Ассоль

    
               
                Посвящается бессмертной, чистой и 

               
                светлой душе Нины Шейкиной.


По мотивам повести Степана Цвейгинского  «24 часа из жизни и смерти»

   
         Поезд Симферополь-Рига, задержанный снежной бурей и заносами путей, только поздно вечером прибыл в Херсон.
Сюда меня привел творческий кризис и желание сменить хотя бы на время уже порядком надоевшую работу на море. Мне  обещали должность сторожа на кошачьей выставке, и я с радостью согласился.
    Найти приличное жилье в давно уже ставшем мне чужим городе было сложно. Предстояло, таким образом, провести лишнюю ночь в незнакомом месте, а вечер не сулил никаких развлечений, кроме унылой музыки в каком-нибудь увеселительном заведении или скучной беседы с совершенно случайными собутыльниками в зале ожидания вокзала. Невыносимым показался мне чадный, сизый от дыма воздух в маленьком ресторане привокзальной гостиницы, тем более что на губах у меня еще свежим холодком отдавалось чистое дыхание заснеженных полей.
Я пошел наудачу, по широкому светлому  проспекту, в сторону площади, где играл местный оркестр, а оттуда - еще дальше, среди неторопливого потока гуляющих.
      Чтобы укрыться от шума, я свернул в переулок, где постепенно стал замирать нестройный гомон, и пустился затем бесцельно блуждать по лабиринту разветвленных улочек, все более темных по мере того, как я удалялся от главной площади. Я находился, по-видимому, недалеко от порта, - это чувствовалось по запаху угля и древесины.
   Толкнув дверь ближайшего кафе, я оказался в полупустой темной комнате. Обстановка  состояла из буфетной стойки и стола. Все это служило, несомненно, только преддверием к другим комнатам, назначение которых легко было угадать по приглушенному свету ламп и приготовленным постелям, видневшимся сквозь приоткрытые двери. Перед стойкой, облокотившись на нее, стояла накрашенная женщина с утомленным лицом, и еще одна, довольно миловидная девушка с круглым лицом. Мои слова приветствия растворились в пространстве, и только после паузы послышался вялый ответ. Мне стало не по себе от этого принужденного тоскливого молчания, и я охотно повернул бы обратно, но не находил для этого предлога, а потому покорно уселся за стол.
Несмотря на годы и довольно широкую известность в литературных кругах, я оставался человеком стеснительным.
      Я заказал пива. Сильно хромая, женщина у стойки принесла пиво, и в ее походке еще яснее выражалось равнодушие, чем в тусклых глазах, едва мерцавших из-под век, словно угасающие свечи. Совершенно машинально, поставила она рядом с моей кружкой вторую для себя. Взгляд ее, когда она чокнулась со мной, лениво скользнул мимо меня: я мог без помехи рассмотреть ее. Лицо у нее было в сущности еще привлекательным, с правильными чертами, но, словно от душевной тоски, огрубело и застыло, как маска; все в нем было дрябло; веки - припухшие, волосы - обвисшие; одутловатые щеки, в пятнах дешевых румян, уже спускались широкими складками ко рту. Ярким пятном выделялись вульгарно накрашенные губы.
Мне показалось, что много лет назад я где- то встречал эту женщину. И встречал не раз. 
   Кофта тоже было накинута небрежно, голос - сиплый от курения и пива. Все говорило о том, что передо мною человек смертельно усталый, продолжающий жить только по привычке, ничего не чувствуя. Мне стало жутко, и, чтобы нарушить молчание, я задал ей какой-то вопрос. Она ответила, не глядя на меня, равнодушно и тупо, еле шевеля губами. Возможно, она не понимала меня. Я чувствовал себя лишним.
   И вдруг я вздрогнул, услышав резкий хохот сидевшей возле меня женщины. В ту же минуту по сквозняку я понял, что за моей спиной приоткрылась дверь. – Опять пришел? - насмешливо и злобно крикнула она. - Опять уже бродишь вокруг дома, ты, скупердяй?
  Я круто повернулся сначала к ней, так пронзительно крикнувшей эти слова, а потом к входной двери. И еще не успела она открыться, как я узнал пошатывающуюся фигуру, ранее встреченную у входа в кафе.
Он робко держал шляпу в руке и дрожал от резких слов.
   -Туда садись, к Косой-, - приказала женщина бедняге,
когда он, крадучись, опасливо ступил шаг вперед. - Видишь, у меня гость.
    - Дай ему сухого, Оля! Принеси бутылку того, что подороже! - со смехом крикнула она и опять обратилась к нему: - Если для тебя дорого, оставайся на улице, скряга несчастный. 
 Худощавая фигура посетителя съежилась от этого злого смеха, спина согнулась, лицо отворачивалось, словно хотело спрятаться, и рука, которая взялась за бутылку, так сильно дрожала, что вино пролилось на стол. Он силился поднять на женщину глаза, но не мог оторвать их от пола, и они бесцельно блуждали по грязному линолеуму.      
Теперь только, при свете лампы, я разглядел это истощенное, бледное, лицо - существо, лишенное силы, но все же не чуждое какой-то внутренней страсти.
   
   Тут меня вдруг охватило отвращение к ее хриплому, язвительному голосу. На что мне этот закопченный кафешка, эта противная шлюха, этот запах пива, дыма и дешевых духов?
Меня потянуло на воздух. Я бросил деньги на стол, встал и энергично высвободился из ее объятий, когда она попыталась удержать меня.
   
   Улица, когда я вышел, была сплошною мглой. Жадно вдохнул я бодрящий воздух; страх и омерзение растворились в великом изумлении перед тем, как многообразны наши судьбы.
Я невольно огляделся по сторонам, стараясь найти дорогу назад в этом запутанном клубке переулков. Но тут какая-то тень выросла передо мною.
- Простите, - я сразу узнал этот смиренный голос, - но вы, кажется, заблудились. Не разрешите ли показать вам дорогу?
   Я назвал привокзальную гостиницу.
Наконец, он заговорил:
   - Вы были там свидетелем безобразной сцены... Простите, что я к ней возвращаюсь, но она должна была показаться вам очень странной, а я - очень смешным... Эта женщина... она моя жена.
   Я, вероятно, вздрогнул от удивления, потому что он поспешил добавить, словно оправдываясь: - То есть она была моей женой. Лет десять тому назад. Я не хотел бы, чтобы вы были о ней дурного мнения... Это, может быть, моя вина, что она такая. Она такой не всегда была...
  - Я мучил ее. Я полюбил ее давно, когда она очень нуждалась, а я был состоятелен. И мне каждый рубль доставался с большим трудом...я был моряком, механиком. А она была легкомысленна, любила красивые вещи, и при этом была бедна, и я постоянно попрекал ее этим... Мне не следовало так поступать, теперь я это знаю, потому что она очень горда... Вы не думайте, что она такая, какой притворяется...Это неправда, и она сама себя этим мучает.
   Невольно я взглянул на него, и вдруг он перестал казаться мне смешным. Лицо его говорило о том, каких усилий ему стоит каждое слово.
   - Да, она была хорошая, добрая, была очень благодарна за то, что я избавил ее от всего, но... я хотел слышать вновь и вновь слова благодарности. Мне нравилось, что она горда, и все я всегда хотел сломить ее гордость.
Она была простым библиотекарем в нашей мореходке…
Я расскажу, если позволите, ее историю….
   -Нина была из простой семьи, ее мать - Роза Петровна – была поваром на судах Черноморского пароходства и постоянно отсутствовала дома. Отец работал бакенщиком на Днепре и частенько брал маленькую Нину с собой в лодку…
    С детства Нина увлекалась Грином и представляла себя Ассолью… Она долгими часами стояла на берегу Днепра и ожидала сказочный корабль. Я знал Нину в лицо, как и каждый курсант, посещавший училищную библиотеку.
    Однажды, когда я пил пиво с друзьями на набережной Днепра, на рейде показался парусник «Товарищ», трехмачтовый барк, приписанный к нашему училищу. Лучи заходящего солнца окрасили его паруса в розовый цвет… Мы с удовольствием любовались необычным зрелищем и тут, боковым зрением, я увидел девушку с прижатыми к груди руками… Ее глаза горели а мысли были далеко. Развернувшись, я направился к ней с возгласом: «Я Грей, капитан Грей!» Девушка без чувств упала ко мне в объятия.
Я привел ее в чувство на лавочке и с друзьями проводил ее домой.      
   Он опять умолк. Шел он, сильно пошатываясь. Обо мне он, по-видимому, совсем забыл. Говорил бессознательно, как во сне, и голос его становился все громче.
   -Мы стали встречаться. Я души в ней не чаял, и она отвечала взаимностью. Вскоре я ушел на практику и во Вьетнаме наше судно оказалось блокированным в Хайфоне… Американцы ежедневно бомбили ошвартованный вторым корпусом китайский сухогруз и однажды меня ранило осколком… Во вьетнамском госпитале я оказался без сознания, без документов и в училище ушло сообщение, что я пропал без вести.
   -Я вернулся в Херсон через год, весь израненный и с вьетнамской медалью Дружбы на бушлате. В портфеле у меня была очень крупная сумма чеков  ВТБ – «бонов». С вокзала я позвонил Нине домой, но грубый мужской голос ответил, что Нины больше нет….
   - По-моему, я потерял сознание прямо в телефонной будке. Патруль перенес меня в зал ожидания вокзала и, убедившись, что я трезв, оставил меня одного.
   Мне казалось, что я сошел с ума. Я вышел на улицу. Больше нет Нины, мне не нужна мореходка, я больше не видел ни малейшего смысла в дальнейшем существовании. Мне была неприятна равнодушная, разодетая толпа вокруг меня, близость чужих людей, их отрывистый смех, глаза, которые останавливались на мне с удивлением, отчужденностью или усмешкой.
  Перейдя через привокзальную площадь, я зашел в пельменную. Все посетители были мне противны. Уронив голову в тарелку с едой, я пребывал в полной прострации.
Поздним вечером я почувствовал, что какие- то женщины ведут меня под руки. Я был трезв, но чувствовал себя парализованным.
Вскоре мы оказались в каком-то подвале и я попробовал уснуть. Но тут одна из пожилых, как мне показалось, женщин, сбросила одежду и навалилась на меня.
Перед моими глазами висел медальон на цепочке с маленьким зеркалом внутри – в нем я увидел свое лицо.
Вдруг меня как током ударило –Это же медальон Нины! Это не зеркало, а мое фото! Я подарил Нине перед рейсом!
Я вцепился в горло старухи проститутки:
 «Отвечай, что ты с ней сделала? Где она? Отвечай! Грязная шлюха!»
Я продолжал душить женщину. Услышав последние хрипы, я ослабил хватку.
Вторая проститутка оттащила меня.
-Проваливай, сумасшедший! Ассоль порядочная девушка!
В моей голове была полная неразбериха. Почему Ассоль? Почему? А медальон? Так это Нина?!
Первая женщина билась в истерике. Через несколько минут она выговорила:
-Семен, ведь тебе же памятник поставили!!!
Год назад мне сказали, что ты погиб!
Я его даже не дослушала эту ужасную новость, бросилась вниз из окна своей библиотеки!
Наконец, из слов Нины, прерываемых рыданиями, я понял что произошло.
После попытки покончить собой Нина попала в больницу.
Любые усилия врачей вылечить ее были бессильны. И только курсант из соседней палаты, смешной мальчик с квадратным подбородком, уговорил ее съесть кусок торта. Так Нина начала поправляться. Ее правая нога до сих пор парализована..
Я был снова в полном шоке. Сам того не желая, я  чуть не убил Нину и сломал ее судьбу. Что делать? И на кого она стала похожа? Я ведь люблю ее! Или я люблю ту, прежнюю Нину?
Из угла послышался голос второй женщины:
-Меня зовут Олька Косая, я знаю Ассоль давно, когда она еще Нинкой была… Ее после больницы  в КГБ таскали, поперли с работы из централки и в дурдом засадили….А там ее санитары хором имели, все кому не лень….Там и Ассолью стали дразнить. А мать из пароходства выгнали, из за Нинки, само собой….Она спилась и не в себе…
Семен, лучше б ты сдох, сука!-

Я уже и сам об этом подумал. Достав из кармана вьетнамский нож, я навалился на него всем телом. Лезвие пробило стопку чеков ВТБ в кармане и лишь ободрало кожу на груди.
-Даже этого не можешь… слабак. – женщины м презрением смотрели на меня.

Семен  (выяснилось, так зовут собеседника), остановился и попросил закурить. Мы уже подходили к вокзалу и я не перебивал его, ожидая продолжения рассказа…

-Дальше не так интересно.. государству было без разницы, как моя личная жизнь складывается. Год учебы мне зачли, при условии перевода на заочное в рыбную мореходку… Видеть меня в бурсе никто не хотел. Там Нину знали и любили….
Мы вскоре расписались и я снял квартиру. Пытаясь как-то развлечь и отвлечь ее, я, по ее просьбе, покупал ей одежду и украшения. Деньги у меня были, также я открыл небольшой кооператив. Я стал очень бережлив и это было всем заметно. Я с большим трудом расставался с деньгами.   
 -Это произошло в тот злосчастный день... когда я отказал ей в деньгах для ее больной матери, в совсем ничтожной сумме... то есть я уже приготовил их, но хотел, чтобы она попросила еще раз.
- Так что я говорил?.. да, тогда я это понял, когда вернулся домой, а ее не было, только записка на столе... "Оставайся при своих деньгах, мне больше ничего не надо от тебя"- вот что было написано, больше ничего...

-Наконец, мне сказали на вокзале, что видели ее в автобусе с каким-то штурманом...она уехала в Одессу. В тот же день и я туда поехал...
Я прожил там неделю, прежде чем разыскал ее и пошел к ней...
 Он замолчал и тяжело перевел дыхание.
- Клянусь вам... ни слова упрека не сказал ей, я плакал и стоял на коленях, предлагал ей деньги...пусть распоряжается им, потому что тогда я считал, что погубил ее жизнь и сам не смогу без нее жить…
Но она позвала своего друга и они вместе надо мной смеялись...
Позже я узнал, что этот негодяй ее бросил, что она в нужде, и тогда я пошел к ней еще раз, но она выгнала меня, а потом…потом ее уже не было... Чего только не делал я, чтобы разыскать ее снова!
Целый год, клянусь вам, я не жил, пока, наконец, не узнал, что она за морем, в Турции... в одном массажном кабинете - Он умолк задыхаясь. Последние слова он едва прохрипел. Потом опять заговорил, глухо, с трудом.
   - Я очень испугался... но потом подумал, что по моей, только по моей вине она до этого дошла.
 И я знал, как сильно должна она, бедная, страдать- потому что она горда, прежде всего горда... Я послал ей деньги на билет.
Наконец, в аэропорту я дождался ее прибытия, и потом,  когда она меня заметила, она вся помертвела. Стюардессы подхватили ее, иначе бы она упала. Я не говорил ничего, спазмы сдавила горло. Она тоже молчала и не смотрела на меня. Мы шли и шли...
"Ты все еще согласен, чтобы я была с тобой? Даже и теперь?.." Я взял ее за руку; она вздрогнула, но не сказала ничего. Но я чувствовал, что теперь все опять хорошо...
Как счастлив я был! Я плясал вокруг нее, как ребенок, когда мы вошли в комнату, я упал к ее ногам... Говорил глупости, должно быть потому что она улыбалась сквозь слезы и ласкала меня. Очень робко, разумеется... каким это было для меня блаженством. Сердце мое таяло.
Я заказал обед в ресторане при гостинице «Украина», наш венчальный обед, ведь после загса мы ничего не отмечали.
Мы пили, веселились, она была весела, как ребенок, такая сердечная, добрая, и говорила о нашем доме.
Но тут...
 - Голос его вдруг сорвался, и он сделал рукою движение, словно хотел кою-то
сокрушить. - Там был один официант... гнусный человек. Он подумал, что я пьян, потому что я безумствовал и плясал, а ведь я только был счастлив, так счастлив! И вот, когда я заплатил, он дал мне на десять рублей меньше сдачи. Я на него накричал и потребовал остальное... Он смутился и положил купюру на стол. И тут она вдруг громко расхохоталась. Я смотрел на нее, но это было другое лицо. Оно сразу стало насмешливым и злым...
"Какой ты все еще дотошный... даже в такой день!" – сказала она так холодно, резко с жалостью. Я испугался, проклинал свою мелочность. Ее веселье исчезло, умерло. Она потребовала отдельную комнату. Чего бы я не сделал для нее! Я лежал ночью один и все думал, что бы ей купить на утро, показать ей, что я не скуп что для нее, мне ничего не жалко... И рано утром пошел и купил ей духи, и когда я вернулся, комната была пуста, совсем, как в тот раз. И я знал, на столе должна быть записка... Я убежал, я молился богу, чтобы это было не так. Но записка все-таки лежала на столе. И я прочел...
   Он замялся. Я невольно остановился и посмотрел на него.
   Он понурил голову. Потом хрипло прошептал. - Я прочел...
"Оставь меня в покое. Ты мне противен..."
   Мы уже подошли к гостинице. Вдруг он схватил меня за руку.
   - Но я не уеду отсюда без нее... Много месяцев я ее разыскивал... Она меня терзает, но я не отступлюсь...
    -Заклинаю вас, Александр. Вы должны с ней поговорить.
Я знаю, вы известный писатель. Я многое прочел из ваших произведений… Вы знаток души… В конце концов, мы учились на одном курсе.. Я из роты Москаленко..
Меня передернуло от грубой и глупой лести, как от стакана одеколона.
   Я вспомнил, где мог видеть Нину. Это она выделывала сумасшедшие па перед строем курсантов! Это ее мы дразнили!  Неужели она притворялась? Или это было временное помешательство?
   Я почувствовал озноб. Только усталость испытывал я, точно  спал на ходу. Я хотел собраться с мыслями и все обдумать, но всякий раз во мне поднималась и уносила меня эта черная волна утомления. Я добрел до номера, свалился на кровать и заснул, тупо, как животное.
   Наутро я уж не знал, что в этом происшествии было явью, что сном, и безотчетно противился тому, чтобы в этом разобраться. Проснулся я поздно, чужой в чужом городе, и пошел осматривать достопримечательности. Но глаза мои не воспринимали того, что видели, все явственнее вставала в памяти встреча минувшей ночи, и меня непреодолимо потянуло в тот переулок, к тому дому.
   На одном перекрестке что-то словно кольнуло меня, и я круто остановился: я узнал  улицу, ведшую к той кафешке, и пошел взглянуть на место вчерашней встречи.
   Было темно; темно, как накануне, и в тусклом свете луны поблескивала та самая застекленная дверь. Я хотел подойти ближе, но вдруг что-то зашевелилось во мраке. С испугом узнал я Семена; он сидел на пороге и знаками подзывал меня. Мне стало страшно, я повернулся и быстро зашагал прочь, из малодушной боязни, как бы не ввязаться в какую-нибудь историю.
   Но дойдя до перекрестка, прежде чем свернуть за угол, я еще раз оглянулся. И я увидел, как человек, сидевший на пороге, вскочил, бросился к двери и порывисто распахнул ее; что-то блестящее было зажато в его руке: я издали не мог разглядеть, золото или лезвие ножа так предательски блеснуло в лунном свете...

      Спустя месяц я покинул город. История получила колоссальный резонанс и никто из моих однокурсников, кого я видел, не желал обсуждать со мной этот случай.
Иногда, ночью, эта трагедия всплывала раз за разом перед моими глазами. И мне начинало казаться, что мои сопереживания превращаются в соучастие. И что я –это Семен, кричащий на ступеньках –Я погубил две любви и две жизни! Так будь я проклят!    

Р.S.
Семен перерезал себе горло прямо на пороге, что подтвердили посетители….

Нина Шейкина умерла спустя месяц. Заезжий итальянец русского происхождения Витторио оплатил ее услуги за всю ночь, в номере нанес дюжину ножевых ударов и спустился в холл. Он хладнокровно пил пиво, когда его задержала полиция. Его выпустили под залог и сейчас, как говорят, он депутат…
Нина была доставлена в больницу, но, когда ее жизнь уже была вне опасности, она отказалась принимать лекарства и пищу…
Оля Косая переехала в семью Нины и ухаживает за Розой Петровной и Иваном Аркадьевичем.

Говорят, на могиле Нины часто можно увидеть высокого седого мужчину в изношенной курсантской форме с палочкой и авоськой с пустыми бутылками  .Положив дешевый букетик цветов на надгробие, он шепчет: «Это не ты, а я умер…Твоя чистая душа бессмертна…»
По его небритым щекам безостановочно текут слезы….

P.S.  Прошу уважаемых читателей извинить меня за элементы плагиата.