Всё-таки гуманный человек этот наш Анальгин. Хоть и не очень верит он в Иван Петровичев инфаркт, а всё равно жалеет его, не говорит всего, не расстраивает. А ведь мог бы рассказать такое...
- Слыхали? Вчера...
- Да не вчера, а сегодня! Ночью. Как раз перед рассветом!
- Из второго барака! Конвоира на тот свет, и - ага!
- Не одного, а двоих. Винт [1] отняли и лыжи... Сам видел!
- Ну, теперь ищи-свищи...
Последняя фраза произносилась иначе - каждый искренне желал, чтобы случилось именно так!
__________________
[1] Винт (жарг.) - винтовка.
Побег! Время от времени такое случалось. Убегали. Одни с надеждой, другие с отчаянием. Правда и те и другие ненадолго. Да и куда убежишь - кругом равнина, снега почти круглый год. Но всё равно, постоянные издевательства, рабский, непосильный труд, унижения и тяга к свободе брали своё.
Вообще-то, будь охрана потрезвее, а отсюда и попроницательнее, всех потенциальных беглецов можно удалось бы выловить заранее. И будь Анальгин стукачом, побегов не случалось бы вообще: от природы зоркий глаз Кузьмича сразу отличал тех, кто собирался пуститься в бега, ибо угадывались они за версту! Обычный, «нормальный» зек ни с того, ни с сего становился как можно менее заметным, работал средне (вперёд не лез, но и не отставал - а значит не получал нареканий), старался уйти от любых скользких разговоров, больше помалкивал, ни в каких акциях протеста не участвовал и ничего и никого не поддерживал. И если учесть, что таких «перевоспитанных» в лагере одновременно появлялось несколько, то становилось ясно как день - скоро побегут.
По одному на такое не шли. Редко по двое, а в основном - по трое. Что-то в этой цифре получалось притягательное. На троих - оно всегда оказывалось сподручнее, и на «гражданке», ещё в той, давно забытой жизни, и вот здесь, в самом преддверии ада. Из троих один обычно был «философ», то есть насквозь гуманитарий. Таких обычно уговаривали дольше всех. Расписывали райскую жизнь на свободе, радость встречи с родными и всё такое прочее. Но брали их с собой совсем для другого. Как-то самой собой считалось, что «философы» - они вкуснее... Да, да, не надо здесь морщиться и делать рвотные движения - третьего брали на случай голода. Ещё Шишков гова;ривал, что «человечинка - она сладимая, как сахар». [2]
Наутро в лагере начинался всеобщий шмон: на всех углах выставлялись наряды и зеков по несколько раз в день прямо на улице раздевали до гола и обыскивали. Так продолжалось дня три - все силы бросались на укрепление дисциплины внутри, а о тех, кто снаружи, о беглецах, казалось, забывали. Но это было, конечно, не так.
________________
[2] В.Я.Шишков. «Угрюм-река».
Ни разу не случалось, чтобы беглецов не разыскали. Правда старожилы, те, что мотали срок ещё с самого основания лагеря (их осталось человек пять-шесть) иногда рассказывали, что имелся де случай - ушли, и с концами. Как сквозь землю провалились. Все с ног сбились искамши и - накось-выкуси! Но это была, конечно же, байка - излагали её по-разному: одни утверждали - дело происходило летом, другие - лютой зимой. Да и беглецов получалось то три, то пять, а то и все десять. Неизменным оставалось только «…и с концами».
Сказка. Хорошая, добрая, но сказка. На самом же деле беглецов находили всегда (случалось, когда пропажа объявлялась только по весне - в такой ситуации покойных ласково нарекали «подснежниками») и, в каком бы виде они не пребывали - в живом ли, в замороженном, в частично съеденном, непременно возвращали «домой». Обычно это происходило к концу недели. Преследователи делали свою работу неторопливо, но качественно - с собаками, со знанием дела. Брали ловко, почти виртуозно. В момент захвата никого не кончали. Да и никаких попыток сопротивления, как правило, уже не возникало - зеки, голодные, уставшие, изнемождённые, сами выходили с поднятыми руками.
Для мёртвых всё получалось просто - их выставляли в «лобном» месте на несколько дней для всеобщего обозрения. Ожидалось самое что ни на есть положительное морально-вдохновительное воздействие. Для ещё живых - первым делом проводилась процедура опознания: по всем правилам, как учили - со свидетелями (брали конвоиров), с понятыми (опять же из конвоя), с протоколами и подписями (подписывались, разумеется, те же) - и всё в нескольких экземплярах. К смерти приговаривали в среднем темпе - не слишком затягивая, но и без суеты. В общем, это получалось самым интересным, ибо потом начиналась рутина - карцер и ожидание мороза. Иногда это ожидание растягивалось на недели, иногда - день-два. А там - сценарий всегда одинаковый: ямка под постамент и мучительная смерть на холоде. И опять же обязательно на глазах всего лагеря! Сгоняли всех - чтобы смотрели и закаляли волю.
В таких случаях устраивали обязательную, своеобразную лотерею - это называлось «лагерная рулетка». И, конечно же, главным заводилой тут был Индус. Правила игры сделали простыми, пожалуй даже элементарными - ямок под постамент отрывали на одну больше. А Индус, закрыв глаза, указывал на толпу зеков - «Ты!»
Иногда процесс затягивался - Индус долго ходил вдоль шеренги заключённых, водил безвольной, согнутой в локте рукой из стороны в сторону, показывал то вверх, то вниз, то вообще куда-то назад, вызывая неистовый хохот охранников и злобный лай собак, но, в конце концов, его рука набирала силу, цепенела, как на морозе, и остро отточенный палец упирался в чью-то жизнь. И в напряженной тишине отрывисто звучало зловещее «Ты!» Тот, на кого этот перст указывал, мгновенно занимал пустующий, пока ещё парящий постамент...
...Тогда убежали сразу семеро! Никто ничего подобного припомнить не мог. Очень это получилось неосторожно - такой толпой разве что митинговать, а уж бежать из лагеря! Но рванули, перекрестились и рванули. И чтобы совсем все мосты за собой сжечь - грохнули конвоира. Это Штангист взял грех на душу - оборвал никчемную жизнь стукача и пропойцы. Придушил быстро и качественно - словно всю жизнь промышлял только этим. Будто не ушла его душа в пятки и не тряслись руки за минуту до убийства. Да и случилось ли убийство? Так, очистил землю от скверны, оттого и получилось ловко. На человека - рука бы не поднялась...
С убитого ничего не взяли, хотя могли - тут имелись и добротные валенки, и шапка, и рукавицы. Папиросы, опять же. Прихватили лишь ТТ с восемью патронами.
Как и полагалось, из семерых двое значились «философами» - один библиотекарь, другой - поэт. Библиотекарь попался на Капитале - уж очень первый том пребывал в неприглядном виде - оказался замусоленным и совершенно несоосным эпохе. И ещё - кто-то, вместо того, чтобы конспектировать, взял да и вырвал несколько страниц. А они, как на грех, оказались самыми важными! Один сболтнул, второй стукнул, третий этот стук (сигнал!) принял. И пошло-поехало: как это так - недостаёт страниц! Величайший гений - а тут провал в мыслях! И в библиотеке грязь! И вообще... Свили тут гнездо, троцкисты проклятые! Влепили десятку - чтобы впоследствии бдил. Так-то! Бей своих...
Поэта к нашей драматичной жизни родители не подготовили с самого детства. Чего-то в него недовложили - весь он получился, как говорят, не от мира сего. Больше всего на свете любил мечтать. Из еды - гречневую кашу. Из предметов - астрономию. Вытирать сопли научился только в седьмом классе. Носки стирал вместе с носовыми платками, избегал всякое общество, наяву живых женщин боялся, как огня, и восторгался ими только в стихах. Считал себя последователем Фёта. [3] И всё было бы нормально, если б один раз, совершенно опрометчиво, не написал в восторженных тонах про зелёный оттенок Луны. Ну, ясно же как день - не в себе товарищ! Ну, какой нормальный человек будет описывать Луну в зелёном цвете в момент победы социализма! Ну ладно - розовый, там, малиновый или вишнёвый! Да хоть и красный! Ну, побыла бы красной пару лет, потом бы попривыкли, позабыли. А то ведь на тебе - зелёный! То же мне, Куинджи недодушенный!
[3] Русский поэт-лирик немецкого происхождения, переводчик Афанасий Афанасьевич Фет, на самом деле Фёт (Foeth, нем).
А потом - как по рельсам: стук в дверь в полвторого ночи. Кто там? - тоже мне, вопрос! И ответ под стать - телеграмма! От Гиппопотама!..
Третий - спортсмен, в прошлом штангист, четверо остальных - работяги: кузнец, осмотрщик вагонов, плотник, слесарь. И у всех - по червонцу. Кузнец агитировал и Кузьмича. Давай, мол, где наша не пропадала. Чем так жить... Но не согласился Кузьмич - не подвёл его от природы данный ему нюх. Словно знал он уже наперёд - кончится это скоро, ослабнут оковы, а потом, глядишь, и совсем спадут.
Говорили в конце января. Цену разговору знали оба - и кузнец, и Кузьмич. Цена всегда значилась одна, и ничего на неё не влияло - ни инфляция, ни девальвация, ни временный спад. Ни, даже, полная и окончательная победа социализма пусть даже в одной, отдельно взятой, стране. Жизнь - вот что стояло за разговором! Для любого дела - выпиваешь ли на троих, воруешь ли чего, гноишь ли полстраны в лагерях или строишь коммунизм - всегда нужны соучастники, а не свидетели. А уж касательно побега - тем более! И если человек не соглашался - в живых его не оставляли! Это был неписаный закон. Один из чудовищных законов государства зеков. Или друг, или враг. Третьего не дано! Или красный, или белый. Ни оттенков, ни полутонов. Или с нами, или, извини, товарищ... Потом, конечно, помянем, не без этого. И рюмку хлопнем, и помолчим скорбно, и слезу уроним, и закусим селёдочкой. И добрая память о тебе, конечно же, навсегда сохранится в наших сердцах. Но это всё - потом! А пока - извини, так надо!
Кузнец долго не решался на разговор с Кузьмичом. Он, почему-то не был уверен в положительном ответе. Хорошо, если да. Ну а вдруг - нет! Как же тогда?
- Ну, надумал?
- Погодите, мужики!
- Нет больше мочи терпеть! Давай!
- Погодите, добром прошу.
- Значит - нет? Ну, как знаешь...
Кузьмича не тронули. Почему? Кто ж теперь скажет... Может звезды тогда по-особому выстроились, а может крестовая шестёрка пришла тогда на руки Всевышнему.
Убежали они пятого февраля, ровно за месяц до кончины отца народов. Да и не месяц оставался, а всего-то двадцать восемь дней!
Вот ведь как играет людьми судьба - по столько лет отсидели, а двадцать восемь дней не осилили! А Николай Кузьмич от побега воздержался, хотя эта мысль никогда его не покидала. Неужто он всё наперёд знал?
* * *
...Их взяли на шестой день. Как учили - не торопясь, солидно, со знанием дела. Окружили, предупредили - сначала голосом, потом собачьим лаем. Даже стрельнули пару раз, дав таким образом понять, что всё серьёзно и чтоб никаких неожиданностей. И предложили время - полчаса. А там, мол, смотрите, пеняйте на себя.
Первым вышел Поэт. Обвел взглядом фигуры в тулупах, с винтовками наизготовку, с готовыми в любой момент кинуться собаками. Крикнул:
- Зелёная! Слышите? Зелёная!!!
Вытащил из кармана ТТ и бабахнул. Но не в преследователей, а в себя!
* * *
...Когда шестеро несчастных начали потихоньку схватываться стужей, вдоль замеревшей в ужасе шеренги заключённых стал медленно прохаживаться Индус - седьмое место оставалось ещё свободным. Он двигался вяло, словно после хорошего запоя спотыкался, безвольно поднимал руки, глупо улыбался, но все прекрасно знали - тянет время, наслаждается! Но пройдут мгновения, и он выберет жертву! И...
- Ты! - Индус вдруг сделал выпад и по толпе пролетел едва ощутимый вздох облегчения. Даже не вздох, а так, движение душ. Палец Индуса уперся в Николая Кузьмича!
Мгновенно подлетели конвоиры, заломили руки, содрали одежду, спутали запястья за спиной какой-то жёсткой, негнущейся на морозе верёвкой и поставили несчастного в наполненную водой яму.
Отцу народов оставалось жить три недели, Кузьмичу - от силы минут пятнадцать…
* * *