Великое в малом

Роман
Стойкости непобедимого белорусского народа в Великую Отечественную войну, где каждый третий белорус погиб защищая свою Родину, Отчизну – посвящается:
Эпиграф: Если б камни говорить умели
       Кто когда на них оставил след.
                Память сохранить тогда б сумела
                Не на сто, на сотни тысяч лет.
                А о чем узнала ты, березка,
       Проходя ростком сквозь монолит?
       На камнях жить неуютно, жестко,
         Но корнями ж впилась ты в гранит!
В. Нарушевич
      Перевод с белорусского языка В. Крайнев

КНИГА I. ПОДВИГ МАТЕРИ


Нежданно – негаданно

Александр Оноприенко родился в селе Стригуны Курской области. Его родственники работали на Украине в Донбассе. Шахтерский город Макеевка притягивал к себе иногородних из неиндустриальных российских провинций хотя и очень тяжелой, трудной работой, но зато достаточно высокооплачиваемой.
Но Саша поехал на Донбасс не за длинным рублем, а по призванию, по зову своего комсомольского сердца. Он стал политработником. Сначала в милицейском подразделении, а затем в политотделе железнодорожного управления.
Родственница Саши из Стригунов вышла замуж за макеевского парня Василия Гуденко. Когда Александр приехал в Макеевку, у Василия Федоровича и у Прасковьи Ивановны уже родилось четверо детей. Старшему Николаю - Коленьке было восемь лет. Вот он-то больше всех радовался, что у него появился взрослый, эрудированный и веселый дядя Саша.
Когда Александр Иванович впервые появился в доме семьи Гуденко, Коля ахнул от восхищения и засиял как новенький пятиалтынный. На пороге дома появился стройный мужчина в военной форме, туго подпоясанный ремнем, а на портупеи была пристегнута кобура пистолета.
- Вот бы увидели мои друзья, мальчишки с нашего двора дядю Сашу, вооруженного пистолетом – первая мысль, что пришла в голову Коле при встрече с дядей Сашей. – Задохнулись бы от зависти. Все эти малявки – шпингалеты будут теперь за моим родным дядечкой стаями кружить, пчелками роиться вокруг его. А я, проходя рядом с дядей Сашей по нашей Казачьей слободе, буду только гордо улыбаться.
Но Коля немного ошибся в своих предположениях. Дядя Саша ушел из гостей поздно вечером. Когда Колю мама отправила спать, но вечером Александр Иванович появился снова около дома Колиных родителей, а зайти внутрь хаты не торопился.
Мальчишек Саша, подтянутый и энергичный в военной форме притягивал, как магнит. А свет добродушной улыбки на его лице, делал его свойским парнем, доступным для мальчишеского разговора. Но, даже Коля не смог первым заговорить с дядей Сашей. А дядя сам решил помочь пацанам начать беседу. Он, топнув ногой, обутой в красивые сапожки, начищенные до зеркального блеска, что мальчишки видели отражения своих мордашек в них, нараспев скороговоркой сказал:
- Что ж вы, братцы, приуныли? Эй ты, Филька, черт, пляши!   
Он ловко, как фокусник, достал из кармана брюк жестяную, украшенную цветистым узором, коробочку монпансье и, открыв её,  показал Колькиным дружкам  внутренность: там лежали сладкие разноцветные леденцы: желтые, красные, зеленые. Чтобы леденцы не слиплись между собой на поверхности леденцов – камушков кондитеры посыпали сахарный песок. Эти крупинки немного затушевывали яркость окраски леденцов.
Затем Александр, протянув открытую круглую баночку с невысокими краями мальчишкам, добавил:
- Угощайтесь. Кушайте детки сладкие конфетки. Налетай. Подешевело: было рубль, стало два!
Мальчишеские ручонки потянулись к коробочке монпансье, но пальчики выхватывали из баночки две, кое-кто три леденца. Стеснялись схватить побольше сладостей. Знали, что и другим хочется подсластиться.
Последним запустил руку в коробочку Коля. И закинув в рот леденец, перекатил конфетку к щеке, объяснив дяде:
- Дядя, Шура, я уже пробовал леденцы, они не сразу растают. Поэтому я хочу подольше продлить удовольствие.
А дядя Шура раздавал направо и налево не только леденцы, а и шутки прибаутки, да с таким задором, что Коле показалось, будто с ними разговаривает не взрослый мужчина, а их сверстник, может чуть-чуть постарше их.
Такие встречи с Колиными друзьями стали происходить каждый вечер. Как будто Александр Оноприенко приходило в гости не к отцу и матери Коли, а именно для встречи с дружной ватагой мальчишек.
А когда дядя Саша начинал рассказывать военные истории или напевать популярные революционные песни, а голос у Александра Ивановича был мелодичный и красивый, то мальчишки слушали его, разинув рот, а глаза разгорались и сверкали и блестели.
Каждому пацану хотелось походить на героев рассказов Оноприенко. Когда Александр Иванович запевал: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ», у мальчишек ноги сами по себе начинали маршировать. Когда же дядя Саша доходил до слов: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер – сумеем, сумеем постоять за СССР!», все огольцы без всякой команды, а по велению души громко и раскатисто выкрикивали: - Ура-а-а-а!
Когда Александр Иванович, красиво и изящно, словно артист Большого театра, поклонившись своим слушателям, уходил беседовать в дом к взрослым, никто из друзей Коли не обижался, а лишь, огорченно вздыхая и качая головой, высказывал свое сожаление об уходе Оноприенко:
- Хороша кашка, да мала чашка!
В доме Василий Гуденко посмеивался над Александром за его длительную беседу с местными мальчишками:
- Гляжу я на тебя, Сашенько, и диву даюсь. Мне кажется, что главная твоя цель не с нами пообщаться, а самая главная твоя задача – поговорить с этой мелюзгой, шантрапой.
- Вася, а ведь ты правильно понимаешь мою дружбу с малыша ми. Ведь я же все-таки политрук, а главная цель любого политработника – воспитание у любого гражданина, пусть даже маленького, как мы ошибочно думаем, несмышленыша, любви к Родине и готовность защитить её, если грянет беда и начнется война.
- Это так, Шура, - сказал Василий Федорович. Надо любить нам всем свою Родину, только типун и тебе на язык, Шура! Какая может быть сейчас начаться война, когда броня крепка, а танки наши быстры? Мы выгнали всех интервентов со своей территории, а ведь на нас накинулась вся мировая контра, собираясь задушить молодую Советскую Республику. Ведь на нас напали четырнадцать самых развитых капиталистических стран. А теперь песни распевают: «И от тайги до британских морей – Красная армия всех сильней!
- Эх, Василий, - покачал головой Александр, да разве я хочу накаркать войну? Я  сам стремлюсь, чтобы: «Так пусть же Красная, сжимает властно свой штык мозолистой рукой». Но сколько еще осталось у нас внутри страны озлобленных и недовольных людей, которым Советская власть стала костью поперек горла.
В дом к Василию Федоровичу и Прасковье Ивановне, как только появлялся у них Александр Оноприенко, приходили друзья и подруги и приносили музыкальные инструменты, зная необыкновенные способности политрука. Он не только обладал красивым голосом, но Василию казалось, а может быть, это было на самом деле, что Шура умеет отменно играть на любом инструменте.
Возьмет Александр Иванович в руки гармонь ли, гитару или балалайку – все у него поет, доставляет радость людям, у которых после тяжелого, почетного шахтерского труда, услышав музыку Александра Ивановича, душа раскрывается нараспашку и начинает непроизвольно петь сама по себе.
Когда мимо дома Василия Федоровича проходили малознакомые люди, но все равно свои, казачинские, зная, что в доме у Гуденко пьяные застолья не в чести, с доброжелательностью удивлялись:
- Вот ведь, вроде не пьяные люди, но как красиво и задорно поют. Заслушаешься так, что сердце встрепенется и зайдется от радости.
А у гостей семьи Гуденко с приходом Оноприенко происходило оживление. Забывались житейские невзгоды. Взрослые вели серьезные, важные о государственных делах разговоры, а Коля, хоть и мало что понимал из этих разговоров, но все равно крутился волчком около любимого дяди Саши.
Когда же гости расходились, и Василий с Александром оставались беседовать тет-а-тет, то Гуденко говорили о политической жизненной подоплеке более откровенно.
- Труден наш шахтерский труд, Сашенька, а и тебе тоже не сладко приходится. Ведь я ж тоже не лыком шит и понимаю, что в нашей жизни, к сожалению, есть еще много, а даже можно сказать – очень порядочное количество пассивных, бездушных, безразличных к судьбам других и даже к судьбе нашей Родины, к судьбе, в конце концов, всего мира, людей. Они не могут переживать остро горе, которое постигло другого человека. Не могут попросту, по-человечески, радоваться успехам и удачам близких, и  тем более, далеких, дальних им людей. Они, как посторонние наблюдатели, наблюдают за неудачами нашего государства и совсем не радуются его успехами. И я понимаю, как тебе приходится тяжело работать с ними Саша.
- Ты, абсолютно прав, Вася – вздохнул удрученно Александр, - но утешаю себя тем, что есть бесконечно дорогие и близкие мне люди, которые представляют резкую противоположность тем, о которых ты так верно говорил. Вот как раз с такими равнодушными, беспринципными людьми мне чаще всего и приходится работать. Я же работаю политруком Софиевского отдела милиции города Макеевка. Работа у нас сложная и опасная и берут сюда людей глубоко преданных Советской власти, не знающих страха и уныния. Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский, у нас должны быть чистые руки, горячее сердце и холодная голова с расчетливым до изощренности умом. Как угадать под маской добродушного человека - вора, бандита и найти способ пресечь его преступную деятельность. Только имея глубокие познания психологии человека и розыскной работы.
Из-за этой розыскной работы дядя Саша иногда несколько дней, а то и неделей не появлялся в доме Василия Федоровича и мальчик скучал, поджидая с нетерпением, когда его любимец придет к ним в гости. Но однажды Коля, гуляя по улицам Казачьего, увидел своего кумира, сидящего в местном скверике на скамейке, вместе в компании местных хулиганов, которые нигде не работали.
- Что делает здесь дядя Саша? – застучали тревожно в голове мальчика мысли.
Коля немного успокоился, когда эти разгильдяи и тунеядцы, которые нигде не работали, но в карманах их денежки всегда водились, и они жили беззаботно и весело: попивали вино или водку, играли в карты на деньги и слыли грозой для всего поселка Казачье, увидев подсевшего к ним Оноприенко, спешно засунули бутылки в свои бездонные карманы, а карты сложили в колоду и тоже спрятали от посторонних глаз подальше.
- Каждый честный и порядочный человек из Казачьего боится встретиться с глазу на глаз на улице с этими бандитами – подумал Коля – а  моего дядю Сашу они сами побаиваются.
Но, разумеется, мальчик ошибся. Эти наглые типы спрятали карты не от страха, а из уважения к политруку и из любопытства: чего это легавому понадобилось поговорить с ними?
По ухмылкам на их лицах Оноприенко понимал, что разговорить этих хулиганов будет очень трудно, но он имел талант дипломата и начал, подсев к ним бесцеремонно, откровенный разговор.
- Ребята, - начал разговор Александр Иванович – вы мне объясните по простому: каково ваше место в сегодняшней жизни. Все свое драгоценное время, которое вам отмерено прожить, вы собираетесь в карты проиграть?
- А тебе-то какое дело до нашей жизни? – скривив брезгливо рот, спросил задиристо политрука самый крупный парень. Он явно был раздражен, а потому и ершился, да так, что его коротко остриженные волосы на мощном загривке ощетинились и стали похожи на сапожную щетку. Помолчав немного после первой реплики, он угрюмо продолжил диалог:
- Мы живем и действуем по праву сильного, по праву первого.
- Так вы попробовали применить свою силу на шахте – сказал Оноприенко и даже хитровато улыбнулся. – А на улице можно, даже очень  сильному человеку, нарваться на еще более сильного человека, который не испугается вашей силы, а захочет сам обладать правом сильного. Этого вы не боитесь?
- Мы ничего не боимся. У нас хорошая команда – усмехнулся силач.
- Это как назвать ваше сообщество? – опять же широко улыбнулся Оноприенко. – Вы называете себя командой, а в милиции вас называют бандой. И ни при какой власти государством не управляли бандиты. Наоборот, она сажала бандитов за решетку, и после роскошной сытой жизни трудно было переходить им на тюремную баланду. Мне кажется, что вы можете перешагнуть через черту закона, и государство вытащит из ваших ножен в свою защиту карающий меч. Не думаю, что в этой схватке вы выйдите победителями. Победит народ.
У ершистого парня запал спорщика не пропал, и он уже с интересом взглянув на Александра Ивановича, продолжил разговор, хмыкнув:
- Народ… Народ – это неуправляемая толпа. А толпа слепа и неуправляема. Всякое решение толпы от случайного или подтасованного большинства, которая принимает чаще всего глупые решения.
- Так, ты, любезный мой оппонент, оказывается великолепный философ. – С восхищением произнес Александр. – Приятно поговорить с умным человеком.
Разговор в скверике затянулся надолго и Николай, наблюдая издали за дядей Сашей постепенно успокоился и, проголодавшись, ушел домой, увидев, как старший парень из неблагоприятной компании пожал по-дружески руку дяде Саше.
Когда через несколько дней Александр появился на квартире у Гуденко, Коля сразу же задал вопрос:
- Чем же закончилась ваша беседа?
- Очень хорошо закончилась, Коленька, – ответил Оноприенко. – Вскоре пятеро из шестерых пришли в отделение милиции в мой кабинет и рассказали, что после разговора со мной в том скверике они пошли в шахтоуправление и устроились на работу. Вот так, Коля, были изменены еще пять сложнейших судеб.
Когда Александр Иванович переехал на квартиру в Макеевку, чтобы не терять много времени на дорогу, ему помогла обустроиться в городе его родная тетушка, которая проживала в Беларуси в Сиротинском районе Витебской области в деревне Новое Барсучино Екатерина Герасимовна Киреева.  Так Александр Иванович поселился в Макеевке у свекрови Екатерины.
И две Екатерины, свекровь Киреевой звали Екатериной Сидоровной Купцовой, стали сватать Александра Ивановича за белорусскую девушку Марию Яковлевну Мищенко, милую Машеньку. Катерины все уши прожужжали постояльцу о том, какая Машенька красивая, обаятельная, симпатичная и при этом не заносится высоко, не задирает нос , а ведет себя скромно и прилично.
Саша отшучивался сначала:
- Вы, дорогие мои Катюши, заладили как сороки про Якова, у которого полно добра всякого. А может быть при такой красоте, она на меня даже не посмотрит, а пройдет мимо и ухом не поведет.
- Саша, о чем ты говоришь? – наседали на парня Катюши, особенно свекровь.- Мы же говорим тебе, что она скромна. А скромные люди никогда не позволят оскорбить или обидеть пусть даже не родного, но не постороннего человека. Мы-то с Катей, правда, Катя, знаем тебя, как облупленного. А наша рекомендация не хухры – мухры, а мухры – хухры. Дай мне слово, что когда Катенька поедет в отпуск на свою родину в Новое – Барсучино вместе с мужем, ты составишь им компанию.
Саша сразу не согласился. Он сказал:
- А что ей скажу? Как зеркальце в сказке Пушкина: «Ты на свете всех милее, всех румяней и белее?»
Екатерина Сидоровна вся расцвела в улыбке:
- Ну, вот как ты хорошо подготовился, Сашенька, к встрече с Машенькой. Да если бы я была такой же молодой, как наша Маруся, и ты произнес мне такие нежные слова, то сразу согласилась выйти за тебя замуж, Саша, в таких делах надо быть посмелей, хотя смелости тебе не занимать – бандитов, врагов народа укрощаешь, а Машенька нежное существо, её укрощать не нужно. Скажешь доброе слово, а оно не только кошке приятно, а и любой дивчине. Повтори Маше, что мне сказал, и она сразу же растает.
Саша дал слово, что поедет в отпуск в Новое Барсучино вместе с супругами Киреевыми по настоянию свекрови Екатерины Купцовой. Так впервые Оноприенко побывал в Беларуси. Маруся, характеристика её данная в семье Купцовых, оказалась достоверно – точной.  Девушка была и в самом деле красавицей, характер её был покладистым, трудилась она, как пчелка. А потому Александр понял, что влюбился он в неё бесповоротно. И чем больше он с ней общался, тем больше и ярче разгоралось пламя их любви. В сельсовете их семейные отношения зарегистрировали, и уехал на Донбасс Александр Иванович с молодой женой. Там его перевели работать в политотдел железной дороги, и он поселился в Иловайске. Это была крупная железнодорожная станция. У Саши и Машеньки вскоре появился первенец сын. Назвали его Виктором. Красивое имя: Виктор, значит победитель. Две Екатерины не забывали о семье Оноприенко. Когда Марию положили в палату роддома, то Екатерина Сидоровна приехала в Иловайский роддом и даже присутствовала на родах. Стала крестной матерью.
Плотом родилась дочь Лида, а в 1935 году в семье Оноприенко появился еще один мальчик.
- Нашему полку новое пополнение прибыло, - шутили сослуживцы Александра Ивановича. И предложили:
- Дорогой ты наш и уважаемый коллега, как ты относишься к тому, чтобы твоего сына назвать именем одного из основателей коммунистического движения Фридриха Энгельса?
Оноприенко засмеялся от такого неожиданного предложения и ответил уклончиво:
- Надо мне по такому серьезному вопросу, как имя ребенка, с женой посоветоваться.
Дома он с порога  выложил мнение сослуживцев:
- Марусенька, как ты отнесешься к тому, чтобы сына назвать Фридрихом?
Мария засмеялась:
- Ты русский, я белоруска, нам только немца для полного счастья не хватает. По-моему, как говорят в народе, «Хоть горшком назови, только в печь не сажай». Если тебе нравится, чтобы сына называли Фридрихом, давай так и назовем.
Жизнь шла своим чередом. В доме Оноприенко звучали песни: русские, белорусские, украинские, Александр Иванович любил читать стихи. И все свое свободное от работы время отдавал воспитанию детей. Но этого свободного времени-то у него, чаще всего, было мало. Совсем маленечко.
Но он умудрялся выкраивать его для написания зажигательных стихов, которые печатались в городской газете «Макеевский рабочий». Они были полны энтузиазма, рассказывали о героике труда советских людей, о грандиозности новостроек и индустриализации страны. Выполнял Александр Иванович множество и общественных поручений. У него появилось много друзей, которые искренне и горячо любили такого настоящего коммуниста и подвижника.
Зато сам Александр Иванович яростно ненавидел врагов народа. Когда в Донбассе была раскрыта банда диверсантов, в разоблачении которой участвовал и Оноприенко, он чуть ли не поплатился за свою активность своей жизнью.
Однажды заседание в зале политотдела завершилось очень поздно. Александр шел один по темным улочкам города. В одном из переулков он услышал какой-то осторожный шорох крадущихся шагов.
- Стой! Кто идет? – окликнул прохожего Александр, а в ответ услышал только свист пролетающего мимо уха топора и гулкий топот шагов убегающего злоумышленника.
- Хорошо, что не успел крикнуть: «Стрелять буду!» - усмехнулся Оноприенко и, подняв с земли топор, добавил:
- А этот инструментик, как улика, пригодится, да пока до дома иду и для рукопашной схватки можно применить. Вот ведь жизнь, какая пошла нынче, как у Корнея Чуковского в стихотворении «Федорино горе»: «Топоры, топоры так и сыплются с горы».
Но радость жизни семьи Александра Ивановича, как и всех других советских семей, была прервана грозной и страшной войной. Рушились все жизненные планы. Черной, мрачной, грозовой тучей нависла над страной страшная смертельная опасность.
В первый же день войны Александр захотел записаться в добровольцы и уйти на фронт. Ему отказали. Военком так объяснил свой отказ:
- Александр Иванович, дорогой вы мой человек, я благодарен вам, что сразу же откликнулись на беду, которая обрушилась на нас внезапно. Но такого хорошего организатора, как вы, я не могу отправить сразу же на фронт в маршевую роту. Война заставила нас врасплох, но нельзя допустить в тылу панику и неразбериху. У нас есть строгое и важное указание: вывезти заводское оборудование на Урал и дальше – в Сибирь. Нужно подготовить к эвакуации женщин и детей в тыл страны.
Оноприенко пришлось трудиться и дни и ночи, не обращая на усталость никакого внимания. Когда он управился с основной отгрузкой эвакуированных, его семья еще была на станции Иловайская.
- Их то, своих родных, - думал Оноприенко – всегда успею отправить на восток, в тыл страны.
Но так случилось, что его направили в составе группы доставить на фронт по железной дороге самолеты. Он их доставил целыми и невредимыми.
С первых дней войны, после разбойного нападения гитлеровских орд на нашу Родину, руководством страны были приняты решительные меры для организации отпора врагу. И одной из таких мер стала партийная мобилизация политбойцов. Уже 27 и 29 июня 1941 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло социальное постановление направить на четырехнедельные курсы самых лучших комсомольцев и коммунистов.
Для них было одно самое главное поручение: закончив краткосрочные курсы, а промедление было смерти подобно, влиться в полки передовой линии фронта, и личным примером поднять еще выше боевой дух и стойкость сражающейся армии. Курсанты и направлялись в самое горнило борьбы с ненавистным врагом. И именно они сорвали «график» молниеносной войны, первыми поднимались в контратаку, со связками гранат шли в полный рост на гитлеровские танки. И в центре Донбасса, где трудился Александр Иванович, в Донецке красивая и молодая улица имени Политбойцов…

Эх, дороги…

Седьмого сентября 1941 года заместителя политотдела Донецкой железной дороги и Александра Ивановича Оноприенко призвали не через военкомат, а по партийному набору.
Они прибыли вместе в Донецк и были размещены в здании одной из школ, которая находилась ниже пожарной площади. Всего призванных по спецнабору было свыше двух тысяч, а если быть точным, их собралось две тысячи десять человек, пробыв на приемном пункте всего одни сутки, уже восьмого сентября эта группа отправилась в полном строю на станцию Донецк и погрузилась в  специально сформированный поезд. В это время уже фашистские бомбардировщики наносили бомбовые удары по железнодорожному транспорту, и для прикрытия отправляющегося состава  с новобранцами были выделены два самолета – истребителей «ястребков». Направлялся состав в Светлогорск. В этом городе и был сформирован 43-й запасной стрелковый полк 2-й стрелковой  запасной дивизии.
Начались усиленные занятия по боевой и политической подготовке. Кроме этого полка в Светлогорских лагерях около Красного лимана из бригады, где служили Постельняк и Оноприенко начали отправлять группы коммунистов в другие части. В них была нужна партийная прослойка, для усиления массовой политической работы.
Друзья и земляки оказались в разных ротах политруками. Но встречались вместе после занятий каждый день. Или на полигоне в расположении полка. Они были дружны и обменивались мыслями, делились впечатлениями.
- Как построение, Саша? – спрашивал Сергей.
- Жмут, сволочи, - бросал в ответ Александр. – Но, Сережа, я уверен в силе и мощи нашей армии, государства. И, не смотря ни на какие трудности, знаю, что враг будет рано или поздно, но лучше все-таки рано, будет разбит, разгромлен.
- Я полностью с тобой согласен, Саша, - сказал Сергей, - мы не посрамим славу наших отцов и дедов, которые уже воевали с германцами и оккупантами разных стран в гражданскую войну. Выстоим и мы. Слышал, какую песню сочинили наши поэты и композиторы: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война!».
- Молодец, Сережа, - ответил Александр. - Я тоже люблю поэзию. Особенно мне нравятся стихи Маяковского. Разве не величественно звучит его призыв: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца! Светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и Солнца!
- Да, Маяковский не зря называл себя агитатором, горланом, главарем. В нем всегда жил дух лидера. Недаром он себя ставит на одну ступеньку вместе с Солнцем. Правда, Саша?
- Совершенно – верно, Сережа. Взять его патриотические стихи «О Советском паспорте". Как гордился своей страной Владимир Владимирович и не любил бюрократов: «К любым чертям с матерями катись любая бумажка, но эту… Я достаю из широких штанин с дубликатом бесценного груза: Читайте, завидуйте – Я – гражданин Советского Союза!»
- А ты понимаешь, Саша, что мы – политбойцы обязаны бороться не только стрелковым оружием, а и словом.
- Разумеется, Сергей. Вот один из любимых моих поэтов Михаил Юрьевич Лермонтов сказал в одном своем стихотворении о предназначении  поэтов. Вот что он предлагает поэту:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам, в часы молитвы!
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой;
И отзвук мыслей благородных,
Звучал, как колокол над башней вечевой
Во дни торжеств и бед народных.

Александр выдержал паузу после чтения стихотворения и, будто бы, снова выдохнул из своей груди последнюю строчку:
- Во дни торжеств и бед народных. Нам нужно преодолеть беду и торжественно отпраздновать победу.
- Мы все с тобой, Саша, сделаем, чтобы приблизить эту торжественную победу – согласился Сергей. – Я знаю, что ты сам пишешь стихи, читал их в газетах Донбасса. Поэзия – явно твой «конек». Помнишь, в политотделе ты как-то попросил меня поддержать твое поэтическое выступление о творчестве Маяковского. Мне запомнилось твое яркое выступление, ты с одинаковым восторгом рассказывал и о жизни Маяковского и о его сатирическом сарказме, где он бичевал капиталистов, буржуев, наши недостатки.
- Да, - вздохнул Александр, - какое чудесное, счастливое было  время. После первого почина, которому способствовал ты, я часто выступал перед молодежью о творчестве Маяковского в клубах, во Дворце культуры, в красных уголках на производстве. И всегда со мной верной спутницей была тетрадь в черном переплете, в которой хранились очень светлые и яркие мысли и стихотворения.
- Но ты писал не только лирические стихи, а и патриотические – добавил Сергей, - Помню твои стихи об первых пятилетках и их достижениях: про три электростанции: ты воспел Днепрогэс, Зуевскую и Штеровскую. А потом и строительство тракторных заводов Харьковский, Сталинградский и Челябинский. В твоих стихотворениях тракторные заводы как бы перекликались с электростанциями. Словно могучие первенцы первых пятилеток ожили и стали вести перекличку. Как это тебе удалось?
- Я тебе, Сергей, не буду долго рассказывать обо всех премудростях стихосложения. Об этом задолго до меня объяснил, как надо писать стихи Николай Алексеевич Некрасов:
Форме дай щедрую дань,
Временем важен в поэме
Стиль, отвечающий теме.
Стих, как монету, чекань.
Правилу следуй упорно
Строго, отчетливо, честно.
Чтобы словам было тесно,
А чтобы мыслям просторно.

- Умеешь ты, Саша, ловко отбиться от любых моих нападок. Расскажи-ка, как поживает твоя семья: жена, двое сыновей и дочь? – перевел в другое русло Сергей.
- Ну, как тебе сказать, дружище, - ответил Александр. – Получил от них письмо и готов был прыгать от радости до потолка. Я горжусь ими и всегда говорил Марусе, что в нашей семье растут будущие строители не только социализма, но и коммунизма.
Но вскоре Сергей Постельняк  получил назначение: его назначили комиссаром Куса – курсов усовершенствования. При прощании друзья крепко пожали друг другу руки. Было уже прохладно, но сухо и красиво. Одним словом – золотая осень. Они оба любили природу, и любые изменения её поэтизировали. Оба были начитанными и понимали все с полуслова.
Восходящий над лесом красный, словно раскаленный в печи кузницы, диск солнца над вершинами высоченных сосен отбросил багряный цвет на кору стволов их. Они, словно, объятые пламенем, слились во едино, как будто пламя заколыхало в сосновом бору.
Александр не удержался от такой величественной красоты и тихонько произнес:
- Сергей, ты только посмотри на это чудо природы. На солнце, на стволы сосен. Недаром в одной песне есть такие замечательные слова: «Солнце загорается на соснах». Не сосны освещаются от солнца, а оно загорается от света сосновой коры.
Постельняк уже шагнул вперед, путь предстоял не близкий, а потому ничего не ответил на возглас Александра. А про себя отметил:
- Вот почему так любит поэзию Александр. Потому что он поэт от природы и понимает природу досконально.
Вскоре Александр Иванович потерял связь со своей семьей. Но в последнем письме Мария сообщала, что его любимец Коля Гуденко осиротел. Колиному отцу Василию Федоровичу Гуденко некогда было заниматься семьей. Враг наседал на Донбасс, и Гуденко Василий стал комиссаром народного ополчения, и стал срочно обучать бойцов организованного только что отряда обращаться с оружием. Мирные жители, которые не смогли взять в руки оружия: старики, женщины, дети метались, стремились найти дорогу в тыл, но выхода уже не было. Фашисты же чинили жестокие расправы над мирными жителями, над нашим простым народом.
Если кто-то попадался из них во время комендантского часа на улицах Иловайска, то пленников запихивали в кузов душегубки и везли на свалку за город. И пока туда доезжали, люди в кузове были уже мертвы. Их трупы сбрасывали в ров. Они так и лежали там друг на друге, пока не подъезжала другая душегубка.
Но люди оставались людьми и на колени не стали. И Василий Федорович Гуденко в одном из боев за Иловайскую геройски погиб. Самые активные коммунисты остались в подполье. Они боролись с врагом всеми доступными и недоступными средствами. Когда в Макеевке фашистские прихвостни стали переписывать всех молодых людей для отправки их на принудительную работу в Германию, какой-то смельчак поджег биржу труда, и все списки сгорели. В результате многим молодым парням и девушкам удалось избежать рабства.
Земля, в буквальном смысле этого слова, горела под ногами захватчиков. Советские бомбардировщики налетали ночью на станцию Мишино, где скопилось множество немецких эшелонов с боевой техникой и горюче-смазочными материалами. Кто-то из подпольщиков, зная о бомбежке, пустил над эшелонами, стоящими на станции красную ракету. Запылали цистерны с горючим. Загремела канонада рвущихся в вагонах боеприпасов. Станция оказалась разгромлена. Но не из-за точного бомбометания красных соколов, а в большей части из-за рвущихся на железнодорожных путях боеприпасов фашистов. Железнодорожный узел был надолго выведен из строя. А значит, поток военных грузов по этой ветке иссяк.
Тяжело доставалась нашим людям эта борьба. После каждой операции подпольщиков гитлеровцы расстреливали ни в чем неповинных людей, так называемых заложников.
Но фашисты при расстрелах применяли самые изощренные методы. Они вербовали местных предателей не только на службу в полиции, а также создали отряд карателей из бандеровцев. Служили в карателях и украинцы и русские. Расчет гитлеровцев был прост: сопротивление русских должны ликвидировать сами русские.
Служивший на станции Иловайской уроженец Крыма в НКВД, 1904 года рождения Павел Харт по национальности немец, был в 1938 году арестован по обвинению в причастности к германской разведслужбе. Два года Харта держали в тюрьме, таскали на допросы. Объективных доказательств его вины у следователей не было, а наговаривать на себя он на жестких допросах не стал. После смены руководства НКВД в Москве его выпустили и восстановили в воинском звании. Как кадрового и опытного военного Красной Армии назначили командиром батальона. У Павла было звание капитан, и он по рангу мог командовать батальоном.
По службе в НКВД Александр Оноприенко знал Павла Харта и был рад, когда, по его мнению, справедливость восторжествовала. Александр Иванович и не предполагал, что у Павла Харта в душе осталась такая озлобленность и ненависть к власти, бросившей его в тюрьму, что в первом же бою добровольно сдался в плен врагам.
Так началась карьера злобного и беспощадного новоявленного или хорошо замаскировавшегося врага народа, ставшего фашистом.
Так пересеклись пути-дороги Павла Харта и Марии Оноприенко в Иловайской. После того, как железнодорожный узел разбомбили, всех жителей из домов, прилегающих к берегу речки возле этого моста, Павел Харт приказал загнать на лед и на нем расстрелять, не считаясь ни с малыми, ни со стариками. Убить всех поголовно. А в одном из этих домиков и скрывалась семья Александра Ивановича  Оноприенко. Харт по-немецки означает – жестокий. А, когда осматривая место будущей казни, когда на дворе трещали рождественские и крещенские морозы, он, случайно увидев Марусю в одном из домов на берегу речушки, и вовсе озверел, заорав на своего холуя, пожилого и спросившего: «Даже женщин и матерей с маленькими детьми?»
- Ты что, не понимаешь моего приказа? Я тебе уже сказ – всех!
Подпольщики каким-то образом узнали о предстоящем показательном расстреле. И еще ночью их активисты шли по улице и, постучав в окно, говорили, предупреждали:
- Прячьтесь… прячьтесь, кто как может. По погребам, в окопчиках, где скрываетесь при бомбежках. Завтра нагрянут каратели.
Но кому в голову могло прийти, что каратели будут убивать, не взирая ни на какие исключения, без разбора?
Фашистские прихвостни шли вдоль домов и кричали: «Выходите из домов быстро, быстро». Сосед Марии вышел из дома с пустыми руками и попросил полицая:
- Можно я вернусь в дом и возьму с собой немного хлеба?
- Обойдешься, дед, и без куска твоего хлеба. Сейчас мы вас всех досыта накормим.
У одной женщины был грудной ребенок, а второй маленький сын держался за её юбку. Один каратель снял с мальчишки шапку, а второй распеленал младенца со словами: «Не бомбу ли ты, стерва, спрятала под детским одеялом?».
Мать заплакала горючими слезами и причитала:
- Что же вы делаете? Побойтесь Бога, ведь дети замерзнут.
Один из полицаев заорал на неё:
- Замолчи, а, то я сам заткну твой поганый рот. За детей не беспокойся: сейчас мы их хорошо согреем!
Немцы-то не очень доверяли карателям, которые сгоняли мирных жителей на лед речушки, подталкивая их прикладами, или пиная ногами. Они подпирали толпу, которую вели как овец, на заклание двумя танками. Танкисты были немцы и, в случае неповиновения, могли открыть огонь из пулеметов танков, по ослушавшимся приказа полицаев.
Те прекрасно понимали, что им своеволия не простят, и из кожи лезли, показывая свое рвение и преданность фашистскому рейху.
Когда последние группы мирных жителей оцепленного района стояли уже на льду, прозвучала зловещая команда: «Огонь!»
С берега, с двух сторон зазвучали пулеметные очереди и забрызганные кровью люди стали падать на лед. Передние подпирали задних и их мертвые тела падали друг на друга.
Мария еще до первых прозвучавших выстрелов почувствовала неладное. Она увидела на противоположном берегу, что в зарослях осоки намело довольно приличный сугробчик снега. Мария поняла, что их ведут на расстрел. И потихонечку пятилась с детьми к этому сугробу. Фридриха она прижала к груди, за ручку держала Лиду, а Виктору тихонько шепнула:
- Спрячься в осоку, а мы прикроем тебя собой.
Когда началась беспорядочная  пальба из всех видов оружия, Маруся своим чутким материнским сердцем почувствовала то мгновение, которое разделило жирной чертой жизнь от смерти. За долю секунды до залпа она с двумя детьми упала в снег сугроба.
Ребятишки испугались, когда на них стали валиться тела убитых соседей, а их мама твердила, как заклинание, лишь одно слово:
- Молчите, молчите, молчите…
Каратели, когда все «канонада» затихла, прогуливались по льду, и, услышав стоны или крики, не жалея патронов, добивали раненых.
Мария пролежала до самой глубокой ночи вместе с детьми. А они, после оглушающих пулеметных выстрелов, и не помышляли плакать.
Гитлеровцы предполагали, что лед от взрывов лопнет, расколется на мелкое крошево льдинок, но этого не произошло, и Харт дал команду:
- Оставить это ледовое побоище для устрашения других в таком вот виде.
Качаясь от голода и холода, Маруся вместе с детьми глубокой темной ночью добрела до дома Прасковьи Ивановны. Дом её находился не в расстрельной зоне, и семью Гуденко ужасная участь быть убитыми миновала.
А Мария долго рассказывала об ужасных подробностях своей подруге и родственнице:
- Слышу, как где-то недалеко от меня мальчик кричит: «Бабушка, бабушка, мне больно, меня в ножку ранило». А вслед за криком малыша не ответ бабушки, а стрекот автоматной очереди, и тишина… Мертвая тишина.
- Какая жуть, - тихо произнесла Прасковья – у меня волосы на голове дыбом встают.
- У меня у самой сердце из груди чуть ли не выскочило, когда услышала где-то рядом от нас кошмарную просьбу умирающей женщины:
- Предайте меня смерти, мочи нет терпеть такую муку. Больно мне, больно…»
- А кто-то пытался убежать? – спросила Марию Прасковья.
- На берегу почти рядом с пожухлой осокой, где мы с ребятишками притаились, стоял стог сена. Там скрывался мужчина и у него не выдержали нервы, когда каратели подошли почти к самому берегу, он выскочил из стога сена и бросился бежать к лесочку. Но с полянки раздалась пулеметная очередь и сразила беглеца наповал. Когда я выползла с ребятней из-под тел груды убитых. Я увидела его бездыханный замерзший труп на берегу. 
- Да, Машенька, натерпелись вы с ребятишками страху: ты-то хоть немного при жизни испытала счастливую жизнь, а ребятишкам-несмышленышам каково было? Погибли, не поняв вкуса жизни.
- Ах, Прасковья, вздохнула Мария. Жажда жизни, по-моему, никогда не иссякнет: будь человек пожилой или совсем молодой. Полицаи еще долго прогуливались по льду, выискивая еще оставшихся в живых, и наткнулись на молоденькую девушку. Видимо она шевельнулась, когда убийцы подошли к ней вплотную. Один из них пнул в неё со всего размаха и силы сапогом. Девчонка вскочила, а потом, поняв, что бежать некуда, отчаянно закричала: «Пощадите мою молодую жизнь, не губите меня, пожалуйста».
- Она спаслась? – спросила Прасковья, хотя и не ожидала положительного ответа.
- Куда там… - вздохнула тяжело Мария. – Этих подонков невозможно ничем разжалобить: ни слезами, ни просьбами. Я услышала только сухой треск автоматной очереди. Они как хищные звери, как волки при виде и запахе крови. Эти подлецы как будто пьянеют и готовы убивать, убивать, убивать. Для них море по колено, а по морю крови, застывшей на льду, они прогуливались как по красной парадной дорожке.
- Да…, - вздохнула Прасковья, - а я вчера вечером видела, родная, явление: солнце на закате было багряно – красным, когда оно садилось за горизонт, то вдоль линии, куда солнечный диск медленно оседал, разливалась кроваво-красная полоса.
- Твое видение, как пророческий сон – в руку – с горечью в голосе сказала Мария. – Все это фашисты, немцы – изуверы.
- Погоди, Маруся, не горячись - остановила её Прасковья. – Ты со своими детьми пришла в мой дом под утро. А под вечер до твоего прихода к соседям пришла окровавленная женщина с израненным сыном. Полицаи сразу же привели их на участок в комендатуру к немцам. Немецкий староста, наш русский человек, приказал полицаям: «Расстрелять». Но немецкий переводчик начал о чем-то говорить с офицером комендатуры. Они долго спорили, но переводчик сумел убедить офицера, а по-русски потом объяснил бедолагам: «Господин офицер решил сохранить вам жизнь. Раненого мальчика покажите немецким врачам. Может они спасут ему ногу.
- Ты, смотри! – удивилась Мария. – И немцы бывают разные. Но скорее всего гитлеровцы пытаются показать, что они цивилизованные люди, а наши русские, их прислужники полицаи настоящие варвары, душегубы. Но ведь полицаи-то действовали по приказу фашистов, и в танках сидели танкисты – немцы.

Где родились, там и пригодились

Наступила весна, кое-где серебряными колокольчиками зазвенели ручьи. В  весеннем небе повисли жаворонки на такой высоте, что их нельзя было разглядеть. Только вглядываясь в сторону переливчатых трелей их песен, заполнивших всю округу, можно было заметить на небесной синеве маленькую черную точечку. У обочин дорог, удивленно оглядываясь вокруг, проклюнулись золотисто-желтые цветы мать-мачехи.
Взглянув на эти признаки робкого наступления тепла, Прасковья Ивановна сказала:
- Вот и мать-мачеха зацвела. А нам бы как обмануть судьбу свою – злую мачеху, а, Маруся?
Мария недоуменно пожала плечами, а Прасковья продолжила свою тираду:
- Здесь, Машенька у нас нет ни кола, ни двора, ни одной души, кроме оравы ребятишек. Нет и крепкой мужской руки, которая нас бы оберегла и защитила от беды. Мой Василий Федорович геройски погиб в ополчении, а твой Александр Иванович, мой родственничек не сможет даже ни тебе, ни мне весточку послать. Надо бы в родные места податься.
Мария сначала покачала отрицательно головой, сказав:
- Так на нашей малой родине, и у тебя в Стригунах Курской области, и в моем Новом Барсучино в Беларуси, хозяйничают оккупанты, фашисты. Что здесь, что там – хрен редьки не слаще.
- Не скажи, Маруся, - напористо проговорила Прасковья. – Там у нас есть родственники, будет над головой и крыша. Живут же где-то наши родные. У тебя в родительском доме живет мать, братья, сестры, дяди, тети. А родные нас в беде не бросят. Последнюю рубаху снимут, чтобы прикрыть наготу. И куском хлеба поделятся, что бы мы с голоду не умерли.
- Сплюнь, Прасковья, не дождутся изверги нашей смерти. Мы с тобой и с ребятишками столько горя перенесли, что не пропадем. Нас бьют, а мы крепчаем. Только как нам ребятишек-то в такую дальнюю дорогу везти. У тебя двое еще могут как-то в нашем строю идти, а у меня Виталька, если и пройдет несколько метров минут за пять, а потом надо получасовую передышку делать. А по два ребенка тебе и мне на руках придется нести, они же ходить пока не умеют. С такой обузой не добраться нам до своих родимых отчих мест.
- Не унывай, Маша, - подбодрила её Прасковья – есть две двухколесные тележки. На них, когда хворост на растопку печки подвозили, и мешок картошки, бывало с огорода притягивали. Так что троих ребятишек на этих тачечках: по трое на каждой мы и повезем до дому до хаты.
- Что ж, - согласилась Мария. – Нам деваться некуда, особенно мне. Увидит Харт меня и всем нам хана! На моего Санечку он зуб точит, считает, что он его, как оборотня выявил. Жалко, что высшие инстанции, отнеслись к Харту милостиво. Оставили волка в овчарне. А он при первом же случае начал невинных овечек резать направо и налево.
- Ничего, говорят, что собаке – собачья жизнь. И для Харта найдется пуля или веревка. Отольются кошке мышиные слезки – рассуждала Прасковья. Где наша не пропадала?! Попробуем добраться до родных мест. Давай собираться, Маша.
- Бедному собраться – только подпоясаться – ответила Мария. – Нам, действительно, некуда деваться.
Они отправились в путь, таща впереди себя двухколесные тачки – тележки. Еще  молодые, но измученные женщины медленно брели по окольным дорогам на северо-запад. На большак они выходить не решались. Там везде были гитлеровские патрули, или дорожные контрольные посты, где проверялись документы.
Мария вспоминала, как её  муж рассказывал о врагах народа. Ей не верилось, что среди шахтеров могли оказаться вредители. Но ведь происходили же взрывы в шахтерских забоях. И злоумышленники выводили из строя оборудование по добыче угля.
Тем более Александр ей рассказал одну историю, которую муж узнал от московского проверяющего службу НКВД в Иловайской. Однажды политкаторжанин, герой Октябрьской революции Сольц попал в неожиданную ситуацию. Он был членом ЦК, но из-за своей скромности не приезжал в Кремль на служебной автомашине, а пользовался трамваем.
Сольц чуть ли не проехал, зачитавшись книгой, свою остановку, и рванулся к выходу из трамвая, но дорогу преградил подвыпивший верзила:
- Куда ты торопишься так шустро, жиденок? На тот свет успеешь! 
- Я вас прошу, пропустите меня, пожалуйста, я опаздываю на совещание – ответил вежливо Сольц, пропустив мимо ушей хамство алкаша. Но еще больше был шокирован, когда стоящий неподалеку от двери трамвая милиционер вступился:
- Да пропусти ты, гражданин, этого порхатого старикана.
- Как вам не стыдно тихо произнес Сольц, обернувшись к милиционеру. – вы уподобились пьянице, а это не позволительно представителю Советской власти.
Милиционер скрипучим злым голосом, переходящим в крик, заблажил:
- Вы слыхали, товарищи, как при вас оскорбили красного милиционера?
Не дожидаясь ответа, красный милиционер схватил интеллигентика за шкурку и вытащил Сольца из вагона и притащил в отделение милиции. Дежурный лениво выслушал задержанного и буркнул недовольно:
- Про жида сказано нехорошо, но оскорблять милиционера при исполнении обязанностей нельзя. В камеру нарушителя.
- Я хочу позвонить Дзержинскому – заявил дрогнувшим голосом Сольц.
- Сейчас, - ухмыльнулся дежурный, - Будет Феликс Эдмундович каждого мелкого хулигана выслушивать.
Только после очередного хамства Сольц, трясущимися руками вытащил из кармана удостоверение. Имя этого политкаторжанина, ленинца тогда было известно всей стране.
Дзержинский появился в ОГПУ через двадцать минут. Приказал заколотить двери и окна досками, и отдал приказ вычеркнуть из списка это злополучное отделение.
- А какое было основание для приказа? – спросила тогда Мария Александровна.
- А чтобы не было рецидива царской охранки. Рабоче-крестьянская милиция должна чутко относиться к своим гражданам – ответил муж. – Вот я и работаю не за страх, а на совесть.
- Но ведь Харта суд оправдал. Значит, он не был врагом народа, но все-таки его отстранили от должности.
- Я ведь не судья и не прокурор – ответил жене Саша, только они должны вершить суд истории. Хотя высшее право беспристрастного судьи, именно история! Стремление к однозначным оценкам судья скрывает свою неуверенность. Только выводы, сделанные самостоятельно, а не под давлением свыше и формируют нравственную, принципиальную позицию человека. В каком бы ранге он не выступал: прокурором, судьей или защитником.
Затем мысли Марии унеслись опять к самому началу войны. Когда начались бомбежки станции, к ней на квартиру прибежал ближайший друг Александра Оноприенко – Борисенко. Именно он руководил по станции Иловайской  эвакуацией мирных граждан. Борисенко еще с порога заявил:
- Мария Яковлевна, дальше оставаться в Иловайске нельзя. Станция подвергается массированным налетам, и бомбы падают на железнодорожный узел, разрушая железнодорожные пути. Немедленно собирайтесь, прихватив с собой необходимые вещи, и отправляйтесь на вокзал. Семьи военнослужащих уже заполняют специально подготовленный эшелон.
Мария впопыхах собрала все вещи, но уехать в тыл ей с детьми в тот день не удалось. Неожиданно вновь налетели стервятники. На вагоны с детьми и женщинами полетели бомбы, стрекотали пулеметные очереди. Находиться на станции стало опасно, было море убитых и раненых. И пришлось снова вернуться в квартиру.
Маруся на квартире оставила ключ в условленном с мужем месте. Под крыльцом положила Саше записку о своих намерениях. Так на всякий случай.
Но и к жилому дому вскоре стала приближаться война. Все ближе и ближе гремела канонада. Иногда снаряды рвались прямо перед окнами на улице. Враг упорно пробивался на станцию Иловайская .
Однажды на квартиру Марии заскочил молодой красноармеец. Его правая рука повисла, как плеть. Маша вылезла из подвала, где пряталась вместе с детьми от бомбежки и быстро перевязала бойцу руку.
Он умылся и перекусил, что дала ему поесть хозяйка. Но дома не оставила, а надежно спрятала его в сарайчике. И хорошо, что так сделала. Через полчаса в квартиру ворвались фашисты. Гитлеровский офицер категорически приказал женщине с тремя детьми перебраться на кухню, от туда был отдельный выход на улицу. А все остальные комнаты заняли немцы.
… Шли Мария с сестрой мужа Прасковьей и с семью ребятишками очень медленно. В первый день прошли километров двадцать, а потом примерно по столько же каждый день.
Прасковья рассказывала, что жила с детьми в постоянном страхе в муках и горе.
- Тебе было не сладко, - говорила Прасковья Ивановна Марии, - но у вас в доме поселились гитлеровцы, но ты не общалась с ними и жила себе на кухне с отдельным входом. И туда другие немцы не заглядывали. А напротив моего дома разместился концлагерь с военнопленными. Зону, где содержались наши солдаты, огородили рядами колючей проволоки, натянутой на столбах.
- Да, ужас какой творится – вздохнула Мария. – Наших советских людей загнали фашисты, как каких-то диких зверей, за колючую проволоку.
- Мы с ребятишками – продолжала Прасковья, - перебивались с хлеба на квас, видя, как за проволокой наши военнопленные умирают от голода. Все женщины в округе варили картошку, у кого-то и кусочек хлеба оставался. И все, что можно поесть, передавали людям за колючей проволокой.
- И фашисты разрешали подкармливать военнопленных? – удивилась Мария.
- Какой там, разрешали – вздохнула Прасковья – гоняли нас, угрожали пристрелить. Мы отходили от греха подальше, а потом, когда охранники уходили на обход по периметру колючей проволоки, мы опять подбегали к ограждению лагеря и бросали снова еду для военнопленных. Да и сами-то кое-как спасались от голодной смерти.
- я видела – добавила Мария – на городской площади установили виселицу, и всех, кто сопротивлялся гитлеровцам, казнили и вешали прилюдно. Сгоняли на площадь всех, проходящих мимо горожан и заставляли их смотреть на повешенных патриотов для устрашения.
- Да всех перевешать-то не смогли – добавила Прасковья – выводили, как вас, зимой или на речку, или к оврагу и сотнями, тысячами расстреливали мирных жителей.
- Нас пока бог миловал, и фашисты нам на глухих проселочных дорогах почти не встречались – сказала Мария. – Да и дожди не часто нас беспокоят. Хорошо прошлой ночью нас на хуторе хозяйка приютила и дала нам обогреться и обсушиться у печки.
Четырнадцатилетний сын Прасковьи Коля, увидев на обочине дороги в кустарнике акации, на которых еще с осени висели сморщенные стручки с мелкими горошинками внутри их кожуры, сказал своей маме:
- Вы идите потихоньку, а я тут маленечко пополню наши съестные припасы. Нашелушу гороху из стручков акаций полный котелок. А когда станем на привал, будет, чем подкрепиться в обед.
- Молодец, Коленька – одобрила Прасковья сына и похвалила. – Помощничек ты мой незаменимый. Все чего-нибудь да помышляешь. То картошину на плохо перекопанном поле найдешь, то початок кукурузный отыщешь. Но смотри не увлекайся, не отстань от нашего табора.
- Мамочка, - засмеялся Коля – да пока вы по дороге ползете как черепахи, я столько гороха налущу, что нам дня на три хватит варить гороховую кашу. А если варить похлебку с картошкой. То и на неделю растянем.
Женщины побрели по полевой дороге дальше и радовались голубому небу, ласковому теплу весеннего солнышка, которое день ото дня грело все теплее, и устремлялось все выше и выше к зениту.
Больших дорог они сторонились. Уже однажды испытали и натерпелись страха, когда пришлось небольшой отрезок дороги протопать по большаку. Проезжавшие на мотоциклах или грузовых автомашинах гитлеровцы обстреливали кустарники или прилегающий лесочек к дороге.
Боялись, что там скрываются ненавистные им партизаны. Нагоняли эти автоматные очереди страх и семьям Гуденко и Оноприенко.
Но Коля уже имел опыт по поиску пищи. Он собирал на полях и загнивающие бураки и почерневшие початки кукурузы. Но, собирая корнеплоды и початки внимательно, как сокол, осматривал поверхность земли. Придорожные участки фашисты иногда заминировали, что бы снизить активность партизан, но они-то были уже научены горьким опытом, и сначала их саперы прочесывали опасные участки, по которым им приходилось потом передвигаться ночью.
А Коле приходилось делать сразу двойную работу: отследить, есть ли на поле мины, а потом уже собирать «урожай». Их семьи, как только Николай Гуденко появлялся с добычей, ставили котелок на огонь костра и долго варили, кипятили собранные Колей трофеи.
На горох акаций женщины и дети навалились с жадностью. Кто мог жевать твердые горошины, то грызли, не торопясь, их. А малышей кормили остатками вчерашней гороховой кашицей. Коля бросал в рот горошины и жевал их, когда еще лущил горох, срывая стручки с акаций. Поэтому, когда он догнал на дороге своих путешественников, у него забурчало в животе. А потом и вовсе вырвало. Рвало Колю до изнеможения и Прасковья Ивановна, отвернувшись от сына, жалея его, горько плакала, приговаривая:
- Сыночек, ты мой родненький, как ты для нас старался, а сам себя не уберег. Не дай бог, заболеешь, что же мы без тебя делать-то будем?
Коля утер лицо ладонью и, обняв мать за плечи, сам стал утешать её:
 - Мамочка, родненькая, ну что ты меня раньше срока оплакиваешь. Я же крепкий парень. Меня уже сломать никакой беде не удается. Не беспокойся, милая. Доберемся мы до наших Стригунов и послушаем не только трели жаворонков, а и курских соловьев.
Услышав слова Коли, обрадовалась и Мария:
- Да, с таким смелым и несгибаемым парнем мы никогда не пропадем. Успокойся, Прасковья, я пока обед буду готовить.
Где-то в Днепропетровской области их постигла неудача. Путь преградила река. Если по большим шляхам гитлеровцы не пропускали беженцев, то через мост, где стояла вооруженная до зубов охрана, нельзя было ехать тем более. Раньше, когда встречались мелкие речушки, и беглецы натыкались на охраняемый мост, они делали привал, где-то не доезжая моста в полкилометра. А теперь река была очень широкой, а мост имел стратегическую важность, но объехать его стороной было нельзя. С обеих сторон дороги ведущей на мост, были непролазные болота.
Коля, отыскивая объезд моста, забрел в болото и провалился в трясину по пояс. Поэтому, посовещавшись Мария и Прасковья, решили двинуться напролом, прямо через охраняемый мост, хотя было страшно, но…
- Волей – не волей, а придется нам с тобою, Маша, идти по мосту – сказала Гуденко.
Когда эта непонятная кавалькада из двух тачек и длинного хвоста, бредущих следом за тележками детишек, появилась перед охранниками  моста, гитлеровские солдаты разинули рты от удивления. И только резкая команда старшего офицера вынудила остановиться беженцев:
- Хальт! – как лай собаки, прозвучала команда офицера, резко и отрывисто.
Женщины знали, что нужно остановиться и на самом деле остановились. Но офицер не только требовал остановиться, а жестами объяснял: разворачивайтесь и убирайтесь себе восвояси с глаз долой.
А это сделать женщины не могли. Им нужно было идти вперед. И они так же жестами попытались объяснить, что другого пути по реке, как через мост у них нет. Прасковья, выдвинув вперед своего сына Колю, показывала на его мокрые по пояс штаны, и, показывая на кочки болота на обеих обочинах дороги, разводила руки в стороны, а потом складывала ладошки домиком и закатывала глаза к небу, поясняя «У нас нет другого выхода».
Офицер что-то буркнул себе под нос и двое гитлеровских солдат двинулись в сторону беженцев, сердито закричали, замахнулись на женщин прикладами карабинов, но все же не ударили, увидев, что они стоят молча, а лишь по щекам их измученных лиц беззвучно скатываются слезинки.
Офицер и сам понял ситуацию, но опять гортанно подавал команду, в которой Мария уловила понятное для неё немецкое слово «минен».
- Боятся, сволочи, что мы в тачках везем под телами ребятишек мины, гранаты, или взрывчатку – подумала она, и сняла с тачки Лиду и Фридриха, взяв их себе на руки, а кивком головы «карабинерам» показала им, что они могут проверить кузовок средства передвижения и убедиться, что там нет никаких взрывоопасных предметов, а тем паче, нет там и стрелкового оружия.
Один из немецких солдат стал шарить руками по внутренностям тачки, а второй подошел к тележке Прасковьи. Она немного замешкалась, и не успела снять свою приболевшую маленькую дочурку Веру с постельки, которую она смастерила на верху тачки.
У Веры была на голове огромная опухоль флеглюны, и фашист видел, что девочка больна, но он был безжалостен и груб. С  каким-то ожесточением он подошел к тележке резко отпихнул в сторону и Прасковью и мокрого взъерошенного Колю, которые стояли около тачки, а саму тележку вместе с больным ребенком, резким движением столкнул с дороги под крутой откос.
Прасковья рухнула от горя на пыльную дорогу и так разнервничалась, что забилась в конвульсиях, а изо рта запенилась пузырьками слюна. Коля не растерялся и кубарем скатился под откос дороги вслед за Верой. Он поднял сверточек, в который была запеленована девочка и, осторожно, словно он поднял не ребенка, а хрупкую хрустальную вазочку, взял сестру на руки и медленно поднялся на бровку дороги.
Поднявшись на дорожное полотно, Николай взглянул вниз оврага и ужаснулся:
- Как же, падая с такой высоты, Верочка осталась жива? Не задавила сестренку ни тачка, ни сама не ударилась об камень, лежавший на откосе. Как будет рада моя мама, когда она увидит, что Верочка жива и целехонька.
Но Коле долго размышлять не пришлось. Фашист – инквизитор подошел к нему чуть ли не вплотную и, пнув его ногой в зад, резко тявкнул:
- Вег – и указал стволом на упавшую под косогор тачку.
Коля понял быстро, что гитлеровец требует от него спуститься в овраг снова и вытащить тачку наверх, что бы этому господину можно было спокойно обыскать их тележку.
Тащить вверх по откосу тачку было очень трудно, неловко и тяжело. Но Коля понимал, что без тачки им все равно нельзя будет двинуться ни взад, ни вперед, а потому упорно тянул тачанку вверх по откосу.
В школе на уроках истории, изучая мифы Древней Греции, Коля узнал, как Сизифа боги заставили за его прегрешения закатывать на верх горы огромный камень – валун. Но камень был заколдован и, как только Сизиф заталкивал валун почти на вершину горы «камушек», весом в несколько пудов, он срывался и скатывался вниз к подножию горы, и Сизифу приходилось начинать все сначала. И так до бесконечности…
Теперь Николаю на собственной шкуре пришлось испытать всю гамму чувств Сизифа. Коля изо всех сил тянул тачанку в гору. Но одно неловкое движение и колесница срывалась вниз, набирала скорость, таранила любые препятствия, которые встречались ей на пути: мелкие кустарники, пустившие корни на откосе, не очень крупные булыжники…
Но как только тачка заваливалась на бок, то смиренно лежала без всякого агрессивного движения и поджидала, когда же Коля станет её тянуть, как кота за хвост, за ручки тачки снова наверх, на дорогу.
Он измучился, но бодрость духа не потерял, и даже иронизировал над самим собой, приговаривая шепотом озорнице:
-Надоела ты мне, как горькая редька. Ты упрямая, но и у меня взыграло ретивое. Я тебя переупрямлю: вытащу, как миленькую, за ушко и на солнышко.
 Наконец-то, в отличие от Сизифа, Коля вытащил тачку на дорогу.
Показав фашисту пустую тачку, Коля так устал, что еле стоял на ногах, и рухнул, обессилев, на пыльную дорогу. Прасковья бросилась к нему с кружкой воды. Делала глоток воды, но не для того, чтобы утолить жажду, а прыскала водой изо рта на лицо сына, надеясь, что он очухается, и придет в себя, выйдет из обморочного состояния.
Тачка Марии уже прошла «техосмотр» и она уложила на неё одеяло, а поверх его Лиду и Фридриха.
Малыш заворочался, пытаясь вытащить ручонки из под одеяла, но был запелёнен так туго, что сделать намеченное ему не удалось. Свой протест мальчик выразил тут же. Он орал так громко, насколько позволяли ему голосовые связки.
Мария подскочила к коляске, нагнулась к сынишке и нежно трогательно стала убаюкивать его:
- Тихо, Фридрих, тихо… Успокойся и не плачь, Фридрих.
А затем не замечая ничего вокруг, Мария покачивая рукой тачку, словно колыбельку, стала напевать малышу успокаивающую песенку:
- Баю – баюшки, баю, спи, мой милый, на краю. Прибежит к тебе волчок хватит Фридриха за бочек.
Первый немец, который осматривал тачку Марии, услышав имя мальчика, вздрогнул, как от удара хлыстом, и, повернувшись, как на плацу перед строем на девяносто градусов, чеканя шаг, быстро направился к офицеру. Они о чем-то заговорили, и Мария поняла, что они говорят о странном для русского мальчика имени. Маруся слышала, как охранник несколько раз повторил слово: Фридрих… Фридрих. Это слово «Фридрих» подействовало на офицера, словно пароль. Он махнул рукой и, как регулировщик, не словами, а знаком той же руки показал: движение вперед, через мост разрешено.
Мария крикнула сестре мужа и её сыну:
-Колюшка, Прасковьюшка, нам разрешили перейти по мосту.
Слова Марии подействовали на её спутников магическим образом. Откуда только прыть у них появилась. Они собрались в дорогу, словно солдаты – новобранцы, услышав команду «Подъем», глядят на зажженную спичку сержанта и стараются не только смотреть на её пламя, а за то время, которое спичка горит, уложиться в норматив и одеться, обуться, застегнувшись наглухо на все пуговицы, встать в строй вдоль коек казармы.
На одном дыхании беженцы преодолели водную преграду посуху, то есть по мосту. Изможденные голодом и ночным холодом, истрепанные бесконечною длинною дорогой, они, отъехав из зоны видимости блок-поста, рухнули на обочину дороги, попадали на землю.
Коля лежал, прищурив глаза, чтобы яркие солнечные лучи не слепили его, как услышал снова, но уже не немецкий, а тихий и ласковый голосок Марии.
- Коленька, пора вставать, нужно идти вперед, пока фашисты не очухались, и не отправили на наши поиски овчарок. Надо свернуть с шоссе и выйти на параллельную проселочную дорогу.
Николай слышал голос Марии, но подниматься сразу же не хотел, но зато мысли полетели быстро, как подхваченные с земли осенние листья:
- Как удивительно, но это неопровержимый факт – думал мальчик, - но энергичная и несгибаемая Мария Яковлевна сумеет нас поднять на ноги. Непонятно только откуда берутся у неё-то силы: Она голодная, как и мы, утомленная непосильным трудом нашей нескончаемой дороги, находит в себе силы на обычные, но такие необходимые для подъема духа шутки, и хотя и горькую, но все-таки улыбку?
Коля взглянул на руки Марии и, увидев нарыв на большом пальце правой руки, тут же вскочил на ноги.
- У неё, я же знал, как сильно болит палец, - думал он. – Я слюни распускаю, умереть захотел, лишь бы не шагать по дороге. А Мария Яковлевна говорила маме, не обратив внимания, что я стою у неё за спиной и все слышу:
- Прасковья, этот нарыв мне причиняет такую невыносимую боль, как будто голодные крысы заживо обгрызают мое тело. Терпения нет, и хочется криком кричать, так я всех детей напугаю до смерти, а потому и молчу себе в тряпочку. Боль-то все равно не утихает, будто мне кости тупой пилою пилят. Но надо терпеть.
Поднялись после Коли все остальные беженцы и тихонько поплелись по дороге. Вечером остановились на привал, зажгли костерок, пособирав сухостоя и хвороста. Когда вода в двух котелках закипела, побросали все без разбору в них, что насобирал по дороге Коля. Варево получилось нестерпимо горьким. Но похлебать горячего было необходимо. Было легче забыться хоть и коротким, тревожным сном.
На рассвете вскочили от холода, дрожали так, что зуб на зуб не попадал. А Мария подбадривала:
- Не унывайте, ребятки, при ходьбе на дороге быстро согреемся. Коля, запевай.
И Коля запевал их любимую маршевую песню:
Ать, два левой!
Я мальчишка смелый,
С курицей деруся,
А петуха боюся.

Куда-то вдруг исчезла из тела такая свинцовая тяжесть, которая валила с ног вечером. Легче стало переставлять натруженные ноги. Так дотопали до села, которое растянулось небольшой цепочкой хат вдоль тракта. Сердобольные жители одарили беженцев кто чем смог. Одна старушка поделилась вареной картошкой, другая зачерствевшей корочкой хлеба, а пожилой мужчина пожертвовал небольшим кусочком  пожелтевшего прошлогоднего засола свиного сала. Повезло здорово.
После ужина, на этот раз более сытного и более вкусного легли и заснули, словно убитые. Коля утром сказал, что спал без задних ног.
Мария посмеялась:
- А я не знала, что ты, Коля – Кентавр?!
Николай вспомнил, что кентаврами называли в глубокой древности коней, у которых вместо лошадиной головы возвышался торс могучего богатыря – кудрявого мужчины, и может быть, впервые за время путешествия, весело и задорно тоже засмеялся.
Но погода не бывает одинаковою: то ясно, то пасмурно. Однажды легли спать на ночлег под открытым небом. Вышли на голую равнину, где ни деревца, ни даже кустика не было. А ночью пошел дождь. Мокрые и продрогшие беженцы быстро продрогли. Чтобы хоть как-то согреться они не дожидаясь утра, чтобы хоть как-то согреться пустились в путь.
Когда очутились под Курском, Прасковья Гуденко с облегчением вздохнула:
- С этого места наши дороги разделились, мы пойдем в разные стороны: я с ребятней в свои Стригуны, а вы в Новое Барсучино в Беларусь.
- Я рада, что вы через денек – другой будете уже ночевать под крышей дома своего, а мне предстоит со своими детьми идти и идти по проселочным дорогам.
- Маша, - предложила Гуденко, - может быть, заглянем сначала к нам, в Стригуны, вы же нам не чужие. Отдохнете, отоспитесь в тепле, хорошо подкормитесь, а уже потом и отправитесь на свою родину.
Мария покачала отрицательно головой:
- Спасибо тебе, Прасковья, за отзывчивость, но ты же сама еще не знаешь какая обстановка в твоем доме. Хоть и говорят, что на чужой сторонушке, рад своей воронушке, но свою воронушку лучше видеть под окном своего дома. Спасибо вам за все, особенно Коле. Ведь он совершил чудо, благодаря ему мы не умерли от голода…
Прасковья и Николай долго-долго смотрели в след Марии, пока она не скрылась за горизонтом. Или от напряжения, вглядываясь вдаль, или от волнения за судьбу Марии Яковлевны, но в глазах их засверкали слезы.
До Стригунов осталось рукой подать, а у Николая все еще крутилась в голове фраза, сказанная Марией Яковлевной, что он «Совершил чудо».
- Что говорить, - думал Коля, - последние дни длинной дороги к дому мне вспоминаются как кошмарный сон. Неужели это было все с  нами? Почему мы после тяжелых испытаний остались живы? Погиб мой отец Василий Федорович, народный ополченец. Пропал без вести наш родственник дядя Саша. Почему же мы только женщины и дети остались жить? Ответ прост: чудо совершилось потому, что с нами были простые русские женщины – наши мамы. Они прикрыли нас детей беспомощных и слабых от напастей жестокой нашей судьбы. И потому мы все выжили.
Наша память не позволит остаться равнодушными к судьбе нашей страны. Мы будем помогать друг другу и честно трудиться на благо нашей прекрасной Родины.

До Беларуси еще далеко

Мария по инерции продолжала двигаться в Беларусь. Но расставшись с Пашей Гуденко и её ребятишками около Курска. Что-то подломилось в душе Марии. Раньше можно было с Прасковьей словом перекинуться, пошутить с Колей, а теперь все проблемы нужно решать только самой, не ожидая ни помощи, ни совета со стороны.
Дойдя до города Ново – Быхово с тачкой и малышами, у Маруси опустились от отчаяния руки:
- Мне одной до Беларуси не добраться, - размышляла она и лихорадочно искала выход: - раз нельзя дойти, значит надо ехать. В городе Быхов есть станция. Я даже видела, как к ней по железнодорожному полотну медленно вползал товарный состав. Пойду, схожу на станцию в разведку.
- Витя, сынок, я сбегаю на станцию, а ты никуда не отходи от тачки, охраняя сестру и брата – наказала Мария сыну и поспешила на перрон вокзала.
- Куда эшелон отправляется? – спросила она пожилую женщину.
- Говорят, что в Оршу – равнодушно ответила старушка.
У Маруси сердце екнуло:
- Это же белорусская станция. От Орши до Витебска рукой подать, а до Сиротино или Шумилино добраться раз плюнуть.
Она, направляясь к тачке, заметила, что в одном из пульмановских вагонов неплотно прикрыта дверь. Это её больше приободрило. Мария, откуда вдруг силы взялись, быстренько засеменила к тачке. Еще быстрее вернулась с тачкой и со своим «колхозом». Уложив и усадив на перрон детишек, с трудом впихнула тачку в вагон. Смахнув пот с лица, вернувшись к детям, Маша нос к носу столкнулась с немецким солдатом. Он толкнул женщину в спину, вскочил в вагон и вышвырнул на перрон тачку, которую она с таким трудом запихнула в пульман. У Марии брызнули слезы, и потекли по щекам, оставляя на них светлые полоски, но солдат был неумолим и, замахнувшись на бедолагу прикладом, поторопил её удалиться как можно скорее, рявкнув:
- Шнель, шнель!
Но Мария стояла в оцепенении, и немец наставил на неё дуло карабина. Она не стала больше испытывать судьбу и, ухватившись за ручки тачки, повезла её в сторону детей.
Навстречу попался железнодорожник в старенькой потертой до дыр шинели. Он молча показал рукой Марии, что бы отошла подальше от злополучного вагона, что Маруся покорно и сделала.
Потом этот же старенький железнодорожник, выбрав подходящий момент, отвел расстроенную женщину к другому составу, который тоже отправлялся в Оршу, и помог влезть с детьми и тачкой в пустой вагон.
Мария была ни жива, ни мертва, притаившись в грязном душном вагоне, вела себя тихо, как мышка.
У неё отлегло от сердца, когда состав, лязгнув буферами, тронулся с места. В вагоне резко пахло углем и мазутом, но Мария почувствовала себя более спокойной, и с каким-то чувством удовлетворения и безопасности. Прижала к своей груди малышей. Она уже в мечтах устремилась в свое родное Новое Барсучино. Стук колес убаюкал малышей, а их матери резал слух: та-та-та – стучали колеса одной пары, та-та-та- более короче подстукивали колеса второй пары на стыках рельс. Вагон качался из стороны в сторону, а потом снова тарахтел на стыках: та-та-та и через промежуток еще раз покороче та-та. А в ушах у Марии звенели слова её мужа Александра Ивановича Оноприенко: бе-ре-ги  де-тей, бе-ре-ги  де-тей!
Так Саша говорил Марии, отправляясь на фронт. Он ожидал скорой победы, а потому с восторгом говорил о счастливой встрече со своей семьей. Тогда-то Александр и дал Марии наказ: «Береги детей, Маруся! Береги детей… Все будет хорошо».
Всей душой Мария надеялась, как и муж, на скорую победу. Но судьбу людей трудно предугадать. Да что там трудно – невозможно.
Паровоз опять, лязгнув буферами, остановился на станции Шумилино.
А до этого, сколько новых унижений и страданий пришлось пережить Маше при пересадке в железнодорожные вагоны в Витебске и Орше. Не пересчитать и сколько материнских слез было за это время пролито.
Она с трудом вылезла вместе с детьми из высокого вагона – углевода, и сразу же попала в лапы коменданта станции, к которому её с силой доставили немецкие патрули.
Рыжий с багровым лицом комендант долго разглядывал изнеможенную, истерзанную от перенапряжения женщину. Её почерневшее от мазута и угольной пыли лицо удивило фашиста:
- У белоруски должно быть белое лицо, а у этой женщины оно черное, как у негритянки.
Его белесые брови, которые и так топорщились в разные стороны, удивленно полезли вверх, когда комендант услышал, как мать успокаивает своего заплакавшего сына:
- Спокойно, Фридрих, не плачь, маленький мой. Успокойся, Фридрих, дядюшка может рассердиться.
Гитлеровец не мог догадаться, что мальчика Мария назвала в честь немецкого философа Фридриха Энгельса, соратника Карла Маркса, создавшего теорию построения на земле коммунизма, а подумал, что она фольксдойче – немецкая полукровка. Поэтому он пригласил переводчика для дотошного допроса Марии.
- Расспроси её поподробнее: кто она и откуда прибыла?
Так в который раз за долгую дорогу домой имя сына – Фридрих, опять прозвучало для немцев как пароль у летчиков: свой – чужой.
Но напряжение у Марии не испарилось. Она взволнованно вслушивалась в разговор коменданта и переводчика. И хотя Мария ни слова из этого разговора не понимала. Но для неё был важен не смысл сказанного, а интонация беседы. К её радости она услышала доброжелательные нотки в голосе коменданта. Но, вздохнула только тогда, когда офицер дал разрешение идти в родную деревню Новое Барсучино.
Комендант исковеркал название деревни, но Мария поняла, что ей разрешают идти в свою деревню. Зато её поразило напутствие коменданта:
- Гут, матка, гут! – сказал комендант, и в голосе его звучало глубокое уважение.
- Наверно у него дома остались дети – подумала Мария. И он, глядя на измученные лица моих детей, и сменил гнев на милость.
Но совсем не радостной, а тяжелой была встреча Марии с односельчанами, с родными и близкими. Братья воевали в рядах народных мстителей. Родные и односельчане, которые остались в селе с трудом узнавали бывшую красавицу: исхудала так, что одежда висит на плечах, как балахон, впалые щеки, почти безжизненный тусклый взгляд.
Зато родные и знакомые забросали её вопросами, количество которых во время разговоров не уменьшалось, а увеличивалось, как снежный ком, катящийся с горы:
- Откуда, как, что? – сначала кратко, а потом все подробнее и подробнее.
- Как с Донбасса добралась в Беларусь с малышами?
- Как сумела преодолеть тысячи две с половиной километров?
- Чем питались?
- Как миновали заставы на дорогах?
Она отвечала не торопясь, а вопросы продолжали сыпаться, как из дырявого ведра картошка, и казалось, что вопросам конца не будет.
Соседка натопила жарко баню, что бы Мария могла отмыть ребятишек и самой отмыться от солидного слоя чернозема, который коркой постепенно нарастал на её коже.
Мать Марии Наталья Логвиновна уложила внуков дома, а дочь отправила на сеновал. Она рухнула на душистое сено и горько заплакала, тихонько причитая о своей судьбе:
- Где же ты воюешь, дорогой мой любимый Сашенька? Помнишь, как мы с тобой на этом сеновале провели первую брачную ночь?
Потом усталость взяла в свои руки её эмоции, и Маша потихоньку, полегоньку успокоилась, и даже заулыбалась. Они с Сашей после знакомства и прогулки по улице забрались на сеновал в тот же день, не дождавшись записи в сельсовете о женитьбе. В сельсовете был выходной.
Саша втащил лестницу на чердак сеновала, а мама Марии ходила вокруг сеновала и в приказном тоне покрикивала:
-Маруська, немедленно спускайся вниз. Он же поматросит тебя и бросит. Дождись до записи в сельсовете, свадебку сыграем, а потом уж, как полагается, пусть наступит брачная ночь.
Ни Саша, ни Мария не слушали увещевания Натальи Логвиновны и спускаться вниз не собирались. Они были на седьмом небе от счастья, так зачем же спускаться с такой высоты вниз…
Маша лежала, вспоминала и не знала, что соседи несут её матери пеленки, распашонки, одежду, кое-какие харчи для всей семьи.
Потом Мария поняла, что она, вернувшись из оккупированного гитлеровцами Донбасса, очутилась дома, да территория-то, где проживали её родные и близкие люди также была оккупирована. Хрен редьки не слаще.
Правда, Новое Барсучино находилось в партизанской зоне. Немцы и полицаи опасались появляться здесь небольшими группами. Но время от времени фашисты собирали крупные карательные подразделения и зверствовали, издеваясь над мирными жителями.
В самом начале войны, когда в Мишневичи вошел первый отряд гитлеровцев, у которых были в жаркий день засучены рукава мундиров, а на ремне болтался автомат. Они остановились около дома пожилого  человека.
Офицер, через переводчика обратился к нему:
- Не вижу радости на лице твоем, папаша! Почему не встречаешь хлебом – солью своих освободителей?
Старик спокойно ответил вопросом на вопрос:
- А от кого вы собираетесь меня освобождать? Мне ваша помощь не требуется. Я – свободный человек.
- Так покажи же нам свободный человек дорогу в Шумилино.
На это дед ответил еще более дерзко:
- Я не собираюсь вам ничего показывать. Вы сами, не спрашиваясь, пришли к нам, и свои карты местности имеете, вот и разбирайтесь в них сами.
- Сначала мы разберемся с тобой, - рявкнул офицер, оскорбив старика, и приказал солдатам :
-Русишь швайн! Заколите штыками этого негодяя.
Расправа была скорой и жестокой. Ночью около дороги дедушку похоронили односельчане. А чтобы гитлеровцы не надругались над могилой патриота, посадили березки. Светлый символ Белой Руси, пусть они тихонько шепчут своими листочками всем прохожим, рассказывая о подвиге простого, но гордого человека, который не покорился фашистам, а дал не вооруженный, а словесный отпор им. И этот отпор был для них страшнее, чем вооруженный, потому они взбесились, предав лютой смерти патриота.
Земля слухом полнится. В конце уже лета дверь избы Марии распахнулась и на пороге она увидела улыбающегося брата Федора. Он был одет в простую крестьянскую одежду, а о принадлежности его к партизанам указывала лишь винтовка, которую он держал наперевес в руках. Поставив оружие в угол Федя, обняв Марию, поздоровался с сестрой:
- Здравствуй, здравствуй, сестричка! Рад тебя видеть живой и невредимой в нашем доме. Поздравляю тебя с возвращением, хотя время нас сейчас не балует и не радует. Надо вызволить от врага родную землю, вот и пришлось мне взяться за оружие.
Мария с радостью разглядывала брата, кивала головой:
- Да, братишка, надо выжить в это смутное время. Но долго ли ты собираешься погостить у нас?
- Не загадывай вперед, куда бог приведет – отшутился Федя, а потом добавил. – Командир меня отпустил на одни сутки. Повстречаться с родными, помыться, переодеться в чистое белье. Потом снова ухожу на боевое задание.
В родном доме Федя думал хорошо и безмятежно выспаться, но Мария слышала, что спит брат очень беспокойно. Вздрогнув, просыпается, прислушивается к шуму ветра за окном, и опять забывается в тяжелом полусне. Ранним утром вскочил, разбуженный громким лаем деревенских собак. На ходу застегивая  ремень с патронташем и гранатами, побежал к изгороди. Но через минуту – две вернулся взъерошенный и возбужденный:
- Спрячь меня, сестра, как-нибудь! Немцы деревню окружили – торопливо объяснял свое возвращение Федор. Переведя дух, продолжил скороговорку:
- Хотел проскользнуть через кустарник, но в случае моей неудачи фашисты не только меня пристрелят, но и уничтожат всю мою родню, да всех деревенских уничтожают, не пожалеют ни старого, ни малого. Вот я и не стал рисковать.
Две соседки, которые зашли к Марии после рывка Феди по огороду, закивали головой:
- Эти изверги и деревню могут сжечь. Давайте спрячем Федора в подвал.
- Нет, - возразила Мария. – На кухне есть две не прибитые половицы, пусть он залезает под них. В подвал фашисты сами полезут обшаривать и обыскивать его. А вы, Надя и Клава, тащите на кухню березовые ветки. Будем с вами веники вязать. Не было печали, так черти накачали.
Обе женщины быстро вернулись с березовыми ветками, разбросали их по полу кухни. И стали обламывать их по длине веника, и, увязав его, складывали вдоль стены ровными рядами.
Фашисты, ворвавшись в дом, еще с порога заорали, распахнув дверь настежь:
- Партизанен, партизанен?!
Мария взяла в руки аккуратно связанный веничек и, похлопав им себе по плечам, словно была не в избе, а в бане парилась, сказала им негромко:
-Никс, партизанен, никс.
Мол, партизан здесь нет, и век не бывало. Но гитлеровцы на слово не поверили, они вбежали в комнату, где была крышка от подвала, откинули её на пол, а в подвал, сначала дав автоматную очередь, а потом только заглянули вниз, подсветив себе фонариками. Никс партизан…
Фашисты не успокоились, забрались и на чердак, перевернули все в сенях, а и по комнатам кавардак устроили. Затем штыками прощупали стог сена, а в хлеву солому. Но так и ушли, не солоно хлебавши.
Выпускать из тайника Федю женщины не торопились. Вдруг фашисты опять нагрянут в избу с обыском. Федора видели многие соседи. Но женщины были уверены, что они никогда не станут предателями. Потом собрали все оставшиеся березовые ветки и отнесли их в сарай, вскрыли не прибитые к балкам половицы.
- Ой, Феденька – всплеснула руками Мария, – на тебе же лица нет. Ты бледный, как полотно. Неужели ты так перепугался?
- Не боятся только дураки и идиоты, которые не понимают степень опасности – усмехнулся брат. – А я не трус, но все же боюсь. Вернее, боялся за вас. А вы-то, какими молодцами себя показали! Когда же вы так ловко научились фрицам очки втирать? Будто попариться захотели в баньке, а сами им мозги впаривали. Ну что ж, девоньки мои дорогие, - продолжал балагурить Федор. – Все хорошо, что хорошо кончается. Ты чего же это, Надя, нос повесила?
Но Надя хоть напугалась обыском, решила поддержать Федьку – ухаря и, топнув ногой об пол, спела час тушку:
А я чай пила,
Самоварничала.
Всю посуду перебила,
Накухарничала!
Федя, подхватив Надю под ручку, закружился вокруг Маши и Клавы, притоптывая ножкой и припевая:
Эта девка ничего,
И вот эта ничего.

Потом, похлопав Надю по животу, продолжил частушку:
А у этой – примечаю
Пузо дуется от чаю.

Все настолько перенервничали, что после Федькиной частушки хохотали до слез, охая и ахая. Первым остыл от безудержного веселья тот, кто его и начинал – Федя.
- Ша, девоньки, ша. Делу время, а потехе час. Пойду-ка я в разведку, если считать, что ползать по-пластунски на брюхе, это и есть самая быстрая ходьба. Так ведь, кто долго запрягает, тот потом быстро на лошадке скачет!
Сказав свой очередной каламбур, Федя, мягко ступая по половицам, как кошка, выскользнул из избы, и, припав к земле, и, впрямь извиваясь ужом, пополз к зарослям кустарника. Он влез в эту чащу зарослей так ловко, что ни одна веточка не дрогнула и не шелохнулась.
Только прождав молча более часа и не услышав в деревне ни стрельбы, ни гортанных окриков немецких патрулей, Мария с облегчением вздохнула и сказала сама для себя:
- Миновала гроза, можно и делом заниматься.
А дел у Марии было много – воз и маленькая тележка. Нужно было готовить для партизан пищу, Федя наказал, что ночью наведается сам, или кто-то из его друзей. Нужно было постирать одежду бойцов, испечь хлеб, починить порванное белье.
Через некоторое время наведался к Марии и младший брат Иван. Он очень уважал своего старшего братца Федора. Отец умер рано, оставив жену Наталью Логвиновну с шестью детьми: три сына, три дочки. Феде, как самому старшему из детей пришлось все тяготы семейной жизни взвалить на себя. Он работал в колхозе, делал все тяжелые работы по дому.
Когда пришли немцы, Федя сначала скрывался, что бы немцы не забрали его, и не поместили в концлагерь, или не угнали в Германию, а потом ушел в партизанский отряд.
- Машенька, - говорил Ваня, - ты помнишь, каким веселым, жизнерадостным парнем был наш Федя?
- Помню, Ванечка, помню. Он заменил нам отца, а ведь, не намного старше нас был – ответила Мария. – Ты сам-то расскажи, как тебе пришлось жить в деревне, когда нагрянули сюда фашисты.
- Немцы появились у нас по Мишневичам в конце июля. Приехали такие веселые, гордые своими военными успехами. Но мне они очень не понравились.
- Чего же они тебе, Ваня, не понравились?
- Да вели себя по-хамски вызывающе, нас за людей не считали, а за скотину какую-то принимали. За рабочую скотину.
- Ты приведи конкретный пример, брат.
- Пожалуйста. Один старичок, он видимо боялся этих бравых вояк, уговорил меня: «Давай, попроси у немца покурить. Так курить хочется, что уши у меня опухли.
- А ты, Ваня, согласился?
- Да, Маша, я подошел к немцу и показываю ему жестом, мол, дай закурить. А он со всей силы, как звезданул меня своей мосластой, сильной рукой, что у меня из глаз искры посыпались. Так он еще над моим маленьким ростом, гадина, поизголялся. Говорит мне по-немецки: «Кляйн, кляйн». Ростом, значит, я не вышел, чтобы его сигареты покуривать.
- Ваня, а ведь немец и прав. Зачем с малолетства привыкать к куреву.
- Да я и сам понимал, что дал маху, но просил-то я сигаретку не для себя, а для дедушки. А он меня, как щенка надоедливого, по башке стукнул, что я взвыл от боли. И во мне такая ненависть появилась, что будь у меня в руках оружие, то я его сам бы, как сатану, пристрелил бы. 
- Ваня, вот это бы-то и мешает, не нарывайся на курок, а уходи в сторону, обходи острые углы и не лезь на рожон. Целее будешь.
- Маша, да я сам понимаю, что поступил глупо. Но на ошибках – учатся!
- Эх, Ваня, но еще говорят, что нужно учиться на ошибках, да только не на своих, а на чужих. Так как ты сам-то попал в партизанский отряд?
- После оплеухи гитлеровца у меня и, правда, в голове просветлело. Сначала стал партизанским связным. Все время приходилось жить с оглядкой, чтобы не попадаться фрицам на глаза. Но чем дальше, тем хуже. Жить в дальнейшем дома стало опасно. Я дружил с Алексеем Кунцовым. Он-то и посоветовал вместе с ним уйти в партизанский отряд. Ушли мы с Алексеем тайно за несколько дней до твоего приезда в Новое Барсучино – в начале сентября 1942 года. Дома долго не знали, где мы скрываемся. Но говорить ничего не стали своим родным. Понимали, что все расстроятся, будут переживать и беспокоиться из-за нас, особенно моя мама. 
- Наша мама, - подчеркнуто поправила брата Маша.
- Да, наша мама, как эхо повторил слова сестры Иван. – Пришли в отряд имени Фрунзе бригады имени Ленина. Командовал отрядом Макар Федусов и направил нас с Алексеем во взвод, которым командовал житель нашей деревни Старостенко Иван Егорович. Он обрадовался землякам и охотно принял, сказав: «Давайте, ребята, вместе бить фашистов. Нашего полку прибыло».
- А когда же вы сообщили мамам, Что ушли в партизаны, Ваня?
- Неделю нас взводный никуда не отпускал, мы проходили обучение: стрелять, метать гранаты, закладывать взрывчатку. И домой пришли уже с оружием. Маме мне ничего и рассказывать не пришлось. Увидела меня с винтовкой и заплакала навзрыд.
Ваня замолчал и отвернулся от Марии, чтобы она не увидела, как он вытирает свои слезы. А дальше произошел такой диалог:
- Сыночек, ты мой милый, стала уговаривать сына Наталья Логвиновна – ты же еще молод, нигде никогда не был… Как же ты будешь воевать-то, коли ничего не умеешь. Погибнешь ни за что!
Иван постарался утешить мать:
- Не горюй, будем жить, мама. А, если и погибнем, то геройски за свое родное Отечество!
Мать после этих слов не стала перечить Ивану:
- Раз надо бить фашистов, значит надо. Но партизан-то, сынок, хватает.
Ваня с облегчением вздохнул, подумав:
- Ну что поделаешь, мать есть мать.
А вслух стал подробно объяснять все тонкости своей партизанской жизни.
- Я, мама, в отряде обыкновенный рядовой боец. Мы находимся почти в центре партизанской зоны треугольника Витебск-Полоцк-Невель. Гитлеровцы практически нос не суют к нам, а мы проводим диверсионные вылазки, а потом спокойно отходим в нашу безопасную зону. В ней мы живем по законам Советской власти.
- Но в боях-то уже приходилось участвовать? – спросила Наталья Логвиновна.
- Да, боевое крещение я прошел в деревне Тропино Сиротинского района. Мы с  отрядом подорвали мост на шоссе Сиротино-Шумилино и уничтожили десятка два полицаев. В местечке Сиротино был очень сильный немецкий гарнизон. И мы, охраняя партизанскую зону, показывали фашистам свои зубы. Мы много раз обстреливали этот гарнизон , не давая немцам свободно ходить по улицам.
- Правильно и делаете, сынок,  оживилась мать. – Пусть земля горит у фашистов под ногами. Собакам – собачья смерть. А в каких боях еще участвовал?
  - Два раза я участвовал в наступлении на этот гарнизон, но взять его нам не удалось. Они хорошо укрепили и замаскировали огневые точки. Потом наше отделение из девяти человек заминировало железную дорогу на участке Ловша – Полоцк. Подкараулили, когда пошел товарный поезд с боевой техникой, и пустили этот эшелон под откос. 

На войне как на войне

Разными путями попадали люди партизанить на Мишневичишну. Партизанами становились не только местные жители, но и те, кто бежал из фашистского плена, кто по ранению отстал от своей воинской части. Иван Ильич Коркин бежал вдвоем из эшелона со своим товарищем Михаилом.
Поезд затормозил на подъеме, впереди станция Ловша. Самое время для побега, прыгнешь с поезда без риска свернуть себе шею или сломать ногу. Но не только военнопленные понимали это, а и фашисты. Охранники пускали вверх сигнальные ракеты, строчили из автоматов вдоль поезда с обеих сторон, но Миша и Ваня понадеялись на русский «авось»:
- Миша, как только я досчитаю до цифры пять – прыгаем сразу же, без всякой дополнительной команды – сказал Коркин.
- Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет – стал, толи от страха, толи для своего самоуспокоения, балагурить Мишка.
- Прекратить разговорчики! – рявкнул Иван, - я сейчас начну отсчет и никакие пиф, паф и ой-ей-ей нас не остановят. Готовься к прыжку, а не зубоскаль, Мишка.
На цифре пять они, сжавшись в комок, прыгнули в ночную темноту, в пустоту, в никуда.
В небе повисла осветительная ракета и залила мертвым светом кювет, где залегли друзья. Они вжались грудью и животами в землю и, не шелохнувшись, застыли в такой позе, пока не мелькнул последний вагон поезда и скрылся в ночном тумане.
Мишка зашевелился и заворчал:
- Темно, хоть глаз коли. Не знаешь, куда теперь бедному крестьянину податься…
Иван недовольно оборвал его:
- Я советую бедному крестьянину помолчать. Сейчас услышим лай собак, так и узнаем, куда нам податься. Выберем нужный курс и, ноги в руки и вперед, но без песен.
Как оказалось, что Иван угадал: лай собак они услышали скоро. Побрели по какому-то полю, вышли в деревню, но сначала наткнулись на кирпичный завод.
Прислушались: ни стука, ни звука. Значит, фашистов в деревне нет. Но жители-то уже напуганы гитлеровцами, и открывать двери не спешат. Откроют окно, подадут кусок хлеба, или картошку в мундирах – и гуляй, Вася.
Началась осень, и от ночной прохлады по телу пробегала дрожь, и после стука в окно следующей избы Мишка попросил, выглянувшую в окошко женщину:
- Тетенька, пустите хоть немного обогреться. Может быть, и ваши мужчины вот так, как и мы мыкаются по белу свету. Но их ведь кто-то приютил и пустил в хату погреться, да кружку кипятка, хотя б, выпить.
Иван не надеялся получить приют. Но Мишина речь растрогала женщин. Беженцы услышали, как в доме запричитали, заголосили, и дверь распахнулась.
Одна из женщин впустила беглецов в дом, а вторая уже наливала по кружкам чай и поставила на стол вареную картошку и в тарелке квашеную капусту. Пока Миша и Ваня Коркин трапезничали, женщины постелили им на теплой еще печке.
- Спокойной ночи – пожелали они своим нежданным гостям.
А разомлевшие от тепла и сытости друзья провалились, погрузились в глубокий сон.
Утром дали мужчинам старенькие брюки, рукавицы, шапки. Одному дали телогрейку, а другому полупальто. Показали и дорогу в поселок Спасское.
Вот так началась одиссея Коркина и его друга по Беларуси. Мишка был восхищен поступком белорусских женщин:
- Под страхом казни – фашисты ведь везде развесили приказы: за помощь, или за связь с партизанами – расстрел! Рискуя своей жизнью и жизнью своих детей, они же буквально спасли нас от голода и холода.
Иван Коркин был так же растроган, как и его товарищ, но в своем комментарии более краток. Он повернулся лицом назад, где деревня скрывалась уже в полосе тумана. Снял шапку, низко поклонился в ту сторону, где их приютили и сказал:
- Вечная слава тебе, Беларусь, вечная слава нашим родным белорусским женщинам. Мы никогда не позабудем вашей доброты и щедрости.
В деревне Зуево Ивана приняли в партизаны. В зуевском лесу базировалась бригада, и командовал ею Семен Михайлович Короткин, а комиссаром был Синко.
В бригаде Семена Короткина он встретил своего знакомого Аббу Масарского, у которого он заночевал в бане в деревне Козьяны. В дом Абба Ивана не пустил. Немцы повесили недавно полицая Чернышева, который продавал самогонку. Жители были напуганы, боялись, что вот-вот нагрянут каратели. А Абба сказал Ивану, когда он осторожно предупредил Масарского:
- А вдруг фашисты обнаружат меня неожиданно в бане? Получишь ведь по первое число.
Абба пожал неопределенно плечами, а потом сказал, как отрезал:
- Волков бояться – в лес не ходить. Ты, если какой шухер услышишь, беги, или ползи в лес. В лесу только волки бродят, а фашисты партизан боятся и остерегаются в лес наведываться.
Вот и в бригаде Семена Короткина Абба стал мясником. Выкроил из туши забитого на охоте кабана кусочек жареного мяса для Коркина, своего знакомого.
Утром Иван Ильич удивился царящей атмосфере в лагере партизанской бригады, будто в довоенную жизнь окунулся. Огромное впечатление на Ивана произвела тарелка черного репродуктора, которая была закреплена прямо на огромной красавице ели, и на весь лес раздается голос Москвы. Партизаны хлопочут около костра, где подвешен под огнем большой котел, а в нем кипит и булькает обеденный борщ.
Партизаны сдирают кору с елей. Корой покрывают крыши землянок, а кое-кто шалаши делают. Без коры стволы елок становятся белыми и чистыми, как лист бумаги.
- Как хорошо! – воскликнул Коркин, достал химический карандаш и стал рисовать карикатуру на тему: «Новый порядок в Европе».
Его соседи за животики схватились. Чтобы не лопнули случайно от гомерического хохота, кто-то подшучивал:
- Ну и Ванька! Глянь-ка, Манька, на киянтер – лепестричество горит!»
Когда огрызок химического карандаша Коркин весь изрисовал, он стал делать рисунки углем. Ободранные стволы елок засмолились, и Иван понял, что его художественные произведения века простоят: смола законсервировала уголь, и он не смывался теперь ничем.
Молоденький парень, совсем еще мальчишка, по достоинству оценил творчество новоиспеченного художника:
- Иван Ильич, в древности пещерные первобытные люди делали на скалах рисунки людей, животных глиной. И мы теперь знаем обычаи наших предков. А вы наши партизанские подвиги увековечили углем на стволах оборванных от коры елок.
Коркин поддержал восторженного парня своим острым словечком:
- Вот тебе и елки-палки, лес густой, партизанский не простой.
- Так вы еще и поэт, дядя Ваня! – улыбаясь, сказал парнишка, на что Коркин ответил:
- Каждый художник в душе – поэт.
На 1 мая решили партизаны устроить большую диверсию. Ивану Коркину выдали трофейный немецкий карабин, хотя он служил до войны в Забайкалье в Хараноре на Монголо–Маньчжурской границе. Он год отслужил в пулеметной роте и стрелял из пулемета отменно. Но пока был рад и трофейному карабину. Комбриг Короткин пояснил:
- Стать пулеметчиком – надо это заслужить. Ответственное это дело!
Станцию Ядлино разгромили с блеском. Подфартило Ивану Коркину, что у пулеметчика Теплакова разболелись раненые раньше ноги, и немецкий трофейный пулемет «Драйзер» передали Ивану Ильичу - «О», - заулыбался он, а Теплаков грустно спросил его:
- Справишься? Капризный он «Драйзер» - то.
- Не сомневайся, я не подведу твой авторитет. Теперь мне воевать станет веселее, чем с карабином. Я получил, и буду обладать грозным оружием. Трепещите гады! Я умелый пулеметчик.
- Так познакомься со вторым пулеметчиком с Володей Козловским, у него ручной пулемет «Дегтярев» - сказал Теплаков. – Пулеметчики в бою задают тон, как скрипачи в оркестре. От слаженности твоей и Володи будет зависеть успех боя.
Партизаны пошли отрядом в 92 человека, а гитлеровцы потом писали в газетах, что на гарнизон напало 300 бандитов. У страха глаза велики. А Коркин возвращался с боевого задания с приподнятым настроением.
Взвод, в котором служил Иван, перевели на берег реки Оболь. Бои шли на белорусской земле, но подразделение можно было бы назвать интернациональным: два татарина Аминовых, башкир Тукаев, Яков Елецкий из Вологды, киргиз Сапков, но много и белорусов местных из Городка, Ново-Барсучино, а русские Гусановы Тимоха и его жена Катя были единственной семейной партизанской парой. В этом взводе воевали и братья Иван и Федор Мищенко.
Как и пел балагур и любимец шутки-прибаутки Федя Мищенко, все огромное количество национальностей не мешало батальону хорошо воевать. А пел Федя частушки на мотив известной блатной песни «Топ со смыкам».
В нашем батальоне все равны:
Русские, татары и хохлы.
Есть бойцы любого сорта,
Не боятся даже черта.
Есть бойцы упрямы, как ослы.

А ведь Федя Мищенко, брат Марии Мищенко – Оноприенко был тоже пулеметчиком. Если Иван Коркин рисовал шаржи на фрицев, то Федор изощрялся поэтическими шаржами. Вот как он лихо прокатился по бандеровским прихвостням:
Прибыл из Галиции посол,
Хрен мартовый, глупый, как осел –
Ты отдай нам Украину,
Киев, Харьков и свинину,
Так великий Фюрер приказал.

А вот вторым номером к пулеметчику Ивану Коркину был назначен младший брат Феди – Ваня.
- Ваня, а ты родной брат Федора Яковлевича? – спросил Ивана пулеметчик.
- Родной, роднее не бывает – ответил Ивану Ильичу его напарник. А что вас смутило, какие сомнения появились у вас в нашем с Федей родстве?
- Да уж больно тихий ты, смирный. Все больше молчишь. Подносишь мне патроны к пулемету без звука, и словечко не вымолвишь. Их у тебя надо, слова-то клещами вытаскивать. А у Феди язык, как мельница, только уши распускай, а он тебе такие турусы на балясах разведет, что любо дорого послушать: столько шуток и небылиц узнаешь.
- Слова – серебро, а молчание – золото, - ответил Ваня.
- Вот теперь я вижу, что вы родные братья. Оказывается, не зря говорят,  что в тихом омуте все черти водятся. Язычок у тебя, Ванечка, остер, как бритва. Отбрил ты меня мгновенно, золотой ты мой второй номер.
В бою около  деревни Козъяны Ваня доказал, что у него характер похож на Федин не только острословием, но и мужеством и несгибаемой волей.
У Ивана Коркина закончились патроны
- Шабаш – ребята, - сказал он – отходим в лес цепочкой. Пока фашисты не очухались. Ваня, ты иди первым, а я буду в арьергарде – замыкающим. Снег глубокий, рыхлый – ты, как самый молодой, прокладывай в рыхлом снегу тропинку.
Иван Мищенко пошел впереди цепочки с пустой коробкой из-под патронов, полегче. Иногда приходилось Ване набивать патроны в пустые ленты. Вот он и шагал с пустой коробкой. Пулемет тащил Коркин. Они уже вышли из зоны видимости, и фашисты перестали палить из автоматов в белый свет, как в копеечку. Но фашистам уж очень хотелось посчитаться   партизанами за понесенные ими потери, и они стали швырять мины батальонного миномета по отходящим в тыл партизанам. Одна мина взорвалась совсем рядом от цепочки бойцов пулеметного расчета.
Взрывная волна повалила всех бойцов на снег, но только оглушила их, а задело осколком только Ваню. Коркин подбежал к своему помощнику и увидел такую картину: осколок попал мальчишке в живот. Он, чтобы кишки на снег не выпали, придерживает их руками, сцепив пальцы рук покрепче, а кровь сочится через них, а капли её оставляют на белом снегу алые пятна, словно кто-то, споткнувшись, рассыпал букет алых роз.
- Это надо же? Бедный мальчик – лихорадочно крутилось в мозгу Ивана Ильича, у него у самого сердце кровью обливалось, глядя на страдания Вани. Но какое терпение у этого парня: ни крика, ни слезинки на глазах! Железный, твердый характер у этого молодого человека. Да разве можно победить нас фашистам, этому выродку Гитлеру, когда совсем молодые пацаны ведут себя так мужественно, как Ваня?!
- Хлопцы! – окликнул Иван Ильич бойцов. – Давайте, разбейтесь на пары и по очереди будем нести Ваню в землянку госпиталя.
Но тут Ваня Мищенко, словно оправившись от шока, тихо сказал Коркину:
- Я лучше сам пойду. А то они меня так растрясут, что и до госпиталя не дотяну, умру где-нибудь по дороге. Помогите лучше аккуратно встать на ноги.
Ваню поставили на ноги. А он, придерживая живот, медленно побрел вслед за партизанами на базу.
Командир взвода Старостенко, узнав, что Иван Коркин играет немного на мандолине, вызвал его к себе и приказал:
- Даю тебе, Коркин, очень серьезное поручение. В Сиротине живет музыкальная семья, у них три дочери, и каждая играет на балалайке, гитаре и мандолине. Бери вот этого коня и выменяй на него музыкальные инструменты. Будем организовывать свой оркестр.
- Товарищ командир, - обратился Коркин к Старостенко по уставу – а не жирно ли будет этой музыкальной семье получить вместо трех балалаек доброго, крепкого коня?
- Разговорчики в строю, - с усмешкой в голосе, оборвал Коркина Старостенко. – Сам понимаю, что жирновато, но у нас кончилось сено, так что конягу кормить не чем. А как ты сказал, балалайки, нам нужны для укрепления боевого духа. Поезжай, и без музыкального оркестра не возвращайся.
Коркин не ожидал, что девочки-музыканты будут яростно сопротивляться выгодному для них обмену. Они вцепились в инструменты и, несмотря на приказ отца: отдать их Ивану Ильичу, - указание папы не выполняли, пока он не прикрикнул на плачущих дочерей:
- Отдайте, музыкальные инструменты партизану, или я силой у вас заберу. Нам весной землю не на чем будет пахать, и мы с голоду ноги протянем.
Потом он обратился к Ивану Коркину:
- Я понимаю, что вы мне преподнесли королевский подарок, поэтому вдобавок к музыкальным инструментам я вам отдам еще нашу старую сивую кобылу. Землю-то он пахать не сможет. А вам поездить верхом в ближайшие деревни в разведку лошадка очень даже пригодится.
Сделка состоялась. Коркин оседлал сивую кобылу, и поехал верхом, играя на мандолине веселые мелодии, Звук в лесу раздается далеко, что в Сиротино немцы услышали. Немецкий снайпер забрался на колокольню и пару раз выстрелил в сторону, откуда раздавалась музыка.
Пришлось Коркину свернуть в Николаевский лес, посмеиваясь над собой:
- Ведь так, не сыграв ни разу на приобретенных инструментах на концерте, может партизанский отряд лишиться новоявленного музыканта. А еще хуже, если этот не очень меткий стрелок в мою любимую мандолину попадет, и расколотит её доску вдребезги.
- Приехав в отряд, узнал, что гитлеровцы опять попытались выбить партизанский отряд с базы. Старостенко обрадовался привезенным музыкальным инструментам, а Ивану Коркину пожаловался:
- Педанты эти немцы по своей природе. Вона, войной, а обед – по расписанию. Они и воюют-то тоже по расписанию. Нападают на наш отряд четыре раза в неделю: вторник – среда, пятница – суббота. Отдыхают два дня, в понедельник и в воскресенье. И делаю передышку в четверг.
А на привалах в отряде радовались, когда Федору Мищенко приходилось становиться поваром. Но не из-за его кулинарных способностей любили Федора, а за его веселый нрав и шутки. Про него ходили легенды, рассказывали, какие озорные шуточки он откалывал еще в 13 лет.
Церковный батюшка насобирал как-то у селян воз и маленькую тележку подаяний и отправился на подводе в Сиротино, на этом возочке через мост к себе домой. Федя, узнав о маршруте церковнослужителя, напялил на себя шубу, вывернутую мехом вверх, забрался под мост через речку. Как только телега покатилась с горки на мост, из-под него выкатилось чудовище мохнатое, и раздался такой рев, от которого кровь в жилах леденела от страха. Испугался и конь, не говоря уже о самочувствии попе. Он встал на дыбы, потеря ориентировку и вместе с телегой прыгнул в речку. Вот так церковнослужитель оказался по шею в воде.
Прибежал он мокрый, испуганный, к отцу Федора, совершенно случайно, не зная, что попал в дом проказника-шутника, и умоляет:
- Яков, ради бога, помоги воз из реки вытащить. Не было печали, так черти накачали: Из-под моста выскочил какой-то зверь, напугал моего коня, и я оказался с возом в воде.
Вскоре Иван Коркин сам стал жертвой озорника. В дни затишья его пригласили в дом Орловых повеселить публику игрой на мандолине. А у Орлова были две дочери-красавицы: ни в сказке сказать, ни пером описать. А Орлов расчувствовался и говорит Коркину, шутя:      
- Иван, мне ничего для тебя не жаль, ты так красиво играешь, что мое сердце распахнулось настежь. Есть у меня только два сокровища – две дочурки. Хочешь жениться, бери себе в жены любую.
А Коркину давно уже приглянулась младшенькая. Посадил он её на табуретку перед собой, и нарисовал мгновенно её портрет, тоже шутя, любя, нарочно.
Но Феде Мищенко этого только и надо было. Вышел он из кухни, когда собрались пообедать почти все партизаны, и, взгромоздившись на огромную еловую чурку, как на пьедестал, вытянув, как Ленин на броневике вперед руку, стал толкать речь:
- Товарищи партизаны! Вы обратили внимание, как гражданин Коркин ухаживал за дочерью Орлова?!
На лице Феди чуть заметная усмешка поигрывает, но он, как хороший актер погорелого театра, паузу держит, ожидая реакции почтенной публики. И публика не заставила себя ждать:
Уважаемый, Федор Яковлевич, не тяни кота за хвост. Ты оратор хоть куда, так продолжай, пожалуйста, говори!
  Федя опустил руку и речь продолжил:
- Считайте, что уговорили меня, я продолжаю говорить о том, как Иван Коркин ухаживал за дочкой Орлова. Он к ней и с карандашиком подмазаться хотел, он с ней и на мандолине цыганочку сбацал… Ни ответа, ни привета… А Федор Яковлевич взял и от чистого сердца подарил ей полушалочек, и сразу же она… стала моей.
Смех, улюлюканье, хохот. Федор поднимает правую ладонь на уровне плеча. Мол, ша, ребята, ша. Прошу тишину. И, действительно шум тот час утихает.
- Я только одного не могу понять, зачем же Иван Ильич ходил возле избы Орловых вокруг да около? Зря только обувь бил. Лучше бы пожалел свои сапоги, да лишний раз на боевое задание бы в них сходил.
Опять общий взрыв смеха. Унывать некогда. Не успеешь посмеяться, как будет подана команда: «Приготовиться к бою, товарищи!». И тут уже не до улыбок.
Но в перерывах между боями, а он, как пулеметчик, в первых рядах спешил на облюбованную позицию, снова устраивал театральные представления, и доводил своих зрителей и слушателей до истерического смеха. Нет, не отставал от него и Коркин. Шутки Ивана звучали в сопровождении разудалых мелодий мандолины. Коркин безропотно сносил розыгрыши Федора. Он даже спросил его:
- Федя, откуда ты узнал, что меня в Мишневичах сватали за одну девушку, о которой в поселке шла дурная слава?
Ответ Мищенко Федора был прост и уклончив:
- Земля слухом полнится.
Но тему сватовства Ивана на этой безотказной любвеобильной девице Федор настолько довел до совершенства, что словами остряк жонглировал ловчее и умелей, чем жонглер в цирке тремя, четырьмя или даже пятью шариками. Как только начиналось Федино представление, то буквально вокруг него собиралось столпотворение. Весь взвод, от мала до велика, корчились по полу от смеха.
Неважно, что люди были разных национальностей и возрастов. Реакция их была одинакова, все корчились от смеха, катались по полу, ухватившись за животики, чтобы не лопнуть от смеха.
Посторонние люди, увидев такое, могли подумать, что взвод Старостенко свихнулся, сошел с ума.
Федора как-то спросили партизаны, как он чуть ли не попал в плен немцам и полицаям в то время, когда его сестра Мария Яковлевна привезла с Донбасса одна трех своих детей в Новое Барсучино, то Федор Яковлевич даже это трагическое событие перевел в разряд смехотворных и сатирических.
- Вот вы спрашиваете меня, страшно ли мне было сидеть под полом на кухне? Отвечаю вам со всей ответственностью, - ни капельки! Это они меня боялись! Пусть бы попробовал кто-то из фашистов сунуть свой нос в подпол. Я его тут же бы пристрелил.
- А остальные бы тебя угробили! – попробовал осадить Федора Коркин.
Но Федор нисколько не смутился и ответил мгновенно:
- Остальные бы от страха разбежались сами. Откуда они знали, что в подвале я один сижу? Может быть, нас там целый взвод притаился. Немцы одни-то в деревню без полицаев сунуться боятся, а полицаи без немцев шагу ступить не могут. Про их храбрость все знают: Молодец – среди овец, а против молодца и сам - овца.
После этих слов Федя спросил, а знаете вы, кто такой фриц?
- А ты сам-то знаешь? – вопросом на вопрос подыграл Федю кто-то из ребят.
- Знаю – ответил он – слушайте отгадку: «До боя – подлец, а после боя – мертвец». А теперь отгадайте еще одну загадку: Пузо головастика, на мундире свастика? Жрет все, что украдено, что это за гадина? Кто же этот активист, да, друзья мои – фашист!
- Молодец, Федя, дуй их и в хвост и в гриву.
Послышались одобрительные голоса – расскажи-ка еще что-нибудь веселенькое про гитлеровцев.
- Пожалуйста, - ответил Федор – генерал спрашивает своего офицера, который, не выдержав наступления Красной Армии, спасся бегством.
- Сколько подразделений красноармейцев участвовало в наступлении?
Офицер отвечает:
- Не могу знать, господин генерал, когда мы отступали, то бежали, что есть мочи, не оглядываясь назад. Не сосчитали.
Федя взглянул на часы и сказал:
- Все ребята, делу время – потехе час. Надо на задание собираться.
Но его партизаны не хотели отпускать:
- На дорожку посошок тебе нельзя, так ты еще напоследок какую-нибудь хохмачку.
- Хорошо, - усмехнулся Федя, - отгадайте вот такую загадку: Масть темно-рыжая, глаза бесстыжие. Кровожадный и лютый как Скуратов Малюта. Угадаете ль теперь, как зовется этот зверь?
Слушатели зашумели, и ответы посыпались наперебой:
- Гитлер это, Бесноватый фюрер, Адольф Гитлер.
В засаду вел партизан Иван Щукин. Он был из местных и хорошо знал всю округу. Запряг Щукин серую кобылу и Федя Мищенко тут же положил на телегу пулемет и посоветовал ребятам:
- Мальцы, поедем туда, где нас немцы не ждут, на большак Витебск – Полоцк. Кладите на телегу оружие, так нам будет легче идти. Дорога-то дальняя.
Подъехали к речке. Мост был сожжен специально накануне, чтоб гитлеровцы не знали, что переправы через реку нет.
Щукин распряг лошадку, привязал к телеге и бросил ей для подкрепления охапку сена.
Федор попросил одного ловкого парня забраться на высокое дерево, которое стояло около самой дороги вблизи сожженного моста.
-Это будет наш наблюдательный пункт – сказал Мищенко.
- Хорошо – раскатисто, по-волжски, нажимая на гласную букву «О» ответил партизан и, как белка, перепрыгивая с ветки на ветку, забрался на самую макушку тополя.
Ждать долго не пришлось. Наблюдатель полушепотом подал знак тревоги:
- Машина на горизонте. Готовность №1.
Машина подскочила к мосту.
- Штабная – подумал Федя. – Офицеры почти все. И кинологи с собаками. Будут отыскивать диверсантов, которые сожгли мост по горячим следам.
Расстояние между противниками было около метров десяти. В считанные секунды Федор облюбовал место для пулеметного гнезда, установил пулемет, он дал длинную очередь.
Фашисты, кто остался в живых пригнулись, но их стали отстреливать, как загнанных зайцев, партизаны из автоматов. Щукин крикнул Мищенко:
- Феденька, давай кроши их гадов пулеметом еще. Там собаки как шальные рвутся к нам,  стреляй сначала по собакам.
Вскоре Федя услышал жалобный визг раненых собак, остальные лежали с трупами своих хозяев-проводников. Шофер попытался выскочить из кабины, но не успел. Федина очередь прошила его насквозь. Ноги фрица остались в кабине, а головой фашист уткнулся в подножку, и застыл неподвижно.
К Федору подполз волжанин и доложил:
- Сзади еще семь машин едут.
Федя подал сигнал: отступаем на заранее подготовленную позицию, которая чуть дальше от дороги.
Залегли, но стрелять сразу по остальным машинам не стали. Надо поглядеть, что предпримут каратели. Гитлеровцы не побежали к обстрелянной машине, а ползком подыскивали укрытие рядом с дорогой. Они ползали по шоссе, толкая друг друга под зад. Боялись приблизиться к разбитой машине.
Обстрел с новой позиции ошеломил фашистов, что водители стали отгонять автотранспорт назад. Жутко им стало и неуютно стоять у разрушенного моста. Была только одна дорога – драпануть назад. Ведь пули летели в их сторону чуть ли не из каждого придорожного куста.
Гитлеровцы отступали из мышеловки, и тут Федя и Щукин спохватились: «А где же лошадка?». Оказалось, что вслед за партизанами увязался двенадцатилетний мальчик. Он запряг сивую кобылку и отогнал, насвистывая песенку, как ни в чем не бывало, в безопасное место.
Федя подошел к мальчику и, потрепав его по голове, сказал:
- Такой маленький, а уже герой. Куда же нам взрослым теперь деваться? Только так же героически воевать.
Иван Коркин сразу же вытащил лист бумаги и карандаш, и моментально изобразил Федю в профиль, хвастаясь.
- Федор Яковлевич, у вас такой яркий героический облик: волосы светло-русые, волнистые, носик с небольшой горбинкой на кавказский манер, на подбородке ямочка. Сразу видно, русский богатырь, и бушует в вашей крови великая удаль. Возьмите ваш портретик на память о нашей удачной операции. Ведь без единой потери вернулись.
Ася

Когда началась война, Сергея Яковлевича Артемьева в армию не призывали. Он был снят до войны с воинского учета из-за травмы позвоночника. После перелома Сергей оправился, и мог, более менее, передвигаться без костылей, но на костылях много не повоюешь, и ему выдали «белый» билет, вместо красного, который получали все военнообязанные.
Артемьев был начальником силового хозяйства. Но, чтобы энергетическое оборудование не досталось гитлеровцам, Сергею пришлось взорвать, а самому уйти партизанить, которые базировались в Ментуловском лесу на территории Верхаченского сельсовета. Там Сергей встретился со своим братом Петром, батальонным комиссаром, который до войны работал в Полоцке инструктором горкома. Командиром отряда был секретарь горкома партии Новиков Николай Акимович. Вдвоем с Артемьевым Петром Новиков и образовали партизанский отряд. Петр и представил Николаю Акимовичу своего брата:
- Сережа хочет воевать с фашистами – сказал Петр. – Как вы считаете, Николай Акимович, пригодится нам его опыт и знания для сопротивления сильному и жестокому врагу?
Новиков ответил не сразу, а потом повел разговор осторожно и умело, как настоящий дипломат:
- Сергей, я думаю, что ваша травма позвоночника не позволит вам быстро передвигаться ни в густом лесу, ни в топком болоте. А я бы не хотел, чтобы такой умный организатор, как вы, пропал бы ни за понюшку табаку. От карателей и полицаев придется долго кружить по лесу, а вам не позволит переносить тяжелые физические нагрузки ваша болезнь.
- Так что же мне делать? – удивился Сергей. – Воткнуть штык в землю и лежать на печи и бить баклуши, или сдаться на милость победителя.
Николай Акимович улыбнулся и сказал:
- Еще Мичурин сказал: «Мы не будем ждать милости от природы, взять её плоды себе – вот наша задача». А милостей ждать от хищных зверей, как фашисты, тем более – глупость большая…
Сергею не терпелось получить конкретный ответ сразу, но он промолчал. И терпеливо ждал, что скажет Новиков дальше и услышал то, о чем он вовсе не помышлял:
- Я предлагаю вам вернуться снова в Полоцк, подобрать там себе нужных и верных людей, которые могли бы вести агитационную работу среди населения. И находили бы патриотов для пополнения бойцами нашего партизанского отряда, или создания нового.
- Это для меня несложная работа, да только, даже если подберу людей для создания нового партизанского отряда. Что им делать и вести борьбу с гитлеровцами без оружия?
- Молодец Сергей Яковлевич! – заулыбался Николай Акимович – как говорил Кузьма Прутков – зришь в корень. На первый случай мы тебе передадим для хозяйства лошадь, два пулемета Максим и один Дектярева, восемнадцать винтовок, два ящика гранат и несколько цинковых коробок патронов.
- Хорошо, может быть, в Полоцке остались законспирированные подпольщики? Спросил Сергей – Мне бы хотя бы с одним человечком для начала наладить связь, а потом я и сам агентурную сеть сплету.
Новиков одобрительно кивнул головой.
- Я уже все обдумал до нашего разговора и назову фамилии не одного подпольщика, а двух: Суховей Степан Васильевич и Петровский Дмитрий Бронеславович. Но с оружием вы полагайтесь не только на нас, а займитесь поиском оружия сразу же по прибытию в Полоцк. Это оружие пока уложите в тайник.
Этим Сергей Артемьев сразу же и занялся. Он вырыл яму, сложил туда. Свежевыкопанный грунт, оставшийся после загрузки оружия, Сергей засыпал прошлогодней листвой, хвоинками. А в центре тайника соорудил муравейник. Перенес его аккуратно от смолистой сосны на свой охран.
За полтора месяца «добыл» Сергей Артемьев 42 винтовки и организовать один тайник. В конце сентября он запряг лошадь в телегу и вместе с семьей прибыл в город Полоцк.
Ему не терпелось встретиться с подпольщиками, но тут его поджидала неожиданная новость. Суховей занимал должность у немцев: руководил Сельской управой, взяв к себе под крылышко сомнительного типа – Мельникова. А Петровский Дмитрий бери еще выше, стал городским бургомистром.
Шокированный такими вестями, Сергей не пошел на встречу к этим «подпольщикам», которые выставились своими должностями на всеобщее обозрение, и на такое же прозрение всех половчан.
Артемьев решил сначала наняться на работу водовозом в столовую городской управы. Там с удовольствием его приняли, но с условием: Оформить документально лошадь. Жизнь сама подталкивала Артемьева идти на прием к Суховею.
Сергей хорошо знал этих людей Суховея и Петровского, как честных, порядочных людей и преданных партии коммунистов.
- Может быть, они только скрывали под маской коммуниста свою внутреннюю личину предателя? – думал Сергей. Но, если они предатели и нанялись на работу к врагам, то почему же мое желание работать на такой «высокой» должности, как водовоз, а всем известно, что «без воды – и ни туды и ни сюды», они не примут за чистую монету – выслужиться перед «новым режимом»?
Махнув рукой – была не была, Сергей отправился к Суховею, подав ему письменное заявление для оформления лошади.
И Суховей, хотя хорошо знал, что у Сергея Артемьева никогда не было в хозяйстве лошади, вызвал к себе Мельникова и приказал ему:
- Выдай ему документы на лошадь. Когда агроном вышел из кабинета, Суховей провел с новым рабочим профилактическую беседу:
- Имей в виду, Сергей Яковлевич, наша новая власть ждет от тебя, чтобы ты работал по-русски, честно и добросовестно.
Сергей в ответ кивнул головой, и произнес условную фразу пароля. Каменное выражение с лица Степана Васильевича, будто корова языком слизала, и он уже по-свойски сказал Сергею:
  - Заруби себе на носу, господин хороший, война не проиграна, Советская власть вернется, как бы далеко не продвинулись гитлеровцы. И за все спросит с каждого ответ, за все твои прегрешения перед Родиной.
После этой фразы Сергей сразу же нашел общий язык с Суховеем и предложил:
- Нужно позабыть свои настоящие имена и фамилии, а взять себе псевдонимы или, попросту говоря, клички. Перед народом же пока не светиться, а выпускать листовки, что бы люди знали, что есть народные мстители.
Суховей согласился:
- Конспирация есть конспирация, и её законы нарушать нельзя. Любая ошибка, и провал неизбежен.  Я был солдатом партии, и беру себе сейчас кличку «солдат».
Когда листовки появились в городе, Сергей, прочитав их, схватился за голову. Он отдал текст листовки, написанный им от руки, а размножили листовку на пишущей машинке городской управы.
- На этой же машинке когда-то работал секретарь Александр Пашкевич – осенило Сергея, и он бросился, сломя голову, к нему.
- Саша, не смей печатать больше листовки на этой пишущей машинке. Шрифт знакомый и по нему тебя немецкая контрразведка сразу же вычислит. Если хочешь искренне помочь нам, найди другую пишущую машинку.
Одна опасность провала сразу же миновала, а Артемьев сумел потом найти причину встретиться с Бургомистром Петровским.
- У тебя помощник по водовозке Гаврилов Александр Ильич? – спросил бургомистр.
- Да, хороший он парень. Шустрый, все в руках кипит – подтвердил Сергей.
Бургомистр поддакнул Артемьеву:
- Он очень хороший и шустрый парень. Гаврилов везде успевает, и воду навозить в столовую, и о неблагонадежных работниках настучать в жандармерию. А потому и зарабатывает хорошо. Получает жалование за водовоза и за работу агента немецкой жандармерии. Ему уже и награду выдали – корову из подсобного хозяйства. Лучше бы тебе поменьше общаться с этим шустряком. Остерегайся его. Поработай немного водовозом, а потом я тебя назначу заведующим столовой. Тогда у тебя будут развязаны руки, и ты сможешь по долгу службы общаться с разными людьми. А Гаврилов, прихвост этот, он может подловить тебя на любой мелочи.
А Сергей все не мог найти для Панкевича пишущую машинку. Но случай свел его со слесарем механиком Еремеевым Александром Захаровичем, который стал собирать на пожарищах детали, которые помогли бы собрать машинку.
Еремеев внушал доверие. Он был невоеннообязанным. Работал в депо. Он потерял при травме глаз, но оставшись с одним глазом, стал осторожней и зорче общаться с людьми. Хотя его все называли одноглазым, он выбрал себе псевдоним «зоркий».
Артемьев через бургомистра получил для Еремеева патент на открытие механической мастерской. Благодаря этому патенту умелый слесарь собрал из разных деталей пишущую машинку. Следом за этим «Зоркий» наладил детекторный приемник. Сергей радовался как ребенок, когда из радиоприемника раздался завораживающий слушателя голос Юрия Левитана: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского союза». Приемник установили на чердаке у Пашкевича.
Инвалид гражданской войны Боровко, бывший партизан жил около базара в полуподвальном помещении. Он яро ненавидел немцев. В его квартире можно было собираться подпольщиком, не привлекая внимания полицаев или излишне любопытных людей.
Артемьев часто встречался с помощниками по подполью и давал задания. Его спрашивали:
- Сергей, вы командуете всем подпольем?
Артемьев отвечал, что существует целая цепь подпольных групп, и каждый руководитель ячейки знает только одного представителя из многочисленных звеньев.
- Я, - сказал Сергей - выполняю задание Аси.
Его тут же связные спрашивали:
- А кто такая Ася?
- А вы умеете хранить тайну? – задавал вопрос Артемьев каждому любопытному. И в ответ слышал гордое заявление:
- Конечно, умею. У меня слово – олово! А сам я трерд в своих убеждениях, как камень. Кремень, одним словом!
Сергей, улыбаясь хитровато отвечал:
- Очень хорошо, что умеешь хранить тайну. И я тоже умею её хранить. И держать язык за зубами.
После такого ответа больше вопросов «Кто такая Ася?» не задавали. Вскоре по заданию Петровского в штат столовой были подобраны две Фрузы: Ефросинья Макарова, жена бывшего подполковника ОГПУ, погибшего при боевом задании еще в 1929 году, и Ефросинья Свирко. Её Сергей знал, как ярого противника гитлеровского режима, и это качество и понравилось Артемьеву при знакомстве со второй Фрузой. Буфетчицей стала дочь рабочего Елена Бранина. Нужный и преданный человек для обслуживания в столовой нужен был, так как в столовой заведующий Артемьев оборудовал специальный кабинет для привилегированных лиц, которым подавали лучшие блюда, для обедающих клиентов. Поэтому Елена Бранина, знавшая немецкий язык была как никогда кстати.
Любые реплики, в которых проскальзывали детали о положении на фронте в гарнизонах, она запоминала до мельчайших подробностей.
Однажды к Сергею в столовую пришел обрусевший немец Кичко и привел рабочего радиоузла Ефима Григорьевича Рыжика. Артемьеву пришлось часто общаться в своей жизни с евреями, и он безошибочно определил наметанным глазом: Рыжик – еврей.
- Странная дружба немца с евреем – пронеслось в голове у Сергея, но потом, проанализировав ситуацию, понял, что такой симбиоз возможен: Кичко-то полукровка и обрусевший до мозга костей.
Ефим Григорьевич прозондировал почву о Сергее в разговорах с Макаровой и Боровко, а Сергей зорко следил за Рыжиком, и в один прекрасный день завел с заведующим столовой откровенный разговор, зайдя прямо в его кабинет:
- Я знаком с патриотами Станкевичем Яковом, Жигановым Владимиром, Ивановым Николаем -  сказал Ефим. – Вы можете встретиться с ними у меня дома и, переговорив с каждым, определить, как можно использовать их для борьбы с фашистами.
- Но вы сначала сами  охарактеризуйте их, чтобы мне не терять лишнее время во время переговоров с ними – сказал Сергей.
Ефим подробно доложил об их сильных и слабых сторонах характеров, а про Якова Христиановича рассказал более подробно:
- Яша Станкевич спит и видит организовать в лесу партизанский отряд. Он уже насобирал трофейного оружия, но нигде не работает. Не могли бы вы посодействовать и устроить Яшу на работу, Сергей Яковлевич?
- Если Станкевич собирается организовать партизанский отряд, с моей и вашей помощью Ефим Григорьевич, то ему необходимо найти не просто работу, а такую, при которой можно было беспрепятственно посещать лес.
- Вы схватываете все налету, о чем я мечтаю – заулыбался Рыжик. – Потому и обратился к вам, зная ваши деловые связи с бургомистром и заведующим сельской управы. Только с их согласия можно получать и работу, и пропуск, и справку для посещения леса. Тогда будет легче организовать отряд.
Артемьев, после встречи со всеми тремя патриотами, сначала поодиночке, а потом со всеми вместе, начал активно реализовывать задуманный план. Он заключил договор с городской управой, посредством которого можно было получать пятьдесят килограммов соли для кормления лошади, и право проезда для заготовления сена, или его закупки в деревнях полоцкого района.
С этого момента в подпольной работе Сергея Яковлевича Артемьева, ему пришлось раскрыться перед своей семьей. Нельзя было больше скрывать от жены Марии Герасимовны, что он связан с подпольем.
- Маша, - сказал Сергей жене – я хочу втянуть тебя в одну авантюру.
- Втягивай – ответила жена, – ты авантюрист, да еще какой. Я это хорошо знаю.
- Мне часто придется ездить на лошади по окрестным селам Полоцкого района – проинформировал Марию Сергей.
- Раз надо, так разъезжай на своей лошади по району – пожала плечами недоуменно жена. – Но причем тут я?
- А притом, дорогая ты моя, Машенька, что я хочу тебя официально нанять… - Сергей, выдержав большую паузу, огорошил жену следующей фразой – кучером ты у меня будешь.
- Так кучер-же это сугубо мужская работа. Тебе бы взять в ямщики шустрого паренька, который и за лошадьми присмотрит и в случае чего может и отстреливаться от врагов из автомата – сказала Мария.
- Стоп, стоп, Машенька, - оборвал жену Сергей. – Мне нельзя иметь с собой оружия, а тем более применять и устраивать с немцами перестрелку. Вся работа моя тогда пойдет насмарку. Тем более двое мужчин, разъезжающих по лесным дорогам, больше привлекут внимание полицаев или немцев, чем мужчина и женщина. И силой для нас должны стать не автоматы, а надежные, подлинные документы.
Сергей оказался прав. На постах или при встрече с патрулями немцы были удивлены, что лошадью управляет женщина.
- О, фрау – форейтор! Но, тпру! – восхищались проверяющие, и иногда даже пропуска у семейной пары не проверяли. Партизан в лесах в этом  районе еще не было вовсе. Пришлось привлечь Сергею к подпольной работе и мать Анну Наумовну, которая под предлогом обмена соли ходила на связь в деревни, в которых сколачивались боевые группы, подготавливались люди для организации сопротивления фашистам.
Яков Станкевич также проводил интенсивно организаторскую работу. Он познакомил Сергея с  Павлом Самородком, который на станции в Полоцке работал стрелочником. Уже в конце сентября Павел так перевел стрелки в сторону станции Горяны, где перед этим подрывники из группы Самородка взорвали железнодорожный мост через реку. В итоге «искупались в речке два паровоза и четыре вагона.
- Ну, Яков, ты и кадры-то куешь золотые! – восхищался работой Павла Сергей. – Да он же твой Самородок, на самом деле  - самородок. Всегда говорят, что во всех катастрофах на железной дороге обвиняют крайнего: говорят – стрелочник виноват. А Павел Самородок булькнув в воду реки два паровоза и четыре вагона, сам вышел сухим из воды. Он же «не знал», что мост у станции Горяны был взорван.
Седьмого ноября 1941 года во время обеда в кабинете столовой для «блатных» собрались подпольщики: Артемьев, Рыжик, Станкевич, Суховей, Самородок и избрали командиром отряда Станкевича Якова. А так же приняли решение – связь должна быть цепочкой. И каждый член оргкомитета должен подобрать себе в группу людей сам – только, чтобы даже они никто не знал имена и фамилии для конспирации бойцов своей боевой группы.
- Сергей, а кто же такая таинственная Алеся – спросил его новоиспеченный командир отряда Яков Станкевич.
Артемьев пожал плечами и сказал:
- Мы только приняли решение, что о контактах с бойцами боевых групп кроме только самого командира никто не должен знать. А зачем же вы у меня спрашиваете, кто такая Алеся. На вшивость меня проверяете?
Артемьев стал подбирать в группу полезных и очень нужных для подполья людей. Первой ласточкой первой группы Сергея стала Лиля Костецкая. Её Сергей знал с детства, а потому полностью доверял Лиле. Она же была ценным, а вернее бесценным приобретением Артемьева. Костецкая работала в паспортном столе городской управы. В её распоряжении были спецчернила, штампы, бланки и учетные карточки жителей города. Паспорта, которые выдавались мирным жителям во время оккупации, выглядели так: на листах с особыми отметками были поставлены штампы на русском и немецком языке, в которых указывались особые приметы владельца документа: рост, цвет волос, кожи, глаз, а так же приметы на коже – родинки, шрамы, бородавки. Далее после наружных примет, перечислялись социальные: знание языков, вероисповедание, место рождения и крещения.
Вторым в свою группу привлек Артемьев Мендалева Георгия Денисовича. Георгий работал опять же на нужном месте: в городской управе, в отделе снабжения учета карточек. Но не только выгодное служебное положение имел Мендалев. Он проживал на Верхнем замке, около больницы. Его квартира могла стать надежным приемным пунктом, для укрытия людей, для бежавших из больницы, подозреваемых немцами патриотов. Затем из этой квартиры беглецы переправлялись тайно в лес.
Затем Мендалева Сергей передал в хорошо сплоченную группу Крупиной. И через Георгия Артемьев мог оперативно связаться с Крупиной. Мендалев в этом ходе Сергея заподозрил, что Крупина именно та легендарная Ася. И больше сопротивлялся Сергей, уверяя, что он Асю в глаза не видел, тем сильнее думал Георгий, что Ася – Крупина.
Количества групп у Артемьева росло как на дрожжах. Притом он подбирал людей, работающих на железной дороге. Они могли легче и без потерь вести диверсионную работу на железной дороге, или давать цепную информацию подрывникам.
В Горянах стала действовать группа Андрея Вишневского, который был путейцем. Петухов Виктор, тоже железнодорожник возглавил вторую группу в этом же регионе. Но главной удачей была знакомство с Анной Асташовой, которая работала диспетчером на станции Полоцк – 1. Ей было известно, куда и когда отправляются поезда. А уже вычислить до минуты время, когда состав появится на месте, где железнодорожный путь будет заминирован, это уже дело техники и математического расчета.
Все руководители групп предоставляли Сергею отчеты и он умело маневрировал и планировал хорошо взрывы, зная реальную обстановку на местах из секретных отчетов.
Встретившись случайно на улице с Анной Никитиной, которую Сергей знал как настоящую коммунистку, которая радела за борьбу против оккупантов, переговорил с ней, и порешили совместно с двумя группами вести борьбу с фашистами.
- Связь будем держать, и согласовывать планы мы будем с вами, Анна Григорьевна, через Асю – сказал Сергей. Никитина согласилась.
В Полоцке от бомбежки 3 июля 1941 года были уничтожены частично дома на улице Вокзальной (Пушкинской) до улицы Карла Маркса. А также склады базы, кинотеатр. Но, в основном, Полоцк сохранился. Когда Артемьев возвращался из лесных деревушек, он оказался свидетелем, въезжая в Полоцк, как на двух машинах из города вывозили евреев. Они остановились около обрыва и голоса и крики этих несчастных людей, заглушили автоматные очереди.
Уже на следующий день по городу поползли слухи, не без участия Сергея, что немцы расстреляли и скинули в овраг тела погибших евреев.
Гитлеровцы тут же отозвались на эти слухи и расклеили листовки, в которых сообщалось:
- Этим слухам нельзя верить. Да, людей вывозили на автомашинах из города Полоцка, но не на расстрел, а на уборку урожая.
Только никто из вывезенных из города людей назад не вернулся, и в Полоцке поняли, что в сообщении немцев одна ложь, которой хотят прикрыть немцы свое преступление. А люди-то точно, без всякого сомнения, расстреляны.
Тогда в городе фашисты стали расклеивать приказы, из которых была видна суть гитлеровской власти:
Приказ №1
Всем жителям Полоцка явиться на биржу труда, на регистрацию и на работу. За неявку и саботаж – расстрел!
Приказ №2
Всем евреям явиться в огражденную зону – Гетто, 20 сентября 1941 года. Семьям разрешается брать с собой ценные вещи и золотую валюту. За невыполнение – расстрел на месте! Русским, которые поддерживают связь с евреями – расстрел в гетто!
Приказ №3
Всем лицам, появившимся в городе без особого на то разрешения в неразрешенное время с наступлением темноты до 6 часов утра в комендантский час, за невыполнение приказа – расстрел.
Рядом с приказами висели портреты Гитлера «освободителя и покровителя русского народа». А также были расклеены плакаты с портретом хорошенькой русской девушки, которая поехала работать в Германию добровольно. В тексте были такие слова: Смотрите, как мне хорошо. Как славно работать на Великую Германию и получать радость и материальные блага за эту работу.
Некоторые соблазнились посулами фашистов и бросились в объятия нового порядка и новой безмятежной жизни. Но быстро захлебнулись от этих посулов. Кому удалось убежать из германского «рая», рассказали о своем каторжном труде на чужбине и об издевательствах над ними «счастливыми» работничками.
Этот материал Артемьев сразу же использовал для своих листовок, и разъяснил обо всех «прелестях» работы в Германии. Великая страна создавала своим батракам великие трудности.
В этих же листовках рассказывалось о бесчинствах гитлеровских молодчиков в Полоцке. Им было все дозволено: ходили по дворам и брали все, что им понравится. Насиловали не только женщин, но даже детей. За неподчинение короткая, как выстрел фраза в приказе: «Расстрел!»
Узнали горожане из листовок, что в полиции все подонки. В семье не без урода, вот эти уроды и тянулись в полицию, чтобы сладко есть и крепко спать. Артемьев в листовках им желал заснуть не только крепко, а навсегда. Как пример, приводилась биография начальника полиции Обуховича. Он был осужден по статье 58 – измена Родине к расстрелу. Обухович слезно просил о помиловании, говорил, что он искренне раскаялся, и никогда больше не будет совершать убийства и другие преступления. Ему поверили, и расстрел заменили 10 годами лагерей.
А теперь Обухович печатает приказы, в которых последнее слово не обвиняемому, а палачу – расстрел!
Обухович вручил полицаям не только оружие, но и дубинки, чтобы его холуи могли избить любого, кого им заблагорассудится. А за каждого повешенного на виселице патриота, этих выродков фашисты награждали лишней пачкой сигарет, да жратвой посытнее.
Первым в Полоцке повесили заведующего библиотекой в доме Красной Армии политрука Клепикова.
Виселицу установили на базарной площади и согнали туда  почти всех жителей города. О дне казни было сообщено заранее, поэтому Сергей успел выпустить листовки.
Клепиков повел себя достойно и мужественно. Он успел крикнуть:
- Не верьте немцам, они вас обманывают. Бейте этих гадов!
В людской толпе был и Самородок. Он не побоялся крикнуть землякам:
- Друзья, товарищи, вставайте в ряды борцов с фашистами. Не дожидайтесь, чтобы нас всех перевешали эти бандиты!
После этих слов Самородок исчез, растворился в людском море.
Но немцы не успокоились на этом, и с района привезли казнить еще двух патриотов. Один из них Петроченко был хорошо известен в Полоцке. В городе на сей раз поднялось негодование. Оно ширилось, крупные компании собирались то тут, то там, и народ кипел, бурлил, бродил. Помощник Артемьева по столовой Гаврилов Александр был хорошо осведомлен, что творится в городе. Гаврилов был темной лошадкой, и Артемьев не доверял ему. Как оказалось, правильно делал. Бывший помощник дружил с жандармом, был его секретным сотрудником. И, при первом удобном случае, Артемьев избавился от предателя.
Потом доверенные люди доложили Сергею, что именно Гаврилов и его покровитель жандарм предложили немцам совершить провокационную выходку. Гитлеровцам не понравилось «самостийное» поведение одного полицая. А Гаврилов подбросил жандарму идею: выслужиться перед начальством и подставить голову под топор прохиндея – полицая.
- Ты скажи этому похотливому нехристю, что надо обобрать одну зажиточную семью в Полоцке. И намекни ему, что в этой семье есть совсем молоденькая девочка. У него сразу же руки зачешутся, и слюни потеку. Любит он сладких, молоденьких девчат. Побежит вприпрыжку грабить этот дом.
- А что даст мне выходка этого проходимца? – спросил удивленный жандарм. – От того, что он ограбит семью, мне ни холодно, ни жарко.
- Согласен, - кивнул Гаврилов, - ограбление – это мелочь, все уже в городе смирились этому беспределу. А вот если ты арестуешь полицая за изнасилование девочки и доложишь об этом преступлении своему начальству, то представляешь, какую политическую оценку получит наша акция?
- И какую же оценку нам дадут?
- Немцы сразу же предстанут перед мирными жителями честными и справедливыми людьми, которые собираются и впредь наказывать негодяев – насильников, которые к тому же и ограбили родителей изнасилованной девочки. Полицая обязательно расстреляют или повесят, а тебя наградят за наведение порядка. А волнение в городе сразу же утихнет.
План Гаврилова удался. Полицая поймали и повесили на базарной площади, где казнили трех патриотов.
На груди полицая немцы повесили плакат, на котором была надпись:
- Смотрите, мы защищаем мирное население.
В листовках Артемьев показал, как на самом деле защищают мирное население. Сколько горя принес семье этот полицай, но ведь сделал-то он под покровительством и попустительстве фашистов. «Эти подлые твари не только глумятся над мирным населением – разъяснял своим землякам Сергей – но дают полицаям понять кто они для гитлеровцев: ничтожество и шваль подзаборная. Жизнь полицаев для фашистов ничего не значит».
  Зимой 1942 года заведующему столовой Сергею Артемьеву поручили готовить пищу для арестантов городской тюрьмы. По совету Петровского Сергей решил расширить сферу влияния и направил работать своих двух подпольщиц: Макарову Ефросинью и Ефросинью Свирко, которых называли за глаза Фруза большая и Фруза малая, так в шутку окрестили их друзья. Таким образом, и в тюрьме появились у Артемьева глаза, уши и руки.
Яков Станкевич вместе с Самородком, он должен был уйти с первой партией партизан в лес, подготовили базу. Группа была очень большая – сорок два человека.
Яков Станкевич составил список партизан, и это была его большая ошибка. В группу затесался провокатор Ходулев и подпольщиков всех арестовали перед самым выходом в лес. Якова Станкевича спасло, что он за день до выхода всех партизан в лес, ушел подготовить базу для приема такой массы людей. Самородка, как главу группы посадили в тюрьму.
Сергей забеспокоился. Самородок знал в лицо и по фамилиям руководителей групп, а его в особенности. Но Самородок оказался крепким орешком, и фашисты обломали об него зубы. Артемьев радовался, что внедрил в тюрьму обеих Фруз. Поэтому на второй день после ареста огромной группы подготовленных партизан, он получил записку от Самородка: «Не беспокойтесь ребята, и продолжайте бороться с этими извергами, я никого не выдам, никакие пытки меня не сломят».
К удивлению подпольщиков Самородка в воскресение выпустили из тюрьмы. Самородок и сам понимал, что это провокация. Поэтому он вел себя вызывающе и нагло. Ни к кому из своих знакомых не подходил, зато всячески старался спровоцировать полицаев, и они шарахались от Самородка, как от прокаженного.  Хитрость немцев не удалась.
Его здесь же в городе, боясь, что партизан может сбежать под покровом ночи в лес, вторично арестовали и отправили в тюремную камеру. Там его пытали, издевались, но он, как и обещал, не проронил ни единого слова. А ночью разорвал на полосы рубашку, свил из полосок веревку. Привязал петлю к решетке окна, и окончил жизнь самоубийством.
Когда Ефросиньи – Макарова и Свирко принесли обед в тюрьму, им показали тело повесившегося Самородка. Даже тюремщики не могли не признать мужества Самородка.
- Этот партизан, - услышали Фрузы от немца, говорящего по-русски – не позволил нам унизить его публичной казнью. А это мог сделать только человек, который обладает огромной силой воли. А на допросе он не произнес ни одного слова.
Артемьев не выдержал, и пошел посмотреть на здание тюрьмы, где погиб Самородок. Наружную охрану несли полицейские. Помещение тюрьмы было прямоугольное. И на двух углах по диагонали были установлены две вышки. С них каждый часовой хорошо видел две стороны здания. Немцы и здесь показали свой рационализм и педантизм. Если два человека могут контролировать все четыре стороны, так зачем же ставить на охрану четырех человек.
Фрузы рассказали потом Сергею, что на двух сторонах тюрьмы дежурил один немец. Только на утренние и вечерние прогулки этому охраннику внутри тюрьмы добавлялись еще несколько человек. Этим и пользовались подпольщики. Пока одна из них строила надзирателю глазки, вторая из укромного места доставала записки, которые написали узники. Они понимали, что подвергаются смертельной опасности. Но делали это осознанно. Борьба продолжалась и они знали, что их небольшой вклад в этой борьбе придвигает общую победу все ближе и ближе.
Артемьева увидели, когда он расстроенный и растерянный после гибели Самородка бродил вокруг тюрьмы, обе Ефросиньи вечером зашли к нему.
- Сергей, возьми себя в руки, - сказала Фруза большая. После смерти Самородка, если ты скомпрометируешь себя, выставляя свое горе на показ, и тебя заподозрят в связях с партизанами, мы тоже потеряем связь  с народными мстителями. А тебя арестуют фашисты.
- Девушки, не волнуйтесь. Это была мимолетная слабость. Я буду более осторожен теперь. Сам понимаю, чего стоила одна ошибка со списком из сорока двух человек. Все они погибли. Теперь нужно действовать нам так, что бы у гитлеровцев земля под ногами горела от наших ударов. Нам, работающим в подполье, а на самом деле, на легальном положении нужно проявлять колоссальную бдительность. От мала до велика и мне и вам.
- Сергей, сказала Фруза маленькая – для этого мы и пришли к тебе, посоветоваться. Не дай бог, случится так, что тебя арестуют, не дай бог. Но мы все под богом и ходим. Без тебя мы будем, как без рук. Но под тобою стоит Ася. Сделай, пожалуйста, тайник, через который мы, в случае чего, могли бы держать связь с Асей.
Сергей грустно улыбнулся и тихо проговорил:
- Дорогие вы мои соратницы, я сейчас сделаю не тайник для вас, а открою свою военную тайну, которую никому нельзя доверить, но вам можно. И я и вы ходим по лезвию бритвы. Поэтому доверяю вам, как самому себе и заявляю: «Ася – это я!». Это мой псевдоним, моя кличка. Она состоит из аббревиатуры моих инициалов, букв моих фамилии, имени и отчества: Артемьев Сергей Яковлевич, а сокращенно АСЯ. Но теперь это не только моя военная тайная, а и ваша.

Сам погибай, а товарища выручай

Вскоре взвод героического командира Ивана Егоровича Старостенко, где служили Федор Мищенко и Иван Коркин в конце 1942 года, в начале 1943 года повел затяжные упорные бои с карателями. Впервые с начала войны для отряда Старостенко настали самые тяжелые дни партизанской войны в Сиротинском районе. Зима, холод, а тут еще и боеприпасы закончились. Воевать-то стало нечем. Старостенко дал приказ отходить в Россонский район.
- Там действует отряд Петра Машерова, которому удалось наладить связь с Большой землей, и боеприпасы они и  сами добывают и самолеты с фронта сбрасывают им на парашютах на тайные партизанские аэродромы боеприпасы – объявил Иван Егорович бойцам взвода.
Началось великое переселение белорусского народа из Сиротинского района в Россонский.
- Все дороги забиты и запружены уходящими с ними партизанскими семьями – сказал Федор Мищенко своему другу Ивану Коркину. – Я был послан Старостенко прикрывать арьергард нашего взвода, так мне пришлось увидеть это ужасное столпотворение. Словами и описать трудно, что там творится. Это надо только видеть. Наши раненые лежат на санях, стонут от боли, а ни медсестер, ни врачей нет. А двигаемся не по ровным дорогам, а по пням и колдобинам, и при тряске стоны и крики усиливаются еще больше. На возу лежит и наш герой, командир взвода Старостенко, так он, то проваливается в небытие, то очухается немного, и, кусая зубами губы, пробует не стонать, но сдержать стоны иногда не удается.
- Ты, Федя, оставайся здесь, а я со своим пулеметом схожу в хвост партизанского обоза – сказал Иван Коркин. – Там пулеметчик очень нужен. Заодно повидаюсь с Иваном Егоровичем.
Коркин подошел к своему командиру. Увидев его, Иван Егорович, собрав свою волю в кулак, перестал стонать, улыбнулся и даже пошутил:
- Мой комбатный ты писарь и художник (так называл Старостенко иногда Коркина). Глаза Старостенко закрылись. Навсегда. Когда Иван Коркин подошел к возку со Старостенко, он лежал неподвижно, тихо, а глазницы снежинки запорошили, снег не таял.
Коркин увидел, как выводили из хлевов крестьяне коров, что бы их вместе со скотными дворами не сожгли фашисты.
- Партизаны – рассказывал Иван Феде – из жалости вывели коров и привязали их в лесочке к деревьям, может быть, хозяев разыщут их, и поведут в Россонский район.
- Жалко коровушек – покачал головой Федор – умрут они в лесу от голода.
- Не переживай, - утешил его Иван – ты знаешь, как домашние животные ощущают беду. Они увидели, что мы все уходим, а коровы остаются бесхозными, отнеслись к этому факту совсем не безразлично. Подняли такой рев, оборвали привязи, догнали обоз и топают за нами. Куда мы, туда и они.
- Странное ты увидел зрелище – кивнул Федя, тяжело вздохнув.
- Но через железную дорогу они лихо перемахнули. А вот фашисты, когда поняли, что мы отходим в другой район, стали обстреливать нас минометов. Вот тогда я и сам испугался: от взрыва мины контузило Юру Циреню.
- Не вешай нос, Ваня, - попытался подбодрить своего друга Федя Мищенко. – Мы через пару месяцев, вернемся в свои родные места. Боеприпасами запасемся и шагом марш домой.
Федор, как в воду смотрел, вскоре они вернулись на Шумилинщину. Командиром взвода стал Галузо Александр.
Но сиротинские полицаи, как тараканы, позанимали теплые местечки в Мишневичах и Козьянах. Иван Коркин ходил в разведку и доложил командиру взвода Галузо и, разумеется, рассказал Феде.
Федор оживился:
- Тараканы, говоришь. Этих насекомых нужно дустом травить. Сейчас боеприпасов хватает нам. Так что выдворим мы их из тепленьких местечек с треском. А, если не успеют смыться, то раздавим этих букашек сапогами.
Бригаду им. Ленина, которая стояла около Нового Барсучино, возглавил Сакморкин Николай Александрович. Фронт с каждым днем все приближался и приближался к Шумилино. У Сакморкина появился для объезда отряда трофейный конь. Породистый красавец, серый в яблоках, изящно гарцевал под умелым седоком, комбригом. Но, противник-то рядом, гитлеровцы ведут разведку, следят, как передвигаются и где находятся партизаны. А тут с этим красавцем-жеребцом выходит конфуз. Он громко ржет на весь лес и выдает месторасположения партизан.
Как не жалко было коня, серого в яблоках, но пришлось его забить. Кольцо сжималось и с продуктами стало плохо. А конина пригодилась для наваристого супа.
Не пришлось въехать Сакморкину Николаю Александровичу в Шумилино победителем верхом на почти белом коне.
И он тогда придумал, как с блеском и шиком появляться на еще не освобожденной территории Шумилинщины. Николай Александрович оделся в трофейную форму немецкого генерала (его недавно взяли партизаны в плен), Козловского и Циреня нарядились в офицерскую форму, а Иван Коркин и Николай Казанцев надели на рукава повязки полицаев.
Так пятеро храбрецов отправились дерзко без всякого прикрытия путешествовать по гитлеровским гарнизонам. Получалось, что генерал с телохранителями занялся инспекторской проверкой, и проверяет, хорошо ли его вояки несут свою службу.
- Николай Александрович, - отговаривал комбрига Козловский от подобной авантюры – вас фашисты же,  немцы педанты и будут проверять документы у самого Гитлера, - быстро раскусят. Зачем же подвергаться риску вам самому. Вы командир и, как говорил Чапаев, должны быть впереди на боевом коне.
- Не трави мне душу, - оборвал Козловского Сакморкин, - коня уже нет, а мясо его скушали. Ты Чапаева цитируешь, а я приведу слова Генералиссимуса  Суворова: «Смелость – города берет». Любой немец, и тем более полицай или власовец, испугается и наложит полные штаны, увидев боевого грозного генерала с такой бравой свитой.
После этих фраз все смолкли, а Юрий Циреня не преминул, вместе с Федей Мищенко съязвить:
- Вы от скромности, Николай Александрович,- по сигналу Феди они хором проскандировали – не умрете!
- А то как же! – сделав важный самодовольный вид, гордо провозгласил свое решение Сакморкин. – А тебя, Федя за твое дерзкое поведение, я тоже беру с собой и награждаю тебя заранее званием – полицай. Надевай повязку, будешь третьим.
Все так и грохнули от смеха. Группа вышла из Барсучинского леса на Городокское шоссе и повернула по дороге вправо. Будто идем из города Городок. Подойдя к дороге, Федя оживился:
- Гляньте-ка, ребятки, как нас гитлеровцы уважают, уже запрягли повозки для нас. А лошади-то мощные какие. Битюги, немецкие, породистые тяжеловозы.
Здесь же и арестовали двух мародеров – власовцев из хозвзвода гарнизона. Они уже набили повозки овсом, ячменем и рожью. Федя, пинками подогнал их к возку, заставил поднять руки вверх и обыскал предателей. У одного из них была листовка, подписанная от имени добровольцев Русской освободительной армии (РОА).
- Подпись прямо скажем абстрактная – посмеялся Федя, передавая листовку Юрию Цирене.
А у второго власовца документ был более весомый. Вторую листовку подписал: Председатель Русского Комитета, генерал-лейтенант А.А. Власов и секретарь Русского Комитета генерал-майор В.Ф. Малышкин. На этой листовке были исходные данные, где печаталась листовка и дата «27 декабря 1942 года. Город смоленск». Юрий Циреня забрал их себе, сказав Федору:
- Потом прочтем и допросим эту шваль.
И вовремя. Со стороны кладбища раздался выстрел и здоровая, словно от порыва ветра, слетела большая стая грачей. «Полицай» Федя с «немецким офицером» Юрой Цирене рванули к кладбищу, и увидели высоченного двухметрового власовца, который стреляет для своего удовольствия в ворон и грачей. Стрелять во время прогулки по царскосельскому парку было привилегией Императора Николая Второго. Поэтому Федя сразу же пошутил:
- Ишь, сволочь, кем себя возомнил! – а потом рявкнул грозно: Руки в гору, негодяй, ты арестован за свое разгильдяйство!
А сам на повозку запряженную парой битюгов-тяжеловесов, головой показывает Цирене, мол, смотрите, господин офицер как нам повезло – зерна целую телегу уже имеем, а теперь и картошки воз и маленькую тележку приобрели.
На Федю великан-власовец отреагировал спокойно, без страха:
- Чего орешь-то, ты такой же полицай, как и я.
Но тут, как ястребы на жирную курицу, на верзилу налетели, одетые в офицерскую форму, Циреня и Козловский. Увидев их, и услышав гортанную немецкую речь, власовец съежился, как от удара побитый пес, и даже ростом показался Феде меньше. 
Юрий Циреня выхватил из цепких лап власовца винтовку, а Козловский продолжал строчить, как из пулемета, немецкие слова. На что власовец вытянулся во весь свой двухметровый рост, кивая головой, тупо повторяя одну и ту же фразу:
- Виноват, господин охвицэр… Виноват, господин охвицэр.
Когда все собрались вместе около кладбища и заговорили по-русски, власовец не мог поверить, что все «немцы» на самом деле  переодетые партизаны. Он даже спорить стал с Федей:
- Хиба же так нельзя дурить меня бедного. Я ни в чем не виноват. Для Великой Германии старался. Зачем я вам  нужен?
Но когда Федя повернул повозки в лес и повел под прицелом автомата власовца в лес, сказав ему весело:
- Зачем ты нам нужен? Так ты такой же здоровый, как эти немецкие битюги, запряженные в возок. Вот и будет, кому в лесу разгружать мешки,  -тебе… Какие слова последовали после паузы и многоточия. Я приводить не буду.
На следующий день опергруппа в том же составе отправились опять на «охоту» в Новое Барсучино, в вотчину Федора Мищенко.
Иван Коркин пристроился сразу же у изгороди с «Драйзером» пулеметом. Так с упора удобнее стрелять из него. Иван любил свой «Драйзер». У него кроме ленты был еще с правой стороны закреплен дополнительный магазин в пятьдесят патронов. Кроме того, помощник пулеметчика носил с собою приданое – два дополнительных ствола. В случае, когда стрельба ведется интенсивно и ствол, перегреваясь, может заклинить, то два запасных ствола сыграют огромную роль в плотности пулеметного огня.
Федя тут же откомментировал запасливость Коркина:
- Правильно, Ванечка, делаешь. Запас карман не тянет. Он нужен нам всегда.
В деревне Федор заметил, как «фашисты» выводят из хаты франтовитого пижона в немецкой форме, у которого на лице недовольная гримаса играет. На франте сапожки со шпорами, в руках плеть, а на руках белоснежные перчатки. Мундир с иголочки, пилотка набок, а из-под нее выглядывает вихрастый густой чуб, причесан на левую сторону, как у его фюрера Гитлера. А у крыльца привязан на коновязи лихой конь. Очень уж огорчен был гитлеровец, что его любовное рандеву  не состоялось, загребли в плен. Еще троих взяли в плен в Новом Барсучино.
После этих операций боевая группа и вовсе осмелела. Федя Мищенко разузнал у власовцев, какую песню они любят петь в строю. Оказалось, про молодую «Галю», которую хлопчики пидманули.
Для маскировки под власовцев эту песню взяли себе на вооружение. Среди белого дня группа строем пошла по большаку, светит яркое солнышко, а партизаны горланят «Галю», чтобы выяснить, кто кого перепоет.
Дальше сюжет развивался как в святочной сказочке с хорошим благополучным концом. Как потом рассказали местные жители, на дерзкую партизанскую группу, которая ходит среди бела дня и экспроприирует у власовцев оружие и продовольствие, была организована мощная засада.
Федя спросил своего брата Ивана:
- И сколько же гитлеровцев поджидали нас?
- Ни мало, ни много, но человек около двухсот. А ваша строевая песня «Галя» спасла вас. Они подумали, что какая-то группа власовцев, которые любят эту песню петь на марше – объяснил брату Иван. – Фашисты не поверили, что группа не больше десяти человек, горланя во всю глотку песню, могут оказаться партизанами.
Сакморкин, взяв листовки РОА, внимательно прочитал обе вслух при пленных власовцах и при партизанах: Обращение Русского Комитета к бойцам и командирам Красной Армии, ко всему русскому народу и другим народам Советского Союза – прочитал заголовок листовки Николай Александрович и, откашлявшись, продолжил чтение.
- Друзья и братья!
Большевизм – враг русского народа. Неисчислимые бедствия принес он нашей Родине и, наконец, вовлек русский народ в кровавую войну за чужие интересы. Эту война принесла нашему отечеству невиданные страдания. Миллионы русских людей уже заплатили своей жизнью за преступное стремление Сталина к господству над миром, за сверхприбыли англо-американских капиталистов. Миллионы русских людей искалечены и навсегда потеряли трудоспособность. Женщины, старики и дети гибнут от холода, голода и непосильного труда. Сотни русских городов и тысячи сел разрушены, взорваны и сожжены по приказу Сталина. История нашей Родины не знает таких поражений, какие были уделом Красной Армии в этой войне. Несмотря на самоотверженность бойцов и командиров, несмотря на храбрость и жертвы русского народа, проигрывались сражения за сражением. Виной всему этому гнилость всей большевистской системы, бездарность Сталина и его главного штаба.
Сейчас, когда большевизм оказался неспособным организовать оборону страны Советов, Сталин и его клика продолжают с помощью террора и лживой пропаганды  гнать людей на гибель, желая ценою крови русского народа удержаться у власти хотя бы на некоторое время.
Союзники Сталина – Английские и Американские капиталисты – продали русский народ. Стремясь использовать большевизм для овладения природными богатствами нашей Родины, эти плутократы не только спасают свою шкуру ценою жизни миллионов русских людей, но и заключили со Сталиным тайные кабальные договоры.
Сакморкин, дочитав этот абзац, прервал чтение и предложил:
- Товарищи давайте обсудим эту чушь и ахинею. Все понятия перевернуты с ног на голову и основа этой листовки грязная клевета и ложь на нашу страну. Я, по словам предателей Власова и Малышкина, как большевик – враг русского народа? И разве Сталин развязал кровавую войну, а не Гитлер, которому генералы Власов и Малышкин, лижут фюреру сапоги? Разве Красная Армия уничтожает наши города и села, а не гитлеровцы?
Федя Мищенко выкрикнул с места:
- На воре и шапка горит, хлопцы! Мы-то на своей шкуре испытали все прелести нового германского порядка. У них такая любовь к нам, что за каждое непослушание их мародерским приказам – расстрел! А слышал уже совсем иную информацию про «героическую» немецкую армию. Вот она частушечка про фашистов:
Навели у нас порядки,
Установленные тут.
Фрицы прут, без пересадки
Аж, до станции «Капут»!

Федя сорвал гром аплодисментов, переходящих в овацию, но поднял руки вверх и, помахивая ладонями, стал призывать своих друзей к тишине.
- Ребята, я не гордый человек, мне славы не надо, мне хватает моей популярности.
- Молодец, Федор. Нужно спокойно дочитать эту мерзкую листовку и вывести пособников Гитлера на чистую воду. Внимание я продолжаю чтение, послушайте, как Власов лебезит перед гитлеровцами.
В тоже время Германия ведет войну не против русского народа и его Родины, а лишь против большевизма. Германия не посягает на жизненное пространство русского народа и на его национально-политическую свободу. Национал-социалистическая Германия Адольфа Гитлера ставит своей задачей организацию Новой Европы без большевиков и капиталистов, в которой нашему народу будет обеспечено почетное место. Место русского народа в семье европейских народов, его место в Новой Европе. Но его участь будет зависеть от степени его участия против большевизма, ибо уничтожение кровавой власти Сталина и его клики – в первую очередь дело самого русского народа.
Для объединения русского народа и руководства его борьбой против ненавистного режима, для сотрудничества с Германией в борьбе с большевизмом, за построение Новой Европы, мы сыны нашего народа и патриоты своего Отечества создали Русский Комитет. Русский Комитет ставит перед собой цели: а) Свержение Сталина и его клики; б) Заключение почетного мира с Германией; в) Создание содружества с Германией и другими народами Европы, Новой России без большевиков и капиталистов.
Русский Комитет призывает бойцов и командиров Красной Армии, всех русских людей переходить на сторону действующей в Союзе с Германией Русской освободительной Армии. При этом всем перешедшим на сторону борцов против большевизма гарантируется неприкосновенность. Жизнь вне зависимости от их прежней деятельности и занимаемой должности.
Русский комитет призывает русских людей встать на борьбу с большевизмом, создавать партизанские освободительные отряды и повернуть оружие против угнетателей народа – Сталина и его приспешников.
Русские люди! Друзья и Братья!
Довольно проливать народную кровь! Довольно вдов и сирот! Довольно голода, подневольного труда и мучений в большевистских застенках! Вставайте на борьбу за свободу!
На бой за святое дело нашей Родины!
На смертный бой за счастье русского народа!
Да здравствует почетный мир с Германской, кладущей начало вечному содружеству немецкого и русского народов!
Да здравствует русский народ, равноправный член семьи народов Новой Европы!

- Кто желает высказаться этой части фашистско-власовской листовки? – окончив читать, спросил партизан Сакмаркин.
- Я с удивлением узнал, - стал отвечать с места Юрий Циреня, - что Германия не ведет войну против русского народа и не посягает на жизненное пространство нашей Родины. А гитлеровцы дошли до Волги, на которой стоит город Сталинград, захватив половину европейской части нашей страны. Разве это не посягательство на наше жизненное пространство? Ложь и провокация.
Своего друга поддержал и Федор Мищенко:
- Чует кошка, чье сало съела – сказал Федя. – Видишь, как залопотали! Обломали собаки зубы свои об неприступную крепость на Волге – Сталинград. Вот и начали предателей-власовцев подстрекать, переходить на их сторону. Пришлось фельдмаршалу Паулюсу сдаваться к русским в плен вместе с многотысячной армией. Кишка у них оказалась тонка, чтобы взять наш Сталинград. Подняли руки в гору, и пошли сдаваться бойцам Красной Армии. Власовцев мы, партизаны, сегодня сами в плен взяли. Если захотят стать партизанами, как советует им предатель Власов, по которому веревка плачет, то, милости просим! Становитесь партизанами и воюйте с гитлеровцами вместе с нами. Только повинитесь!
Кстати, некоторые власовцы, и в самом деле, остались воевать в партизанском отряде с фашистами. Сбежал из отряда только чубатый «казак» - любовник. Так туда ему и дорога.
- Не могут фашисты взять и другой славный город – Ленинград – добавил Юрий Циреня. – Держится блокада, но город Ленина не выкинул белый флаг, не сдался на милость победителю. Милостью врага мы уже здесь нахлебались досыта. Били фашистов и будем бить. А что во второй-то листовке написано, Николай Александрович?
- Не торопитесь, дети! – улыбнулся Сакмаркин. – Дайте только срок: будет вам и белка, будет и свисток. Продолжаю чтение:
Членам партии, комсомольцам и всем бойцам заградительных отрядов! Всем, кто верил в правоту своего дела, но обманут Сталиным и его приспешниками!
Вас назначили в заградительные отряды и объяснили, что вы должны уничтожать трусов и врагов Советской власти, то есть стрелять в своих товарищей красноармейцев.
Не задумывались ли вы – почему нет заградительных отрядов в германской армии, или почему их не было в старой русской царской армии? Почему сейчас среди русских людей, отличавшихся на протяжении всей истории храбростью и героизмом, оказалось столько трусов, что пришлось создавать заградительные отряды? И откуда у Советской власти столько врагов? Вот уже 25 лет Советское правительство уничтожает «врагов народа», расстреляло и погубило десятки миллионов «предателей», а их все не убывает.
Не значит ли это, что весь народ, враг большевикам, что никто не хочет воевать за своих тиранов?
Не значит ли это, что русский народ хочет гибели ненавистной Советской власти – сталинско-жидовской диктатуры и ждет немцев, как своих освободителей?
Какую же роль играете вы?
Вас заставляют быть палачами! Вы позорите не только себя, но и своих родных, не только свой народ, но и звание бойца Красной Армии.
Ведь армия – это не охранка, не НКВД, а солдат – боец, это не арестант, не преступник!
Правда, вы можете сказать: «Нам приказывают – мы исполняем. Мы присягали выполнять беспрекословно все распоряжения». Но вы присягали, прежде всего, на верность своему народу. Вы пришли в армию, чтобы быть бойцами, защитниками народа, а теперь вас сделали палачами. Вы стали, выражаясь блатным жаргоном «лягавыми» с той разницей, что «лягавые» охотятся за ворами и преступниками, а вас натравливают на народ, на бойцов рабоче-крестьянской Красной армии.
Что вы получите за вашу гнусную «работу»? – ненависть своего народа и петлю на шею!
Железная немецкая армия несет свободу русскому народу и гибель его угнетателям. Сейчас создается миллионная русская добровольческая освободительная армия – скоро встретимся! Не немцы, а мы сами русские нанесем смертельный удар большевизму и сметем сталинскую шайку кровопийц с русской земли!
Неужели вы не видите, что приближается час расплаты? Неужели вы не видите, что Сталин тянет вас за собою в могилу. Вам все припомнят, не простят и не будет вам спасения! Умрете вы подлой смертью, как предатели интересов народа, как палачи и убийцы его сынов. Опомнитесь!
У вас еще есть уйти с этого пути! Не стреляйте в красноармейцев. Бейте своих погонщиков, направляющих вас на свой народ! Переходите на нашу сторону! Вступайте в Русскую освободительную армию, борющуюся за освобождение всего русского народа от большевизма.
Добровольцы Русской освободительной армии.
Сакмаркин, прочитав власовскую листовку, обратился к сидящим в штабной землянке пленных добровольцев «РОА»:
- Вы попали в наш партизанский отряд не по доброй воле и сомневаюсь, что в так называемую Русскую Освободительную армию, тоже не добровольно пришли, а вас так же заставили обстоятельства – окружение фашистами, отсутствие воли командиров и отсутствие боеприпасов. Вы называете трусами и палачами бойцов заградительных отрядов Советской армии, а кто как не вы сами, проявив трусость и предательство, во главе с самым главным предателем и трусом генералом Власовым сдались немцам в плен. Это вы спровоцировали Верховного Главнокомандующего Сталина применить крайнюю меру: сформировать заградотряды, что бы трусы и паникеры знали, что взад пятками мы ходить не будем, а только вперед и будем гнать гитлеровцев, фашистского зверя до самого логова - Берлина.  Так кто же нас гонит воевать с гитлеровцами: НКВД, «лягавые»?
Чубатый власовец, весь какой-то съежившийся, куда только подевался его лоск, бросил в упрек Николаю Александровичу ехидную реплику:
- Но заградотряды все-таки у вас есть, а кроме них воюют с немцами штрафные роты и батальоны, которые создаются из бывших зэков принудительно.
- А вот тут-то ты глубоко ошибаешься. Бывшим заключенным, которые смалодушничали или оступились в мирной жизни, нарушив закон, предлагается пойти на фронт в составе штрафных батальонов и кровью искупить свою вину! Понимаете, какой шанс дан оступившимся людям. Они идут в первых рядах атакующих и не гнутся под шквальным огнем, так как знают что, любая царапина от пули или даже опасная рана на поле боя, из которой вытечет хотя бы капелька крови, снимают с них вину, и они снова станут свободными, законопослушными гражданами нашей общей и любимой Родины. А о гуманности гитлеровцев мы все уже знаем хорошо. На своей шкуре испытали эту «гуманность». Она клочьями висит на наших телах.
После этих листовок у партизан появилось большое рвение уничтожать фашистскую нечисть. Вскоре оперативная группа, в составе которой был и Федор Мищенко, снова отправилась на задание. Они остановились в одном лесочке неподалеку от деревни, где жил дядя Володи Козловского. Хотя дом дяди Козловского находился недалеко от домов, где разместились немцы, Володя все же решил рискнуть и зайти к своему родственнику, у которого он оставил одну очень интересную книгу. Вечерело. Козловский осторожно зашел за книгой и быстро вернулся в лес.
Партизаны стали уже возвращаться на базу, шагая по проселочной дороге, как около деревни, которая им попалась по дороге, Козловский заявил:
- Здесь же живет бургомистр. Он по национальности поляк. Давайте зайдем и переночуем в доме бургомистра по-человечески. На нас немецкая униформа и этот гаденыш посчитает за честь принять нас на ночлег. Сказано – сделано. В дом вошли все, а там одна хозяйка встретила их. Володя стал говорить что-то по-немецки, а казанцев переводит слова офицера.
Она и сама, глянув на мундир, поняла, что это офицер и тут же взбила перину и подушки на семейной никелированной кровати, и жестом показала, мол, господин офицер может лечь спать, почивать.
А для других чином ниже хозяйка постелила матрасы на полу, расстелила чистые простыни и дала одеяла. Так как от дяди Козловский принес не только книгу, но и бутылочку крепкого самогона первача, то все уснули, как убитые, Сон сморил всех.
Когда Федя Мищенко проснулся, солнышко приближалось к зениту. Солнечные зайчики играли на полу, отражаясь в зеркале. Федор легок на ногу, он вскочил и, выглянув на улицу, сразу же растолкал всех:
- Немцы с обозом едут, а полицаи насыпают в мешки бульбу. Что делать будем? Так можно все на свете проспать и навеки здесь остаться.
Все по-военному быстренько вскочили, оделись и обулись. Один Козловский и ухом не повел. Блаженно улыбаясь, и солнечные зайчики осветили его радостное лицо. Наконец-то «офицер» сел на перину, свесив ноги на пол сказал:
- Федя, на тебя это так не похоже, зачем нам такая суета? Ну, немцы, и что же? Ну их к бесу, к чертям собачьим. Я сейчас натяну свой мундир, и пойдем мы с вами, хлопцы, полицейские дома громить. Я же эту деревню хорошо знаю, и помню, где эти гниды поселились.
- Как скажете, господин офицер – заулыбался и Федя, - так и сделаем. Громить, так громить, чтобы надолго нас запомнили.
В первом же доме Володя так громко заорал по-немецки, и чуть ли не через слово, вставляя крамольное «партизан», что хозяйка дома поняла и без переводчика Казанцева, почему так возмущается немец, и отвечает ему торопливо:
- Вы, пан офицер, не гневайтесь так, мы-то ведь ваши, муж сам в полиции служит, и партизан на понюх не выносит.
А «немец» совсем одурел, услышав слово из уст хозяйки «партизан», знай себе, про партизан орет, как недорезанная свинья, визжит и слюной брызгает.
По-немецки приказывает, а Казанцев переводит:
- Крошите, ребятки, прикладами эту мебель у пособников партизан.
  - Ратуйте, люди добрые, заблажила женщина, но «переводчик» рявкнул:
- Заткни свой поганый рот, сволочь. А то и сама приклада отведаешь.
Дальше не стали испытывать судьбу,  и в другие дома, где жили полицаи не пошли. Скрылись с глаз хозяйки и свернули в лес. Потом переправились через Двину, и увидели отступленцев, которые ушли от нападения карателей в партизанский тыл.
Тимоха Гусаков попросил Федора:
- Переоденься тоже в немецкую форму, посмотрим, как партизаны к пленному немцу отнесутся.
А Феде пошутить, хлебом не корми: тут же форму и натянул на себя, да смотрит, присев на бревно на улице, зло исподлобья. Явно переживает фриц, что в плен попал, будто муха в банке варенья лапками завязла. Тимоха даже стишок про эту ситуацию прочел:
Тонет муха в сладости
В банке на окне.
Но нету в этом радости
Ни мухе и не мне.

Но, не долго, пришлось Феде погреться на солнышке. Вокруг его стали собираться любопытные.
- Это кто такой? – спрашивает один зевака.
- Ага, фриц попался, который кусался! – злорадствует другой, и спрашивает Тимофея:
- Это что за фрукт такой?
А Гусаков отвечает:
- Это германская сосиська.
- Оно сразу и видно – удовлетворенно говорит любопытный – смотрит, злыдень с ненавистью, как матерый хищник – волчара этакая!
Федя понял, что нельзя переигрывать и, вытаращив глаза, обращается к Тимофею:
- Пан, млэка!  - и рукой на раскрытый рот показывает, мол, есть хочу.
Гусаков расшифровывает:
- Просит покормить его…
Тут женщины закричали:
- Кончились его приказы и прихоти: «Матка яйки, матка млэка. Сейчас мы ему нальем молочка из-под бешеной коровки, или еще лучше – из-под быка!
Но Тимоха не даст Федю в обиду, ведь это он втянул его в эту авантюру. Взял Федора за локоть и привел к старику в хату, куда, он видел, хозяйка понесла подойник молока. Федор стал неторопливо, по глоточку пить молоко, откусывая по небольшому кусочку хлеба от большого ломтя.
А старичок-то был не прост, мог по-немецки калякать и спрашивает «немца» на его родном языке. А Федя же ни «а», ни «бе», ни ку кареку. А в голове мысли роются, на виске жилка от волнения пульсирует:
- Эх, Федька, кажется, влип ты в историю, попал впросак: надо искать выход!
И этот выход он сразу же, мгновенно нашел. Говорит Федор старичку, будто он из Украины:
- Дедуль, так я ж нэ нэмец, я хиба власовэц.
Старичок только рукой махнул, а Тимофей привел Федю к бревнышку. И тот сел на свое прежнее место, а женщинам уже рассказали, что фриц – то не немец, а власовец. Баб будто кипятком ошпарили, подняли такой крик, что хоть всех святых уноси. Пришлось Федору и тут политес наводить. И он говорит:
-Дэвоньки, ну шо я вам такого зробив? Я ж в хозвзводе був.
Эта Федина фраза могла бы успокоить партизан, которые воевали с фашистами, а женщин его признание только еще больше раззадорило:
- Ах ты, гад бесстыжий – звонко закричала одна из них. Так вот кто нашу бульбочку из под пола  вывез! Подавился бы ты ею, паскуда, пусть у тебя бы пузо от бульбочки нашей лопнуло. За что же ты, поганец, нас с детишками малыми голодом заморить вздумал?!
Другая женщина ухватилась за висевший на ремне у Федора немецкий котелок, и потянула его к себе. А третья, более агрессивней первых двух оказалась, и благим матом кричит:
- Бабы, да ему нужно глазья-то его бесстыжие, лупоглазые выколупать. Ату его! Пусть света белого больше не увидит.
Тимоха понял, что сейчас женщины ринутся на его товарища всей толпой, ни ему, ни Феде, будет не до шуток: он громко захохотал и постарался перекричать, поднявшийся шум:
- Прекратить бунт! Это мы с дружком так вот нелепо захотели пошутить. Не учли, что при фашистах вы горюшка-то хлебнули. Простите нас, глупых несмышленышей, дорогие вы наши женщины. Понимаю, что не до шуток вам.
Они сначала застыли на том же месте, как мумии, которые готовы были чинить расправу, самосуд над власовцем, а потом и сами заулыбались… засмеялись.
В другой партизанской деревне Федя, как шел в немецкой форме, так и зашагал по улице неторопливо вразвалочку. В одном доме увидели, что одна створка в окне приоткрыта, и из неё раздаются громкие звуки радиоприемника. Федор приостановился у окошка на секунду, и, приложив ухо к окну, стал прислушиваться к голосу диктора.
Местный житель спросил Гусакова:
- Это кто такой?
Тимоха уже по инерции ляпнул:
- Немец!
Местный партизан быстро отреагировал:
-Ишь, гадина, видно своего Гитлера хочет услышать. На-ка, выкуси! И чего вы с ним миндальничаете. Вон поставьте его к забору, да пустите в расход.
- Нельзя, - говорит Тимофей, - уж очень ценные данные он знает. Придется его  к командиру привести целого и невредимого. А потом уж он решит: в расход, или самолетом в Москву отправить.
Взрывать железнодорожный мост через реку Оболь созданную группу решил сам Сакмаркин вести. В неё собрали всех пулеметчиков, которые были у Николая Александровича в подчинении. Разумеется, в их числе были Федор Мищенко и Иван Коркин. Когда Сакмаркин сообщил разведданные: мост через Оболь охраняют крепко: построены двадцать пулеметных дзотов и несколько пикетов с овчарками, обученных и надрессированных подкрадываться к стреляющему из пулемета партизану сзади, и впиваться острыми собачьими клыками прямо в шею стрелка. Поэтому к каждому пулеметчику были приставлены специально подготовленные бойцы, умевшие бесшумно снимать ножом часовых, а также овчарок, которые пытались кинуться на разведчика.
- Видишь, Ваня, - сказал Коркину Федор Мищенко, - как хорошо подготовились гитлеровцы. Представь себе, мы заляжем на позиции и будем стрелять из пулеметов. Начинаем вести огонь, как вдруг сзади на тебя набрасывается  огромная собака, и впивается острыми зубами в шею – Бр-р-р! – прорычал, подражая овчарке, Иван. – Не приведи бог. Тем более у нас пулеметчиков меньше, чем у обороняющихся немцев.
- Эх, Ваня, - сказал Федор Мищенко – мал золотник, да дорог. Ведь здесь в нашем партизанском краю фашистов так же намного больше, чем нас партизан. Но, великое всегда получается из малого. Мы выполним свою задачу.
Бой был упорным и жарким. Стволы пулеметов раскалились докрасна. Приходилось приостанавливаться и катить их по росистой траве, чтобы они хоть немножко остыли. Пули свистят над головами, а Федя поторапливает:
- Вань, давай поближе подползем.
Подползли совсем амбразур дзотов – метров около сорока до них. На расстояние ружейного выстрела, а у них же пулеметы. Коркин и Мищенко подползли и согласовали, как будут «гасить» пулеметные гнезда.
- Федь, - сказал Иван, - я целюсь в амбразуры дзота, что справа, а ты влево.
- Хорошо, - согласился Федор и, прицелившись, взяв на мушку пламя выстрелов, вылетающих из дзота, дал длинную очередь:
- Заглушил пулеметную точку – азартно выкрикнул Федя. – Больше оттуда никто не выстрелит.
А в ответ услышал от Ивана:
- Ты лихой и удалой, а я тоже не лаптем щи хлебаю, тоже заглушил дзот. Горячая была ночь!
- Да, Ваня, это – О, боль моя, моя Оболь! Кати воды свои пока без моста – вздохнул Федя.
Наступил 1944 год, 23 февраля день рождения Красной Армии большая группа партизан бесшумно в белых маскировочных халатах прокралась до Бортников. Обогнув и миновав незаметно вражеские посты, выбрали удобную позицию для атаки.
В окна, двери хоть и землянок, где разместились гитлеровцы, полетели гранаты. Фашисты в панике выскакивали на улицу. Некоторые позабыли даже схватить свое оружие и выбегали с пустыми руками, и тут же замертво падали на землю, попав под партизанские пули.
- Мне, кажется, - сказал Федя Мищенко, что мы выполнили свое задание по-хозяйски. – И громко засмеялся от радости. – Праздник в честь нашей славной Армии удался на славу!
Иван Коркин тоже был доволен, и, собирая оружие фашистов, сказал:
- Хорошие трофеи, богатый урожай собрали. И помощь соседей не понадобилась, сами управились с заданием. Вон сколько фашистских трупов на улицах валяется. Что скажешь Федя?
- А что тут долго говорить – отозвался Федя. – Я тебе частушечку пропою, а в ней моя оценка боя и подведение итогов его:
Легла тропка вдоль болота,
А через речку новый мост.
Бьем фашистов с пулемета,
Бьем их в гриву, бьем их в хвост.

- Откуда у тебя, Федя, вдруг появился новый через речку мост? Ведь мы же его недавно сами взорвали? – спросил Иван.
- Взорвали – согласился Мищенко – но ты, Ванюша, смотри на слова частушки шире. В ней слово «мост» переводится на язык партизан так: «мост – это место переправы гитлеровцев прямиком на тот свет.
- Феденька, я рад, что ты даже после такого жаркого боя, когда мы столько немцев уложили, находишь силы пошутить – сказал Иван. – Ты, как всегда, в своем репертуаре.
- Да, в своем репертуаре, - как эхом отозвался и повторил слова друга Федор. А сам чутко прислушивался к гулу, идущему со станции Улла. Повернувшись к Ивану, Федор резко добавил:
- Придется нам свой репертуар сейчас же изменить. Слышишь тарахтит, гудит немецкая бронетехника. Гитлеровцам идет подмога. Ожили невычисленные нами  и пулеметные точки врага.
Разговор друзей прервала, взметнувшаяся в небо зеленая ракета, – сигнал отходить в лес.
От очереди скрытой пулеметной точки недалеко от Федора упал, завалился в снег знакомый боец отряда.
- Так это же мой друг Матвей Ловиков – из села Старынки – узнал в раненом Мищенко, и подбежал к Матвею.
- Федя, дружок, помоги мне, сил нет, меня ранило – стонал Ловиков.
- Ничего, браток, ничего – успокаивал Федя своего друга, подхватив под мышки, поволок в сторону леса.
- Спасибо тебе, Федя, - прохрипел Матвей, - не бросил меня на поругание фашистам.
- Какое спасибо, Мотя, помнишь суворовское правило: «Сам погибай, а товарища выручай».
Прозвучала еще одна пулеметная очередь, и Матвей почувствовал, что крепкие руки Феди вдруг ослабили хватку, и они вместе опять повалились в снег на бок теперь вдвоем. Выбиваясь из последних сил, Матвей Ловиков дополз до леса.
- Федя убит наповал – тихо прошептал Матвей. На его губах пузырилась кровавая пена – и еще человек десять остались лежать с ним на снегу…
Сквозь продрогшие на ветру и морозе ветви деревьев пробивался рассвет. Белый снег от цвета красной утренней зари, как бы обагрился кровью. Цвет зари сливался с цветом крови, только что погибших бойцов, соратников Федора Мищенко, и с кровью его самого, героически погибшего патриота.
Иван Коркин в землянке сел за стол и при огоньке свечи записал красным, цвета крови, карандашом такие слова:
Благодаря таким героям, которые не жалеют своей жизни ради Отчизны, мы обязательно победим злейшего врага нашей Родины, гитлеровский фашизм.
Золотые памятники надо ставить нашим дорогим сердцу героям! Мы, выжившие и уцелевшие в этой кровавой бойне, в вечном долгу перед ними.
Так пусть же пламя вечного огня никогда не погаснет, и наши благодарные потомки будут вечно помнить о наших погибших героях. Вечная им память: Короткину Семену Михайловичу, Портновой Зинаиде, Старостенко Ивану Егоровичу, Мищенко Федору Яковлевичу, Гусакову Тимохе и другим погибшим нашим Героям!
А чуть позже Тамара Макаровна Гайко (Селиванова) из города Орша написала проникновенно-трогательное стихотворение «Не гаснуть вечному огню».
Туманы белые кружились
Над полем схватки огневой.
С врагом герои наши бились,
И это был жестокий бой.

Враг с лютой злобой напирал,
То крался незаметным вором,
То с воздуха десант бросал –
Но сильным встречен был отпором.

Бойцы позиций не сдавали,
Стояли насмерть, как скала.
И кровь, алея красным стягом,
Между воронками текла.

В бою неравном победили –
Душой и мыслями чисты.
Чтоб жили мы, они погибли –
Нет выше скорбной той цены.

И до сих пор земля рыдает
По павшим лучшим сыновьям.
И каждый день своею жизнью
Мы возвращаем дань бойцам.

Взметнулись в небо обелиски,
И зори майские чисты.
И к Вечному огню мальчишки
Несут гирлянды и цветы.

Не рвется память поколений,
И подвиг тот живет в веках.
И Вечному Огню не гаснуть
У обелисков и в сердцах.

Под носом у фрицев их водили за нос

Екатерина Герасимовна Киреева родилась в Новом Барсучино. Её отец Герасим Иванович был сыном крепостного крестьянина, который очень рано умер. Тогда редко кто доживал до 50-ти лет. И пришлось Герасиму наниматься в батраки к пану Клепацкому.
Женили его на полуслепой девушке, Герасим согласился взять её в жены, так как за неё тесть давал клочок земли. Жена родила Герасиму пятерых детей, а при родах шестого ребенка умерла Федосия Федоровна с дитем. Мать Екатерины, молодая девушка решила стать женой вдовца, и родила еще четверых ребятишек. Дети росли в бедности и нужде, как придорожная трава.
После революции семья Герасима вздохнула полной грудью. Жить стало легче. Получили землю и образование. Родители вступили в колхоз и работали там до глубокой старости. Любили советский строй. Были благодарны Советской власти за коренную перемену в их жизни. Они стали настоящими патриотами и старались помогать, чем могли, каждому, когда началась война.
Зимой 41-42 годов в их доме скрывалась от фашистов еврейская семья Еленоха – его жена и две дочери. Но так поступали не только Киреевы. Помогали несчастным беженцам семьи: Владимиров Лука, Матюшенко Парфен, Константинов Тит, все семейство Зуевых, родственников Марии Мищенко – Евдоким и Яков Трофимович.
Но были в селе Новое Барсучино явные предатели: братья Кулаковы Никифор, Николай, Аркадий и Петр. Они ненавидели Советскую власть  за то, что были раскулачены во время коллективизации крестьянских хозяйств. Вернулись и стали просить немцев вернуть им земли, принадлежащие их семье до революции. И поэтому стали прислуживать немцам и новому порядку.
У Екатерины Киреевой была закадычная подруга Нина Константинова, не разлей вода.
Когда в деревню летом 41 года вошли немцы, Катя была в гостях у Нины. Никто не ждал их непрошенного визита.
Фашисты, расстегнув пуговицы воротников на мундирах, ехали неторопливо по улице на велосипедах. Их было больше десяти человек. Захотели поживиться свежей и вкусной пищей. Они по-хозяйски зашли в дом Константиновых и, подозвав жестом руки мать Нины, картаво проговорили:
- Матка, млэко, яйки, шпик.
Нинина мама, подавая из корзиночки яйца, тихо бормотала проклятия:
- Бери, жри, чтобы ты подавился и сдох, этими яйками. Чтоб вас забрала к себе нечистая сила, уродимцев зеленых, поганых.
Катерина и Нина замерли от страха при виде ненавистных этих «спасателей». Но первой опомнилась Нина и шикнула на маму:
- Мамочка, милая помолчи, пожалуйста, вдруг кто-то из них понимает по-русски! Зачем нам с тобой неприятности.
Но немцы по-русски ни бельмеса не понимали, и даже поблагодарили маму Нины:
- Данко, матка, данко…
И гогоча, как гуси от радости, что поживились на славу, выскочили из хаты и укатили на велосипедах. Один из них забыл в углу под божницей свою винтовку.
Он, как ошалелый, взмыленный вернулся, сломя голову назад, и еле переводя дух, запыхавшийся, увидев свою винтовку в целости и сохранности, перевел дух. Фашист прошел в крайний угол в пыльных сапогах уже медленно и неторопливо, повертев винтовкой и так и сяк, убедившись, что она не повреждена, вразвалочку вышел из дома.
Но дождливая осень прекратила эти нежданные визиты немцев. Грязь и бездорожье не позволили им наносить визиты в Новое Барсучино. Они не заглядывали в деревню за «оброком».
Началось безвластие, можно было так сказать. Районное начальство эвакуировалось за линию фронта. Злопыхатели говорили еще жестче: «Успели унести ноги». Они же не знали, что многие патриоты остались на нелегальной работе в тылу врага.
Немцы же запретили даже произносить слово «колхоз». Они издали указ:
- Нет больше сталинских колхозов. Есть только немецкая община.
Нужно было избрать срочно из местных граждан к немецкой власти Старосту общины, секретаря и прочее, прочее…
Вот тут-то и встал вопрос:
- Как не допустить предателей к власти, которые потом все выращенное в колхозе отдадут за мелкую подачку врагу. И будут помогать фашистам губить свой народ, патриотов?
Нина спросила подругу:
- Кто конкретно может создать подпольную группу и руководить ею.
Екатерина подумала и сказала как-то с одной стороны по-философски, а с другой стороны не в бровь, а прямо в глаз:
- Любовь к нашему общественному строю и ненависть к фашизму, первый урок мы уже получили: «Матка, млеко, матка, яйки». Поднимать наш народ на борьбу с врагом.
- Но это только главная причина для начала сопротивления врагам – задумчиво произнесла Нина. – Нам надо персональные, реальные люди, которые бы смогли возглавить это сопротивление.
- Мой брат Иван Герасимович – сказала Катя – до войны работал в Черницкой МТС главным агрономом, организовывал колхоз в тридцатые годы. Он со своей семьей приехал к отцу в Новое Барсучино. В нашем селе живет Андрей Семенов, он заведующий Сиротинского Районо, член партии. Егоров Михаил, хотя и кандидат в ВКП (б), был уже председателем колхоза, а его жена Богатырева Александра – коммунистка.
- Это уже какой стержень есть. – Обрадовалась Нина. – Надо до собрания проработать с односельчанами.
Так думали не только подруги Катя и Нина.
Когда началось выборное собрание, со всех сторон полетели предложения, шум поднялся, закричали:
- Ты был председателем колхоза, так поработай сельским старостой. Тут, что в лоб, что по лбу – тот же председатель общины.
Так Егоров Михаил стал старостой, Катин брат Иван – секретарем. Матюшенко Парфена Власовича назначили кладовщиком и вручили ключи от общественного амбара. Вот так без указаний свыше, и складывалась патриотическая группа.
Но эта группа не могла заниматься диверсионной работой. Да и совершать диверсии голыми руками как-то не с руки. Немецкий гарнизон находился на станции Сиротино, а это 12 километров от Нового Барсучино. Зато когда образовалась «немецкая община», вся «канцелярия» её находилась в доме Екатерины Герасимовны.
В её доме и собирались Евдоким Зуев и брат Яков Трофимович. Зато переживаний и неприятностей хватало, через край перехлестывало.
Фронт с каждым днем все удалялся и удалялся на Восток, в глуше слышались стоны земли, содрогающейся от орудийных залпов, люди были взволнованы, женщины плакали. Руки не поднимались, чтобы делать для себя же что-то полезное.
Но созрел хлеб, и его надо было убирать. Один день уборки, говорят в народе, - год кормит. Иван Герасимович ходил по селу и пытался людей успокоить:
- Слезами, бабоньки, горю не поможешь. Я вот слышал одно стихотворение, как поступил с урожаем один человек:
Хлеб разрежешь – он белый, белый
С золотистой корочкой спелой.
Сверху чуть потемней, румяней.
От разреза запах дурманный.

Цвет зимы и весны и осени
Хлеб впитал своими колосьями.
От шального, хмельного, вольного
Ветра хлеб колыхался волнами,

Умывался дождями, росами.
Хлеб зерном наливался к осени.
Только осенью этой горькой
Не дождались поля уборки.

А сапоги на подковках из стали
Хлебные стебли без жалости мяли.
Вечером в небо взметнулась зарница,
В поле костром загорелась пшеница…
Лишь на щеках, закопченных и грязных
Белые шрамы прорезались сразу.

- Как у тебя, Ваня, язык-то повернулся сказать такое – зашумели женщины. – Зачем же мы свой урожай спалим. Руки на такое святотатство на такое не поднимутся.
- Тихо, тихо, мои дорогие! – попытался успокоить их Иван Киреев – этот подвиг совершил человек, который жил в степном районе, где и скрыть собранный урожай негде. Гитлеровцы все равно заставили пшеничное поле убрать, а зерно забрали бы себе.
У нас в лесной глухомани ситуация совсем другая. Нам не нужна политика «выжженной земли». Каратели гитлеровские это и без нашего участия делают. Нам надо работать, убирать урожай.
- Чем убирать, Иван Герасимович? – раздались голоса, - хлебушек-то? Была техника, так её угнали на фронт. Угнали и лошадей, и крупно-рогатый скот. Осталось несколько дряхлых лошаденок и тощих теляток.
- Дорогие мои, хорошие – снова продолжил разговор Иван Киреев. – Немцы нам хлеб не принесли, а тут гляди, и этот неубранный заберут. Любыми судьбами, а хлеб надо убирать.
- И подать его на подносе фашистам с солонкой и рушником прикрытый? – съязвила односельчанка.
- Я думаю, - ответил Иван, - нужно раздать зерно, продукты: картошку, свеклу людям, каждый спрячет продукты подальше. Поближе потом возьмет. Крупные склады сразу же обнаружат, а у всех обыскивай, не обыскивай, черта лысого отыщешь. Я-то уверен, – наша армия скоро погонит поганой метлой назад в их великий рейх. Поэтому нужно создать семенной фонд. Наши придут, будут и трактора и конная тяга, а где мы семена возьмем?
Группа собралась в доме Киреевых к Ивану пришли Семенов и Егоров. После долгих споров решили:
- Ты, Иван, секретарем общины выбран – сказал Андрей Семенов.
- Да – кивнул Иван.
- Так и выполняй свои прямые обязанности. Ты же должен отчитываться за работу сельской общины. Так посылай же гитлеровцам донесения, причем очень достоверные.
- Все как есть докладывать фашистам? – возмутился Иван.
- Ты, Ваня, чувство юмора потерял – ухмыльнулся Михаил Егоров. – Донесения должны быть похожи на научно-фантастические: на одном поле удобрения не внесли – ничего не уродилось. На другом поле еще побеги зазеленели – градом побило. Короче скрывать любыми путями, что в этот год мы получили обильный урожай.
- А мы – добавил Андрей Семенов  - будем думать, как убрать этот урожай. И организуем уборку. Народ надо убедить и вдохновить. Глаза боятся, а руки делают.
Через пару дней все односельчане стали дружно выходить в поле. Все убрали и обмолотили. Не только рожь и пшеницу, а даже льняное семя.. Льняные стебли расстелили на земле. А потом отделили костру от льняного волокна и сложили в амбар. Будет из чего зимой полотно ткать. Сложили в амбар часть зерна, а остальное разделили и научили, как лучше спрятать его в земле.
У каждого колхозника появились сохранны под амбаром, в хлеву, в коридорах, в бочках, в сундуках. Хлеб хранили в любом месте, где он и не должен был храниться.
Иван Киреев ходил и радовался:
- Тут самим хлеба на зиму хватит, и партизан можно будет кормить. Да что там на зиму! Его на три года населению Нового Барсучино хватит.
Иван Киреев, почему был так уверен и о положении на фронтах и информацию о подвигах мирного населения, потому, что у него был радиоприемник. Он привез его после увольнения из МТС. Но во всей деревне, а не только в доме родителей Ивана, не было электричества. Радиоприемник работал от аккумуляторных батарей. Немцы приказали все радиоприемники сдать. За неподчинение – расстрел. Вот Иван Гарасимович и спрятал радиоприемник в подвал, где хранилась картошка. По ночам он включал радио на самую минимальную громкость и жадно слушал голос Москвы.
Фашисты не желали, что бы мирное население могло узнать из радиопередач о положении бойцов Красной Армии на фронте, о том, как живет, чем дышит наша Родина. Потому и лишали жителей Беларуси информации. Но батарея питания истощалась и приемник заглох.
Залезала в подвал и Екатерина Киреева. Особенно когда приходили слушать радиоприемник Семенов Андрей, Егоров Михаил и Зуев Евдоким.
Когда у Киреевых на радиопередачу, хотя её фашисты всячески глушили, и уловить голос Родины было очень трудно, Катя посмеялась:
- Вот друзья мои по несчастью, теперь мы стали настоящими подпольщиками. Радиопередачи слушаем в подполье.
- Да – сказал Зуев – слушали мы с волнением радиопередачи о наших первых неудачах на фронте, о наших отступлениях, о сдаче наших городов. А теперь слушаем и о взятии городов, что отогнали фашистов от Москвы и на 7 ноября 1941 года в Москве на Красной площади состоялся праздничный парад.
Как и когда появилась в доме Киреевых тоненькая брошюрка с приказами и речами Сталина, Катя не запомнила, но бережно хранила, а читая высказывания Сталина, она восторгалась:
- Как Иосиф Виссарионович умеет говорить кратко, но очень емко. Поэтому его речи понимают все от малого, до великого.
- Он призывает народ, что касается именно нас, бороться на временно оккупированной территории, - добавил Иван – я слышал, как Сталин сказал, что именно нужно делать на нашей территории: «подрывайте их коммуникации, не давайте врагу покоя, верьте в победу нашей Красной Армии.
- А мне понравились его слова: «Враг будет разбит – победа будет за нами!» - звонко произнесла, как клятву, Екатерина Герасимовна. – Его слова воодушевляют и не только меня. Все мы верим Сталину, верим в победу и стараемся помочь стране, чем можем, «сопротивляясь названным этим «спасителям».
- Гитлер очень старался – усмехнулся Киреев Иван, «спасти нас от коммунизма». Но он просчитался. Не мог даже подумать о том, что наш народ так дорожит Советской властью.
В деревне стали появляться военнопленные, которым удалось сбежать из Баривухи. Удмурта Очаева укрыл в своем доме Богатырев Андрей. Жили два окруженца у соседки Киреевых – Филлипихи.
Екатерина Герасимовна в конце декабря, когда трещали морозы, и даже на вековых соснах появлялись трещины, когда эти трещины появились, звучал такой громкий звук, будто кто из винтовки выстрелил, вышла из дома во двор набрать охапку дров. Темнеет в декабре рано, и Катя не сразу увидела, что, прижавшись к поленнице, стоят двое оборванцев. Лохмотья, словно листья на ветке дерева шевелились от любого легкого движения воздуха, легкого ветерка. А ноги были почти босые, засунуты ступни в какие-то опорки, а щиколотки обмотаны тряпками. Это тряпье намокло от снега, а затем на морозе застыло, покоробилось и звенело как жесть, на прохудившейся крыше. Они что-то прошептали, но слов Катя не разобрала, губы у беглецов не слушались своих хозяев.
- Так, ребята, - сказала Екатерина – утро вечера мудренее. Идемте-ка в баньку, она еще не успела остыть. Погрейтесь там. А я отнесу дрова и соберу вам немного еды.
Пришла в баньку Катя не только с узелком еды, а под мышкой несла еще и овчинный тулуп. Трясущимися руками они попытались развязать узелок, чтобы поесть, но пальцы не слушались их, и один из них, с виду татарин, зубами развязал тугой узелок. Когда они руками засовывали в рот большие куски хлеба, или вареных картошин, и, не прожевывая глотали, а вернее пытались проглотить и давились пищей, выплевывая её на ладонь, а потом снова и снова заталкивали еду в рот, Катя отвернулась от них в сторону.
И не потому, что невыносимо было смотреть на самоиздевательство беглых, а потому, что не желала показать им свою слабость. Слезы катились по щекам Кати Киреевой независимо от её воли.
Утром Катя взяла коромысло и два ведра, уложила в ведра еду для военнопленных. Пошла к колодцу мимо бани. В бане, оставив еду солдатам, пошла за водой.
Вечером Катя наносила в баню дровишек и познакомилась с солдатами. Одного звали Иваном Ключниковым, он был родом из Уфы, а второй и вправду был татарином, а звали его Салих Аминов, а по-русски он говорил очень плохо. Но понимал, что ему говорит Катя с полуслова.
Они мечтали перейти линию фронта, да вот обстоятельства не позволили им это сделать. Вместе с Ниной Константиновной, подругой Кати, девушки обстоятельно переговорили с Иваном и Салихом.
- Ребята, в такие морозы вы линию фронта не сможете перейти – твердо командирским голосом сказала Нина, - а вот обморозиться, это как пить дать, запросто. Разутые, раздетые, голодные без оружия, – какие вы вояки? Оставайтесь у нас до весны.
Тогда девушки, предлагая беженцам-окруженцам помощь, смутно понимали всю опасность. Немцы же строго поступали за укрытие пленного или окруженца. Расправа настигала все семейство – расстреливали не жалея ни кого.
Но меры предосторожности предприняли. По вечерам Иван и Салих тайком перебирались из бани в дом Константиновых. Там никогда не было посторонних, а в доме Киреевых всегда кто-то толкался – канцелярия у них находилась.
Перед тайным передвижением гостей из баньки в дом Константиновых их опекунша Катя первой выходила на улицу. Оглядевшись и поняв, что можно безопасно покинуть убежище, давала знак Ивану и Салиху. К Константиновой Нине они приходили не скопом, всей гурьбой, а поодиночке. В этот вечер Ключников и Аминов принесли все, что имелось у них из документов. Это Нина попросила их накануне принести документы, чтобы ознакомиться с документацией и понять - можно ли беженцев перевести на легальное положение.
- Как вам живется в баньке? – спросила Нина.
- Хорошо – сказал Иван. Тулуп нам Катя принесла, спать на нем мягко и уютно. Я сразу вспомнил песенку: «Тулуп овчинный и ножик перочинный пропил отец благочинный…». Но мы Катин тулуп не пропьем.
- Только попробуйте, - улыбнулась Катя. – В угол поставлю.
Нине было не до шуток, она хотела, как говорят англичане, узнать: Ху есть Ху. Но только у малограмотного Салиха  оказалась одна колхозная справочка за подписью председателя. В ней было написано, что Аминов Салих Галимович работал слесарем по ремонту сельхозтехники и уволен за неимением работы. У Ключникова ничего не было. Даже такой вот, вроде никчемной бумажки, как у Салиха.
Катя с её братом Андреем и Ниной долго сидели и гадали, как бы, в ставшую сейчас драгоценную бумажку, вписать и Ключникова Ивана Ефимовича. К их счастью, после фамилии, имени и отчества Салиха в справке до обреза края бумаги оставалось немного места.
- Как же в такую маленькую строчку нам удастся втиснуть такую длинную фамилию как Ключников? – сказала Нина, - в ней же девять букв! Да еще в имени и отчестве Ивана еще двенадцать букв. Вписать в пробел, где уместится не более шести букв – утопия.
Все вздохнули от огорчения: уместится шесть букв, а нужно втиснуть в пробел двадцать одну. И тут Катя обрадовалась, что взяла с собой к подруге Нине своего братца Андрюшу.
- Выше нос девушки, - звонко выкрикнул Андрей, - Зачем же вписывать в справку такую длинную фамилию как Ключников?
- Правильно, Андрюша, - подхватила мысль брата Катя, - это только мы знаем, что он Ключников. Если мы сейчас присвоим очень короткую фамилию, то все посторонние будут думать, что у Ивана Ефимовича всю жизнь была такая малюсенькая фамилия.
- Например, Сыч, - добавил, дополнил сестру Андрей.
- У тебя, братишка, не голова, а Дом Советов – засмеялась Катя. – Вместо имени и фамилии мы поставим лишь инициалы «И» и «Е». Осталось только подобрать химические чернила и потренироваться на другом листочке, чтобы почерки в справке и дополнительной записи были похожи.
Нина взялась за такую ювелирную работу. После длительной тренировки на отдельном листочке почерк и цвет чернил стали похожи, как две капли одинаковых чернил. Она, после отчества Аминова – Галимович, поставила твердой рукой ещё союз «И», а потом также четко и уверенно вписала Сыч И.Е.
По этой справке брат Кати Иван Герасимович и Егоров вписали двух новых членов в немецкую общину Новое Барсучино через волостную управу. Вроде бы они очень нужны, как высококлассные специалисты по ремонту сельхозтехники. Так в их деревне было укрыто пять человек пленных. Не считая, что Николай Константинов вышел сам из окружения, а из плена вырвалась жена Михаила Егорова. Богатырева Шура вывела, вроде как родственника Ивана Старостина из-за колючей проволоки. И на всех этих пленных из общины выдавались по списку продукты, хлеб, картофель. И все они безбедно дожили до весны 1942 года.
Катя была хорошо знакома с учительницей Ниной Григорьевной. Перед войной она работала в Полесье. Летние каникулы учительница проводила у своей матери. Фамилию матери мало кто знал, а все называли её по имени мужа – Григориха. Нина была симпатичной девушкой, две русые косы змеились по спине до поясницы. Нрав её был веселый, шутливый, жизнерадостный. И при всем при этом у неё внутри был железный стержень характера. Катя говорила Нине Константиновне:
- Твоя тезка, Нина, учительница больше всех нас верит в победу. Я слышала, как одна женщина, сомневающаяся в нашей победе над гитлеровцами, говорила Нине: «Немцы стоят уже у самого Кремля. Что же с нами-то будет?»
- И что же учительница ответила ей? – спросила Константинова Нина.
- О, она ответила очень мудро и патриотично: «Россия изведала много войн, но никогда не оказывалась побежденной. Были неудачи, были временные отступления. Наполеону даже столицу свою – Москву отдали, так зимой он, бросив свою армию, сбежал по старой Смоленской дороге в свой Париж, где его арестовали и отправили в ссылку на остров Святой Елены. Так будет теперь и с другим оголтелым захватчиком – Гитлером. Но Россию никто не победит, никогда никто не победит Россию!».
-А на уборке колхозного хлеба, я видела – сказала Нина – учительница работала наравне со всеми. А братья Кулаковы при встрече с гордой Ниной Григорьевной в первые дни оккупации, они-то колхозный хлеб не убирали, а оттяпали от поля свои былые угодья, а зерно в свой единоличный амбар складывали, кричали прямо в лицо учительнице:
- Ну что, интеллигентишка вшивая, лопнула ваша Советская власть? Немцы свернут голову и вашему Сталину!
- И что же она ответила Кулаковым? – спросила Катя.
- Учительница, когда братцы – тунеядцы Кулаковы наше колхозное зерно себе только присвоили: не пахали, не сеяли, а к своим рукам прибрали, обиделась, тем более они её по-хамски оскорбили, вышла из равновесия и накинулась на них, обзывая: «Вы, выродки, предатели, заткните свои поганые рты. Победа будет за нами, и Советская власть вернется в наши края. Что же вы тогда будете делать?»
Опрометчиво поступила учительница – вздохнула Катя. - Что же ты её не одернула? Ведь эти выродки злопамятные. Они же могут ейнапакостить. 
- Да я, - сразу же ответила Нина, - одергивала её, говорила тихонько: «Не связывайся ты с этими бандитами. Они твоего мизинца не стоят». Но она мне ответила: «Да я не за себя заступаюсь, мне за свою Родину обидно!».
Екатерина Киреева хорошо знала Аркадия Богатырева, еще с детства, и поэтому с доверием относилась к Аркаше. Аркадий Петрович рано осиротел, - в один день умерли его отец и мать, и воспитывался в семье своего дяди.
Когда Аркадий был мальчиком, его посадили на лошадь, которую он погонял, что бы работала молотилка на конном приводе. На ней и молотили урожай колхозного хлеба. Произошел несчастный случай. Ногу Аркадия Богатырева ремнем привода затянуло в шкив и поломало все кости ноги. При операции хирург ампутировал Богатыреву Аркадию ногу до самого бедра. Так он и рос без одной ноги.
Какая горечь – рослый, красивый, кареглазый парень и без ноги. Но кипучая энергия никуда не подевалась. Он активно участвовал во всех школьных мероприятиях, вступил в ряды Ленинского комсомола, а потом его избрали и секретарем комсомольской организации в колхозе Н-Барсучино.
Инвалида детства в армию не призвали и, оставшись на оккупированной территории, он остался верным и преданным патриотом своей Родины. Встречался тайно с оставшимися комсомольцами и настраивал их на борьбу с фашистами. Сам Аркадий при разговоре с комсомольцами сетовал:
- Не взяли меня на фронт, я без ноги, хожу на костылях, а винтовку с костылями в руки не возьмешь. Да и в партизанах по болотам и лесам далеко не ускачешь. Я смогу быть только связным. И подрывать влияние гитлеровцев смогу изнутри.
Кате зимой 41 года врезался в память такой эпизод. В колхозном амбаре её брат Иван и Михаил Егоров обнаружили, что зерна-то в амбаре нет. Сусеки пустые. По ним можно метелочкой помести, совочком поскрести, да только на один колобок и наскребешь. А каравая, из мизерных остатков зерна в сусеках не испечешь. Срочно вызвали кладовщика Матюшенко Парфена Власовича.
Канцелярия же в доме Киреевых. И Михаил Егоров и Катин брат Иван привели с собой Парфена Власовича расспросить: «Куда же зерно общины подевалось?».
Катя видела, как искренне переживал кладовщик Матюшенко. Он сидел за столом, разводил руками, недоуменно в стороны, тряс своею седою бороденкой, отвечая коротко и невнятно:
- Не знаю… Не знаю… Не брал я хлеб.
От обиды Парфен Власович даже заплакал.
Кирееву Ивану стало жалко старика, у него не только слезы текли непроизвольно по щекам, а даже на кончике носа повисла мутная капля, и никак не могла сорваться вниз. Иван смотрел на эту каплю и ожидал – ну когда же она оборвется? Но капля колыхалась, подрагивая, а срываться с кончика носа так и не хотела.
- Парфен Власович, обратился вежливо к старику Иван, - мы вас не подозреваем, но чудес на белом свете не бывает – зерна в амбаре нет. Может быть, вы кому-нибудь ключи от склада давали на время? Может быть, кто-то собирался перемолоть для своих нужд на муку мешочек – другой зерна?
Тут Матюшенко горько, как маленький ребенок, зарыдал!
- Не брал я зерно… Никому ключи не отдавал.
Парфен Власович вытащил из кармана полушубка какую-то скомканную тряпицу вместо носового платка. В первую очередь смахнул висящую каплю с носа, а потом, вытерев слезы на щеках, громко высморкался. Засунув «носовой платок» в карман, вытащил ключи, находящие в этом бездонном кармане и, бросив их на стол, сказал:
- Больше ноги моей не будет в колхозном амбаре. Ставьте вместо меня кого хотите.
Матюшенко ушел, а вошел в дом Семенов Андрей Григорьевич. Иван Киреев подал ему ключи со стола, сказав:
- Пустые сусеки в одной половине амбара, а в другой половине закрома полные. Забери ключи и раздай хлеб населению, а то раньше нас могут прийти полицаи и немцы и выгребут оставшийся хлеб до последнего зернышка.
Семенов стал отнекиваться:
- Ребята, вы меня хотите подвести под монастырь. Все же в деревне знают, что я коммунист и вдруг стал кладовщиком немецкой общины. Скажут, что то тут не чисто.
- Андрей, - строго сказал Михаил – не прикидывайся сиротой казанской. Какая немецкая община? Был советский колхоз, он и теперь им остался, и работают в нем по-прежнему советские люди. И руководить им будет советский, а не немецкий человек.
К весне 1942 года амбар опустел, а кладовщик Семенов Андрей Григорьевич, выполнив свою миссию, раздав хлеб своим односельчанам, ушел в партизанский отряд. С него, как с кладовщика, и взятки гладки.   
Но на этом история с хлебом не закончилась. Кате рассказал продолжение этой истории Аркадий Богатырев, комсомольский вожак. Был вечер, когда Аркадий Богатырев вызвал к себе Шурика Матюшенко.
- Ты, Александр, комсомолец, как и я, как твой комсомольский секретарь, поручаю тебе выполнить одно деликатное задание.
- Я, как пионер, которому говорят: «Будь готов!». Сразу же не задумываясь, отвечаю: «Всегда готов!».
Ты, Шурик, не горячись, выслушай сначала какое секретное задание, особой важности, я тебе поручаю.
В Александре Матюшенко какой-то жизнерадостный бесенок вселился, и он так же задорно ответил, что и на первый вопрос, по-военному вскинув ладонь вверх, откозырял:
- Слушаюсь и повинуюсь, товарищ секретарь!
Аркадий поднес палец к губам, мол, молчок и шепотом проговорил, разжевывая до мелочей детали выполнения секретного задания:
- Придешь домой и ныряй в постель и замри там. Дождись, когда отец уляжется на печи спать, и, как только он уснет крепко, вытащи у него из кармана полушубка ключи от общественного амбара. Их сразу же, выйдя от отца на цыпочках, чтобы он не проснулся, принесешь мне. В лесу наши люди, им отвезем зерно.
- Аркадий, вы предлагаете выкрасть ключи от амбара у моего отца?
- Ничего подобного, Шура. Украсть, это значит забрать себе что-то из имущества насовсем. Ты же у Парфена Власовича возьмешь ключи, что бы попользоваться ими и вернешь их, положив ключи в карман полушубка. Какое же это воровство?
- Так мы же заберем из амбара зерно и увезем его в лес. Разве мы не украдем зерно из амбара, ключи от которого находятся у моего отца?
- Шурик, ты не путай два понятия: ключи от амбара принадлежат Парфену Власовичу, а вот зерно – достояние немецкой общины. Значит зерно при надлежит немецким захватчикам. А разве они сеяли, убирали это зерно осенью? Мы берем наше общее зерно и отдаем его нашим людям, которые партизанят, бьются с врагом. Им же чем-то нужно питаться, или ты считаешь, что они святым духом питаются? Да, ключи, даже, если ты считаешь воровством, мы действительно украдем, чтобы не подставить Парфена Власовича под удар фашистов. Пусть он считает, что каким-то таинственным образом злоумышленники под покровом ночи проникнули в общинный амбар, и умыкнули из него зерно. Только ты сам-то держи крепко язык за зубами. Молчи, как рыбка об лед.
- Ой, товарищ секретарь, мне не до шуток. Отец такой впечатлительный человек, что так расстроится, так расстроится.
- И это очень хорошо, - сказал Аркадий Богатырев – твой отец хороший человек и, если ему рассказать наш план, он отдал бы нам ключи, но при допросе из него гестаповцы выбили бы нужные показания. А он сам не будет знать, куда исчезло зерно и бросит ключи на стол, вместе со своей должностью кладовщика. Ведь он же выбран общим собранием, и снять с должности может  тоже только общее собрание. А добровольную отставку он может подать и сам.
Так, как думал Аркадий Богатырев, получилось и на самом деле. Умел Аркадий просчитать трудную ситуацию. Шурик и Аркадий Богатырев открыли амбар, и, загрузив зерно в мешки, вывезли в лес. Случилось так, что Аркадию Богатыреву вместе с Катей Киреевой, пришлось вести хлеб для партизан по дороге, которая шла в Шумилино. А впереди ехали на двух подводах братья Кулаковы. В мешках Аркадия и Кати насыпаны рожь и пшеница. Их надо было в первую очередь выгрузить в кабаке, где заведовали Михайлов и Потапова.
Надо было как-то оторваться от предателей, не тянуться же всю дорогу за Кулаковыми. Катя удивилась, когда переезжая по льду речку, Богатырев остановился и слез с саней. Ведь им бы обогнать Кулаковых, а он не спешит сделать рывок, и намеренно дает им фору.
Удивились Кулаковы:
- Эй вы, обормоты, что у вас там случилось? Может быть, помочь чем?
- Мне помощь не нужна, - отказался от предложения братьев Аркадий. – У меня завертка оборвалась. Я её и сам починю. Езжайте, себя не утруждайте, мы вас нагоним.
- Ну, это уж черта с два – заржали, как жеребцы, захохотали Кулаковы, и подстегнули вожжами по крупу своих лошаденок.
Как только Кулаковы исчезли из вида, скрылись за поворотом дороги, Андрей и Катя свернули в сторону, и по льду речки доехали до другой  проселочной дороги. Сбросив в кабаке мешки, вернулись в Н. – Барсучино.
- Видимо эти негодяи в чем-то подозревают нас, Аркадий – предположила Катерина Киреева. – Видишь, с каким недовольством они отнеслись к нашей остановке. Но ты быстро нашел способ уйти из-под их надзора. А их и Митькой звали. Теперь мы долго с ними не увидимся.
Но с Аркадием Богатыревым активно сотрудничала комсомолка Цикунова. Она дружила с Катей Киреевой и Ниной Константиновой. После окончания школы Мария стала работать в колхозе деревни Н. – Барсучино.
Началась война, и в деревню и через нас потек поток беженцев из Витебска. Бомбардировщики фашистов превратили его в руины. 3 июля Машу Цикунову вместе с другими жителями деревни направили на ремонт взлетной полосы аэродрома в Улле. На ней были выбоины, и взлеты, и посадки было опасно делать. Девушки приехали на подводах, как им и назначили к десяти часам утра. Но до одиннадцати на летное поле, где стояли краснозвездные наши самолеты, два часа промурыжили и только потом пропустили на аэродром.
Самолеты были полностью снаряжены, и в полной боевой готовности ждали сигнала на взлет.
Только стала Мария с подругой засыпать щебенкой и песком выбоины, как над головой загудел натужно самолет с черными крестами на крыльях.
- Разведывательный полет – сказала Цыкунова. Но не слишком забеспокоилась. Самолет летел над аэродромом высоко-высоко, день был солнечным, голубело небо, кое-где белело перистыми пушинками полупрозрачных облаков.
Самолет – разведчик, сделав два круга над аэродромом, и улетел в сторону Западной Двины. А через минут двадцать над аэродромом появилась громада бомбардировщиков фашистов.
Тут и приняла Мария Цикунова свое первое боевое крещение. Бомбили не только аэродром, но и мост через Западную Двину. Это было ужаснейшее зрелище: рев самолетов, визг падающих авиационных бомб, взрывы.
- Каким чудом, мы еще живы? – спросила свою подругу Мария.
- Мы-то живы, а посмотри на наши самолеты. Они же гибнут, горят яркими факелами, а взлететь в воздух не могут. Взлетная полоса и так разбита была, а теперь там сплошные  оспинки воронок.
- Я сама это вижу, и у меня сердце кровью обливается при виде этой ужасной бомбежки, – дрожащим голосом произнесла Мария. – Как бесславно гибнут наши краснозвездные Сталинские Соколы. Гибнут, не став на крыло, не ринувшись в жесткую хватку со своим врагом. Какая обида: быть готовым к сражению и не иметь возможности как-то повлиять на ситуацию.
Боль и ненависть – вот что испытали подруги в этот страшный день - третьего июля 1941 года.
Стервятники, негодяи – сыпались проклятия в адрес гитлеровских летчиков. Мария, сжав кулаки, подняла свои худенькие ручки вверх  и, потрясая ими громко кричала. Но из-за грохота и воя авиабомб, она не слышала своего крика, ни крика подруги. Со стороны казалось, что они обе открывают беззвучно рты, что у них порвались голосовые связки, или лопнули барабанные перепонки в ушах.
Вечером подруги встретились в доме Аркадия Богатырева. На это спонтанное собрание пришли еще Константинова Нина, Киреева Катя, Матюшенко Саня.
Аркадий Богатырев предложил:
- Давайте все вместе браться за общее дело, бороться с врагами как можем, а не сидеть, сложа руки.
- А что сейчас мы можем сделать? – спросила Мария Цикунова, еще не выйдя из психологического шока после бомбежки аэродрома.
- Нужно очень осторожно, аккуратно подбирать людей, высказывать им свои мысли, свои планы. Я думаю, нас поддержат многие. И не только молодежь, нужно беседовать и отыскивать единомышленников.
Так и начала работать первая подпольная организация в Новом Барсучино. Собирался для конспирации только актив, а потом активисты вели разговоры со своими знакомыми. Знакомили их с материалами, поступающими из подпольного райкома партии.
Мария немного задержалась после первого внезапного комсомольского собрания и сказала Аркадию:
- Мы хорошо знаем с тобой людей, которым можно доверять, к кому можно обратиться за помощью. Поэтому нужно поручать задания новичкам, хорошо обдумав, кого вовлекать в операцию, а к кому следует присматриваться.
- Разумеется – кивнул в знак согласия головой Богатырев. Даю тебе сразу же очень важное задание: собери вокруг себя помощников по сбору денег и облигаций госзайма в нашей деревне. А переправить через линию фронта эти материально-денежные средства я возьму на себя.
Мария Цикунова уже на следующий день принесла достаточное количество денег и гособлигаций.
- Ты знаешь, Аркадий, - сказала Маша, но продолжить фразу не успела, её перебил Богатырев:
- Если скажешь, что ты знаешь, то буду знать и я. Слушаю тебя внимательно.
- Так вот хочу доложить, что первый блин не стал комом. Почти все жители нашей деревни, за редким исключением, конечно, отнеслись к нашей задумке очень по серьезному. И кто чего имел в загашнике, то все и отдавали. Говорили, что советские рубли фашисты использовать запретят. У них уже рейх марок напечатано – вагон и маленькая тележка. А гособлигации, тем более. Фашисты хотят строить свое новое государство на, оккупированной территории СССР.
- А как же быть с «исключительным» редким меньшинством – спросил Машу Аркадий. – Что же они свои рубли в бочках с огурцами будут солить?
- Об них я ничего сказать что-то определенное не могу – ответила Маша. – Учитывая наше беспокойное теперешнее время и сложную беспокойную обстановку, я по фамильные ведомости сбора денежных средств не составляла, а кто дензнаки оставляют, пряча в сундуках под простынями, так это их личное дело. Может потом, когда-нибудь оклеят ненужными деньгами стенки в сартире.  И будут любоваться, какие они были богатые во время правления гитлеровской оккупации.
- Хорошо, Мария, я понял тебя, - сказал Аркадий Богатырев. – Тогда даю тебе следующее поручение. Займись со своими подругами сбором теплой одежды и чистого белья. В партизанах уже много кадровых военных, а у них во время окружения кроме гимнастерки и галифе ничего не было. Теперь нужна и теплая одежда.
Весной 1942 года отряд партизан разгромил волостную управу в Мишневичах. Партизаны заглянули в Новое Барсучино. Остановились около домов Марии и Евдокима Зуева. Сидели бойцы вели разговоры с местными жителями.
А молодежь, на то она и молодежь, устроили танцы. Веселились, пели, плясали допоздна. А утром в деревню нагрянули немцы и полицаи. Они по наводке братьев Кулаковых собирались учинить расправу над жителями Нового Барсучино.
Заглянули в дом Михаила Егоровича – его дома не оказалось. Подъехали к дому Марии Цикуновой. Из машины выскочило человек 20-25, в кабине остался только шофер. Сразу же, вся эта орава вбежала во двор Цикуновых. А во дворе огромная семья: одиннадцать человек; из семьи Цикуновых семеро и четыре человека из семьи Цирени. Мать Юрия – Нина Павловна, дедушка Нил Васильевич, братик Юрия – Анатолий – четыре года и сестренка Реня. Юрий Циреня в это время был в лесу у партизан.
Полицейские суетятся, ставят всю эту «армию» из детей и стариков к стенке, готовясь расстрелять. У Цикуновых тоже вояки хоть куда: мать старушка, старенький отец инвалид 2-й группы еще с гражданской войны. Сестры Марии: Аня, Таня, Женя и братик Коля. Реня с малышом как закричали, как заплакали. Мама Марии бросилась в ноги немецкому офицеру и заголосила:
- Берите из дому все, что хотите. Только ради бога не поджигайте дом!
А полицаи тут как тут. Уже охапку соломы тащат. Под угол дома подкладывают. Но немец, офицер в годах, видимо и у него в Германии большая семья осталась, прикрикнул на полицаев:
- Отставить!
А рукой показывает на ребятишек. Мол, нельзя дом поджигать – слишком много маленьких детей. Мама Марии стала выносить из дома яйца, а солдаты стали ловить во дворе кур. Нина Павловна стала стягивать с пальца обручальное золотое кольцо и отдала его офицеру.
Полицаи увидели, что им немцы своевольничать не дадут и побежали в деревню на ту сторону реки, где, им кто-то из стукачей шепнул, что Аркадий Богатырев скрывается за рекой.
Пять немцев остались расстреливать оставшихся, но к стенке, как полицаи ставить не стали, отвели всех «злоумышленников» на огород. Там немцы, не обращая внимания на детей и стариков, начали разговаривать по-немецки. Поговорили между собой, а одному немцу, который понимал и немного говорил по-русски, поручили переговорить с пленными:
- Говорите, где находятся партизаны и много ли их здесь?
Старшие Нил Васильевич и Нина Ниловна стали объяснять:
- Партизан очень много в лесу, а он вплотную подступает к деревне.
Один из немцев побежал к машине, забрался в кабину к шоферу, что-то рявкнул, и машина помчалась за реку, куда отправилась основная часть фашистов. А дети и пожилые люди так и остались стоять на огороде.
Не прошло и десяти минут, как машина, кузов которой был забит немцами и полицаями, уже вернулась к дому Цикуновых. В неё забрались оставшиеся немцы. Шофер дал газу, и машина рванулась вперед. Слова, что партизан в лесу видимо-невидимо, и они в любой момент рванутся, услышав выстрелы, или пламя пожарища, вызволят мирных граждан их беды, магически подействовали на фашистов. У страха глаза велики. И они поспешили по быстрее унести ноги. Кому хочется получить пулю в лоб.
Только полицейские, чтобы выслужиться перед немцами, показать какие они верные служаки вермахту, погрозили кулаками, стоящим на огороде людям:
- Мы вам еще припомним все, мы вас не только расстреляем, а дом спалим. Камня на камне не оставим. Все позабудут, на каком месте стоял ваш дом!
Полицаи были настроены так воинственно, что им удалось схватить за рекой Аркадия Богатырева, учительницу Нину Григорьевну и её мать. Братья Кулаковы Петр и Павел и убили этих троих патриотов. Пожилую женщину убили, как партизанскую мать, учительницу, как патриотку, а Аркадия Богатырева, как комсомольского вожака.
Но мужества не хватило у этих двух продажных негодяев расстрелять эту троицу прилюдно. Они загнали трех патриотов в пустой телятник и поставили их всех к стенке.
Три трупа своих земляков Екатерина Киреева обнаружила в хлеву. Нину убили выстрелом в лоб. Убийцы хотели увидеть её не гордую и мужественную, а думали, что она будет валяться у их ног и вымаливать себе жизнь. Но кто они такие, что бы решать вопрос жизни и смерти. Нина плюнула в лицо одному из братьев, то ли Петру, то ли Павлу, и он, дрожа от оскорбления, выстрелил несколько раз в лицо Нины, с перекошенной мордой от жуткого страха, что может наступить возмездие и над ним.
Киреева Катя поняла, что Нину не смогли поставить на колени в телятнике, потому что она увидела на бревенчатой стене хлева на уровне глаз клочок  Нининых русых волос от разрывной пули. Мать учительницы была сражена на повал автоматной очередью, а Аркадия Богатырева не просто убили, а долго издевались и измывались над секретарем комсомольской организации. Ему бандиты и садисты изуродовали лицо: отрезали нос, уши, выкололи глаза. Когда женщины стали обмывать тело Аркадия, отправляя и провожая Богатырева в последний путь, то увидели, что у него немецким с острым лезвием штыком-кинжалом была распорота грудь и вынуто из нее, как у горьковского героя Данко, сердце.
Всех троих похоронили в одной могиле. Киреева Екатерина Герасимовна пыталась увековечить память героев-комсомольцев, но одна очень праведная чиновница сказала, как отрезала:
- Комсомольская организация секретаря Аркадия Богатырева не была поставлена на учет в подпольном райкоме комсомола.
Екатерина Герасимовна задала резонный вопрос:
- А почему же вы не поставили эту организацию на учет, которой руководил Аркадий Богатырев?
Но чиновница отмахнулась от неё:
- Все, разговор закончен.  Не мешайте мне работать.
Так и стоит, заросшая травой и бурьяном эта «забытая» могила.
Петр и Павел Кулаковы после расстрела дня через три исчезли бесследно. Кто их ночью увел в лес, никто не знает. Но слухи просочились об их возмездии. Они-то выли, как загнанные в угол звери, и в слезах и соплях валялись в ногах у партизан, вымаливая у них пощаду. Двое других, оставшихся жить на хуторе братьев Кулаковых, перепуганных исчезновением своих родственников и зловещими слухами о их бесславной кончине, притихли. Но их скромному поведению предшествовал визит к братцам Кулаковых Михаила Егорова и Ивана Киреева.
Кулаковы, надеясь получить земельные наделы у немцев, а ведь для обработки земли нужна тягловая сила, и они украли у своих гитлеровских хозяев хорошую, справную лошадку. И спрятали её в пристройке своего бывшего хутора. Но шило в мешке не утаишь. Иван и Михаил выследили место, где спрятали Кулаковы коня, а братьев Кулаковых припугнули:
- Мы люди простые, добродушные – сказал Иван братьям. – Но всему есть предел. Если вы будете и дальше кляузничать, и подло доносить на своих односельчан фашистам, то мы заявим немцам о вашем воровстве лошади. А воров их имущества они на виселице вздергивают на веревке. Не доставляйте нам такое удовольствие на это ужасное зрелище полюбоваться. Молчите потихоньку в тряпочку, а про односельчан больше ни гу-гу! Мы слова, как вы знаете, на ветер не бросаем.
Два оставшихся в живых брата Кулакова последовали  доброму совету, и стали терпеливо дожидаться немецкой победы. В полицаи они тоже не пошли. На такой собачьей службе очень даже просто можно схлопотать пулю в лоб.
Зато бургомистр Семенов, хотя он не был предателем, часто наведывался в деревню Новое Барсучино, но на односельчан не кричал, не угрожал виселицей, а спокойно говорил:
- Хлопцы, поведают на меня немцы. Вам надо работать так, чтобы тихо было, чтобы не болтался в петле на виселице. Хоть что-то из продуктов, но надо везти немцам, чтобы не навлечь на себя подозрения. Ведь есть же у вас фуражные отходы? А раз есть, то и везите их в Шумилино.               
Партизанские будни

Вскоре Катя Киреева и Мария Цикунова поняли, что им оставаться у себя дома нельзя. Они ушли в партизанскую бригаду имени С.М. Короткина, и обучались на партизанских курсах по подготовке разведчиков, пулеметчиков. Случай привел Марию Цикунову снова на аэродром в Улле, где она встретила начало войны. Но уже не ремонтировала аэродромное поле, а охраняла его. Мария стала вторым номером у пулеметчика. На аэродром садились советские самолеты с боеприпасами,  медика ментами, а на обратном рейсе вывозили на Большую землю маленьких детей и тяжелораненых партизан. Поэтому охрана аэродрома была жизненно необходима и Цикунова Маша в пулеметном расчете после боевого дежурства.
Когда же началась блокада Лепельско-Полоцкой партизанской зоны, аэродром пришлось оставить. В бою за деревню Кубличи Марию ранило осколками мины, разорвавшейся неподалеку на шоссе, сразу в обе ноги.
Девушка истекала кровью, подхватили сильные мужские руки и отнесли в кустарник около болота на перевязку. Только медсестра стала перебинтовывать, как она сказала, нижние конечности, чем шокировала слух Маши, прямо около ног Цикуновой плюхнулась вторая мина. Вот потом и верь присказке: «дважды в одну воронку снаряд не попадает». Так это снаряд, а тут около моих ног плюхнулась минометная мина – подумала Мария Цикунова, но вдруг поняла от острой боли, что она еще не в раю на том свете, а на нашей грешной земле и пока еще хоть и с кровопролитными «нижними конечностями, но все-таки живая.
А мина, плюхнувшись у её ног, утонула в болотной трясине и не взорвалась. Но санитары, на всякий случай, отнесли Марию подальше в сторону от места падения мины. Береженого бог бережет. И счастье выпало Марии Цикуновой и она осталась живой. Вскоре её погрузили на повозку и отвезли в партизанский госпиталь, а потом в дом на краю какой-то деревни. Но когда партизаны пошли на прорыв через железнодорожное полотно Полоцк – Молодечно, к ней в дом прибежал её родственник Зуев Яков Трофимович.
- Маша, – спросил он Цикунову – если сможешь хоть чуть-чуть передвигать ноги, то держись за меня, и пойдем с тобой вместе в отряд. Здесь больше нам оставаться нельзя. Возможно, мы окружены и будем прорываться с боями через плотное кольцо гитлеровцев.
Как шла Маша, где ползла, где её несли на руках, она почти не помнит. Но она шла, хотя одна нога её почти не слушалась, не подчинялась Машиной воле, и идти было почти невозможно. Но она шла через «не могу». Цикунова очнулась, подходя к железной дороге, и увидела, что её несет через железнодорожное полотно на плечах Овсяников. Но и его ранила шальная пуля. Они были очень хорошо заметной мишенью. Но упали уже по другой стороне железнодорожной насыпи, и оба поползли… Но это им в горячке только показалось, что они упали на другой стороне железнодорожной насыпи.
Мария вспомнила потом, что это политрук взвода сначала перетащил её через насыпь, а потом вернулся за Овсянниковым и волоком перетащил и его.
На другой стороне железной дороги опять было топкое болото.
- Я еще жива – думала Мария и поползла в сторону болота. Кто-то сзади тяжело дыша подошел к ней. Цикунова обернулась, и слезы навернулись на её глаза:
- Наши, наши.
Двое молодых ребят, подхватив Машу, отправились вновь в поход, пробираясь в болото, где до них не ступала нога человека. Пять суток пролежали между кочек, без воды и еды, не поднимая головы. Ибо все время над болотом курсировали натужно, монотонно, как шмели, гудя самолеты. То, что они пережили за эти дни, думала Маша: «Как говорится: ни в сказке сказать, ни пером описать. Но для меня сказка лишь в том, что я смогла уцелеть и выжить. Зато нельзя ни описать, не рассказать весь ужас, который нам пришлось испытать.
Через топи болота Марию Цикунову вынесли её друзья партизаны. На большаке стояло несколько немецких автомашин. Прозвучали два взрыва: спереди перед головной машиной, и сзади, чтобы колонна не смогла сдвинуться с места. А когда раскатисто над болотом и дорогой раздалось партизанское «ура!», фашисты, побросав оружие, как тараканы, поползли в разные стороны. Гитлеровцы давно слышали канонаду артиллерии Красной Армии, которая приближалась к ним с каждым днем, все ближе и ближе. Потому и бросились врассыпную, считая, что звучит «Ура-а-а!» из уст солдат кадровой армии, а не партизанской.
А партизаны, захватив несколько автомашин, в кузовах которых валялось оружие, патроны, боеприпасы и полевую кухню, в которой была уже сварена каша. А в машине-тягаче для кухни были запасы продовольствия. Можно было и отдохнуть, и подкрепиться.
Долечиваться Машу оставили в доме ближайшей деревни у бабушки Агафьи Тихоновны. Несмотря на то, что самой иногда поесть не было, баба Агафья держала трех кошек. Вот так, не одну и даже не двух, а сразу трех кошек.
- Зачем же, Тихоновна, вы столько кошек-то держите, коли самой есть нечего? – спросила Маша.
Агафья задумалась, а потом так ловко отвечает:
- Без кошки и кота – дом сирота!
Но партизаны-то для Марии продукты оставили и, Цикунова подумала:
- Где двое, там и на кошек еды хватит: «Повар варит на двоих, а третья  тарелка на добавку всегда остается.
Но больше всего удивлялась Мария, как эти кошки любят Агафью: бабка вроде их в строгости держит, а они за ней, как за мамкой ходят. Куда Тихоновна ни пойдет, они за ней: в огород – и они в огород. В другую деревню в церковь – и они за нею. В дождь, слякоть, а они за Агафьей. Но если бабка скажет: «Сидите здесь с больной-раненой». Они как солдаты выполняют приказ командира и сидят дома, дожидаясь хозяйку.
Церковь была Агафьи – дом родной пойдет она туда на службу, а кто-нибудь из односельчанок: « Помолись и за моего. Война проклятая, а все мы под Богом ходим».
Мария возьми да и спроси Агафью:
- А у вас не было неприятности до войны за вашу веру в Бога?
- Бывало, девонька, бывало – отвечает бабушка – мракобесной называли, пришла как-то в дом комиссия из районо. Председатель меня и спрашивает: «Вы мне объясните, где ваш Бог находится? Назовите мне хотя бы одного знакомого вам человека, который бы видел Бога?».
- И что же вы ему ответили? – заинтересовалась Маша.
- А я их сама спрашиваю: «Скажите мне, люди добрые, а кто из вас видел электричество, или радио? Но они же существуют. Этому-то вы верите?»
Они сначала примолкли, а потом какой-то эрудированный стал мне объяснять: «Это не видно, вы правы, но все имеет выражение через магнитные волны и проводимость металла».
- Неужели, Агафья Тихоновна, вы и на это им ответили?
- А то, как же! Я и спрашиваю их: «А вот чьим выражением будет: Земля-матушка, а звезды? Этот умник замялся, а потом руками развел: «Это ведь природа создала по своим  законам». Но я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, спрашиваю «А природа из какого яйца вылупилась?». И давай их долбить: Вы, про законы говорите, а откуда эти законы появились? Вот вы ученые, а понять не можете, что для создания этих законов нужен мудрейший и всезнающий ум. А откуда этот ум взялся?
- Чем же ваш спор закончился – спросила Маша.
- У главного-то из этой комиссии щеки покраснели и ярче, чем помидора стали. Заорал: «Ты, старая ведьма, у нас еще попляшешь. Мы тебе покажем, как можно разводить агитацию против Советской власти».
- Это уже серьезно – огорчилась Мария. – Ведь действительно, они могли исполнить свою угрозу.
- Я их по-своему успокоила. Говорю: «Вот вы кричите, грозите мне старухе, а на все воля Божья, и вы тоже в руках Господних. Поедите вы за карой моей по лесной дороге, а вдруг лесина свалится на вашу машину, вот меня и покарать не успеете». Тут главный вовсю взбеленился: «Ах, ты еще нам и угрожаешь?! Ну, погоди!».
- Так, каким же образом, бабушка вас не репрессировали?
- Они уехали, а через час возвращаются, глаза блуждают, губы прыгают, лица чумовые. Просят у председателя колхоза трактор. Оказывается, как в лес въехали, ель-вековуха в обхвата в два, подломилась и упала. Как хлестнула поперек, хорошо, что только маковкой по лобовому стеклу-то хлестанула. Стекла как не бывало, а водителю ни царапинки. Я же их всех вослед перекрестила…
Выздоровев, Мария снова ушла в партизанский отряд, и первый, с кем она встретилась, был Юрий Циреня. Его отец, Александр Фомич, воевал еще в Первую Мировую войну. Он окончил в 1915 году Могилевскую военно-фельдшерскую школу. После революции служил в Красной Армии, где получил тяжелое ранение и вернулся в Освею.
Но Александр Фомич не останавливается на фельдшерском образовании. Он желает стать врачом, и поступает в Минский медицинский институт. После окончания Александр Циреня вместе с семьей переезжает в Оболь. Юрию часто приходилось менять учебы. Учился он в Оболи, в Старом Сиротино, в Козьянах, а закончил школу Юра в Шумилино, где его отец Александр Фомич работал главврачом.   
В Шумилино у Юры появилось очень много друзей – одноклассников, и в 1939 году, паренек вступил в ряды комсомола, и ребята выбрали его за активность секретарем комсомола. Он учился на курсах Осаавиахима и после окончания их остался там же инструктором стрелкового оружия. Ходил с гордостью в защитной гимнастерке с малиновыми петлицами, и всегда подтянутый и щеголеватый. Еще до назначения инструктором Юрий получил за свою меткую стрельбу значок «Ворошиловский стрелок».
Тут надо отметить, что имени Юрий не было в церковных святцах. Там были имена схожие с Юрием – Егор, Георгий. Но родители назвали мальчика Юрием. Когда в детстве Юра из любопытства заглянул в костел, где велась служба, священник выгнал его:
- Ты же нехристь, некрещенок и тебе не место в храме.
Так Юра Циреня получил первый «псевдоним» - прозвище: некрещенок.
18 июня 1941 года Юрий получил аттестат об окончании Шумилинской средней школы, а через несколько дней началась война. Пришлось Юре провожать своего отца на фронт. Это были тяжелые, горькие мгновения расставания их.
  Александр Фомич, обняв юношу, сказал:
- Смотри, Юра, ты теперь остаешься дома за старшего, присматривай за Толиком, Ренатой.
Мать Нина Ниловна смахнула со щеки слезу, а Юра ответил бате по-взрослому:
- Папа, ты за нас не беспокойся. Все будет хорошо. Я тебя не подведу.
Фронт приближался к Шумилину стремительно, и Юра не успел эвакуироваться со всей его семьей. Поселился он у его знакомого Тимофея Ивановича Цикунова, проживающего в деревне Новое Барсучино.
Новый порядок и норов фашистов Юра узнал быстро. На протяжении нескольких километров на обочинах дороги от Шумилино до Старого села лежали лицом вниз расстрелянные красноармейцы, со связанными за спиной колючей проволокой, руками.
- Так расправлялись в Древнем Риме диктаторы с взбунтовавшимися рабами, которых возглавлял народный полководец и умелый боец – гладиатор Спартак. Только рабов в Риме, а все дороги там вели в Рим, распинали на крестах, установленных по обеим сторонам дороги. Теперь прагматичные немцы творят тоже, только связывают непокорным красноармейцам руки за спиной колючей проволокой и стреляют их в затылок, чтобы не глядеть в глаза приговоренным к смерти.
Год, в котором родился Юрий Циреня, не подлежал призыву, и он решил добровольно стать партизаном бригады Семена Михайловича Короткина, был направлен в отряд Николая Александровича Сакмаркина. Стал служить рядовым бойцом. Но несколько дней спустя, по рекомендации первого секретаря подпольного райкома партии Фролова, Юра был выбран секретарем комсомольской организации штаба бригады, и назначен политруком взвода.
Юрий перед уходом в лес штудировал немецкий язык, устроился в волостной управе переводчиком совершенствовать знания разговорного немецкого языка, и вскоре стал свободно разговаривать, что сами немцы не могли поверить, что это общается с ними русский человек.
Зато в округе поползли слухи:
- Юрка-то Циреня собирается сотрудничать с фашистами. Видишь, как он немецкий язык изучает. Хочет стать цепным псом у хозяев своих, гитлеровцев…
На что Циреня отвечал своим доверенным людям:
- Чтобы бить врага, надо хорошо знать не только его оружие, но и язык.
Именно из-за знания немецкого языка Аркадий Богатырев, после «акции устрашения»: расстрела военнопленных со связанными за спиной руками колючей проволокой, отправил Юрия «извозчиком» с возом сена на санях поглядеть, что творится после нового 1942 года в городах и селах Шумилинщины. Поездка на извозчика Юрия Цирени произвела неизгладимое впечатление. Впервые он увидел, что над больницей, теперь уже бывшей, вывешено фашисткое знамя. Оно было кроваво-красное с белым кругом по центру полотнища. А уже в середине этого круга резко выделялась черная свастика – символ нацистской Германии. Эта свастика резанула глаза Цирени:
- Как черный мерзкий паук – подумал Юра, - вот и весь символ в нем нового немецкого порядка Третьего рейха, который называют тысячелетием. Гитлер, как черный паук вцепился, раскинув на всю территорию европейской части СССР паутину, чтобы пить кровь мирных жителей Советского Союза и бойцов Красной Армии. А когда он наполнит с вою утробу, а «Мухи, попавшие в паутину, уснут навеки», на полученном, как задумал, огромном богатстве и будет пировать тысячу лет этот «сверхчеловек». Вор и убийца он, а не сверхчеловек. И мы солдаты и партизаны растопчем сапогами эту гадину.
Слова Цирени подтверждали горькие факты. В городах были закрыты школы и больницы.
- Остались только начальные школы, - докладывал Юрий Циреня Аркадию Богатыреву. – Командует этим «просвещением» некий Владимир Борисович Корков. Он добровольно пошел служить к немцам.
- А он хоть имеет какое-то педагогическое образование? – спросил Богатырев.
- У него высшее образование – ответил Юра, - он работал учителем. Но то, что делает Корков, это не просвещение, а отупение детей. Но сам «педагог»  очень тихо ведет себя, говорит с опаской шепотом, особенно перед оккупантами стелется ниже травы, тише воды. В городе по улицам ходят фельд-жандармские патрули, да и полицаи.
- А кто командует полицаями? – спросил Аркадий Богатырев.
- О, это выдающиеся личности! – с кривой ухмылкой процедил Юра. – Главным полицаем стал Бородулин, бывший конюх райисполкома. Но кнутом своими полицейскими не управляет. Все с пряниками пока с ними заигрывает. А вот с мирными жителями зверствует. Но, думаю, отольются кошке мышкины слезки.
- А что за команда у Бородулина?
- К нему идут, в основном, деклассированные элементы, вроде Коноплева. Зато, расспрашивая знакомых, выяснил, что большинство из них ненавидят оккупантов. В церкви оживление. Там священник молитвы за победу Красной Армии читает, и призывает паству проявлять патриотизм. Не зря Сталин, как бывший семинарист в обращении к народу Советского Союза, сказал: «Братья и сестры». Так же к людям обращается и священник.
- А что, если в храм зайдут полицаи?
- Они молятся другим богам, и в церковь ни ногой. Но любая старушка, которая на паперти милостыню собирает, тут же предупредит батюшку, если возле храма появятся враги, их знают в лицо.
Подрывник Василий Чиков со своей группой не давал фашистам покоя. Политрук Циреня решил лично познакомиться с удачливым взрывником-диверсантом.
Юрий Циреня по узенькой лесной тропинке двигался в лес и, услышав оклик часового, назвал пароль. Лагерь, где отдыхали подрывники Васи Чикова, был похож на все партизанские лагеря: те же шалаши и землянки, такая же кухня под навесом. Тут юре сказали, что секретарь комитета комсомола отряда Василий Чиков должен вот-вот вернуться с боевого задания.
Юрий, чтобы не терять время, стал читать стенгазету отряда. Стенгазеты до войны у комсомольцев были обыденным делом, но Циреня был потрясен, что в условиях жесточайшего оккупационного режима, в информационной блокаде, когда люди в глаза не видят и не читают советских газет, вдруг на лесной поляне, на сосне видишь листок с лозунгами дорогими сердцу: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» и «Смерть немецким оккупантам!».
Юра разглядывал рисунки, карикатуры, прочитал заголовок заметки «Вася Чиков – хулиган!».
- Вот тебе на! – усмехнулся Циреня – очень неожиданная характеристика для комсомольского секретаря.
Но, прочитав заметку, Юра заулыбался. В ней говорилось, что Вася, получив ранение в ногу, и еще не вылечившись до конца, ходил на задание с больной ногой. А чтобы не хромать опирался на крепкую палочку. С ней он пришел и на станцию Ловша. И непросто доковылял до станции, а первым прорвался к вокзалу, вооружившись противотанковыми гранатами. А гранаты эти имеют свойство взрываться от прикосновения к ветке деревяшки, к битому стеклу. А уж Вася, как взрывник хорошо знал все капризы противотанковых гранат. Он проскакал вдоль окон вокзала и, разбив стекло в окнах здания, а потом забросил спокойно гранаты вовнутрь, чтобы нанести больше разрушений.
- Вот так хулиган! – покачал головой Юрий. – Какая смекалка и находчивость. Да к тому же в этом поступке Васи чувствуются удаль и храбрость.
Василий появился, и Юре показалось, что его внешность не соответствует характеру Чикова. Среднего роста, коренастый, с удивительно мягкими чертами лица. В руках Васи была та самая крепкая суковатая палка. Он работал на Сормовском заводе в Горьком. В армии был старшим сержантом, а Ворошилов очень ценил сержантский состав, и даже высказался о них афористично: «Красной Армией управляют Я – Маршал и сержанты».
В боях под Полоцком, отступая, Вася, тяжелораненый, попал в плен. Но как рана поджила, тут же совершил побег. Стал воевать в партизанском отряде. И в первом же бою под Лысой Горой, Бедному Ванюшке достаются одни камушки, его ранили в ногу, но он остался в строю и бой продолжал. Тогда и появилась у Васи Чикова мечта, стать подрывником, что бы наносить гитлеровцам максимальный урон. А одной небольшой миной можно нанести огромный урон. Но этому опасному делу нужно было научиться. Партизанская война ставила жесткие условия для подрывников. Мало уметь ловко поставить мину и знать способ её подрыва. А если нет мин, взрывчатки, то, как быть? В лесу нет складов для боеприпасов, а если и есть, то в малом количестве.
Василий стал выдумывать способы сбрасывать эшелоны под откос без мины и без взрывчатки, если их не было под рукой, а их хронически не хватало.
Летом 1942 года на «железке» каждую ночь гремели взрывы. Тогда гитлеровцы были вынуждены принять меры безопасности. Они составили график движения поездов с такой медленной черепашьей скоростью, что локомотивы не могли обогнать даже пешехода, а то и вовсе стояли на месте, а часовые ходили взад-вперед вдоль стоящих на месте составов. 
И отчаянной храбрости подрывник Вася Чиков стал инициатором новой тактики взрывов эшелонов и машин среди белого дня. Это было очень опасно – взрывать поезда днем. Но хитроумные планы Васи позволяли взрывать поезда и днем без всяких жертв и потерь со стороны партизан. Мины устанавливались под днищами вагонов ночью, но взрывной механизм заводился на дневное время. Крушение поездов продолжалось с прежней регулярностью.
А для усиления агитационной работы с «Большой земли» из-за линии фронта в тыл немцам в партизанский край направили работать секретарем Наталью Герман. И диверсионные группы росли как на дрожжах. Этому помогал лозунг Центрального Комитета комсомола: «Убей фашиста в Белоруссии, не дай ему добраться до Сталинграда!». В комитете комсомола вели личные счета комсомольцев – истребителей фашистов.
Когда сухопутная связь осенью 1942 года бригады с «Большой землей» прервалась, и надо было взрывникам переходить на «самообеспечение» Вася Чиков снова стал застрельщиком в изготовлении мин и взрывчатки, как говорится в народе: на подножном корму. В полях и лесах, буквально под ногами валялись неразорвавшиеся авиабомбы, снаряды, мины.
Появилось очень много умельцев, выплавляющих тол из корпусов боеприпасов. И в первых рядах их опять оказался Вася. И в честь 25 годовщины Великого Октября Чиков отметил боевыми делами. Он готовился сделать салют, особый подарок, посвященный годовщине Октября. Подрывники Васи Чикова положили авиабомбу на сани, в которой было веса около четверти тонны, и втащили её в водопропускную трубу под железной дорогой, замаскировав её ветками. Как только паровоз въехал на верх трубы, взрывники, как в сказке про Красную Шапочку, последовали мудрому совету её бабушки: «Дерни за веревочку, дверь-то и откроется».  За веревочку дернул Вася Чиков, и паровоз вместе с вереницей вагонов грохнулся под откос. Водопропускные трубы укладываются в самых низких точках железнодорожной насыпи, а потому грохот падающих вагонов сверху вниз гулко раздавался на больших расстояниях, взрыв был слышен партизанам. Салют в честь Великого Октября оказался на славу.   
Юрий Циреня был восхищен поступком Васи Чикова. Но спонтаннов  и критиканов хватало всегда. Нашлись люди, которые постарались испортить Юрию праздничное настроение:
- Поезд можно было взорвать двумя-тремя килограммами тола, а сколько же ваш Чиков истратил на один эшелон?
Цирене ничего не оставалось ответить, как:
- Два – три килограмма могут разорвать железнодорожный рельс в клочья, а водопропускная труба находится под насыпью на глубине десяти, двенадцати метров. Всю эту мощную массу бетона, песка, щебня и верхнего строения пути: шпальной решетки и рельсов двумя-тремя килограммами тола наверх не поднимешь.   
Родственники Виктора Александровича Оноприенко, которые вместе с его женой и детьми пробирались к родным местам, Мария добралась до Нового Барсучино, а сестра Виктора до его родной деревни Стригуны Курской области, летом 1943 года оказались обе семьи в зоне яростных сражений. В эпицентре битвы Огненной дуги оказались Стригуны, а в Беларуси в это самое время началась «Рельсовая война», в которой принимал огромное участие и взрывники Васи Чикова.
Советская авиация перебросила за линию фронта много боеприпасов. В том числе и небольших шариков тола, которым можно было подорвать один рельс. Если укладывать взрывчатку на стыке, то приходилось устанавливать над обоими рельсами два шарика. По принципу: один шарик под один рельс. Оружие, в общем-то, несложное, сложность заключалась в том, что нужно было обучить сотни, тысячи партизан обращаться с этими примитивными взрывными устройствами. А вот вывести эти армию на железные дороги и заложить взрывчатку под рельсы, тут требовалась долгая кропотливая работа. Она была не только кропотливой, но и очень опасной работой. Вот где пригодился опыт Васи Чикова. У его группы было на счету более двадцати пяти пущенных под откос эшелонов.
Враги тщательно вели поиски неуловимой группы Васи Чикова. И одна карательная  операция Гитлеровцев увенчалась успехом. Осенью 1943 года фашисты окружили сарай, где отдыхали подрывники комсомольцы Василия Чикова. На предложение сдаться они ответили автоматным огнем. Отважных комсомольцев не удалось взять в плен. Высокой ценой досталась гибель подрывников Василия Чикова фашистам. Вокруг сгоревшего сарая валялись десятки трупов немецких солдат. По военной стратегии потери нападающей стороны, к стороне обороняющейся относятся как три к одному, но и тут Василий Чиков посрамил стандартную статистику: на каждого партизана было убито пять гитлеровцев.
Партизаны в то лихолетье мало награждались. Василий Чиков был награжден за этот подвиг посмертно орденом Красной Звезды. Начальник Центрального Штаба партизанского движения П.К. Пономаренко сказал, узнав какой грандиозный урон нанесла врагу группа подрывников Василия Чикова:
- Если бы я знал, подписывая ходадайство о награждении Чикова, о масштабе его деятельности, то звезда его ордена была бы не Красной, а Золотой.
Наташу Герман Юрий Циреня знал еще до войны. Она была заведующей орготделом и посему отец Юры, Александр Фомич обязан был обращаться.  А Юра был не номенклатурный работник и знал Наташу как первой и боевой среди молодых девчат. Она тоже обучалась в  Осоавиахиме, но значок у неё был в отличие от Юры не «Ворошиловский стрелок», а «Ворошиловский всадник». Климент Ефремович, когда учреждал значок имени себя для всадников–кавалеристов, считал, что кроме кавалерист-девицы Дуровой, воевавшей с гусарами в Отечественную войну 1812 года с войском Наполеона в Великую Отечественную, больше всадницы девушки не понадобятся. А Наталья Герман стала лихой наездницей, но не утверждать же для неё одной значок «Ворошиловская всадница». Ей за её умение управлять конем, а так же сидя верхом в седле, острой шашкой ловко рубить лозу, выдали обычный серийный значок «ворошиловский всадник».
Но вскоре Юрий Циреня убедился, что Наташа умеет держать в вожжах и порученный ей комсомольский коллектив. А около Шумилино находился стадион – ипподром, где тренировались всадники. Там часто тренировалась и участвовала в скачках на первенство Наталия Герман. Хорошая джигитовка, а не только красивые глазки девушки, пленяли «Ворошиловских всадников».
С Натальей Герман Юрий Циреня встретился, когда собирался перебраться через железную дорогу, что бы посетить третий и четвертый отряды. Политруку-комсомольцу нужно знать все, что творится в бригаде.  Долгой беседы из-за нехватки времени не получилось.
- Я назначена первым секретарем – сказала, как бы, между прочим, Наталья.
- Очень хорошо – ответил Циреня – я оставлю тебе список всех комсомольцев. Ознакомься с ним. И с ними…
Обстановка в партизанской бригаде тогда была такова. Часть её отрядов находилась на юге от железной дороги, а другая на севере. Немцы сделали отличный маневр. Они не стали бросать карательные отряды, чтобы гоняться по лесу за каждым взводом, каждой партизанской ротой. Железнодорожное полотно, как пограничная полоса, разделило партизанскую республику на две части: северную и южную.
И по этой нейтральной полосе железной дороги гитлеровцы пустили бронепоезд, который стал минометом и артиллерийскими орудиями в упор расстреливать отряды Севера и Юга. Это случилось неожиданно в ночь с 8 на 9 февраля 1943 года. Минометы с ящиками мин разгружали рядом с железнодорожным полотном. И разрывы мин с бронепоезда, и выстрел их с железнодорожного полотна сливались в единый гул канонады. Казалось, что взрывы звучат, куда не сунься.
Юрий Циреня попал в самый эпицентр этой канонады. Разорвавшимся рядом снарядом его жестоко контузило. Его, а если точнее, бесчувственное тело Цирени, хлопцы уложили на сани и вывезли с поля боя. Очнулся Юра, был на льду речки Полоты. В голове шумело и звенело, как в песне «Вечерний звон». Бом-бом. Остановка. Потом опять бом-бом. Дальше в песне поется: «Как много дум наводит он». Юрию же было не до песен. Одно желание было у него – добраться до деревни, зайти в ближайшую хату и рухнуть около теплой печки навзничь и заснуть крепко-крепко, чтобы не слушать колокольный звон в голове: бом-бом!
Утром хозяйка хаты показала Юре его изрешеченный веером осколков полушубок. Ветром и ударной волной полы полушубка при взрыве снаряда распахнулись, словно парашют за спиной десантника, превратив полы не в клочья, а сплошное решето.
Но произошло какое–то чудо: ни в спину, ни в грудь Цирени не попал ни один осколок. Его только оглушило взрывом. Что говорила бабушка, Юрий Циреня не слышал. Ему показалось, что хозяйка беззвучно открывает рот, что-то раззевалась она, хотя всю ночь спала на печке, а вот, на тебе, не выспалась.
К счастью слух все же восстановился, но частично, только на правое ухо. А левое почти ничего не слышит. «Госпиталем» так и осталась бабушкина хата, где ни медикаментов, ни условий для быстрейшего выздоровления не было. Но как только правое ухо стало различать звуки, а в голове прекратился звон, Юрий стал собираться в поход. Тем более бабушка хомутной иглой заштопала кое-как пробоины – дырки в полушубке. Но она первая и забеспокоилась, что её постоялец еле на ногах стоит, а уже собрался воевать:
- Сынок, ну какой сейчас с тебя вояка? Глухой, чуть живой и туда же.
- Бабушка, спасибо вам за ваше доброе, отзывчивое сердце, но мне надо (слово «надо» Циреня выделил особо) продолжать борьбу с врагом. Или какой же тогда из меня политрук? – сказал Юрий и запахнул полы драного и заштопанного полушубка.
А потом, какая-то озорная искорка сверкнула в глазах Юрия, прочитал Симоновские стихотворные строчки: «Там, где мы бывали, нам танки не давали: репортер погибнет, не беда! На пикапе драном и с одним наганом, мы первыми въезжали в города». Вот видите, как нам приходится воевать, и на пикапе драном, и в драном полушубке. Ведь главное не в форме дело, а в содержании.
Отряд шел трое суток без сна и отдыха. Фашисты, при поддержке бронепоезда, заняли населенные пункты, и приходилось идти лесными тропами. В деревню было не зайти – встречали плотным автоматным огнем. Немцы прочесывали и прилежащие лесочки, шли цепью и строчили из автоматов не жалея патронов.
Дошли до деревни Зуево со стороны небольшого лесочка у Козьян. Ноги Юры Цирени и Саши Зуева (он жил в своей деревне, название которой совпадало с его фамилией) превратились в кровавое месиво. Женщины в Сашином доме побежали по соседям, принесли несколько тазов с теплой водой, чтобы размочить кровавые мозоли. Сердобольные соседи Саши притихли:
- Сыночки, где же вы свои ноженьки-то стравили. Ни до чего нельзя дотронуться. Живого места нет.
Через месяц цепи волками продолжали прочесывать лес. Забрались в такую глухомань, чтоб комар нос туда не просунул. Девять дней стояли в ледяной воде, снег стал таять. Не ели, не было ни крошки в вещмешках. Голод и холод.
Однажды цепь прошла совсем рядом. Впереди перед самыми ногами Юрия Цирени была лужа. Юра услышал голос немецкого солдата:
- Здесь очень сыро, в сапогах не пройти, вода попадет за голенища.
- Зачем нам топать напрямик по луже? – пожал плечами второй немец. – Обойдем эту лужу с краев. Я иду слева, а ты ступай справа.

Успехи и потери

До 3-го и 4-го отрядов Юрий Циреня все-таки с небольшой задержкой, но добрался. Его уже многие соратники перестали звать по имени отчеству – Юрий Александрович, но обязывал его статус политрука бригады. Его стали теперь называть просто без имени, почти по-домашнему, а не по-панибратски – Александрович. Это короче, чем полный титул, но так же уважительно и сердечно.
В штабной землянке было почти пусто. Юрий увидел лишь одного, но хорошо знакомого человека – Володю Козловского. Он сидел за столом и тщательно изучал карту данной местности.
Юра обрадовался, что встретился с Козловским. Они с ним, переодевшись в немецкую форму, дерзко брали в плен полицаев и власовцев, а явных предателей уничтожали на месте. После воспоминаний Юра спросил Володю:
- Мне нужен политрук. Как его найти?
Володя, улыбнувшись, покачал головой:
- А его тебе и искать не надо. Я – политрук.
У Юры от удивления поднялись домиками брови:
- Володя, перестань шутить, ну какой из тебя политрук? Ты хороший пулеметчик и диверсант. Вот и сейчас изучаешь карту, чтобы совершить диверсию. Политруку нужны другие качества. Он должен поднимать боевой дух бойцов и личным примером показывать им стойкость и мужество. Не пойму, как тебя назначили…
Володя спокойно, хотя было видно, что он не доволен своей характеристикой, которую дал ему Циреня, ответил:
- Может быть, из меня получился не совсем отличный политрук, но других кандидатов, лучше меня не было. Вот меня и назначили. А завтра нам нужно идти на прорыв. Я знаю, что наши комсомольцы горят желанием опрокинуть, сломать гитлеровские заслоны их оборону и, прорвав блокаду выйти из окружения. Я изучаю карту, чтобы найти уязвимые точки в обороне, и с меньшими потерями проломить брешь в ней.
- Извини, Володя, - постарался сгладить неловкость Циреня, - я даже сам не ожидал, что ты за такое короткое время, с тех пор как мы расстались с тобой, научился по-философски рассуждать и стратегически мыслить. Удачи тебе, друг.
Юрий был уже в другом отряде, когда узнал о прорыве бригады на участке отряда, в котором был политруком Володя Козловский. Он в самый ответственный переломный момент боя, когда шансы противников качались на весах беспристрастной Фемиды: или-или, вдруг вскочил во весь свой огромный рост и с криком: «За мной товарищи, вперед! В атаку! Ура!». Увлек за собой отряд, опрокинув фашистов навзничь.
Но пуля-дура настигла Володю Козловского в самый последний момент атаки, когда гитлеровцы дрогнули, и в панике побежали в разные стороны с позиций.
Юра встретил сообщение о гибели друга с огромным сожалением:
- Володя так любил читать стихотворение – несколько строчек врезались мне в память, размышлял Юрий - … и, нахлебавшись свинцового ветра, я упаду не назад, а вперед, чтобы сто семьдесят два сантиметра шли для нашей Победы в счет. Эти строчки стали пророческими в судьбе Козловского.
Циреня задумался и припомнил еще одну деталь. Володя очень любил песню про комсомольца, погибшего в гражданскую войну: «Ты, конек вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих». Кроме этой трагической строчки пелось: «Комсомольское сердце пробито».
Фашистская пуля пробила комсомольское сердце Володи Козловского.
- Почему же в воспоминаниях всплывают и хорошие и плохие стороны жизни? – задавал сам себе вопрос Юрий и сам же отвечал на него – Диалектика! Важно из памяти выбирать самое главное и доминирующее. Володя Козловский был крупной фигурой не только физически, но и нравственно. А разве мало сделал для Победы Вася Чиков? Таких примеров можно привести сотни, тысячи. Почему же мы так мало славим наших героев? Воевали они по велению сердца и души. И дело потомков наших – быть или не быть благодарными этим неизвестным героям. Взять того же Аркадия Богатырева. Он же был душой молодежи, калека, без ноги, работая с молодежью, комсомольцами Нового Барсучино, так убедил их активно бороться с гитлеровцами, что многие ушли в партизаны, почти все, подавляющее большинство. Юре хотелось стряхнуть с себя хандру, но гибель Володи Козловского так потрясла его, что воспоминания нахлынули к нему вновь:
- Аркадий был талантливым агитатором и пропагандистом. Он с таким блеском приводил цитаты из речей и статей Геббельса со своими язвительными комментариями. Что суть классовой и расовой политики идеолога бесноватого Фюрера становилась видна, как на ладони. А выпущенные листовки на немецком языке, чтобы их могли читать солдаты вражеской армии и узнавать всю правду про издевательство фашистов над мирным населением. Эти листовки попадали в цель и приносили пользу партизанам не менее чем взрыв на железной дороге. А какое сильное воздействие привели листовки Богатырева со стихотворением «Быль для детей» поэта Сергея Михалкова: «Потому что это счастье, помогать Советской власти, помогать большевикам!». И это в то время, когда во главе угла стояла конспирация, велись открытые дискуссии.
Когда Юрий Циреня встретился с Наташей Герман, он поделился своими мыслями, которые не давали ни на минуту успокоить нервы, с нею.. Она морально поддержала своего сподвижника:
- Не расстраивайся, Юрий, - сказала Наталья, - ты так сильно переживаешь, что уже в 1942 году у абсолютного большинства комсомольцев не стали храниться на руках комсомольские билеты. Ведь ты же сам говоришь, что в подпольной войне с врагом, нужна жесткая конспирация. Пойдет, допустим, первый же встречный парень или девушка на задание, а их обыщет немецкий патруль. И комсомольский билет превратится для его владельца билетом на тот свет. В партизанах воевать намного опаснее, чем на фронте. Там не ждешь удара в спину, и бои идут на одной линии фронта. А нам, подпольщикам и партизанам, нужно быть осторожнее во сто крат. Может комсомольцы спрятали свои билеты куда-нибудь подальше от посторонних глаз.
- Но я же свой комсомольский билет никуда не спрятал – ответил Юрий. – Я даже на память могу назвать его номер 3514637. И комсомольцев было всего несколько человек, когда меня избрали секретарем комсомольской организации. А утрата документа это, по большому счету, неверие в Победу.
- Юрий, ты - максималист. Надо трезво оценивать сложную парадоксальную обстановку. Не надо на жизнь смотреть через черные очки.
- Это я-то смотрю на жизнь через черные очки – возмутился Циреня. – Но смотря на реалии и через розовые очки. Может не стоит говорить сейчас об отсутствии на руках комсомольского билета, но я же не могу откинуть в сторону очевидные факты и понимаю – каждый старается выжить. Может быть, когда я доживу до мемуарного возраста, и уже не буду видеть, что мне предстоит «впереди», то все равно я не буду шарахаться от оступившегося человека, и переходить при встрече с ним на тротуаре через улицу на другую сторону. Жизнь такова, какова она есть, и больше ни какая! У каждого из нас, возможно, бывает или будет «полоса жизненных штормов».
- Хорошо, что мы с тобой, Юрий, завели этот важный разговор – сказала Герман, когда Юра выпалил ей все – то, что накопилось у него на душе. – Я ведь тоже не люблю смотреть на жизнь через розовые очки. Это всегда самообман, ложь.
- Вот тут наши взгляды совпадают – согласился Циреня. – Во-первых, я сам никогда ничего не приукрашиваю и не выдумываю. Мое жизненное кредо – правда. На том и стоит наша земля, на которой живу. Многим мое упорство стоять на своем, жить по правде не нравится, да и всегда не нравилось. Но я не красна-девица – чтобы нравиться всем. Хотя за это получаю не награды, не пироги и пышки, а синяки и шишки.
- Мне тоже перепадало не раз на орехи – кивнула Наталья, - но и лозунг «не высовывайся» - не по мне.
- Вот, вот – казал Юрий – во-первых, как написал Твардовский, наш сосед, Смоленский поэт: «Не прожить без правды сущей, правды прямо в душу бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька». Хороши бы мы были политработники, если бы мы не несли людям правду. Мы им и говорим: «Наше дело правое, победа будет за нами!», а правое дело можно доказать только правдой.
- Интересно говоришь, Юрий, - изумилась Наталья Герман. Но ты сказал «во-первых», а что же ты приготовил мне на второе?
- Во-вторых, меня всегда упоминают, что я был «в том числе». Но  меня не надо огульно включать в то число. Я и мои боевые товарищи сами включили себя по зову сердца в эту борьбу с фашистами. Наши заслуги уже не удастся никому вычеркнуть из памяти народной. Хотя мне всегда тяжело слышать, что в начале подпольной работы, мы мало проявили себя.
- А разве это не так? – спросила Наталья. – Ведь боевые действия мы стали проводить весной 1942 года.
- Да, это так – сказал Юрий, – но печальный период это отсчет, откуда есть и пошла Русская земля – это по-старославянски еще было сказано. Все внимание обращали только подвиги, а они начались не сразу. Немцы говорят: «одер Анфангцист швер!» (всякое начало трудно!). И тут с немцами нельзя не согласиться. В начале войны у нас не было в тылу другого оружия, кроме как идеологического. А ведь в Библии говорилось: «В начале, было Слово…».
- Юрий, ты был комсомольцем, теперь стал коммунистом, а приводишь пример из Библии?
Циреня, нисколько не смущаясь, ушел от прямого ответа и ответил уклончиво:
- В начале было слово ВКП(б). И в первую очередь нужно говорить не о подвигах, а о борьбе за души наших людей. И я горжусь, что борьба с фашистами на этом поприще в Новом Барсучино, как впрочем, и в Оболе и в тысяче других сел, деревень и городов республики нашей Беларуси была выиграна нашей идеологией, политруками, партией.
- Ну, Юрий, - покрутила головой Наталья Герман, - ты пустил в ход артиллерию большого калибра. Я тебя сразу недооценила.
- Ладно ты, - махнул рукой Юрий, – Главное дело в том, что немцы недооценили идеологический фактор. Ведь 10 июня 1942 года они расстреляли Аркадия Богатырева, учительницу Нину и её маму лишь за то, что они горой, стеной стояли за Советскую власть. Сделали с точки зрения нанесения материального ущерба врагу, намного неизмеримо меньше, чем Вася Чиков и другие герои-подпольщики. А вот первых героев мы славим почему-то меньше. Хотя я уже говорил: «Всякое начало – трудно!». Вот скажи мне, Наташа, почему расстреляли мать учительницы Нину Ниловну?
Герман, не увидев в вопросе Цирени подвоха, ответила односложно:
- Потому, что ты сам уже назвал причину её расстрела. Она же мать учительницы.
- У каждого партизана и партизанки есть мать, – покачал отрицательно головой Юрий. - По твоей логике фашистам надо было их всех расстреливать?
Герман промолчала. Вопрос этот был слишком каверзным, и ответить на него, как на первый, односложно – трудно. Поэтому Наташа сама спросила Юру:
- Почему?
- Да потому что Нина Ниловна воспитала дочь такой непокорной. А учительница так нежно и трепетно любила свою маму. В том числе и воспитание в ней патриотизма.
- Ты, Юра, хорошо умеешь дискутировать, но как ты ответишь мне, может быть, на не совсем и деликатный вопрос: была ли твоя любовь с Леной настоящей? Вы как-то странно встретились и странно разошлись…
Юра Циреня долго молчал, потом встряхнув головой, будто отгоняя от себя тяжелые мысли, которые навели воспоминания и рвали его сердце, стал медленно, останавливаясь для обдумывания через слово, выкладывать перед Наташей свою Одиссею, где верной Пенелопой являлась его милая Лена:
- На вопрос о любви вот так, с места и в карьер, не ответить. Он один из самых сложных вообще, а на войне, тем более в тылу врага, – весьма сложен. Тем не менее, он был… на грани жизни и смерти, за гранью милосердия. Пока живой, хочется любить. И на войне были любовь и ненависть, эрзацы любви тоже были. Когда завтра в бой и не знаешь, вернешься ли после него в отряд, женской ласки желаешь очень остро. И вспоминать об этом больно…
- Я сама пережила гибель любимого человека, и знаю, как больно вспоминать о безвозвратной потере. Но ведь вы так любили друг друга и, оставшись в живых, все же разорвали свои отношения?
- В какой-то степени в партизанском отряде это было делом запретным, почти невозможным – сразу же ответил Юра. – Бывали взаимоотношения между мужчиной и женщиной по принципу: «война все спишет», такая любовь была, но вряд ли стоит о ней вспоминать. Но что поделаешь, так это было на земле, … было.
- Ты хочешь уйти от прямого ответа?
- Нет. Просто мне сразу не подобрать нужные слова. Ведь до сих пор трудно понять, почему произошел между нами разрыв. Ведь были другие вполне понятные примеры настоящей любви. Комиссар второго отряда Жижов, потом он стал комиссаром Бешенковичской бригады, до войны не успел жениться. А в бригаде он полюбил девушку из Ленинграда, и она полюбила его – Леля. Они поженились. Это был образец и настоящей любви в такое время и семьи. Да что мне тебе говорить об этом? Ты же сама бывала в семье Жижовых.
- Бывала… - вздохнула Герман, пока он не погиб, что с Лёлей стало, я не знаю.
Вздохнул, вспомнив о гибели Жижова и Юрий. Но, успокоившись, заговорил снова:
- Я обратил внимание на подпольщицу из Оболя. Её звали Антонина. И, вспоминая о Тоне, спрашиваю себя, ведь мне было тогда всего восемнадцать лет. Я стал совершенно легким и мог жениться, была ли у нас настоящая любовь? Да, была! Но мне, кажется, что она любила меня больше. Встречались мы с ней редко, только когда моя судьба политрука забрасывала в отряд, где была Тоня. И разговоры были не о любви. Но, оба окрыленные нежданным свиданием, ожидали ночи. Я страстно любил её. Сказать, что она была красавица – мало сказать. Она была уникальна. В ней сочетались нежность взгляда и бесстрашие диверсантки, которая знает, как действовать в самой сложной обстановке. Но кто из нас мог представить, что произойдет с нами после войны и доживем ли до этого счастливого мига?
- После таких слов о твоей любви к Антонине я не могу понять, почему вы сейчас не вместе.
- Я и сам не понимаю нашу с Тоней трагедию. В неё влюбился такой же молодой парень из её взвода, как и я. Но она его ухаживания отвергала. И, из песни слова не выкинешь, он окончил свою жизнь самоубийством. Я тогда находился в другой бригаде, а когда возвратился, с горечью сказал Сакмаркину: «Если бы я был здесь, то Николай бы был жив». Но Сакмаркин, покачав головой ответил: «Если бы ты был здесь у нас в то время, то Коля сначала застрелил бы тебя, а потом уж сам застрелился.
- Но Николая нельзя же было воскресить? – удивилась Наталья Герман. – Надо и можно было жить совместно и после этой трагедии.
- В жизни не бывает сослагательного наклонения. Если, да кабы, во рту выросли грибы. Мне тяжело вспоминать об этом, а каково было Антонине? Ей на бюро райкома комсомола влепили строгача за аморальное поведение. Она остриглась под ноль, и со мной не захотела встретиться, от разговоров уклонилась. Попросилась перевестись в другую бригаду. Потом мы встретились на бюро райкома комсомола. Мне бы, дураку, было бы надо предложить: Тонечка, оставайся здесь. А у меня язык не повернулся эти слова вымолвить. Вот она и укатила в свой город Оболь, вышла там замуж за другого партизана.
- Да, – вздохнула Наташа Герман, – вот какая – трагичная бывает эта любовь.
- Если положить руку на сердце, то я считал, что никакой любви на войне быть не может. Но ведь я не только симпатизировал Тоне, я же её на самом деле полюбил. А вот оказалось при первой же встрече после трагедии, получилось так, будто я оттолкнул, отверг её. Потом я очень жалел об этом, раскаивался. Но жизнь обратного хода не имеет…
Прокомментировала историю о несостоявшейся любви и Наталья:
- Я, откровенно говоря, тебе, Юрий, что понимаю, как дались трудно эти воспоминания. Ведь речь же была только о тебе и о твоей любви. Но ты говорил об этом с каменным лицом, и ни одна слезинка не выкатилась   из глаз.
- Да, меня и впрямь тогда будто сглазили – ответил Юра. – Мне эти воспоминания дались тяжелее, в тяжелейшие дни марта 1943 года, когда нас «защучили» фашисты под Козьянами. Ведь речь шла не только обо мне, а и моей любви, самом большом в жизни чувстве. Любовь похожа на трагедию, да и казалась настоящей трагедией. Я помню всех довоенных друзей – подпольщиков, которые оказались верными Родине и в час жестоких испытаний. Им поручались задания и они выполнялись. Кстати, подпольщикам психологически было трудней воевать, чем партизанам с оружием в руках. Все-таки, даже умереть легче. Кое-кто из бойцов партизанских бригад ворчал: «Сидят себе в избах, где тепло, светло и мухи не кусают», а вернее комары. Но ворчать вот так, брюзжать через губу, не стоило бы.
- Вот теперь твое лицо просветлело, когда стал вспоминать о боевых товарищах – промолвила Наталья Герман.
- Нет, Наташа, - отозвался тут же Циреня. – Я вспомнил, как Антонина любила напевать дамский романс, к которому написал стихи русский поэт Яков Полонский еще в середине 19 века, по-моему, в 1853 году. В нем звучала такая грусть. Но как говорил Пушкин: «Но грусть моя светла…».
- Так спой мне эту песню – попросила Герман.
- Жалко, что нет Ивана Коркина сейчас тут со своей неразлучной мандолиной – ответил Юра. – Придется петь капеллой:

Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на ветру.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.

Кто же мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел связанный тобой.

Вспоминай, коли другая,
Друга милого, любя,
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя.

Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на ветру.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.

Беседа с Наташей Герман закончилась. А воспоминания об Иване Коркине, заставили Юрия Цирене вспомнить и об Иване Яковлевиче Мищенко. Ведь это Иван Коркин удивлялся терпению мужеству Вани Мищенко, когда осколком мины его ранило в живот.
До войны он окончил семь классов и дальше учиться не захотел. Ваня с семьей жил на хуторе у деревни Хобнище, а потом семья переехала в Новое Барсучино. Ивану Мщенко хорошо, на всю жизнь запомнилась гибель Ивана Коркина. Его схватили раненым, но еще живым и живьем бросили в объятый пламенем дом. Сожгли легендарного Ивана Коркина, как в крематории концлагеря. Фашистам этому было не привыкать. Печи крематориев работали беспрерывно, и черный дым над трубами клубился днем и ночью.
В 1944 году отряд партизан, где служил Иван Яковлевич Мищенко, стремительно передвигался вперед на запад и, в конце концов, с боями соединились с войсками Красной Армии. Его после этого слияния направили в ряды Красной Армии. Партизаны пополнили 47 Невельскую стрелковую дивизию. Она действовала в составе Первого Прибалтийского фронта в операции «Багратион» в Литве. 
Ваня Мищенко, ка и его брат Федор стал пулеметчиком.
- Наши ребята, - вспоминал Ваня Мищенко, - мужественно сражались. Немцы были отрезаны от Восточной Пруссии и прижаты к Балтийскому морю. Но сопротивлялись упорно. Бои велись ожесточенно.
Ивану повезло, он прошел хорошую школу со своим братом пулеметчиком, который по вспышкам пулемета фашистов умел «заглушить» очередью вражеский дзот.
В Литве Иван Мищенко теперь сам уничтожал  пулеметную точку гитлеровцев и взял двух фашистов в плен. За эту удачную операцию Ваню представили к награде: орден Красной Звезды. Но во втором бою удача не так благоволила Ивану. Он был ранен и за этот тяжелый кровопролитный бой получил медаль «За отвагу». В госпитале Ваню быстро поставили на ноги.
В следующую атаку его рота так быстро ринулась вперед, что вошли вовнутрь обороны противника, как острый нож в кусок сливочного масла. Но немцы яростно атаковали, и рота оказалась в замкнутом кольце врагов. Ваня способствовал роте отход на исходную позицию, умело строча из пулемета по неприятелю.
Когда его товарищи отошли на прежнюю позицию, а вместе с ними и Ваня, к нему подошел капитан-командир роты, и сказал, похлопав благодарно Ивана Мищенко по плечу:
- Молодец, хлопчик! Если бы не ты, то лежать бы нам там, в кольце фашистов бездыханными, остались бы мы только упомянуты в строчке боевой потери. А теперь я обязательно напишу сам представление к награде Орденом Славы III степени. Жаль, что полным кавалером Ордена Славы ты не успеешь стать, скоро война закончится. Свое слово командир роты сдержал, Ивана Яковлевича Мищенко наградили Орденом Славы III степени. Но после поступления Ордена Славы Третьей степени Ивана Мищенко в следующем бою третий раз ранило.
- Бог любит троицу, Ваня, - сказал капитан, командир роты.
- А это, товарищ капитан, мое не третье ранение, - сказал Ваня.
- Не шути, Иван! – улыбнулся капитан, - считать до трех я как-то умею.
- Я в этом не сомневаюсь – ответил Мищенко командиру роты. _ Вы просто не знаете, что я в партизанах еще был ранен в живот первый раз. Так третье ранение в вашей роте, для меня четвертое.
Ранение было очень тяжелым и Ивана отправили самолетом в глубокий тыл – в город Выборг. Демобилизовали его по ранению. Иван прибыл в родной край, окончил курсы трактористов. Но тракторы были трофейные или собирались отечественные тягачи из деталей, собранные по крохам, снятым с других тракторов, которые стали на прикол навсегда. Не могли двигаться  ни назад, ни вперед.
- Ох, Ваня, - вздыхали женщины, - как нам повезло, что у тебя не только голова на плечах осталась, а и руки, ноги целы. Ведь мужчин-то в деревне почти нет. Одни погибли на фронте, другие остались инвалидами. Пришли с фронта искалеченные, кто без руки, кто без ноги. Вот и приходится нам, женщинам   трудиться на полях и на фермах, и везде только один ручной труд.
- так что, Ваня, - сказала другая женщина, - хорошо, что ты тракторист. Слышишь, как стонет земля и зовет людей на помощь? Опахивать, возделывать её нам нужно любой ценой.
Не хватало и семян. Их собирали по зернышку из личных хозяйств. Оказывало помощь районное начальство. И тащили на своих плечах женщины эти семена за 25-30 километров до своих деревень. Ели они в деревнях щи, сваренные из лебеды и приправленные полугнилой картошкой.
- Как же мы будем восстанавливать народное хозяйство? – спросил Иван Мищенко женщин, поработав немного в своей деревне.
- Надо, не считаясь с трудностями его восстанавливать – ответила коротко ему одна женщина, а другая добавила;
- Ты посмотри, Иван, сколько мы вручную построили и отремонтировали зданий? И заметь без всякой техники. Все нашими ручками. Мужиков-то в деревне трудоспособных нет. Иван Мищенко был холостым парнем, но ходить на гулянки, на танцы времени не хватало. На селе в посевную надо работать на поле день и ночь. Вот и пахал его Иван Мищенко даже ночью при свете луны.  Приляжет возле гусениц, уснет на часок другой, протрет глаза и снова за работу.
Иногда приходилось прямо от трактора бежать на свидание к девушке. И не беда, что одежда поношенная, не праздничная и нарядная, а вся в заплатах, с эти никто на селе не считался. Важна была не внешняя красота, а духовная красота человека. Иван спрашивал свою девушку при встрече:
- Как же вы выжили в эту лихую годину?
- А она ответила, не задумываясь и очень просто. Словно заранее знала ответ, на заданный вопрос Вани Мищенко:
- Вот Лермонтов написал роман «Герой нашего времени». Но если рассказывать про жизнь наших деревенских женщин, то вот кто настоящие герои нашего времени. Только благодаря их терпеливости, их выносливости, все перенесли, все перетерпели и восстали из руин и из пепла,  словно вещая птица Феникс.   
Когда Ваня женился, то пришлось ему с женой и ребенком жить в одной комнате. Но семейная жизнь имела не только минуты тесноты, но и огромные плюсы любви и дружбы.
Иван очень уважал свою сестру Марию Оноприенко, которая привезла с Донбасса своих малолетних троих детей в Беларусь, родную деревню Новое Барсучино.
- Вот, кто настоящий герой, вернее героиня, нашего времени – думал Иван. Она одна вырастила своих детей. Совершила великий материнский подвиг.
Но когда узнал  о судьбе семьи Степановой Епистинии Федоровны, про которую рассказал полковник в отставке В. Малинин, понял, что наша земля держится не только на могучих плечах Атлантов, но и на материнских плечах, какими бы хрупкими они не казались. История семьи Степановых ему крепко врезалась в память.
Историю этой семьи нельзя слушать или читать без душевного волнения. Она вызывает чувство гордости за советских людей, патриотов и интернационалистов, которые в суровую годину сражались за Родину до последней капли крови.
Епеистиния Федоровна Степанова, повязав на голову черный траурный платок неспешно шла на высокий берег Днепра среди сотен людей и несла букет цветов, чтобы возложить его на могилу младшенького сына Александра, которому было всего двадцать пять лет. Она назвала его в честь старшего сына Александра, погибшего, расстрелянного еще в восемнадцатом году белогвардейцами. Ей показалось, что она слышит голос своего первенца, того Александра: «Я скоро вернусь, мам!». Но не вернулся сын активиста ревкома Михаила Николаевича Степанова. Его схватили, привезли в станицу, долго пытали… Погибли и первый Александр, и второй.
- У тебя Епистиния сыновья, как в царской династии, номера имеют. Ведь был у нас уже император Александр Первый, а потом и Второй Александр, после Николая Первого, правивший Россией – матушкой – поведали досужие кумушки-соседки.
Она отмахивалась от них, как от назойливых мух. И гордилась, что Александр младший стал в 19 лет офицером. 9 августа 1943 года разминировал под селом Должик на Левобережной Украине проходы в минных полях, что бы прошли через них танки и пехота.
Это под его командованием рота, форсировав Днепр, закрепилась на правом берегу. Тридцать шесть часов прикрывала рота лейтенанта Степанова переправу наших основных главных сил. Благодаря мужеству и храбрости Саши Степанова, удержавшегося со своей ротой на плацдарме на правом берегу Днепра, помочь перебраться с левого берега наступающих красноармейцев, без ощутимых потерь. Шесть контратак отбила рота Степанова.
С каждой контратакой редели ряды бойцов роты Александра Степанова. Но седьмую атаку он встретил… уже один. По телефону, который каким-то чудом все еще продолжал действовать, на командный пункт он передал такие слова: «Прощайте товарищи! Отражаю седьмую контратаку. У меня осталось пятнадцать патронов».
На командном пункте все еще ждали каких-то слов Саши, но трубка молчала, больше ни слова. Но Александр отстреливался до последнего патрона. Когда их ни одного не осталось, фашисты со злорадным хохотом бросились на офицера, что б захватить его живым. Но и это врагам не удалось сделать. Прогремел взрыв гранаты. Её Степанов оставил напоследок, на крайний всякий случай. И этот крайний случай наступил. Александр, погибая от взрыва гранаты, успел уничтожить еще около двух десятков фрицев. За беспримерное мужество и отвагу Александр Степанов удостоился звания Героя Советского Союза.
Досужие кумушки не зря, пощелкивая семечками подсолнуха, сидя на лавочке под окном дома любили посудачить о царской династии. Правда это относилось к первому и последнему сыновьям по имени Александр. Но они, эти кумушки, всегда упоминали и слова их отца Михаила Николаевича Степанова.
Он революцию воспринял как праздник – многодетная семья: девять детей и все сыновья, жила небогато, в бедноте они жили. Он прибежал в свой хутор и посреди двора крикнул:
- А ну, выходите все на улицу! Царя скинули с трона! Теперь хозяином стал народ!
Второго сына супруги Степановы назвали тоже «царским» именем – Николаем. Правда, не в честь царя, а в честь деда Николая. Второй сын ушел в августе 1941 года на фронт. Воевал в составе пятого гвардейского Донского кавалерийского корпуса. Сражался на Северном Кавказе. Принимал участие в освобождении Украины. Несколько раз был ранен, но вернулся в августе 1945 победного года домой! Но после войны от ран умер.
Василий Михайлович сержант Красной Армии, коммунист в тылу врага возглавил подпольную партизанскую группу. Во время выполнения очередного боевого задания его схватили фашисты, жестоко пытали, но ничего не добившись от Василия, расстреляли в середине ноября 1943 года.
Снимок коммуниста Филиппа Михайловича Степанова был помещен в центральной газете «Правда» в честь дня рождения Ленина 22 апреля 1941 года. В Кубанском колхозе Филиппа знали как знаменитого земледельца. В 1939 году вырастил самый высокий урожай зерновых и сахарной свеклы. Стал участником сельскохозяйственной выставки в Москве.
Воевал рядовой Филипп Степанов в составе первой пулеметной роты 699-го стрелкового полка. В мае 1942 года тяжелораненым попал в плен. Бежал из лагеря, но был схвачен и отправлен в глубь Германии. Епистиния Федоровна получила официальное письмо исполкома Союза Общества Красного Креста и Красного Полумесяца СССР, где говорилось: «По имеющимся у нас сведениям гр. Степанов Филипп Михайлович умер 10 февраля 1943 года в Германии в лагере № 326…».
Федор Степанов мечтал с детства стать командиром Красной Армии. Он успешно окончил в 1939 году командирские курсы и получил после выпуска звание младшего лейтенанта. Командовал в Забайкалье взводом в 140 Краснознаменном стрелковом полку. В бою на реке Холкин–Голе первым поднялся в атаку и пал смертью храбрых. Награжден медалью «За отвагу» посмертно.
Выпускник Орджоникидзевского военного училища лейтенант Иван Степанов стал смелым и решительным командиром.  В 1940 году участвовал в войне с белофиннами. Великая Отечественная война застала его на Западной границе Беларуси. Он дрался со своими товарищами до последнего патрона, и тяжелораненый попал в плен. Трижды пытался бежать, и в третий раз побег удался. Около года Иван сражался в партизанском отряде. Но фашисты выследили его, когда он был в разведке, и расстреляли. Похоронен Иван Степанов в братской могиле в деревне Дричково Смолевичского района Минской области.
После окончания 1-го Саратовского автобронетанкового училища лейтенант Илья Степанов служил в Прибалтике. Там принял свое боевое крещение и был ранен. Долечиваться приехал к матери осенью 1941 года, а вскоре вновь ушел на фронт! Воевал под Сталинградом. Здесь его ранили в третий раз. Вылечившись, снова попал в действующую армию. В июле 1943 года Илья в ожесточенном танковом бою на Курской дуге за переправу на реке Витебеть пал смертью храбрых. Илью похоронили в братской могиле в селе Афанасово.
Павел Степанов не собирался стать кадровым военным офицером. Он мечтал о работе школьным учителем, и в 1939 году окончил педучилище. Но в этом году на реке Холкин-Гол погиб его брат Федор. И Павел решил заменить его. Как все его братья с увлечением изучал военное дело. С гордостью носил значок «Ворошиловский стрелок», был хорошим гимнастом. После окончания Киевского артиллерийского училища Павел служил в Белоруссии в 141 Гаубичном артиллерийском полку. Как и где погиб Павел матери не известно. По документам он числится пропавшим без вести в 1941 году на Брянском фронте.
Епистиния Федоровна сидит в одиночестве и вспоминает о своих девятерых сыновьях. Какие они были целеустремленные и хотели создать не царскую династию, а целую когорту военных офицеров. И все они были талантливыми. Один писал стихи, другой еще мальчишкой самостоятельно овладел нотной грамотой и научился играть на скрипке, третий выращивал высокие урожаи.
Мать бережно хранила вещи сыновей. Открывала крышку сундука выстиранные и хорошо отутюженные рубашки сыновей: эта Ильи, эта Павла. Она гладила ткань рубашки какого-то из сыновей ладонью и даже угадывала, не глядя на неё, чья это сорочка. А морщинки на её лице тоже разглаживались, как воротнички рубашки под её утюжком. Ведь она уносилась душой туда, когда в доме звенели веселые голоса её сыновей. На старости лет она переехала к своей дочери Валентине Михайловне. Епистиния Федоровна не только мать настоящих героев, её девятерых сыновей, которые говоря высоким стилем положили свою жизнь на алтарь Отечества, но и сама стала матерью-героиней. Такое высокое звание и Золотую Звезду присваивал Президиум Верховного Совета СССР.
В музее хранится книга писателя Ивана Стадюне с дарственной надписью:  «Пусть будет вечной и пламенной человеческая благодарность женщине-матери, которая в муках рожая и со всей силой любви выращивая своих детей, затем, не колеблясь посылать их на фронт, на смертный бой за свободу Отечества!»
Наблюдая с высоты прожитых лет на историю семьи Семеновых, в которой было двенадцать человек: муж, жена и десять детей можно с уверенностью сказать. Что эта история, во-первых, уникальна и не только в нашей стране, а во всем мире. Во-вторых, судьба детей, и взрослых из семьи Семеновых тесно переплетаются с судьбой нашей многострадальной Родины. Их жизнь яркая и у кого-то короткая очень стала вехами и поворотными событиями истории страны, начиная от Великой Октябрьской, до Великой Победы в Великой Отечественной войне.
В семье Семеновых десять мужчин: отец Михаил Николаевич, два сына Александра, Николай, Василий, Филипп, Федор, Иван, Илья, Павел; и две женщины: Мать Епистиния Федоровна и дочь Валентина.
Их семья побивает рекорды всех многолетних статистических данных демографии. Как поется в популярной песенке «По статистике десять девчонок на девять ребят».
А в особе взятой отдельно семье Семеновых эта статистика резко нарушена: десять мужчин и только две женщины.
Кстати о песенке. Все жизненные повороты наших Героев этой истории непосредственно отражены в песнях и в стихах прозаических литературных произведениях поэтов и писателей.
Взять судьбу Александра старшего. У Константина Симонова в поэме «Сын артиллериста» есть такие строчки: «Был у майора Деева, товарищ майор Петров. Дружили еще с гражданской, еще с двадцатых годов. Вместе рубили белых, шашками на скаку. Вместе потом служили в артиллерийском полку». Старший сын Александр стал участником гражданской войны. Он был на стороне красных, но попав в плен к белым это его, молодого парня, зарубили шашками белогвардейцы.
Уникальна эта история тем, что все сыновья стали военными и воевали, защищая свою Родину, до последней капли крови. Все они погибли или умерли после войны от ран. Только четыре старших сына Степановых были рядовыми, а остальные братья стали все офицерами. Вот такая военная династия. Но все они носили гимнастерки защитного цвета с петлицами на отложных воротничках. На петлицах были знаки различия: треугольнички – сержантский состав, квадратики или, как называли их сами лейтенанты – кубики – младший офицерский состав. Старший офицерский состав носил на петлицах прямоугольные знаки различия, или как их называли – «шпалы». Но братья не успели дослужиться до такого высокого звания, погибли молодыми. Но младший лейтенант Федор Степанов служил под командованием полковника Георгия Жукова будущего Маршала Советского Союза, трижды Героя Советского Союза. Так вот Жуков носил на петлицах «шпалы».
О комбригах и комдивах, которые носили на петлицах «шпалы» очень ярко и точно написал поэт Ярослав Смоляков: «Ах, эти шпалы боевые за легендарные дела. По этим шпалам вся Россия, как поезд медленно прошла».
Но важны не только биографии братьев, а и география мест, где они воевали. Если взглянуть на карту, то места боев, в которых участвовали братья Семеновы, простираются от Бреста с Запада до Дальнего Востока, где воевал Федор на реке Холкин-Голе. О боях с японскими милитаристами известно из популярной песенки того времени: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой». Но главное в этой песне не эта строчка, а «Мчались танки, ветер поднимая, наступала грязная броня. И летели наземь самураи, под напором стали и огня». Федор не был танкистом, им стал чуть позже его брат Илья. Федор после того, как танки смели, смели первые ряды самураев, повел свой взвод в атаку и погиб смертью храбрых. Но вернемся к географии. С юга на север она простиралась для братьев Семеновых от Финляндии и Прибалтики до Северного Кавказа. А Павлу удалось повоевать в двух знаковых переломных в истории Великой Отечественной войны битвах в Сталинградской и Курской. После Сталинграда, где сдалась армия фельдмаршала Паулюса, миф о непобедимости гитлеровской армии рухнул. А после победы на Огненной Курской дуге Советская Армия  вела только наступательные бои и так до Великой Победы.
Дан приказ ему на Запад, а им в другую сторону…

Григорию Дементьевичу Белому, уроженцу Дальнего Востока, пришлось от Тихоокеанского побережья пересечь всю страну, участвовать в битве за Москву, в Сталинградской битве, освобождать станцию Сиротино в Беларуси, где и началась операция «Багратион». История Гриши Белого – это история нашей страны: Российской империи, Советского Союза. Когда рухнула царская династия после революции 17 года, и пришли другие времена, возникли в нашей стране новые династии, династии рабочих.
В семье Белых дядя и отец Гришы, рабочие люди, пролетарии, стали на сторону красных. Дальний Восток пытались оккупировать после революции японцы, американцы, англичане. Интервенты хотели захватить дальневосточный край. Им помогали самовлюбленные люди, которые считали свои интересы, выше интересов Родины и готовы были продать Отчизну за жирный или сладкий кусок пирога с барского иностранного стола. К ним относился и «атаман» Семенов. Таким, как Семенов, поставлялось интервентами оружие, обмундирование, за которые оккупанты не требовали денег. Им нужно было расплачиваться огромными кусками дальневосточной территории. И «атаманы» с наслаждением раздавали земли, политые потом и кровью русских людей – иностранцам.
Гришин дядя, Белый Савелий погиб от рук японских интервентов, защищая город Хабаровск. У красноармейцев не было пулеметов пушек, но патриоты взяли в руки вилы, косы, берданки, дробовики, дубины и выгнали взашей интервентов со своей земли.
Грише на всю жизнь врезались в память слова своего отца:
- Сынок, мы взяли в руки нашу землю. Но нужно не только гордиться и кричать гордо во весь голос, что это наша родная земля. Её, если придется, нужно защищать, не щадя своей жизни, как Савелий, и почитать свою землю, как свою родную мать, как дорогую Родину – Мать.
Говорил это отец, взяв рукой горсть родной земли, как наказ всем своим сыновьям. А потом добавил:
- Мы с Саввой почему сумели, почти голыми руками свою страну-то защитить, Россию? Главное, что мы стали стеной стоять за свою землю и выстояли. Если случится вам снова воевать за Родину, то возьмите с собой в дальний поход горсть родной земли. Она вам силы придаст.
Гриша Белый выполнил отцовский наказ. Он еще до начала войны решил стать защитником Родины и поступил учиться в военное училище. В нем готовили младших командиров связи. Но как только услышал, как по радио объявили о начале войны, решил стать танкистом. Его братья уже служили на Дальнем Востоке: на Курилах и на Сахалине. Брат Саша приехал в отпуск. Япония хотя и находилась в блоке агрессоров Рим – Берлин – Токио, но войну Советскому Союзу еще не объявила.
Григорий поделился своим решением с Александром, и тот его одобрил.
- ты уже почти готовый связист и без пяти минут офицер, младшего командного состава, Гриша, - сказал Саша, - но, у тебя же гражданская специальность есть – тракторист. Учись теперь на танкиста. Ведь тракторист и танкист – родные братья.
- Сашенька, пока я учусь – ответил Григорий – наши победят, и война закончится. А я буду в это время сидеть за письменным столом в танковом, и на карте рисовать стрелки танковых атак. Я уже не ребенок, чтобы в войнушку играть. Вырос уже из коротких штанишек. Я отправлюсь добровольцем на фронт.
- Вряд ли тебя отпустят из военного училища связи. Ты уже готовый командир – пожал плечами Саша.
- Я буду добиваться, во что бы-то ни стало, отправки на фронт – твердо сказал Григорий. «Броня крепка и танки наши быстры. Пойдут машины в яростный поход». И пошлет их в бой товарищ Сталин, отдав приказ.
Ему долго не удавалось попасть на фронт. Но когда фашистские генералы оказались на подступах к Москве, желание курсанта Григория Белого осуществилось почти автоматически. Сформировали эшелон из призывников и направили в Москву, где влились в 78-ю стрелковую дивизию Белобородова.
А дальше все закрутилось и завертелось, как в детстве на карусели. По ходу сформированная боевая дивизия, была до зубов вооружена, начиная от винтовки, кончая танками. Но Григорию была выдана, к его глубокому сожалению, только винтовка.
Послышалась четкая и громкая команда:
- Подготовиться к маршу. Встать в колонну по четыре, по ранжиру.
Когда приказание было выполнено, прозвучало:
-Шагом – марш!
Маршем прошли через Красную площадь. Марширующих по брусчатке солдат приветствовали товарищ Сталин, Ворошилов, Молотов, Калинин.
Падал снег, ветер хлестал колючей порошей в лицо участникам парада, посвященного в честь годовщины Великого Октября. С Красной площади бойцы отправлялись сразу в бой.
- Вот и отдал мне приказ товарищ Сталин, - думал Григорий Белый.
А мороз все крепчал. Столбик ртутного термометра опустился до отметки - 40 градусов мороза. Фашисты были в панике.
- Русским помогает Генерал Мороз – вопили в отчаянии гитлеровцы.
А Гриша Белый радовался: он стал танкистом. Но вскоре танк подбили, а Григория ранили, и он попал в госпиталь. Через полтора месяца Гриша выздоровел, и был направлен в маршевую роту, получив назначение в 35-ю стрелковую дивизию 101-го стрелкового полка.
Ночью роту, где служил Белый переправили с левого берега Волги на правый, заняв там боевой рубеж. Не прошло и двух дней на территории Сталинграда убили в бою механика-водителя. Такое случалось часто. А ла гер, ком а ла гер, как говорят французы – на войне, как на войне. А русские сочинили иронические куплеты на мотив казачьей песни: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить».
Гриша хорошо запомнил слова песни-пародии. И еще черный юмор долго горчил во рту. Но слова из песни не выбросишь:
Первая болванка попала танку в лоб.
  Механика-водителя загнала сразу в гроб.
А меня тут вызвали в особый наш отдел.
Почему ж ты, сука, вместе с танком не сгорел.
А я им отвечаю, я им говорю
В следующей атаке обязательно сгорю.

Но Гриша сразу стряхнул с лица свою хандру, когда услышал неожиданный, но такой приятный для него вопрос:
- Кто из вас, бойцы, сможет управлять танком?!
- Я! – громко закричал Белый, боясь, что его может, кто опередить.
Но его голос трудно было перекричать, или над волонтерами давила тяжесть от гибели механика – водителя. И к Белому подошел офицер-танкист и приказал:
-Оставь свой пулемет своему помощнику, второму номеру расчета. У нас в танке есть и пушка и свой крупнокалиберный пулемет, твой в танке не пригодится.
В Сталинграде Белый пересел на боевую машину. Осмотрел из танка линию обороны. Она проходила километрах в трех от берега Волги, а в некоторых местах гитлеровцы залегли в окопах в метрах пятистах от Волги-Матушки реки.
Уже был известен приказ Сталина № 227, который был с подробным текстом, но вскоре превратился в короткий лозунг: «Ни шагу назад!». Прочитав этот лозунг Гриша Белый усмехнулся:
- Куда уже назад-то пятиться – позади только Волга, там и утонуть можно, а я плавать не умею. Если под Москвой устояли, и немца погнали так, что только пятки засверкали, то тут-то мы будем стоять на волжской твердыне насмерть. У нас русский стальной характер и железные нервы. И разве мы можем дрогнуть и оставить Сталинград, когда Сталин дал приказ – ни шагу назад!
Немцы тоже прекрасно понимали, что даже название города придает силы красноармейцам, и стягивали подкрепление немецким солдатам, наступления которых раз за разом срывались. На выручку и помощь фашистам появилась живая сила и техника.
Авиация бомбила переправу с левого берега на правый: паромы, плоты, бочки, не зная перерыва и отдыха. Куда подевалась бравая немецкая поговорка: «Война войной, а обед по расписанию». Артиллерия, пушки и пулеметы обстреливали позиции русских чуть ли не прямой наводкой.
Командующий фронтом Василий Чуйков, чтобы лучше узнать обстановку нашей обороны в Сталинграде, уговорил местного жителя переправить его на частной лодке через Волгу. Услышав просьбу Чуйкова, дед долго молчал, и Чуйков, увидев заминку спросил:
- Если вы боитесь, то я не настаиваю, чтобы в лодке на веслах гребли именно вы. Дам команду и будет грести мой адъютант.
- Бояться в моем возрасте не имеет смысла, ответил старик. – Мне лодку жалко. Если пробьют борта выстрелами, то на чем я буду рыбу ловить?
- Это весомый аргумент, но мы попробуем с вами переправиться, когда стихнет орудийная канонада. Договорились?
- Договорились! – кивнул дедушка в знак согласия.
Чуйков с дедом были в нескольких метрах от берега, когда от них невдалеке  разорвался снаряд. Фонтан воды взлетел вверх, поднял волну такую, что чуть ли не опрокинул лодку. Сухонький старичок ухватился за борт лодки и удержался на плаву, а вот взрывная волна выбросила Василия Чуйкова в реку. Хорошо, что поближе к берегу, а не в сторону стремнины.
К счастью для командующего, Григорий Белый, оставив экипаж в танке, подкрался к берегу Волгу, чтобы поживиться оглушенной рыбкой для ухи. А, если попадется убитая осколком лошадь, и того лучше. Будет у танкистов пир на весь мир.
Гриша увидел, что офицер выпал из лодки в воду и просит помощи от стоящего на берегу танкиста. А как вы знаете, что Белый плавает так же элегантно в воде, как с тяжелым обухом топор. Но Гриша был и в детстве шустрый, верткий, да и тут не растерялся. Он поднял на берегу какую-то длинную железяку и кусок телефонного провода. На конец железки привязал провод, но тут же спохватился:
- Если я брошу грузило закидушку к утопающему, то она сразу же найдет лодку, а офицер не найдет провод в воде. И вся моя затея превратится в пшик.
Гришка снял с головы танкистский шлем, обмотал им железяку – грузило, и этот плотный комок швырнул, что было силы поближе к утопающему. Шлем не дал металлическому штырю утонуть и Чуйков, увидев «поплавок», ухватился за кабель и танкистский шлем.
Помощь подоспела командующему, как нельзя, кстати, и своевременно. Он уже начал терять сознание и мог бы захлебнуться в волжской воде.
Ординарец, с его форменной одежды вода ручьем лилась, вышел на берег Волги. Минут через пять. Ему пришлось переплывать водную преграду самостоятельно. Но сразу же бросился к Василию Чуйкову с вопросом:
- Как себя чувствуете?
- Лучше не спрашивай – отмахнулся от адъютанта командующий. – Запиши-ка побыстрее фамилию, имя, отчество танкиста, в каком полку служит и в путь.
Григорию стало немного не по себе.
- Ишь ты, какой генерал грозный! – подумал Белый. – Наверно, разозлился на меня, что я танк оставил без присмотра. По уставу командиру танка, водителю-механику из танка вылезать перед боем нельзя. А я оглушенной рыбой соблазнился. Ухи, видишь ли, ребятам захотелось.
Но вслух Гриша выпалил без запинки:
- Виноват, товарищ генерал, танк оставлен мною не без присмотра. Там весь экипаж меня поджидает. А я с котелком на берег Волги пришел, чтобы волжской водички попить и ребят напоить. У них после боя во рту пересохло.
Но ординарец прервал оправдания Белого на полуслове.
- Доложите мне ваши данные, да побыстрее. Мне нужно доставить командующего на командно-наблюдательный пункт.
У Гриши и язык к гортани прилип, услышав слово «командующий». Но он был не из робкого десятка, справился с волнением, рассказал о себе все, что требовалось, и направился с котелком к танку.
- Пронесло, кажется …вздохнул с облегчением Гриша. 
А оказалось не пронесло, а принесло Указ о награждении танкиста Григория Дементьевича Белого о награждении Орденом Красной Звезды за спасение людей при переправе через Волгу.
- Ничего себе уха! – с восторгом подумал Гриша, прикрепляя на грудь Красную звездочку.
Но если радость на всех одна, то и беда приходит не к одному механику-водителю. Гришин танк подбили и его экипаж, раненого механика-водителя вытащили из горящего танка.
В госпитале пролежал Белый недолго. Он уже выздоравливал, как к больным и раненым бойцам нагрянула комиссия, но не медицинская. Врачи-то всегда были рядом в палате для выздоравливающих. Членов комиссии интересовало: кто из выздоравливающих были механизаторами, шоферами и танкистами.
Григория, как танкиста направили в 5-ю танковую бригаду для пополнения. И уже с бригадой Белый попал в Крым.
- Хорошо-то как, - обрадовался заряжающий. – Всю жизнь мечтал на курорте отдохнуть. А тут из госпиталя, как по заказу, направляют нас с тобой, Григорий Дементьевич, в крымский санаторий.
- Боюсь, что в этом санатории нам, как бы через чур, жарко не оказалось – усмехнулся Белый.
И как в воду смотрел. На береговом бои были жаркими и танкисты занимали город за городом. Сначала Симферополь взяли, потом Севастополь. Когда пятая бригада выбила немецкую пехоту из Херсонеса, то вражеские корабли отошли от берегов.
- Да, ребятки, - вздохнул командир роты. – Как же мы за горизонтом увидим корабли. А стрелять вслепую, людей смешить. Бить в белый свет, как в копеечку, не хочу. Нужно что-то придумать получше.
Рядом стояла искореженная церковь. Командир роты обратился к Грише:
- Белый, ты не только механик-водитель, но еще в училище связи учился. К тому же ты самый легкий, верткий. Тебе и флаг в руки. Бери телефонный кабель, рацию и залезай на колокольню. Немецкие корабли от берега отошли, но они же, собаки, хорошо знают местность и, бьют, себе по квадратам, в наши самые уязвимые места. А ты будешь вести корректировку огня наших танков и пушек.
С колокольни увидел Гриша пароходы, которые изрыгали из жерл орудийных снопы огня. Корректировка помогла нашим артиллеристам вести огонь точно. Один корабль стал тонуть, а другие стали отходить дальше в море.
Гриша вытащил из ножен финку и стал на стене острием выводить буквы своей фамилии. Написав «Белый Григорий», как в колокольню церкви угодил вражеский снаряд. Фашисты поняли, что на церковной колокольне сидит корректировщик и шандарахнули из пушки, попав точно в цель, перебив кабель. Подниматься по обломкам кирпичной стены наверх Грише было намного легче, чем спускаться вниз. Хотя до каменной площадки от бойницы-окна до пола было метра два-три, Белый осторожно спускался минут пять, ощупывая носком обуви опоры, чувствовал, как кирпич рассыпается даже под его легким весом на осколки, и снова искал точку опоры. А про себя иронизировал:
«Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры, и я рычагом переверну весь мир». А мне бы найти точку опоры ногой, чтобы не грохнуться на каменные плиты промежуточной площадки, дальше-то есть винтовые лестницы вдоль стены вниз.
Не зря Гриша иронизировал, когда площадки оставалось всего метр, он, потеряв равновесие, шлепнулся вниз, ударившись коленом об каменную твердь. Белый сморщился от боли, но и тут его жизнерадостная натура позволила трагедию превратить в шутку. Он, почесав ушибленную ягодицу, подумал:
- Хорошо, что хоть на мягкое место упал. Говорят, если б знал, то соломку бы постелил, а я умудрился приземлиться на задницу.
Но бравировал Гриша зря. Спустившись вниз к танкистам, он понял, что вгорячах не почувствовал всей опасности для здоровья. Ощутил резкую боль в позвоночнике и в коленной чашечке. Подбежавшая санитарка вколола ему шприцом обезболивающий укол в то самое мягкое место, и Гриша понял, что жить будет, от такого ушиба не умирают. Сказать кому-то о своей травме и то стыдно.
Врач же не считал, что травма колена и позвоночника шуточное дело и направил Григория Белого в госпиталь. А после госпиталя Гриша попал в 43-ю армию к своему первому командующему Белобородову. И так он попал под Сиротино, где начиналась операция «Багратион». Первый удар понесли не с кондачка, а после длительной подготовки. Каждому штурмовому отряду, в котором была стрелковая рота и танковый батальон, выделили лесное озеро и прилегающее к нему болотистое место с редкими сосенками и чахлыми березками. Саперы учились, тренировались наводить на болоте лежневые дороги для прохода танков, а на ручьях, впадающих в озеро, мосты и переправы.
4 июня стали  наступать в направлении Полоцка и Сиротино. Танк Григория Белого двигался по заданному маршруту. Рассветало. Подошедшие самоходные артиллерийские установки подошли раньше танков, и они притаились в кустарнике на опушке леса. Все ожидали одной команды: Вперед!.
Григорий откинул крышку люка и, выбравшись из танка, услышал:
- Гляди, гляди!
Он взглянул в сторону, куда показывал рукой крикун и увидел бегущего со стороны противника молоденького, почти мальчишку, паренька. Тот бежал, размахивая руками, мчался зигзагами, то и дело падал, вскакивал и опять бежал. Падаль парень, спасаясь от пуль, и, сбивая с толку фашистских автоматчиков, которые палили из шмайсеров по живой мишени.
Гриша рванулся к танку, ужом скользнул в люк, и дав газу, помчался навстречу парню, скомандовав экипажу:
- Дайте огоньку, ребята. Пусть фрицы обрадуются, что им дали прикурить. – Затем приказал еще, когда осталось до беглеца несколько метров. – Митя, сядь на броню. Как только я поравняюсь с пацаном, затащи его к себе на крыло.
Как только танк поравнялся с парнем, крепкие руки Дмитрия ухватили мальчишку за шиворот полинявшего пиджака и затянули на броню танка.
- Ты кто, что тебе надо? – грозно нахмурив брови, спросил Митя.
- Я Василий Улютенко – ответил парень из Сиротино. И мне нужно срочно встретиться с командиром бригады. И, кивнув назад, в сторону откуда он только что бежал, добавил. – Там гитлеровские танки, их много. А я знаю их расположения и могу указать, где они стоят, на карте.
Танк возвратился на исходную позицию. Маневр Белого наблюдали со стороны и его командиры. Как из-под земли у танка Гриши появился высокий чин и погрозил Белому кулаком: мол, что вы тут творите, неслухи. Но и Гришка был парень не промах:
- Товарищ полковник, вот Василий Улютенко, рискуя своей жизнью, доставил нам срочное донесение перед фронтом нашего наступления, он обнаружил скопление вражеских танков.
Полковник сразу же повеселел:
- Очень хорошо, - и обратился к своему офицеру. – Старлет, беги в штаб и сообщи, что наступление переносится. О времени его я сообщу позже.
Григорий взглянул в сторону Сиротино. Справа виднелась деревня, но полностью её было не видно, заслоняли дома березы и разросшийся куст черемухи. Было 22 июня 1944 года.
- Три года прошло с начала войны – подумал Григорий. – Горький юбилей, но он станет горьким и для фашистов. Мы начнем вытеснять гитлеровцев из Беларуси в тот самый день, когда они вероломно напали на нашу землю. На Брестскую крепость. А теперь мы их выбьем с территории Беларуси. И не за три года…
Но командование решило нанести неожиданный удар и запланировали его на три часа ночи 23 июня, хотя были подтянуты для атаки на южном и юго-западном направлении части 51-й и 67-й гвардейских стрелковых дивизий к концу дня 22 июня и уже была прорвана оборона, почти вся её главная полоса, и войска двух гвардейских дивизий вклинилась в глубь обороны, пройдя километров восемь. Но это было пройдено по хорошим дорогам.
Противник даже не предполагал, что штурм танков может осуществиться ночью, и они пройдут через топи болот. Но удар был нанесен в три часа ночи. Около часа молотила по позициям фашистов артиллерия. Артналет начался в четыре часа. Белый пробирался на своем танке к исходным рубежам в составе 37-й отдельной штурмовой роты.
Танкисты врывались на вражеские позиции, где их никто не ждал. Немцы спали этой ночью крепким здоровым сном, а их разбудил рев бронемашин. Танк Григория Белого огнем и гусеницами уничтожал спящих в пулеметном гнезде немецких стрелков, минометчиков вместе с боевым расчетом, которые находились в секрете передовой зоны. Разведчики снимали втихую, орудуя ножами часовых у блиндажей.
Фашисты в панике, обезумев от страха, выскакивали из блиндажей в нижнем белье и попадали под  огненный шквал пулеметных очередей. Еще больший переполох совершили поднявшиеся в небо после артподготовки самолеты. Через 4-5 километров экипаж танка Белого ворвался на окраину Сиротино.
Мария Яковлевна Оноприенко, когда бомбардировщики стали бомбить фашистов, задернула на окнах занавески, сшитые из плотного темного материала, и потушила свет керосиновой лампы. Осталась гореть свеча только на божнице. Но её свет тусклый мерцающий огонек не мог просочиться наружу и дать ложный ориентир для бомбардировщика.
- Дети, идите в окоп на огороде – попросила Витю и Фридриха Мария. – А я с Лидой останусь на всякий случай в доме.
Мальчишки выскочили на улицу и спрятались в окопе. Они с любопытством разглядывали фейерверк трассирующих пуль, которые оставляли черточки на еще темном небе.
Мария сидела за столом на лавке с дочерью Лидой и гладила её ладошкой по головке, пришептывая:
- Тихо, Лидочка, не бойся. Это гудят наши самолеты. Они бомбить дома мирных граждан не станут. А Лида смотрела на мерцающий огонек свечи и нисколечко не боялась. Ведь с ней сидела любимая мамочка.
Уже было совершенно светло, когда по улице Барсучино, тяжело топая и сопя, пробежали сначала полицаи, а потом помчались сломя голову гитлеровцы. За ними гнались, желая захватить в плен немцев, бойцы 151-го гвардейского стрелкового полка. В это время Фридриху приспичило справить малую нужду. Он выкарабкался из неглубокого окопа и, пройдя несколько шагов, прислонившись к стволу вишенки, пустил по дугообразной траектории тоненькую струйку фонтанчика.
Немцы не обратили на мальчонку никакого внимания, а солдаты из 151-го полка, которые гнались с автоматами за фашистами, схватились за животики от смеха при виде фонтанирующего мальчика.
- Ха-ха-ха – слышал Фридрих, - смотри, с каким праздничным салютом нас встречает малыш. Хорошо бы он еще этим гадам и на голову бы нагадил…
А танк Гриши Белого рвался к Сиротино. Впереди его шли два головных танка. Танкисты обрадовались, увидев впереди себя ровное поле, засеянное овсом. Через него они пролетят как на крыльях, и мгновенно перережут железную дорогу на станции. Но пролететь по полю с ветерочком им не удалось. Прогремело два взрыва, и оба танка застыли на месте, а в небо взлетели комья земли, и взлетели две шапки черного дыма. Ровное поле, засеянное овсом, было заминировано на случай нападения партизан на железнодорожную станцию Сиротино.
Григорий отвернул от овсяного поля в сторону шоссейной дороги, покрытой не лучшей проходимости булыжником. Вступила в бой и 37-я рота. У помещения, оно было, скорее всего, складское длинное-предлинное, а другое высокое, как средневековая башня, сошлись противники в рукопашной. Но устоять в рукопашном бою с русскими, никому, ни одной армии мира никогда не удавалось.
И тут еще два танка опередили боевую машину Гриши, он ночью на бревнах лежневки немного повредил гусеницы траков, а потому потерял скорость и маневренность.
Танки впереди Григория шли также с разной скоростью. Один побыстрее, а другой помедленнее. Водитель танка, который шел медленнее, скорее всего, был ранен, так как машина была неуправляема. Танк, не увеличивая и не снижая скорость, как шел прямо, так и продолжал путь вперед. А когда на его пути возникло озеро, машина не остановилась, а так и влетела в воду озерка, да так, что скрылась в воде даже башня боевой машины.
А рукопашный горячий бой еще не закончился. К танку Гриши подскочил боец 37 роты и попросил по рации запросить помощь, прислать еще раз бомбардировщиков.
Но вместо наших краснозвездных самолетов в небе загудели мессеры с  черными крестами на крыльях. Не прикрытие появилось в воздухе, а смертельная опасность. Фашисты тоже запросили подмогу. А тут уже счет шел на секунды: чья возьмет.
Гриша взял немного в сторону. В эпицентр рукопашного боя влезать не стал. Тут можно вместе с немцами и своим навредить. Огород шел с небольшим уклоном, и внизу стояла баня, а возле неё росла роскошная яблоня, ствол которой на высоте человеческой груди раздваивался, и получалась рогулина с двумя стволами.  Под яблоней разместился пулеметный расчет. И немецкий бомбардировщик, очень точно сбросив бомбу, уничтожил всех бойцов, и даже взрывом бомбы разбил вдребезги станковый пулемет.
Григорий выбрался из танка, прихватив с собой крупнокалиберный пулемет.
- Ты что, Гринь, делаешь? – спросил Димка. – На кой тебе сдался крупнокалиберный пулемет? Нам же, если фашисты придвинутся к нам поближе и отбить их атаку не чем будет.
- Фашистские стервятники сейчас  не только нам, всем дадут прикурить. Они видишь, на каких скоростях двигаются, а мы-то, похоже, на прикол встали. Гусеница слетела, а разувшись нам уже и ни туда, и ни сюда. Стоп машина.
С крупнокалиберным минометом Гриша добежал до яблони. Положив ствол на рогулину, чтобы был хороший упор, Григорий стал бить короткими очередями по пикирующему бомбардировщику. А стрелять хорошо он научился еще до войны.
Самолет клюнул носом и стал резко снижаться к земле. От хвоста потянулись черные, густые клубы дыма. Столкнувшись с землей, прогремел взрыв, а от фюзеляжа отлетали во все стороны осколки. Досталось несколько осколков и Грише. Он разорвал нательную рубаху на полоски и пошел по лесной тропинке в медсанбат. В складском помещении фашисты держали военнопленных девушек. И собирались отправить их на работу в Германию. Одна из этих девчонок, увидев Гришу, подхватив его под мышку, помогла дойти до медсанбата.
Там удалили осколки, подлечили и через несколько дней Гриша попросился выписать его в 37-ю роту.
За сбитый мессер, его наградили Орденом Солдатской Славы третьей степени. Но танк еще не был отремонтирован и Григорий Белый, как сказал ему Дмитрий и будто ярлык наклеил:
- Ты, дружок, остался безлошадный. Когда еще танк поставят на ноги. Удивляюсь, какой ты живучий. У тебя осколков пять из тела вытащили, а ты уже опять в строй рвешься. Ты что такой совестливый?
- Совестливый – кивнул Гриша, и, достав из кармана кисет, показал его Мите, и даже потряс перед носом. – Вот здесь и хранится моя совесть.
- Ха-ха – осклабился Митька. – Значит у тебя такая совесть, как понюшка табака из кисета? Хотя ведь ты не куришь.
- Я не курю в самом деле. Но в кисете не табак для самокрутки, а горсть моей родной дальневосточной земли. Мне её в кисет мой отец насыпал, а ему эту горсть земли мой дед дал на память – сказал Гриша.
- А я-то думаю, и чего же мне так Гришка нравится! Корни у тебя родственные крепкие, а от них идет жизненная сила. Я с тобой, друг, готов идти даже в разведку. Знаю, что не подведешь под монастырь.
- Не подведу – улыбнулся Гриша. – Кстати меня ротный в разведку и посылает. Говорит, что в деревне, название её вроде Бывальцы, шум большой стоит. И посылает разведать, что к чему. Пойдешь со мной напарником?
- Пойду.
К вечеру они подошли к деревне, но лезть к черту на рога в самое пекло к фашистам не стали. Тем более они пред деревней уперлись и остановились на развилке дорог.
- Как в сказке, направо пойдешь, коня потеряешь, - засмеялся Митька, - налево пойдешь, голову потеряешь. И хорошо, что третьей дороги нет. Ведь в сказке говорится, если по этой дороге пойдешь, то встретится девица небывалой красоты, и придется на ней жениться. Но на войне жениться глупо. Или сам погибнешь, и оставишь жену вдовой, или жена не захочет тебя долго ждать, и найдет себе другого мужчину.
- Умеешь ты, Митя, навести тень на плетень. У тебя, куда ни кинь, везде клин. Куда бы ни пошел, везде плохо – вздохнул Гриша. – Давай ка, осмотримся вокруг и прикинем: куда пойти, куда податься.
Дмитрий указал рукой вдаль.
- Смотри, горушка вроде бы, по виду древний славянский курган.
- А на горушке, на макушке – продолжил Григорий, - вроде бы как обыкновенное современное кладбище разместилось, но туда еще рано направляться.
- Зато я вижу под горушкой – оживился Митя – тетенька коровку доит. Пойдем попьем парного молочка.
- Выкинь сразу из твоей дурной башки мысли о парном молочке – покачал головой Гриша. – Мы не мародеры, а бойцы Красной Армии. Но поговорить об обстановке в её деревне очень даже стоит.
«Доярка» мельком взглянула на пришельцев и опять продолжила дойку. Григорий вежливо поздоровался и спросил:
- Как нам покороче дойти до вашей деревни. Укажите, пожалуйста, дорогу туда.
- Вам бы туда не стоило и носа совать – покачала головой женщина. – Слышите, какой шум и крик стоит. Хоть всех святых от туда уноси. Немцы собираются отступать, а старост и полицаев с собой не берут. Вот они открыли свое хайло, требуют забрать их с собой. Боятся, что придется им ответ держать за свои дела неправедные. Много это отребье нагрешило. Теперь боятся расплаты.
- Так им её все равно не избежать. Я сколько раз этих предателей встречу, столько раз и убью.
- Сынок, как у тебя за войну душа очерствела – тяжело вздохнув, проговорила женщина. Только Бог властен над нашей жизнью. А если они и заслужили наказание, то все равно нужно выяснить их вину. Каждого, а потом уже казнить или миловать. А фашисты лютуют. Все что можно из продуктов у нас забрали и погрузили на подводы, что даже их тяжеловозом конем трудно с места сдвинуть.
- Мы им поможем – усмехнулся Дима от лишнего груза избавиться. Эти продукты пригодятся для полевой кухни нашей роты.
Два друга взяли пулеметы и стали, крадучись, где пешком, где ползком подбираться к деревне. Но залегли около самого выезда из населенного пункта в кустах у дороги, стали поджидать обоз.
Отбили повозки с необыкновенной легкостью. Немцы, заслышав выстрелы, бросились врассыпную. Кто-то из них пытался поджечь хаты в деревне, тоже умчались прочь, словно не они пытались факелами поджечь хаты, а это их как поросят, попытался кто-то подпалить огнем щетинку на брюхе.
До своих добрались быстро. Димка, подгоняя ударами кнута неторопливых битюгов, радовался, как ребенок:
- Нам танк подбили, так мы свой личный транспорт приобрели. Лошадиный, гужевой на конской тяге быстро до своих докатим.
Не удержался от восторга и Гриша:
- Фашистов мы много уложили – говорил радостно Гриша. – Да и деревню спасли от пожара. И едем не с пустыми руками. Продовольствие везем.
Дима хлестнул посильнее конягу и спросил друга:
- Гриш, вот у тебя два ордена есть – Красной Звезды и Солдатской Славы, а у меня даже простой медальки нет.
- Ты только не рви мое бедное сердце своими жалобами – подколол друга Гриша. _ А то я сейчас зарыдаю безутешно от жалости к тебе. Тем более у меня только две награды, но я еще не получил главную боевую награду, которую мне так хочется получить.
- Это ты мечтаешь стать Героем Советского Союза? – взвился Дима. И у него появился шанс ущучить своего друга.
Но Гриша быстро укоротил его, что острые зубки  Мите не пригодились:
- Самая лучшая моя, да и твоя, Дима, у нас с тобой впереди.
- И какую же награду ты пророчишь нам Гришенька?
Гриша ответил тут же: Когда наша Родина станет жить под мирным небом.
- Если я доживу до этой награды – заулыбался Дима – то мне больше ничего не надо. Ни какой звезды Героя Советского Союза. Пусть будет над головой мирное небо.
- Твои бы слова, да Богу в уши -  согласился Гриша.

Солдатские и партизанские будни

А вот судьба другого Дмитрия, Димы Лазарева сложилась совсем по-другому. Прикрывая отход своей воинской части на новые рубежи обороны, взвод, в котором служил Дима Лазарев, оказался в глубоком тылу. Часть, огрызаясь, оказывая сопротивление врагу, была хорошо подготовлена и сумела сформировать ударный кулак, на который фашисты нарываться не спешили. А взвод… Они просто обошли его, и пошли вперед на восток, оставив хорошо вооруженную роту для ликвидации Лазаревского взвода.
Окруженцы пробиться к своим успеха не имели. Все полегли под перекрестным огнем гитлеровцев, остались в живых трое: Дмитрий Лазарев, Петр Чернышев и Иван Носов.
Шум боя откатывался все дальше и дальше, а потом и вовсе затих.
- Что делать, куда идти? – спросил друзей Петр.
- Будем пробираться к своим, но надо сначала зайти в деревню и хоть перекусить что-нибудь – сказал Дима.
Но куда не совались хлопцы, везде были немцы. Теперь забеспокоился Иван Носов.
- Ребята, у нас нет ни карты, ни компаса, а идти нужно только лесом. На шоссейные дороги не сунуться – везде установлены заставы, да и постоянно шныряют немцы. А в большое село забредем, нас голыми руками фашисты возьмут. Винтовки-то у нас есть, но в обоймах ни одного патрона. Даже застрелиться и то нечем.
- Ваня, не ной и без тебя тошно, - сказал Дима. – Оружие давай спрячем недалеко от дороги, чтобы потом его можно будет отыскать. И как только увидим маленькую деревушку, то постучимся ночью в окно и попросимся на ночлег. Но через несколько дней, поплутав по стежкам-дорожкам, побрели на Новое Барсучино. Им способствовала путеводная звезда, и постучались они в окно дома Екатерины Киреевой, которая уже спасла от верной гибели двух окруженцев. Но до Нового Барсучино им пришлось заночевать в сарае, который стоял  в деревне на отшибе. Измученные и голодные ребята зашли в него, завалились на охапку свежескошенной травы и забылись мертвецким сном.
На рассвете услышали выстрели и шум автомобильного мотора. Вася заглянул в щелку двери и ахнул:
- Немцы!
Дима среагировал мгновенно. Он выбил в задней стенке сарая две доски и скомандовал:
- За мной, за сараем река, спрячемся в камышах.
Хлопцы рванулись к берегу реки, а в след им засвистели пули, загрохотали пулеметные очереди. Речушка оказалась воробью по колено. И они понеслись по песчаному дну речки, поднимая брызги и волны. За речкой шел сырой овраг, и они спрятались в нем ю. Лежали до вечера, не поднимая головы, не издавая ни звука. Немцы форсировать речку побоялись. Им сподручнее было двигаться по хорошим дорогам, а в дебри болотистого леса залезать не решились.
Постучавшись в окно Кати, она вышла на улицу и увидела неприглядную картину. Грязные мокрые мальчишки, а им было всем лет по восемнадцать, девятнадцать, одна кожа да кости стояли около Катиного крыльца.
- Заходите быстрее в хату, а потом перекусите, и я отведу вас ночевать в баньку. Она на отшибе у нас построена.
- А фашисты в деревне есть? – спросил Дима.
- Наездом, но на хуторе живут два предателя, недовольные советской властью. Но обольщаться, что здесь безопасно не надо – отвечала Катя. – Гитлеровцы уже развесили на каждом углу объявления за укрывательство русских солдат и партизан – расстрел.
- Так может, мы перекусим и пойдем дальше? – спросил Лазарев. – Чтобы вас под монастырь не подвести.
- Чего  меня подводить под монастырь – усмехнулась Катерина, - если уже живу, как в монастыре. Туда не ходи, это не делай. Ешь только скоромное, а жирное, сладкое и вкусное, говорят оккупанты - отдавайте только нам. А вы-то тоже грязные и худющие, что родная мать не узнает. Ешьте побыстрее, и идите в баню.
После нормальной горячей пищи ребят развезло и они были готовы тут же на деревянной лавке заснуть крепким сном. Но побрели потихоньку в баню – конспирация прежде всего. Дима, хотя и устал, как гончая собака, но уснуть долго не мог. В голове роились воспоминания:
- Фашисты прошли одним махом через Украину. Взяли в кольцо Ленинград, а мы застряли в белорусских болотах. Сколько же горя принесли гитлеровцы людям. Мы с отцом и матерью на Урале не очень-то богато жили – одиннадцать детей в семье, но все необходимое было. Не голодали, жили в тепле и ласке. Всех нас вырастили, дали образование. Что там говорить, иногда ребятишкам хотелось лишний часок погулять, побегать со своими сверстниками, поиграть в лапту, в казаки-разбойники. Но отец был, хотя добрым человеком, а строгим: он привел Диму в райцентр в среднюю школу и сказал:
- Вот здесь будешь учиться – Илья Афанасьевич указал на здание школы, а вот тут жить. Дима посмотрел в ту сторону, куда показывал отец и увидел маленькую покосившуюся избушку, которая приютилась, как сирота казанская, возле красивой школы.
Хозяйка той избушки оказалась строгой и требовательной старушкой. Но Димка был ей благодарен. Она приучила его трудиться и внимательно следила за его учебой.
Учился он старательно, помогал хозяйке дров нарубить, воды наносить, крышу или забор починить. В свои двенадцать лет Дима стал главным мужчиной в доме бабушки, её надежной опорой. В кружке Осавиахима научился метко стрелять.
Когда Диму призвали в армию, отец провожал его до военкомата. А на прощание без пафоса негромко сказал:
- Не посрами, Дима, нашей деревни, нашего Лазаревского рода. Никто из нас Лазаревых, свою фамилию не запятнал.
- А что же снами стряслось сейчас? – задавал сам себе Дима и сам же отвечал:
- Воевал я с задором, отважно. Не раз приходилось смотреть смерти в глаза. Да и сейчас остро переживаю за судьбу моих друзей. Сам себя терзаю, рву душу на части, будто не фашисты, сволочи виноваты в нашей беде, а я сам лично.
Дима не заметил, что он думает не молча, а высказывает свои мысли вслух, когда Петя сказал спросонья хриплым голосом:
- Дима перестань терзаться. Никто из нас не виноват, что мы попали в такой переплет. Спи, нам предстоит далекий трудный путь.
Этот Петькин наказ был выполнен тотчас. Митя словно ждал этой фразы. Он перевернулся на другой бок и помчался в царство Морфея, окунаясь в сладкие сны и грезы.
Отсыпались, отдыхали до самого вечера. Катерина занесла в баню им перекусить и предупредила, что бы они сидели до самой ночи здесь, и вели себя смирно и тихо, как мыши. Когда стемнело, окруженцы зашли в дом Екатерины Киреевой. И она предложила:
- Что ж, хлопцы, в этой одежде вы дойдете до первого фашистского патруля, и вас арестуют в концлагерь и в тюремный застенок. Это уже как вам повезет. Считаю, что необходимо переодеться в гражданскую одежду, а военную форму снять. Тогда есть возможность добраться до своих.
Митя поддержал предложение Кати:
- А что? Если встретимся с немцами, то скажем, что перегоняли скот в Белоруссию со Смоленской или Орловской области, но из-за войны задержались здесь, а теперь идем домой.
- Вот и ладненько – сказала Катя.
Она принесла из чулана ворох поношенной одежды и предложила:
  - Берите, кому какая одежда подойдет и переодевайтесь. А я пока посуду пойду на кухню помою.
Вернувшись в комнату, Катя глазам своим не поверила. Перед ней стояли не уставшие, измотанные в пути солдаты, а мальчишки-подростки. Хотя и худенькие, но бодрые. Правда, одежонка на них рваненькая, латаная перелатанная, старенькая.
В таком вот маскараде и вышли к своим. В военкомате их переодели в форму и стали распределять по частям. Ваня стал связистом, Петя – пехотинцем.
Дима раздумывал, а подошедший командир зычным голосом спросил:
- Артиллеристы есть?!
- Я – вызвался Лазарев, хотя в артиллерии он не служил. В детстве стрелял из рогатки по воробьям и воронам, да еще из трубочки жеваной бумагой обстреливал затылки своих одноклассников. А к пушке даже близко не подходил.
Но зато видел, проходя через Оршу результаты от залпов реактивных снарядов знаменитой «Катюши». В его груди, после того, как он пробираясь по тылам врага, увидел их зверства, кипела жгучая ярость, нестерпимая злость. Но на примере «Катюша» Дима знал, что артиллерия – это могучее и грозное оружие.
Его направили в отдельный истребительно-танковый батальон. Сначала подносил снаряды, изучал технику, присматривался к обязанностям наводчика. Наводчик-то и оценил способности Димы Лазарева.
- Ловкий ты парень, Митя, снаряды подаешь заряжающему, как автомат четко, во время, умело. И стрельба получается скорострельная. До тебя в нашем расчете служил Володька Петров. Он к нам, как и ты, из окружения вышел. И такой же был ловкий шельмец, как и ты. Я его спрашиваю: «Где ты так ловко научился снаряды подавать? А он: «на артиллерийском полигоне».  «Наверно, тебя ребята хвалили?» Он кивнул головой и так важно заявил: «Разумеется, что хвалили. Говорили мне одобрительно: «Гут, Вольдемар, гут». Митя засмеялся, и наводчик тоже хохотал от своей побасенки взахлеб, до слез.
Успокоившись, сказал:
- Я, Митя, скоро отправлюсь на курсы младших офицеров. Давай до моего ухода с батареи я тебя на наводчика натаскаю. Парень ты смышленый.
Он сдержал свое слово и Лазарев с тал отличным наводчиком. Вскоре артиллерийский дивизион прикрывал форсирование водной преграды. Гитлеровцы во что бы то ни стало, решили помешать переправе. С того берега ведут артиллерийский огонь, с воздуха им помогают бомбардировщики и истребительная авиация. Кажется, живого места нет на этом маленьком клочке земли, где разместился дивизион Димы Лазарева.
А наши десантники уже высадились на вражеский берег и ведут ожесточенный бой, расширяя плацдарм. Но маскируясь в складках местности, немецкая артиллерийская батарея заставила десантников прижаться к земле.
- Уничтожить! Во что бы то ни стало, уничтожить, гадов! – кричит Лазарев, а сам не слышит своего голоса.
Расчет-то понимает его и без слов, выкатывает орудие из укрытия и ставит пушку на прямую наводку.
Выстрел, второй…. Огонь вражеской батареи ослаб. Но тут упал на землю от осколка снаряда заряжающий. Дмитрий успел подхватить снаряд из рук заряжающего, дослал его в казенник и припал к прицелу. Выстрел! Сноп огня взметнулся над гитлеровской позицией.
- Ну, что , сволочи, достукались! – радуется Дима Лазарев.
Он вскочил, чтобы принять другой снаряд, и … медленно опустился на станину.
Очнулся Лазарев уже в госпитале. Смутно вспомнил, как несли его санитары, как врачи делали операцию. И очень обрадовался словам хирурга:
- Ничего, парень, еще успеешь повоевать. И расквитаться за свое ранение. А весточка, присланная из дома, легла бальзамом на его рану и сердце, стало его самым лучшим лекарством.
- У нас все хорошо, растим хлеб. Каждый колосок – удар по врагу. Урал плавит для вас и металл, делает танки и самолеты. Ждем тебя, дорогой наш сынок и брат Дима, домой с победой!
За подвиг на переправе Дмитрию Лазареву прямо в госпитале вручили Орлен Красной Звезды.
Были бои на Днепре, Буге, Пруте. Сравнительно недалеко от реки Прут протекала река Серет. В гвардейском дивизионе майора Иванова, где Лазарев командовал орудийным расчетом, гуляла среди артиллеристов армейская смачная шутка, построенная на игре слов: «Если наши войска на Прут, то немец на Серет». И действительно артиллерийский расчет Дмитрия Лазарева в одном бою уничтожил шесть хваленых гитлеровских «Пантер». Они горели, как свечки, а на груди Димы засияла, засверкала вторая награда, второй Орден Красной Звезды.
Хмурой зимней ночью механизированная колонна преследовала отступающих фашистов. Тягачи тащили на прицепе артиллерийские орудия. «Пушки к бою едут задом, это сказано давно» - говорил поэт. Пушка Димы ехала таким же манером. Подъехали к городу. На опушке тишина. Не видно ни огонька, не слышно ни голоса, ни стука.
- Значит, фашисты покинули город – предположил майор Иванов. Но он предполагал, а Бог располагал. Но эта тишина оказалась хитроумной уловкой фрицев, а для артиллерийцев коварной западней. Как только механизированная колонна достигла центра, из переулков выползли фашистские танки, из подвалов, дверей и окон застрочили пулеметы, загрохотала артиллерия.
Боевой расчет Лазарева быстро выскочил из машины, привел орудие к бою. Рядом оказалась груда булыжника и песка, куст сирени. Позиция великолепная, хорошо скрытая от неприятеля. А позиция врага как на ладони.
- Гоша, заряжай – скомандовал своему помощнику ефрейтору Романову и припал к панораме прицела.
Первый же снаряд угодил во вражеское орудие. Второй выстрел и разметан второй расчет.
Вдруг из переулка выскочила самоходка. Бог любит троицу, и третий выстрел попадает в цель, а самоходка пылает ярким пламенем.
К Лазареву подбегает лейтенант Дриго:
- Дима, жарь по домам там пулеметные гнезда. Строчат фрицы по улице, нам носа не высунуть. А наши две пушки они разбили фаустпатронами. На тебя вся надежда.
Полетели косяки и переплеты рам, рушились на тротуары балконы, на них и были пулеметные гнезда. Но и враг не дремлет. Из проулка выскочила хорошо знакомая Диме «Пантера». Гитлеровский танкист застыл метров в двадцати от Лазаревской пушки. Хорошо, что снаряд был уже в стволе. А на наводку понадобилась доля секунды. Реакция у Лазарева была отменная, а в минуты опасности – феноменальная. Может быть, танкист пантеры и сумел поймать в прицел орудие Димы, то увидел лишь картину апокалипсиса. Сноп огня из жерла Диминого орудия и пламя на броне своего танка. Как огненные шары, горящих комбинезонов выкатились члены экипажа из обезвреженной пантеры.
Пришлось расчету сержанта Лазарева сменить позицию. Горящий остов немецкого танка преградил путь. Но разве эта мелочь могла остановить артиллеристов Димы. В этом бою расчету Лазарева удалось уничтожить еще два танка и три орудийные установки. Это был триумф боевого братства. Командир оружия сержант Лазарев был представлен к званию Героя Советского Союза, а его подчиненные к орденам и медалям.
А вот судьба другого знаменитого артиллериста капитана Флерова, работу которого видел Дмитрий Лазарев, пробирающийся со своими друзьями из окружения через Оршу на фронт, была не такой счастливой как Димина.
В начале июля 1941 года произошло событие, которое не сразу оценили по достоинству. Но именно в этот день батарея капитана Флерова выпустила 112 реактивных снарядов, этих чудовищных ярко оранжево-красных факелов из неглубокой приднепровской лощины, которые точно покрыли цель – скопления живой силы и техники на станции Орша.
В Советском Союзе были созданы и испытаны в 1938 году, еще до Великой Отечественной войны 82 и 132 мм реактивные снаряды для гладкоствольных артиллерийских установок, так называемых «эрэсов». Их стали называть по имени девушки – Раиса, а потом переименовали на более поэтическое имя – «Катюша».
Написал слова песни «Катюша» смоленский поэт Исаковский, друг знаменитого земляка Александра Твардовского. Песня полетела «за ясным солнцем в след» не только через всю страну, она исполнялась в Берлине, у взятого Рейхстага. Когда наши американские союзники встретились вместе на Эльбе, в американской армии служили не только англосаксы, но и темнокожие уроженцы с Африки. И другой поэт так описывает это замечательное событие и радость от него: «Пели негры русскую «Катюшу», ту, что Исаковский написал».
Запустить эрэсы пытались с 1938 года несколько раз. Сначала их попытались установить на истребители. Но истребители были в чистом небе, и более уязвимы, чем гладкоствольные рельсы для запуска снарядов, установленные на автомашине. Они могли передвигаться вдоль фронта по линии огня, оставаясь невидимыми для противника. И пробные залпы с автомашин были более эффективными, чем с истребителя. К тому же самолеты употребляли много горючего, а в случае аварии запуска эрэсов истребитель мог взорваться и рухнуть камнем на землю, не поразив цель.
Самое удивительное, что эта современная система, пройдя все испытания «на отлично», не была принята на вооружение Красной Армии, благодаря «стараниям» ковалерийских генералов, получивших свои звания за лихие кавалерийские атаки.  Впереди же, готовилась гитлеровцами война машин. Можно поразиться интуиции Сталина, который настоял за день до начала войны вечером 21 июня 1941 года, чтобы Совет Народных Комиссаров принял решение о запуске этого грозного оружия в серийное производство. Было выпущено восемь опытных установок. Батарея капитана Ивана Флерова, выпускника академии имени Дзержинского, была сформирована за три дня, и в ночь на 3 июля отправилась на Запад. Шли только ночами, чтобы обезопасить себя от налета фашистской авиации. Их самолеты висели в воздухе с раннего утра до позднего вечера. Днем отдыхали, изучали матчасть теоретически. Те, как до поры до времени, ракетные установки, кроме офицеров никто не видел.
В ночь на 14 июля немцы заняли станцию Орша. На станции скопилось несколько эшелонов с боеприпасами, боевой техникой, горючим. Вот по этому, взрывоопасному скопищу, в 15 часов 15 минут 15 июля был дан без пристрелки первый в истории ракетный залп. 4112 снарядов диаметром 82 мм, начиненных термитом вылетели за 6 секунд.
На станции Орша происходило нечто ужасное, и у фашистов началась паника. Снаряды шли по направляющим с воем и скрежетом, и огненный смерч потряс станцию.
Но это было только началом ужаса: стали рваться цистерны с горючим и вагоны с боеприпасами, через пять минут все железнодорожные пути станции Орша поглотило море огня.
Был взят нашими разведчиками в плен немецкий майор. После допроса он обратился к переводчику с такой необычной просьбой:
- Я ранен и скоро умру, поэтому никому не смогу выдать ваши секреты, скажите мне, что это было?
- А вы что думаете об этом? – вопросом на вопрос ответил переводчик.
Майор потер лоб, на котором выступили бисеринки пота от волнения, и сказал:
- Это было что-то страшное и непонятное. Оно повалилось на нас сверху, словно гнев божий… Я так думаю.
- Правильно думаете, усмехнулся переводчик. Ведь это же оружие возмездия, за ваше вероломное нападение.
Следующий залп был дан по немецким войскам, переправляющимся через речку Оршица. Уничтожено более пятисот солдат и офицеров, десятки танков, машин и повозок.
Более двух батальонов гитлеровцев, которые переправились на восточный берег Оршицы, бросились бежать обратно к переправе. Они были частично уничтожены, а частично взяты в плен солдатами нашей 73-й стрелковой дивизии.
Через два часа Иван Флеров получил сообщение, что направляется пятая танковая немецкая дивизия с Витебска на Смоленск, а на этом участке у 20-й армии наших танков почти нет. Командир гитлеровцев по оперативным сводкам хорошо понимал это и самодовольно не стал разворачивать свои «пантеры» в боевой парад, а пошел по шоссе парадным строем.
Иван Флеров стал выполнять приказ: остановить, во что бы то ни стало продвижение танков. Иначе 20-й армии придется туго. Его батарея заняла позиции в районе станции Рудня, и дал три залпа по механизированной колонне фашистов.
15 июля было выпущено по мехколонне немцев три залпа. 336 эрэсов в районе станции Рудня. После этого двое суток фашисты вывозили из этого места убитых и раненых.
Командующий артиллерией Западного фронта генерал-майор Кромар отметил, что массированный огонь «Катюш» наносит не только огромные материальные потери, но и воздействует на гитлеровцев очень сильно и морально. Противник бежит из обстрелянных «катюшами» участков не только из зоны страха, а с территории в радиусе полтора километра.
- Отличная аттестация нового оружия, - отметили в Ставке и запустили в серийное производство «эрэсы».
А по дипломатическим каналам все представительства иностранных миссий, аккредитованных в Москве, получили информацию о событиях под Оршей и Рудней 16 июля. Очень оперативно. Так эхо залпов капитана Флерова отозвалось по всему миру.
В штаб-квартиру фюрера тоже летели донесения:
- У русских появились огнеметные пушки, наносящие удары потрясающей силы.
- У русских появилось неизвестное реактивное оружие. На том месте, где лег этот залп, мгновенно плавится металл, железо и горит земля.
Взятый в плен немецкий ефрейтор сказал:
- Там было настоящее пекло, огонь пожирал все – солдат, орудия, бронетранспортеры, танки, наши потери были огромными. Сотни раненых погибли от потери крови, потому что санитары боялись подойти более двух суток к этому проклятому месту. Меня послали собирать трупы. Я подошел к одному несчастному, которого опалила гиена огненная. Лицо, руки, одежда были пепельного цвета. Но стоило мне дотронуться до трупа, чтобы уложить его на носилки, бывшее тело нашего солдата рассыпалось в прах. Вот какая высокая температура была в эпицентре взрыва. Мне стало дурно, тошнило и я как лунатик, ничего не замечая вокруг, поплелся прочь от этого ада, где меня и взяли в плен.
Немцами за захват «чудо-оружия» было объявлено вознаграждение: ордена, мобилизация с фронта, представление имения и материальное пожизненное обеспечение. Фашисты разбрасывали листовки, предлагая переходить расчетам «катюш» на их сторону и сулили предателям манну небесную. Но желающих не оказалось. И Флеров прекрасно понимал почему: верность воинской присяге и собственные честь, достоинство и совесть. Последнее качество превалировало над всеми другими качествами.
Сам генерал Главного управления Красной Армии, отправляя на боевое задание капитана Флерова, а у него уже имелась награда: Орден Красной Звезды, по-отечески наставлял Ивана:
- Вам доверяется военная и государственная тайна первостатейной важности. В случае опасности и безвыходного положения установки должны быть взорваны. Если их рассекретят враги, то вашей жизни не хватит для того, чтобы искупить свою вину перед Родиной…
Флеров не раздумывая ответил:
- Я вам, товарищ генерал, клянусь, что при любых обстоятельствах гитлеровцам не достанется секрет «эрэсов». Каждая установка будет заминирована мною лично и взлетит на воздух в случае опасности.
В октябре 1941 года батарею Флерова фашисты окружили под Вязьмой. В ночь на 6 октября она подошла к деревне Богатырь. Словно предчувствуя недоброе, Флеров Иван трижды высылал разведку, но обнаружить немцев разведчикам не удалось. Но как только первая машина поравнялась с деревней, ей дороги преградили немецкие танки, а в небо взлетели огненные ракеты.
- Засада! – воскликнул капитан, но было уже поздно. Установка была заряжена реактивными снарядами, но танки фашистов оказались в «мертвой зоне», и если дать залп, то снаряды разорвутся далеко-далеко в тылу танков. «Катюши» не были приспособлены для ведения огня по ближним целям. Хитроумный план немцев почти удался.
Флеров метался от орудия к орудию под огнем и уже был дважды ранен, но все-таки решил дать залп по немецкой пехоте, прикрывающей тылы танкистов. Воспользовавшись замешательством, сумел со своими офицерами взорвать установки. Бойцы, выполнив приказ, отстреливаясь от гитлеровцев, отошли в лес. Из 170 воинов батареи, в живых осталось 46 человек. Капитан Флеров погиб, но до конца выполнил долг по защите интересов Отчизны, как и обещал генералу.
На петлицах Флерова была эмблема артиллеристов – две скрещенные пушки и на каждой петлице было по одной «шпале», а на левой стороне груди алел Орден Красной Звезды. Эти две шпалы на петлицах капитана словно в строчках поэта Ярослава Смелякова легли в основание Великой Победы в самом начале Великой Отечественной войны: «Ах, эти шпалы, шпалы боевые, за легендарные дела. По этим шпалам вся Россия, как поезд, медленно прошла».
После боя местные жители подобрали около трех десятков раненых бойцов из Флеровской батареи, но немцы, узнав об этом, согнали красноармейцев на опушку леса, где их и расстреляли.
Никто не выдал секрет уже ставшей легендарной «катюши». С гимнастерки погибшего капитана они в дикой злобе срезали Орден Красной звезды и приказали местным жителям закопать на полянке убитых.
В течение нескольких дней немцы рылись, копались в обломках боевых установок, но  найти секрет нового оружия им не удалось. Зато информацию, что в их руках был, пусть и мертвый капитан Флеров, а так же, захватив искореженные «катюши», они не сумели разгадать «чудо-оружия», гитлеровцы держали в тайне. Как от командиров Красной Армии, так и от гитлеровцев. Боялись, что им попадет по первое число за свою нерасторопность.
Так было в начале войны. А в деревню Новое Барсучино уже прорвались наши танки. Старики и женщины из партизанского края давали полицаям достойный отпор. Подруга Марии Яковлевны Оноприенко так огрела полицая каталкой, который домогался её, что тот сразу исчез из Нового Барсучино и больше глаз не казал сюда.
Отряды партизан, вызывали уже такую панику у фашистских прихвостней, особенно после того, как Григорий Белый сбил немецкий самолет около Сиротино. Но однажды, когда гитлеровцы уже боялись сунуть нос в деревни партизанского края в дом Марии Оноприенко забрел не полицай, а немец.
Он, войдя в комнату, где мать укладывала спать детей, снял каску, вытер рукавом вспотевший лоб, и … достал из ножен штык – кинжал:
- Неужели будет домогаться и до меня? – подумала Мария Яковлевна, вспомнив рассказ подруги про незадачливого полицая, рука непроизвольно потянулась к каталке. Это такое приспособление, которым деревенские женщины прокатывали, «утюжили» постельное белье. И весила каталка солидно- около трех килограммов.
Но фашист стал точить большой кинжал на небольшом брусочке, который он увидел на полочке. Точил не торопясь, долго и поглядывал на лежащего на краю кроватки с открытыми глазами Фридриха.
Мальчик не понимал опасности, и таращил глаза на немца.   
- Неужели эта сволочь собирается меня шантажировать? – думала Мария. – Приставит штык к горлу ребенка и станет домогаться. Что же делать, что же делать?
Мария машинально положила руку на цевьё каталки, немец заметил этот жест, вложил кинжал в ножны и, достав из кармана коробочку леденцов, и дал несколько леденцов матери и сыну.
Потом, подхватив каску, вышел из избы. Мария забрала у мальчика леденцы, вышла на крыльцо, убедиться, ушел ли непрошенный гость, и зарыла конфетки на грядке огорода.
Мама, зачем же ты выбросила леденцы – заныл Фридрих, - лучше бы мы с Витей и Лидой съели, раз уж ты не хочешь попробовать сладости.
- Смотри, сынок, жизненных дорог много, а голова у каждого из нас одна. Позаришься на малое, а можно за это схлопотать много неприятностей. Пусть он подавится своими леденцами. Фашисты нам сладости не принесли, одну горечь.
Как бы то ни было, но Фридриху врезался этот эпизод с немецким кинжалом и мудрые слова матери. Он до сих пор вспоминает пустые, безжалостные глаза гитлеровца, который мог совершить злодеяние, преступление, но близость возмездия не позволила совершить фашисту зло.
Тем более фашисты понимали, как окрепли партизанские отряды. В бригаде Короткина  отряды партизан действовали сложно, почти как регулярные части Красной Армии.
Отрядом «За Родину», в котором служил боец Косарев Василий Семенович, командовал Горбатенко, а его брат был комиссаром. Отряд размещался под Вязилой в бывшем лесхозе. Взводом, в котором служил Косарев Вася, командовал его тезка Василий Шаянов.
Он был от природы весельчаком и отчаянной храбрости человеком. Косареву врезалась строевая песенка, предложенная взводу исполнять хором. Васе Косареву Горбатенко, услышав его звонкий, серебряным колокольчиком звучащий голос, предложил сладкозвучному Орфею:
- Косарев я назначаю тебя запевалой взвода.
На следующее утро Горбатенко, выстроив партизан на просеке, перед завтраком решил провести до полевой кухни взвод с шиком:
- Косарев, запевай! Взвод. Шагом арш!
Бойцы зашагали, залихватски чеканя шаг, а над строем взвился задорный голос Васи Косарева:
Прощай, Маруся дорогая!
Не забывай моей ты ласки.
Быть может быть в последний раз
Я вижу голубые глазки.

- Отставить! – рявкнул с возмущением Горбатенко. – Разве это маршевая партизанская песня. Одни какие-то розовые слюни про Манюню и меланхолия от предчувствия своей близкой гибели. После завтрака я выдам тебе, Косарев, текст настоящего партизанского гимна. Ты изучи его тщательно, что бы слова от зубов отлетали, отскакивали, четко, звонко и весомо. Да передай потом текст своим боевым товарищам, изучать слова гимна.
Под стать командиру взвода Горбатенко, был и командир роты Гусаков: стройный и крепкий как древнегреческий атлет, лицом красив, не из трусливых. Был один лишь маленький дефект на лице – оспинки, как будто ему по лицу град хлестанул. Но Васе Косареву показалось, что именно побитое, изрытое лицо оспой. Придает их ротному Гусакову особый воинственный вид.
- Это же не оспа оставила на лице Гусакова вмятины, а следы картечи – думал, а скорее всего выдумывал Вася Косарев.
На следующий день взводный Шаянов несмог прослушать строевую песню, он срочно стал готовить партизан к боевой операции. Предстоял марш бросок на железную дорогу, по которой должен пройти по данным разведки эшелон с бронетехникой. А танки не должны были дойти до фронта…

С песней через войну

Операция прошла успешно. Партизаны из взвода Василия Шаянова возвращались в свое расположение с боевого задания усталые, измученные. Еле ноги волочили. Немного отдохнули перед завтраком, как услышали бодрый голос Шаянова, подвижного живчика, словно он состоял из шариков ртути, а не совершил переход по лесным и болотным тропам:
- Взвод, стройся! Запевай! – раздалась команда взводного.
С Васи усталость куда-то слетела, её как будто и не бывало, и он запел, но ему показалось, что слова незатейливой песенки подхватил и слаженно запел весь взвод:
Жил был у бабушки… Мать вашу так
Серенький козлик… Мать его так.

Никто не понимал откуда у уставшего до смерти взвода появилась бодрость, возвратились силы, появилось жгучее желание возвратиться снова на поле поя, стрелять, давить, перемалывать фашистскую гадину.
- Ай, какой умница мой тезка, - восхищался Вася Косарев, - как он умеет поднять боевой дух. Да с таким командиром можно идти в огонь и в воду. Мы били, и будем бить врага до последнего нашего ржавого патрона, до последней капли крови, а, если все это будет на исходе, вцепимся фашисту в горло, и перегрызем глотку зверю, но победа будет за нами.
  В редкие минуты затишья бойцы взвода Шаянова, приняв на грудь свою положенную наркомскую чарку – сто граммов водки, затягивали песенку про бабушкиного серенького козлика. И первым запевал уже без команды, а от души Вася Косарев.
- Васек, а тебе не надоела эта песенка? – спрашивали друзья.
- А вы-то зачем подхватываете её, вслед за мной? – парировал Косарев. – сами рады радехоньки, когда я запеваю песенку про серенького козлика. Значит, она стала и впрямь нашим гимном, как в шутку сказал наш взводный.
- А по-моему Василий Шаянов не шутил, а говорил про гимн всерьез – усомнился вдруг выводу Косарева кто-то из его друзей.
- Может быть, может быть, – согласился Вася. – Мне эта песенка так врезалась в память, что её буду помнить, пока буду жить на этом свете.
   Командир роты Гусаков был отличным стратегом, и понимал, что бить врага нужно не рукой с растопыренными пальцами, а крепко сжатым мощным кулаком. Он связался с командирами других отрядов и все согласились с ним действовать вместе заодно. По единому плану.
Первый знаменательный бой произошел в Сиротино и был разбит сильно укрепленный немецкий гарнизон. Много там полегло фашистов, много попало в плен. Захватили оружие, боеприпасы, продовольствие. Угнали в лес скот.
Переместился и отряд под станцию Язвино. И началось… Каждые сутки летели под откос фашистские эшелоны. Один такой эшелон был наполнен только немецкими солдатами. Подрывники Шаянова Василия свалили этот эшелон под откос на крутом повороте.
Косарев был рад, что диверсия удалась, но вид растерзанного в клочья  эшелона, рухнувшего под откос даже ему, повидавшего виды, поверг в ужас.
- Никогда я не видел столько мяса, столько крови – скрипел зубами Косарев. – У меня до сих пор звенят крики и стоны немецких солдат, которые не успели погибнуть после взрыва мины. И при падении вагонов под откос.
- Ты чего скуксился, тезка? – спросил Косарева Вася Улютенко. Сам же говорил, что будем воевать до последнего ржавого патрона. Так стреляй по фашистам нашими ржавыми пулями. Если не насмерть уложишь, так все равно загнется от заражения крови. Мгновенная смерть-то лучше, а от заражения крови все-таки помучается, а это немного хуже.
Диверсии продолжались: на шоссе взлетали в воздух немецкие грузовики, падали в воду реки мосты, взрывались водокачки на станциях.
- Хорошо воюем, - радовался Вася Косарев. _ Не даем фашисту дыхнуть ни днем, ни ночью.
- Не по вкусу пришлось фашистам наши «подарочки» - добавил Улютенко. – Собрали они в кулак свою рать: отряды СС.
- Да – хохотнул Вася Косарев, – самые оголтелые фрицы – это эсэсовцы С.С. – Это для них сокращенное: Смерть Советам. Но по нашему, по-партизански звучит более правильно: Сукины Сыны.
- Вдобавок им присоединили и предателей власовцев – усмехнулся Улютенко, таких же Сукиных Сынов. Вооружили до зубов. Дали им танки самоходки. Сильная артиллерия, да крупная пехотная сила. И вся эта орда пошла с одной главной целью – уничтожить партизан.
- Да, - с грустью вздохнул Косарев – и наши отряды дерутся насмерть, но силы-то неравные по сравнению с фашистами. Им-то крепко помогают с воздуха самолеты-бомбардировщики. Нам приходится хоть медленно, но отступать.
- Зато – не соглашался  с такой безнадегой Вася Улютенко – на каждом километре гитлеровцев встречают наши засады. После любого столкновения остаются на поле боя много гитлеровских трупов, выведенные из строя самоходки, танки.
- Что правда, то правда – согласился Косарев. – А мне запомнился навсегда первый бой в деревне Решетки под станцией Оболь. Мы в паре с Иваном Воробьевым, он родом из деревни Залесье Ловжанского сельсовета, сидели в укрытии. Вернее сидел на пеньке я, а он лежал на животе около пенька. Вдруг слышу щелчок: между моих ног пролетела пуля и застряла в коре пня.
- А Ивана-то не задела? – спросил Улютенко.
- Нет – покачал головой Косарев. – Я не сразу понял, что это мне такой условный знак подал минометчик Алексей Корестников. Он лежал справа от нас с ротным минометом. Он же мой сосед из деревни Городище и его причуды я хорошо знаю и привык к ним. Смотрю, он пальчиком меня к себе подманивает. Подзывает меня к себе.
- А для чего? – спросил Улютенко.
- Руку ему поцарапало, а пушки фашистские бьют и бьют, но снаряды пролетают выше нас и разрываются за нашей спиной. Он захотел гитлеровскую-то пушку и уничтожить, а с раненой рукой мину в жерло миномета не может забросить и просит меня:
- Васенька, возьми вот эту штучку – показал Леша на мину – и швырни её в ствол миномета, только крылышками-лопастями вниз.
Косарев так и сделал. Выстрел, и Вася увидел, как вылетела мина, но траектория её была извилистой. Сначала мина летела по прямой, по горизонтали, затем вдруг взвилась по вертикали, а шлепнулась прямо под колеса пушки.
Когда дым развеялся, то он увидел, что пушка лежит на земле вверх тормашками, придавив своей массой тела гитлеровцев. В это время другой взвод их роты попал в окружение, но почти всем удалось вырваться из кольца. Остались оглушенные взрывом Николай Кравченко и Володя Ульянов. Их взяли в плен, Володе связали веревкой руки за спиной, а Николая гнали не связанного. Очень его тошнило и мутило от контузии, к тому же Николай Алексеевич был пожилым, слабым человеком. Он шагал пешком, а здоровенный бугай фриц сидел на коне с автоматом. Конь был такой же тяжелый и грузный, как и немец. Прошли мимо одного кустика, который пышно раскинул вширь ветки на обочине дороги, мимо второго. Николай Алексеевич стал понемногу приходить в себя. Около третьего кустика Николай Алексеевич и вовсе очухался. Он схватил, лежащий под его ногами камень, и запустил этот булыжник прямо в раскрасневшуюся харю конвоира. Тот свалился с седла. А Николай разоружил фашиста и прикончил его. Связанного Ульянова Володю бросили власовцы в кузов грузовика, привезли в гарнизон в Шумилино, и там, на площади в назидание другим молодым парням повесили.
В деревне Ровное Вася Косарев и Ваня Воробьев долго не задержались. Они стояли в конце деревни в сторону Козьян.
- Вася, жрать так охота, а в кармане ни одной крошечки хлеба.
- А у меня в кармане только вошь на аркане, да блоха на цепи – улыбнулся Косарев. – Тоже не густо.
- Так может мне сходить вон в ту хатенку около воды озера и в роще? – предложил свою услугу Иван. – Может быть, узнаю у них насчет еды?
- Сходи – согласился Вася. – А я тебя подстрахую на всякий случай здесь в кустах. Буду наблюдать за твоими действиями и за действиями противника.
Иван уже шел обратно в лес, держа в руках ломоть хлеба и несколько вареных картошин. А Вася видел, что во дворе дальше двое гитлеровцев ловили курей, но те в руки им не давались. Один долговязый фашист, словно вратарь на футбольных воротах, совершил огромный прыжок, но курица, тревожно кудахтая, вырвалась из его рук и взлетела на забор. А второй немец, глядя на огорченное лицо напарника из-за неудачной попытки схватить курицу, громко заржал как жеребец. В это время на дороге показались немцы. Они шли строем колонной по четыре. Вася подал знак Ивану рукой – быстрей беги ко мне.
Вдвоем они, пригибаясь, чтобы фашисты не заметили их, помчались к командиру роты Гусакову и доложили, прибыв на опушку леса в низинке:
- Фашисты разгуливают по дороге, как на параде, совсем страх потеряли, сволочи. Надо бы как-то наказать их.
- Вы поручаете это сделать мне? – усмехнулся Гусаков и подал команду:
- Рота, подъем! Срочно занять оборону на высотке.
Вспоминались и фашисты, которым так и не удалось поймать курицу. Это были или предатели власовцы, или служаки-полицаи. Вот и доказывали свою преданность фашистам своей прытью. Галопом помчались при виде своих хозяев.
Как только колонна поравнялась с засадой, Гусаков дал команду:
- Огонь! Со всего оружия – огонь! Патронов не жалеть, но бить прицельно и наверняка. Застрочил ручной пулемет Французова. Затарахтел пулемет его коллеги Аполько. Выплевывал мины ротный миномет Алексея Корастинова. Остальные партизаны пустили в ход винтовки и автоматы.
- Ага! – радовался Вася Косарев – падают фашисты, как скошенная трава острым лезвием косы.
Но и немцы предприняли меры. Со стороны заполянки  они бежали, шли, ехали, но уже не строем в полосу по четыре, а врассыпную. Да только и они попадали под перекрестным огнем. Со стороны озера и фланга по ним били со всего стрелкового оружия другие отряды и взводы партизан.
- Вот, - сказал своему тезке Вася Улютенко, указывая на сраженного пулей долговязого фрица. – Понял, как кур тащить. Перевес-то сейчас на нашей стороне.
Гитлеровцы, словно подслушав реплику Василия Улютенко, дрогнули и стали спасаться бегством. Но пули настигали их и спастись удалось немногим.
Но тут гитлеровцам подоспела подмога. Со стороны Зуева появились фашистские танки. Не успели два Василия оглянуться, как со стороны заполянки показались и танки и самоходки. А в небе, как распластавший по сторонам коршун, кружил самолет. Теперь досталось не только роте Гусакова, а и другим отрядам. По ним теперь били тоже с двух сторон. Ситуация стремительно менялась и ротный подал команду:
- Отходим в сторону Козьян. Прикрывать отступление оставляю Василия Косарева и Ивана Воробьева.
Ровное горело, снаряды рвались на опушке леса и в его глубине. Над головами Васи и Ивана свистели пули из автоматов, винтовок.
- Ваня, у меня мимо уха пуля просвистела, – шутил Косарев – но ты же знаешь, дружок, что смелых и пуля боится, и штык не берет. Смелому и черт не страшен.
- Не храбрись, Васенька,- отвечал Иван Воробьев, - все бы хорошо, но на улице уже морозец, и меня до костей уже пробирает. Наверно градусов пятнадцать с минусом на термометре.
- Ты фантазер, Ваня – засмеялся Косарев. Какой же это мороз, мне кажется сейчас стоит летняя жара. Градусов этак под тридцать. Хоть бери веник и парься.
Рота Гусанова остановилась на постой в деревне Красный Май.
- Хорошее название – отметил Вася. – На меня оно действует как бальзам на сердце.
- Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего – сказал Иван Воробьев. – Я читал в листовке фашистов, да и в их газетенке, что в деревне Ровное уничтожена  партизанская бригада Короткина целиком и полностью.
- Ха-ха-ха! – иронизировал Вася Косарев. – Какие мы ужасные потери понесли: «Бригада Короткина уничтожена целиком и полностью». Врет газета , как сивый мерин. Я уже спросил у Гусакова о наших потерях и потерях фашистов. Немецкие потери – 600 человек, ведь они попали в капкан, в засаду и мы их крошили из пулеметов и автоматов, били как по мишени в тире, только прицельно. А вот наших погибло два человека, один из них Володя Ульянов, и раненых двадцать один человек.
Вернувшись на базу их ожидал приятный сюрприз: около походно-полевой кухни, от которой валил аромат, что у Васи и Ивана слюнки потекли, хлопотал кашевар Касьянов Федя. Он угостил ребят перловым супом с говядиной. Но засиживаться им не позволили обстоятельства. Шаянова и Косарева направили в дозор, и они, увидев, что к деревянному мосту подходят грузовики с карателями, подожгли его. И пришли в деревню Куксы доложить о своей диверсии.
Но там командир роты снова отправил их в разведку:
- Узнайте, хлопцы, где разместились фрицы, прикиньте сколько их. И какая техника у карателей. – сказал Гусаков.
Пошли в разведку и по пути зашли в Городище. Там жили родители Косарева – отец и мать. Был вечер, но родители еще не спали. Они обрадовались нежданным гостям.
- Не ждали, не чаяли встретить тебя, сынушка, - всплакнула мать. А ты тут как тут.
- Не плач, мамочка, - стал успокаивать её Вася. – Вот говорят: нежданный гость хуже татарина, а вы нежданным гостям радуетесь. И плачете от умиления и счастья, что встретились со мной.
Обняв сына, отец посоветовал:
- Вы в Глушицу не ходите, там остановились немцы, их видимо-невидимо. Знаешь Надю Якутову, так вот она хотела сходить к своим родственникам, они живут в Глушице, не рискнула идти в деревню.
- Батя, Наде можно верить, но мы пойдем и осторожно вынюхаем все, что нам надо – покачал головой Косарев.
Отец Васи совсем расклеился от расстройства:
- Ой, лихо, лихо, не оставляй ты нас одних. Мать хворает, а у меня вечно колики в почках. Боль адская, что ночами не сплю. Ты же партизан, притом знаменитый, а не хухры – мухры. Как только немцы узнают, что ты у нас был – расстреляют. Скажут, что я вам разведданные сообщил.
- А если узнают, что наш сын заставлял отца шить и чинить обувь для партизан, а я выпекала хлеб из муки, которую ты нам привозил, то нас не расстреляют – на виселице, на веревке вздернут. А как узнают, что Петя, Яшка и Костя служат в Красной Армии, а ты в партизанах, нам совсем хана. И хату сожгут, а куда детям после войны поселиться? Забери ты меня с мамой в отряд.
Вася долго молчал, раздумывал:
- Мы сами-то как цыгане кочуем через сутки - другие с места на место. Ну, нет, у меня возможности забрать их с собой в отряд. Но и оставаться им здесь тоже нельзя. Погибнут.
Он встряхнулся и, взглянув на напряженные лица отца и матери, сказал:
- Я советую вам уйти в лес, и подождать пока все успокоится. А затем перебираться в деревню Молодище до тетки Федосьи. В Россонах партизанские отряды посильнее наших. И они не пустили сукиных сынов в свой район. А у нас немцы идут на соединение с сукиными сынами. Но все их попытки мы не допустили. Хотя рвались соединиться безбожно.  Неужели я возьму вас с собою под фашистские пули?
Отец вздохнул:
- Ты всегда был разумным хлопцем. Мы, наверно, так и поступим, как ты советуешь. Дай-ка я тебя, сынок, поцелую на прощание. В последний раз.
Отец с Васей попрощался, в самом деле, последний раз. Он умер от очередного почечного приступа.
В Россонах им нечего было делать: партизанский отряд Петра Мироновича Машерова, окружив немецких солдат, полностью их уничтожил. В отряде же где служил Вася Косарев, не было уже боеприпасов, не было продовольствия, и если удавалось найти что-нибудь съедобное, то ели без соли. Соль была дороже золота, одежда потрепалась, обувь просила каши, и все решили перейти линию фронта, что бы попасть в Красную Армию.
В дом в деревне Авсеново, где остановился Вася, зашел в новенькой с иголочки форме лейтенант. Представился он Косареву как командир спецгруппы агентурной разведки, действующей от центрального штаба партизанского движения.
- Солидное название – одобрительно промолвил Иван Воробьев.
- Я тоже так считаю, - согласился лейтенант Климентьев, - потому и представился, называя полностью название своей организации. Я уже наслышан о ваших подвигах, а потому предлагаю перейти вам в мою спецгруппу.
- У матросов нет вопросов, у матросов нет проблем – ответил Вася. – Мы согласны, правда Ваня?
Иван кивнул головой в знак согласия и предложил:
- Вносите нас в список вашей спецгруппы.
Лейтенант Климентьев замялся:
- У меня нет разрешения, подбирать людей в спецгруппу из других подразделений. Вы же служите не в Красной Армии, а партизаните. Вот если вы негласно перейдете в мое подчинение, то я проголосую за это и руками и ногами.
Не уведомив командира Судника Павла и комиссара Сологуба, Василий Косарев и Иван Воробьев сбежали в спецгруппу лейтенанта Климентьева.
Сологуб и Судник дважды пытались забрать своих подчиненных в свой отряд, но Александр Климентьев им не уступил прекрасных разведчиков.
Он уже поручил Ивану и Василию очень ответственную работу. Они должны были контролировать железную дорогу Полоцк – Невель. Не спускать глаз с гитлеровских эшелонов снующих вагонов туда и обратно. Контролировать и работу немецких гарнизонов. Работа казалась для двух разведчиков непосильная, необъятная, но Косарев и Воробьев справились со своим заданием блестяще. Они завели на каждой станции, в каждом немецком гарнизоне своих агентов. Да и не вдвоем они отвечали за такую сложную работу спецподгруппу лейтенант Григорий Бучинский, представившись ребятам не по-армейски, а по-простецки:
- Хохол из Винницы Гриша Бучинский.
- Гриша, так Гриша – откликнулся Косырев. – А меня зовут Вася, а его Ваня.
Всего в группе, оказалось, пять человек, в том числе и жена Гриши Галя. Муж с женой меньше привлекали внимание немцев. Это не пришлые и подозрительные какие-то люди, а семейная пара. А значит местные жители. Пятым в «экипаже» был ничем не примечательный житель Язвино по фамилии Ермолович, зато своего имени он стеснялся. Только произносил Ермолович имя Адольф, так на него чуть ли не плевали и добавляли – Гитлер.
У группы были пять оседланных коней, на луке седла висели автоматы. Необходимо пуститься в путь – все наготове, а на лошадке и добраться побыстрее, и не так устаешь, как пешим ходом.
Но все тайное всегда становится явным. Вскоре разнесся слух, что из столицы на отрезок железной дороги Невель-Полоцк прислали пять московских комиссаров, которые очень опасны и наносят огромный вред немецкой армии. За поимку комиссара назначили награду. Кто поймает злодея или всех разом, то получит по пять тысяч марок за голову каждого комиссара.
Но подставлять свою голову под автоматную очередь проклятого комиссара, мало кому хотелось.
  Зато спецгруппа лейтенанта Климентьева перед самым наступлением нашей армии на Невель представила в центральный штаб карту, на которой видны объекты обороны Невеля до мельчайших подробностей: где вырыты траншеи, сделаны укрепления, установлены пушки, даже пулеметы.
Когда Советская армия, взяв Невель, соединилась с разведчиками, то Василия Косарева наградили медалью «За отвагу», а Ивану Воробьеву вручили медаль партизана.
Оба разведчика попали в полковую разведку. Воевал Вася в 8-й Панфиловской дивизии, с поисковой группой взял языка, и почти около своих окопов был ранен осколком в голову. Вернувшись в строй, стреляя из станкового пулемета, Васю ранило в большой палец левой руки.
- Хорошо, что палец на левой руке мне отстрелили, а не на правой – гордился Косарев. – А то бы комиссовали подчистую, а так еще немного повоюю.
В третий раз ранило в атаке под лопатку. Мина разорвалась сзади, и разнесло на клочья отставших гвардейцев от поднявшихся во весь рост бойцов первой шеренги, к которой шел в атаку Вася Косарев.
В четвертый раз он был ранен, когда стал командиром взвода. Васю ранили в колено левой ноги и со сквозным ранением в грудь, его отправили в госпиталь.
Госпиталь находился под Великими Луками. Там он получил письмо из дома. И узнал: брат Петр убит, погиб смертью храбрых под Смоленском в деревне Березки. В похоронке не сообщили где погиб Яшка, но что он погиб геройски стало известно. А Костя живой и здоровый отважно воюет на фронте. Умерли две девочки-племянницы Надя и трехлетняя доченька Петра, которая была для Васи дороже всех на свете. Вот такие грустные вести из дома были в первом письме, которое получил в госпитале Василий Косарев. Но и на этом беды Васи не закончились. Он во время атаки попал под сильный артиллерийский огонь. Укрылся в низком соснячке. Как узнал после, что это по ошибке стреляла массировано наша «Катюша». Многие из батальона, в котором наступал Косарев, погибли из-за этой «ошибки». Вася уцелел, что его, какая-то невероятная сила подняла в воздух и швырнула его бесчувственное тело в воронку. Когда же Косарев очнулся и пришел немного в себя, взял у убитого автомат, хотел прихватить и винтовку, но сил не хватило, и направился в сторону фронта. Перед глазами мутная пелена, но Вася сразу же стал протирать их рукой, услышав:
- Ком рус, ком зольдат! – Мол подходи-ка ко мне очумевший и ошалевший русский солдат, попавший на огонь своей же артиллерии.
Протерев глаза, и на какой-то миг растерялся, увидев, что стоит немецкий офицер и с улыбочкой показывает, подзывает его рукой, как хозяйка на селе в своем дворе подзывает своих цыплят: цып, цып, цып.
Только фашист не накормить собирается, а пристрелить, или в плен взять. Он уже и затвор на своем шмайсере передернул, поставил на боевой взвод.
- Откуда тут немец появился – думал Вася. – Здесь наши должны быть, русские.
А офицер опять пальчиком манит и кудахчет, как курочка – ряба:
- Ком – ком – ком…
А Вася уже краем глаза видит, слева от него неглубокая воронка от снаряда и понял, что надо делать.
- Партизаны не сдаются! – крикнул он и шарахнулся в сторону, спрыгнул в воронку. Попробовал стрелять из автомата, а он молчит. В затвор песок попал.
На его счастье гитлеровский офицер после Васиного прыжка в воронку, сам струхнул не на шутку, и спрятался в укрытие, из которого и появился он перед Косаревым, как джин, выпущенный из бутылки.
Зато Вася совсем позабыл, что у него на ремне висят две ручные гранаты, и успокоился. С ручной артиллерией можно шорох навести, и от немцев как колобку из старинной русской сказки уйти восвояси.
Начал отходить от вражеских позиций. Для острастки швырнув в окоп, куда скрылся фашист гранату, с края воронки прополз до куста. От куста рванулся неожиданным броском снова в другую воронку. Так перебежками и отошел метров на сто. А там такая злость одолела Васю:
- Эх, нечем сейчас мне прижать этих гадов – подумал Косарев. – Так нате вам – выкусите.
Василий поднялся с земли во весь рост, скрутил фигу, показал её гитлеровцам и пошел в сторону своего КП. В это время пуля и ударила в левое плечо, вырвав из телогрейки клок ваты. Но на ногах Косарев устоял, не упал, а пошел к своим как ни в чем не бывало, хотя истекал кровью.
- Хорошо, что не до последней капли крови из меня кровушка вытекла – сказал он санитару, который стал делать Васе перевязку.
- В санчасти мы тебе переливание крови сделаем – постарался успокоить Косарева санитар.
А Вася толи сморщился, когда хотел улыбнуться, или улыбнулся как сморщился, но санитар услышал его усмешку, а не только увидел:
- Так вы мне кровь уже не мою вольете, а чужую – сказал Вася.
А санитар ответил ему в тон:
- Зато жив остался.
На этот раз отправили Василия Косарева не в прифронтовой госпиталь, а в глубокий тыл на Урал.
Вернулся же к себе домой инвалидом третьей группы. И в Шумилинском военкомате получил три медали: «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией».

Молодая поросль пробивается сквозь военное пепелище

Операция «Багратион» в Беларуси закончилась с блеском: Советская Армия вышла к границам тридцать девятого года. Немцы, нанесли в 41-м сокрушительный прорыв, и прошли с триумфом от западной границы Белоруссии до её восточной, как раз в районе Сиротино Витебска почти и заканчивающей.  А теперь, благодаря операции Багратион, как будто время повернулось вспять.
Сталин пригласил на свою ближнюю дачу всех маршалов, решил устроить для них торжественный ужин. Когда все съехались, то в холле молча поджидали Хозяина. Он вошел и пожал каждому руку. На мгновение замешкался перед Рокоссовским, и рука Константина Константиновича повисла в воздухе. Сталин вышел в боковую дверь зала. Повисла в воздухе пронзительно звенящая тишина. Только Жуков улыбнулся и, махнув ладонью, постарался проявить всем выдержку и терпение: мол, вернется сейчас быстро.
Так и произошло. Сталин вернулся с букетом алых роз, вручив его Рокоссовскому, и, глуховато откашлявшись, произнес, обращаясь к военачальникам:
- Это ему подарок за то, что больше всех товарищу Рокоссовскому досталось.
Маршалы не смогли понять, что именно конкретно имел ввиду вождь. Если речь шла о тяжести боев в Беларуси, то Жукову досталось не меньше. А может разговор шел о том, когда маршала таскали на допросы, выколачивая показания о принадлежности к банде троцкисто – бухаринской шпионов и диверсантов.
Ужин удался на славу. Берия произнес отличный тост, который Лаврентий Павлович прекрасно знал, что очень нравится Сталину. Берия разыграл этот тост в лицах.
- Юноша пришел на старинное кладбище в горах и подивился надписям на крестах и плитах: «Гиви Кварцхава родился в тысяча девятисотом году, умер в тысяча девятьсот пятнадцатом. Жил тринадцать лет. Ладо Гудиони в восемьсот сорок пятом, а умер девятьсот двадцать девятом году – жил сорок три дня». Удивился юноша: как такое может быть и, увидев в белом одеянии старца, который шел, опираясь на посох, к могилам, спросил: «Расскажите мне, О, уважаемый старец, почему такие странные надписи сделаны на могилах?». На что мудрец ответил ему: «От того, сын мой, что возраст людей в этой местности определяется не количеством лет прожитых на земле, а часами дружбы». На что юноша, грустно вздохнув, отметил: «Значит я вообще не жил на этой земле».
По застолью прокатился смех, но Берия, подняв вверх палец, призывая всех к тишине. И когда она наступила, он закончил тост весьма торжественно, но который в контексте с предыдущими словами можно было расценить двояко:
- Так выпьем же за дружбу наших маршалов, выдающихся военачальников эпохи гениального стратега наших побед Сталина!
Сплясал Буденный, поддержал его и Ворошилов, а сам размышлял:
- Какая же дружба может быть среди маршалов, когда идет непрерывная борьба и соперничество между собой?
Он вспомнил, как Сталин умел во время полемики удачно ввернуть словцо. Бывший семинарист любил читать работы Сергея Булгакова, еще до того, когда философа сослали в Париж, где он стал протоиреем.
Рассуждения Сергея Булгакова  казались Сталину более любопытными, чем у Бердяева с его стремительно легкими, но с убедительными доводами. Сергей Булгаков приводил теологические доказательства  и был в постоянном поиске правды и истоков истины. Однажды, благодаря цитате Сергея из Библии, Сталин так процитировал её абсолютно подтверждающему его правоту, что у лидера меньшевиков Ноя Жордания не оказалось весомых доказательств и ему пришлось со злости прикусить язык.
Авель Енукидзе спросил Иосифа Виссарионовича:   
- Из какой работы Карла Маркса ты взял эту цитату, Коба?
Сталин улыбнулся, пряча лукаво усмешку в усы, и пожал плечами:
- Откуда я знаю? Пусть Ной ищет! Главное-то сделано. Люди теперь пойдут за нами, большевиками, а не за ними.
Михаил Булгаков, получив у Политпросвета  разрешение на показ пьесы, пригласил на просмотр Сталина. Он согласился сходить на театральную премьеру знаменитого родственника, сострив:
- Если я общаюсь с людьми, у которых библейские имена: Ной, Авель, то смогу ли я отказаться от предложения посмотреть пьесу писателя, написавшего роман, где фигурирует имя самого Понтия Пилата?
Ворошилову крепко врезалось в память реплика Сталина. Поэтому когда Берия предложил тост, в котором скрывалась откровенная лесть к вождю, выпить за верных грузинских янычаров, которые верны Сталину, как никто другие, был рад язвительному ответу вождя:
- Значит грузины Сталина любят и верны ему… А как же русские? Как они относятся к товарищу Сталину?
Через три дня маршалы, отправляясь на фронт, снова были приглашены в Кремль, и ни одного грузинского повара на кухне не было – только русские. Сталин внимательно смотрел на Жукова и Канева, но они никак не отреагировали на эту метаморфозу. На это и рассчитывал вождь:
- Наконец-то вокруг меня настоящая гвардия: все свои, никакой затаённости, недоговоренности. Именно они, через поколения передадут поколениям ту правду, что это он, Сталин, Верховный Главнокомандующий сломал шею гитлеризму. А, как известно: «Конец – всему делу венец».
По образованию Сталин был теологом и великолепно понимал смысл написанных строчек, он видел четко смысл заложенного между строк. И в нем-то и скрывалась истинная правда и истина, которые так необходимы народу. Исторический экскурс о встрече Сталина и маршалов в Кремле лишь подтверждает, что от великого до смешного – один шаг. Без иронии и смеха нельзя стать и великим.
Операция «Багратион» стала не только началом конца, краха гитлеровского рейха. Рейх фюрер называл третьим тысячелетним, но о какой же он тысячелетней истории фашист Адольф Шикельгрубер мечтал, если он пробыл при власти всего 12 лет от 1933 года до 1945-го?  Дальше своего носа Гитлер не видел. Может быть, скосив глаза, ему удавалось смотреть на свои маленькие усики – мушку, а вот понять, что его исторический век отмерен не тысячелетиями, а почти такой же короткий, как «век», или точнее миг у навозной мухи – символа его усиков.
Зато окончание операции «Багратион» стало началом возрождения республики Беларусь и семьи Марии Яковлевны Оноприенко, у неё на руках осталось трое детей: Виктор, Лида и Фридрих. После освобождения Сиротино, Шумилино, Витебска ей пришло известие, что её муж Александр Иванович Оноприенко пропал без вести. Братья Марии, кто погиб, кто продолжал сражаться в Красной, теперь уже в Советской Армии, а младший брат Евгений, Женя был еще подростком. Но Мария радовалась, что мальчик был трудолюбивым, как и вся семья Мищенко – Оноприенко. И Евгений стал самым верным и главным помощником своей старшей сестре Марии Яковлевне.
Марии пришлось заняться крестьянским хозяйством, привлекая к труду своих детей и брата Женю. На зиму пришлось заготавливать дрова. В перелеске они рубили под корень березняк и ольшаник, толстые стволы деревьев срубить не удавалось – силенок не хватало.
- Женя, я буду срубать деревья – сказала Мария, - а ты обрубай сучья и вытаскивай стволы деревьев на опушку леса. Сделаем потом волокушу и на коняге притащим их к дому.
- Маша, я согласен с тобой, но только будем меняться с тобой работой. Сначала ты рубишь деревья на дрова, а я обрубаю ветки, а потом наоборот. Иначе выдохнешься, устанешь, и останемся мы с тобой без дров.
Сделав несколько ходок по маршруту6 лес, полянка, горка, ямка – дом, приступили к разделке стволов деревьев на чурки – поленья. Мария позвала всех своих трех ребятишек.
Витя, Лида. – сказала мать, - будете со мной пилить дрова двуручной пилой.  Хорошо, что мне Федя успел сделать «козу» для пилки дров. Но одна пилить чурки не смогу, хотя некоторые мужики в деревне умудряются пилить в одиночку, но у них в этом деле большой опыт и крепкие, мужские руки. А у меня… Мария вытянула вперед свои тоненькие, как две плети ручки, показав свое бессилие.
Маша, - вызвался Женя, - я буду с тобой сам пилить. Ты шутишь что ли? Как твои ребятишки будут с тобой пилить дрова? У них ведь силенки как у куренка!
Мария покачала головой:
- Так мы же с ними будем пилить по очереди: то Витя, то Лида. А Фридрих будет тебе чурки подтаскивать, мол коли дядя Женя поленья помельче, что бы в печке повеселее горели.
- Какой Женя нам дядя? – спросил Витя. – Он же почти наш ровесник. Может чуть-чуть постарше.
- В больших семьях бывает, что дядя по возрасту младше племянников и племянниц – засмеялась Мария. – Но вы-то слабее Евгения и вам чурку не расколоть ни по полам, ни по мелкие полешки. А Женька махом и наколет. Нам Витек придется пошевеливаться.
Соседка, увидев как дружно трудится семья Марии, пошутила:
- Вы, как трудолюбивые муравьишки, дрова-то разделываете. Пила-то слышу даже дома – вжик-вжик, а топор-то тюк да тюк.
Но еще больше удивлялась соседка, когда Маша стала обрабатывать поле под озимые: рожь и пшеницу. Тут пацанов и девочку Мария на пахоту не приглашала. Они с Женей по переменке становились к плугу, который тащила впряженная в него лошадь. Сначала брался за ручки плуга Женька, а Мария вела под уздцы лошадку, чтобы не скривить борозду, а потом менялись местами.
Грачи темными тучами кружились над пахарями. И, высмотрев в отваленном лемехом пласте земли червячка, вперегонки бросались к своей добыче. Лакомились деликатесной пищевой продукцией.
Витя с Лидой пилили потихонечку дрова, а Фридрих носил маленькими охапочками колотые поленья и складывал их в дровянике под крышей. Не только порох нужно держать сухим в пороховницах, а и дрова нужно хранить под кровлей. Тогда они будут гореть в топке, как порох. С сырыми же дровами одно мучение: гарь, копоть, шипение вместо яркой пляски языков пламени, на которую можно часами смотреть завороженно и глаз не оторвать от такого удивительно красивого зрелища.
Да вот беда, мама не позволяет долго прохлаждаться. У её детей столько домашних заданий и не только учебных, а и трудовых.
Мария потихоньку обживалась в доме родителей и обзаводилась всякой животиной. Сначала, смолов пшеницу на водяной мельнице, установленной на речке Усыса, Маша обменяла часть её на корову.
Но после появления коровушки Марты работы ребятишкам только прибавилось. Мальчики стали скашивать на заливных лугах траву для коровки, а Лида носила Марте пойло, и подкладывала в кормушку свежее сено, убирала из хлева навоз. Впрочем, Лида привлекала к этому не совсем приятному мероприятию и Фридриха, что бы младший братишка не рос белоручкой. Когда Мария завела кур и гусей, появились, кроме молока от Марты, в доме Оноприенко и яйца. А Фридрих радовался, что яйца у гусей такие крупные и что можно одним таким огромным яйцом за завтраком наесться до отвала. Или как сам мальчик хвастался:
- Наелся от пуза! – и поглаживал подол своей рубашки на выпуклом животике.
Но больше всего любил Фридрих песенку про гусей:
Жили у бабуси
Два веселых гуся.
Один серый, другой белый
Два веселых гуся.

Мальчик замолкал на секунду, чтобы перевести дух, а потом затягивал новый купле:
Мыли гуси лапки
В луже у канавки.
Один серый, другой белый
Спрятались в канавке.

Он брал хворостинку на всякий случай: если главный гусак бросится на него с вытянутой шеей и попытается ущипнуть его за голые лытки, то будет чем обороняться от агрессии невеселого гуся. И сопровождал гусиное кодло до речки или ручейка. Они любили пощипать сочную травку на заливном лугу. Тут в ручейке – канавке можно и лапки-то получше отмыть, чем в грязной луже, где только свинья любит понежиться в тепленькой водичке и в грязи.
Фридрих любил погонять хворостиной и хрюшек. Мама его завела и свиней. Но особенно любил мальчик прокатиться на крупном, мощном борове, оседлав хрюка как резвого коня, и, пришпорив его босыми ножонками, колотя по животу борова пятками, несся во весь опор по заливному лугу, покрикивая:
- Вперед, Борька, вперед!
А Виктор, посмеиваясь, поддразнивал брата:
- Мы, красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ!
Вскоре Марта стала давать столько молока, что Мария завела маслобойку, и в доме появилось сливочное масло. Но жировать своим детям Мария не позволяла. Она, оставив Женю за старшего, отправлялась в Сиротино кое-что из излишков продуктов продать: масло, сметану, яйца, творог. Излишки оставались, несмотря на то, что иногда и соседки забегали к ней поживиться чем-нибудь вкусненьким:
- Маша, плесни мне в банку немного молока, хоть немного затируху забелить – спрашивала одна подруга.
- Мария Яковлевна, не нальете ли литр молока для моего малыша кашку сварить – спрашивала её молодая мамаша, заботясь о своем отпрыске. – А я вам за это отработаю на уборке льна.
Мария не скупилась, знала, что соседи сторицей вернут взятое в долг. Она отправлялась в Сиротино на базар рано утром, когда рассвет только начинал брезжить, а приходила домой, когда начинало смеркаться. Расстояние от Нового Барсучино до Сиротино оё-ёй какое. Но ей не привыкать. С тремя детьми на тачке с Донбасса до Беларуси дошла во время войны, а тут свои родные места, притом, время-то мирное, спокойное.
Подумав об спокойных временах, Мария немного спохватилась:
- Времена-то теперь мирные, но сказать, что они спокойные нельзя – думала Маша. – Люди говорят, что встречаются и лиходеи зловредные. Готовые последний кусок из детского рта вырвать, а свою утробу набить до сыта. А если узнают, что я на базар ходила что-то продавать, то и ограбят. Обчистят карманы и все до копеечки выгребут.
Вот поэтому Мария Яковлевна и старалась уйти пораньше, а вернуться попозже. Первым делом она купила новый костюм для Жени. Евгений, как сказочный богатырь, рос не по дням, а по часам.
- На него уже и девушки заглядываются – думала Маша. – А братишка в обносках ходит. Пусть знают, что Мищенко и Оноприенко не лыком шиты. Женька столько работает, что может себе позволить и щеголем ходить. Пусть перед девчатами покрасуется.
Наступил Новый 1945 год. Колесница войны катилась по чужой территории. От Николая, племянника мужа Марии, который в дальней дороге до Курской области, где находилось его родное село Стригуны, помогал двум женщинам-матерям отыскать пищу и обустраивать привалы, пришло письмо в Новое Барсучино.
- «Уважаемая Мария Яковлевна, – писал он. – Меня призвали в армию. Служу в авиационном полку. Изучаю матчасть, учусь летать.
Далее Коля рассказал подробно о своей службе и предчувствии, что война вот-вот закончится, а ему так и не удается сделать хотя бы один боевой вылет.
Николай также писал о популярности на фронте песни «Катюша», которую он сам любит исполнять. Слова у этой песни нежные, завораживающие, а запоминаются на всю жизнь.
Мария, читая про «Катюшу», сама не произвольно стала вспоминать слова песни:


Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.

Когда Маша допела до слов песни:
Ой, ты песня, песенка девичья,
Ты лети за дальним солнцем вслед.
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет;
Ей пришла в голову неожиданная мысль:
- А на какой же границе служил любимый парень этой Катюши?
Она стала вгрызаться в смысл куплета, который как граммофонную пластинку она прокручивала только что в голове, и на неё сошло вдруг озарение:
- Катюша произносит, что песня «летит за ясным солнцем вслед». А солнышко-то движется по небосклону с востока на запад. Граница же Советского Союза  на Западе проходит по нашей Беларуси. Значит Катюша – моя землячка – белоруска. Ну, конечно же, белоруска. Ведь поэт Исаковский работал в Смоленске вместе с другим знаменитым поэтом Твардовским, а значит, Исаковский точно имел ввиду границу на Западе Беларуси. Смоленская область граничит с Белоруссией.
Потом Мария увидела, перевернув листок письма Коли на другую сторону текст песни «Катюши». Но он отличался очень резко от слов Исаковского. Это какой-то доморощенный поэт привязал их не к довоенному времени, когда стихи писал Исаковский, а теперешнему военному, притом от имени девушки, которую война заставила взяться за оружие, встать на защиту Отечества:
А теперь Катюша пишет другу:
«Не хожу на берег, где туман.
Темной ночкой, взяв винтовку в руки,
Я ушла с отрядом партизан.
В том краю, где груши расцветали,
В том саду, где яблони цвели
Мы штыками недругов встречали,
На допрос стервятников вели.
Помню день я розовой пороши
Снова ветки яблонь защитят.
Будет враг раздавлен и отброшен,
И победу трубы протрубят.
А пока, родной мой и любимый,
Мы идем с тобой в одном строю
Защищать Советский край любимый
И любовь горячую свою.
Верю я, что близок день Победы.
Запою я снова у реки.
Только ты, прошу тебя, любимый,
Для меня себя ты сбереги.

А дальше Николай Гуденко рассказывал Марии об удивительной истории своего тезки Николая Шупикова, про которого он узнал от своего однополчанина. Он даже запись истории этой в кавычки поставил: «Николай со школьной скамьи тяготел к поэзии, даже пробовал сочинять стишки и эпиграммы на своих одноклассников. Но когда за одну эпиграмму его изрядно поколотили, тяготение ослабло, а потом и вовсе пропало.
Муза посетила Николая в зрелом возрасте, когда он стал мужем и отцом. Рифмы неожиданно возникали и вертелись в голове, не давали ему покоя, пока он их не использовал в какой-нибудь фразе. Рифмовать ему было приятно. И что ощущение приятного усиливалось день ото дня.
Вскоре Шупиков уже не мог существовать без рифмовки, они стали частицей его самого. Жене Елене он надоел своими рифмами быстро. Когда Коля начинал приставать к ней со стихотворной речью, она крутила пальчиком около своего виска, намекая, что у него не все в порядке с головой.
- Коля, ты пугаешь меня, - говорила ему жена. – Обратился бы ты к психиатру.
- Да не псих я – отбивался Николай-ка. – Нормальный, в меру смышленый. Моя манера разговаривать так не чудачество. А борьба за разнообразие общения и качество. Обращаться к психотерапевту мне, надобности нет. А потому, жена, не нужен твой совет.
У Елены волосы, завитые утром на бигуди, распрямились, встали дыбом от водопада рифмованных фраз, и она с прямотой истинной римлянки заявила:
- У тебя крыша поехала, а говоришь, что мой совет не нужен. Нужен! Принимай мой совет – сходить к психиатру, как руководство к действию.
Но от Николая слова жены отлетали, как горох от стенки. А её раздражение и нервозность лишь подливали масло в огонь, и рифмованная очередь слов сорвалась с языка Шупикова:
- Не хочу я с тобою ругаться, и время тратить. Ведь с женщиной спорить – с ума можно спятить. А подумала ль ты, дорогая, кто ты есть и вообще, кто ты такая? Если в доме совместном жена, хоть узнай, какая цена. Коли это тебе не известно, то признайся ты в этом мне честно. Наставления мне не читай. Свое место-шесток в доме знай. Сопи в дырочки в носу, не теряй свою красу. Не лезь в душу сапогами, словно буйный бык рогами. Уж себя-то я, себя, лучше знаю, чем тебя.
- Ты, не выносимый графоман! – вздыхала Елена и уходила прочь. Погулять на улице и успокоиться.
Когда приходил в гости дед Лаврентий по-соседски забить партию, другую в домино, Николай тоже рифмовал. А дед острый на язычок, дал Николаю язвительное прозвище: «Пушкин – наоборот». Коля молчал и, обидевшись, надувая щеки, размышлял:
- Почему же это «Пушкин – наоборот»? Я Александру Сергеевичу в подметки не гожусь, но люблю поэзию так же горячо, как и Пушкин. У меня творческая натура, а мой талант еще не полностью открылся. Но почему же отдельные личности спят и видят, чтобы я свой талант зарыл в землю?
Николай решил вести себя с женой поскромнее. Перестал угнетать её рифмами. Он завел блокнот и ручку и положил на прикроватную тумбочку. Если Муза посещала его ночью, он включал свет и записывал мысли. Они такие лихие скакуны, оглянуться не успеешь, а их след простыл. Записанная мысль рифма на странице останется навсегда.
Не нравилось Николаю, что на лицевой обложке тетрадки у него одиноко маячило одно единственное слово: стихи. Он мог бы исправить ситуацию, поставив после слова «стихи» свое имя и фамилию. Только не делал это, потому что стеснялся своей неблагозвучной фамилии – Шупиков.
- Надо себе псевдоним придумать, - мечтал Коля, - обидно быть безымянным поэтом.
Перебрав массу вариантов, так ни на одном из них, и не остановившись, Коля обратился за помощью к Лене в своей обычной манере речи:
- Помоги подобрать псевдоним, чтоб был кроток и неповторим. И звучал среди многих имен, сладкозвучно, как колокол он. Без него мне известным не стать, а так хочется славу узнать!
- Ха-ха – иронизировала жена. – Псевдоним тебе нужен. А может быть тебе нужна карета скорой помощи?
Николай даже обиделся немного:
- Как мне, Леночка, трудно с тобой! Я с любовью, а ты мне спиной…
После такого ласкового обращения сердце у Лены отмякло, и она сказала добродушно:
- Коля, зачем мне нужно придумывать псевдоним, когда он у тебя уже есть?
Николай, недоуменно пожав плечами, спросил:
- А почему я ничего не знаю о нем?
- Потому, что ты не слушаешь старших! – ответила Елена. Дед Лаврентий назвал же тебя «Пушкин – наоборот». Если прочитать фамилию Пушкин с конца, то получается: Ник. Шуп. То есть Николай Шупиков. Очень оригинальный псевдоним. Как Ани Лорак».
Все ребятишки Марии Яковлевны заулыбались, после прочтения письма Николая Гуденко. А Фридрих хохотал до слез:
- Умора! Надо же так придумать. Что ни фраза, то стихотворная строчка. Когда я вырасту большой, тоже буду писать стихи.
На что Витя сказал:
- Никакой ты не поэт, у тебя таланта нет.
- Ты, сынок, выучись сначала, а потом мечтай о поэзии. Вот у нас в Новом Барсучино начальная четырехлетняя школа открывается. Я уже с директором школы разговаривала, он вас всех записал в школу.
- Вот это здорово! – обрадовался Фридрих. – Все мы осенью пойдем вместе в первый раз, в первый класс.
- Ты, Фреди, уже рифмами заговорил, ни разу в школу не сходив, - уколол братца Виктор. – Только пойдем мы в разные классы.
- А ты сам меня своими стишками обидел – надулся Фридрих. – Да еще не собираешься со мной сидеть в классе за одной партой.
- Вы по возрасту не можете заниматься в одном классе, сынок, - решила примирить сыновей Мария. - Ты пойдешь в первый класс, Лида в третий, А Витя в четвертый.
- Так они же не учились в школе ни одного дня – заулыбался Фридрих. – Кто же их возьмет сразу в третий и четвертый классы?
- Витя и Лида в школе не учились, но я-то вечерами, когда ты засыпал, занималась с ними – сказала Маша. – Я привезла из Донбасса две книжки: «Букварь» и «Арифметику» и научила их читать, писать и считать. А географию и историю они сами на своей собственной шкуре испытали. С ними в школе проведут собеседование и зачислят в соответствии с возрастом в классы. Слышали такое выражение: «знание – сила». Физическую силу вы, делая домашнюю работу, приобрели, а вот силу ума можно обрести только знаниями. Ваш отец и стихи писал, и офицером стал, так неужели вы не пробьетесь в жизни, хотя бы до его уровня? 
- Я хочу стать офицером, мама – сказал твердо Виктор, - но только морским офицером!
- А это хорошая мысль, сынок, - обрадовалась Мария Яковлевна. – Я же знаю, что в Риге, а этот город расположен на берегу Балтийского моря, есть мореходное училище. И откуда только у ребят, которые никогда море-то не видели, рождаются мечты о путешествиях по морям и океанам?
Вопрос Марии повис в воздухе, а Виктор стал размышлять и вспоминать, когда у него возникла эта экзотическая мечта.
- Я слышал от красноармейцев песню о бригантине – думал Виктор. – Её написал ленинградский поэт Павел Коган, который учился в литературно-филологическом институте.
Когда началась война, он пошел на фронт и погиб. А вот песня, которую Павел написал, живет до сих пор. Я запомнил все слова песни, когда красноармеец её исполнял:
Надоело говорить и спорить,
И смотреть в усталые глаза.
В Флибустьерском дальнем, синем море
Бригантина поднимает паруса.

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись дня.
На прощанье поднимай бокалы
Молодого терпкого вина.

Пьем за яростных и непокорных,
За презревших грошовой уют.
Вьется по ветру «Веселый Роджерс»,
Люди Флинта песенку поют.

Виктор, научившись читать, как-то забрел в школьную библиотеку с дядей Федором, откуда фашисты не сумели, или не захотели забрать художественные книги.
- Возьми почитать книги домой, Витя, - предложил племяннику Федор Мищенко. – Я когда-то взахлеб читал «Остров Сокровищ», рассказы Ждека Лондона, романы Майн Рида. Было много работы, но я брал книгу и читал при свете керосиновой лампы до полуночи. Литература так обогащает человека. Можно не знать доказательств математических формул, но если ты не прикоснешься душой к искусству, то из тебя выйдет черствый сухарь. Тот же Павел Коган. У него душа пела, но случилась беда, нависла опасность над Родиной, и он записался добровольцем в армию, чтобы бить фашистов.
И вот теперь не только Виктор, а Лида и Фридрих пришли учиться в школу. В огромном помещении, где можно было бы, как в спортзале, в футбол поиграть, были установлены  четыре ряда парт. До войны на наклонных их крышках раскрывали чистые листы тетради и, взяв из лоточка ручку со стальным пером, которые были двух видов: «звездочка» и «гусиные лапки», первоклассники спокойно и аккуратно, а кто-то торопливо и неряшливо, выводили палочки и крючочки загогулинки.
Но теперь за партами сидели не только первоклашки. Каждый ряд парт принимал, а их было четыре ряда, принимал только свой класс: первый, второй, третий, четвертый. Учительница ходила перед торцами парт, заходила к ученику, не понявшего вопроса в проход между рядов парт и каждому классу давала индивидуальное задание. Пока писали или читали про себя материал в четвертом классе, она шла давать задание в третий класс, во второй. В первом классе задерживалась подольше. Ведь они же еще ничего не знали и не понимали. Зато как преображалась школа, когда в деревню приезжала кинопередвижка. Школьный зал на четыре класса превращался в кинозал.
Киномеханик Мишка был любимцем деревенских жителей. Девушки напевали ему песенку: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня. Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня». Мальчишки постарше предлагали Михаилу свою помощь и услуги. Отнести коробки, в кассетах которых хранились круглые банки большого диаметра небольшой толщины. А в них были уложены кинопленки.
Кинопередвижка приезжала раз или, если посчастливится, два раза в месяц. Это событие было таким же культовым для Нового Барсучино, как в Бразилии ежегодный танцевально-музыкальный карнавал. Киномеханик сам отрывал синие билетики и торжественно вручал их зрителям, предварительно оторвав у них при входе в «кинозал» полоску с торца билета, с надписью «контроль».
У Марии не было лишних денег, да и просмотры кинофильмов она считала баловством. Зато ребятишкам посмотреть кино, было событие грандиозное. Витя, Лида, прячась за спины взрослых, тайком проникали во внутрь кинозала. Шмыгнув между ног почтенной публики, скрывались под крышкой парт. Односельчане торжественно усаживались на скамейку парты. Мишка занавешивал одеялами окна, вешал на глухую стенку класса, где уже сверкала, блестела, хорошо протертая от мела, классная доска, простыню, и включал яркую лампу кинопроектора. Луч света вырывался из объектива и, прорвавшись через тьму зала, рассекая её прямоугольным снопом электрического освещения, начинал перематывать ленты, крутя ручку, словно бы мотор полуторки заводил. Ведь Миша уже показывал эту кинокартину в другой деревне, и начинать показывать фильм не с начала, а с конца киноленты он не мог. Так как сразу же в кинозале послышался б свист пацанов, которые любили играть в казаков-разбойников и подавали сигналы, играя, залихватским свистом, засунув пальцы обеих рук в рот. Умелым свистунам удавалось извлекать рулады свиста изо рта, засунув туда элегантно свисток - колечком, сложенные пальцы правой руки: указательного и большого.
Но больше всего раздражало Мишу – киномеханика пренебрежительные крики взрослых: «Сапожник!».
Казалось бы уважаемая на селе – сапожник. А вот для киномеханика это было самое обидное и ругательное словцо – Сапожник. Оно ассоциировалось у Мишки с поговоркой «тупой, как кирзовый сапог», или «напился, как сапожник». Обе поговорки услышать Мише не хотелось – они были унизительные.
Но как только на простыне появлялся прямоугольный луч яркого света, начиналось импровизированное представление самодеятельного артиста – Фридриха. Мальчишка вскакивал на крышку парты и, втиснув руку или две руки, смотря какую он хотел изобразить фигуру на белом полотне простыни, начинал свое «кино». На экране появлялась сначала  морда овчарки, которая подняв ушки на макушке, хищно раскрывала свою беззубую пасть, затем на экране появлялась длинная гусиная шея, на которой легко поворачивалась в разные стороны голова гуся. Последняя третья попытка актера театра теней была голова ушастого зайчика. Успех был поразительный. В зале раздавались и восторженные крики, и топот ног.
- Фреди, - спрашивал его Витя после просмотра кинофильма, - почему ты всегда последним кадром показываешь зайчика?
Фридрих невозмутимо отвечал брату:
- Мы же безбилетники – зайцы. Вот я и показываю, что и зайцы умеют быть благодарными. Заполняю кратковременную паузу своими выступлениями.
У Виктора кроме морской романтики, было еще одно увлечение. Он разыскал в лесу круглую черную тарелку радио, в землянках нашел радиоприемники, сумел зарядить анодные батареи, и в доме Марии Яковлевны зазвучала музыка и голос диктора Всесоюзного радио Юрия Левитана.
А Мария вспомнила, как в июне 1941 года она слушала мощный, четкий, ясный, понятный каждому гражданину Советского Союза голос Юрия Левитана: «Говорит Москва! Говорит Москва!». И – короткая пауза.
Мария слышала, что театральный актер должен уметь держать в самых драматических ситуациях паузу. Но во время паузы надо артисту хорошо понимать, как она должна долго длиться. Если пауза коротка, то фраза просто смазывается, ломается, а если пауза слишком затягивается, то слушателю или зрителю может показаться, что актер плохо выучил текст роли или же вообще позабыл слова роли от волнения. А тут заслуженный мастер слова в такой ответственный момент – 22 июня 1941 года, объявляя о вероломном нападении на нашу страну Гитлеровской Германии споткнулся? Не может этого быть. Тогда на это была какая-то непонятная многим причина.
Секрет Левитановской паузы раскрыл родственник Марии Оноприенко Кирилл Трофимович Зуев. Он как-то встретился в Москве с Юрием Борисовичем Левитаном. И все тайна оказалась проще выеденного яйца:
- Да, в начале войны – сказал Зуеву Кириллу Юрий Левитан – я был вынужден, хотя мне так не хотелось, – сердце кровью обливалось, сообщить советскому народу: «Да – это горько, да – это тяжело. Но наши неудачи временное явление и мы обязательно победим врага». Но сообщение такое не четко сформулированное не могло выйти в эфир. Вот послушайте мое выступление.
Левитан включил магнитофон, закрутилась кассета. Зуев Кирилл Трофимович внимательно слушал запись речи Левитана в этот грозный трагический день:
- Магнитофон включить несложно, каково было мне тогда, ведь пришли слушать сообщение миллионы людей, которые ждали, жаждали услышать правду. Я должен был выступить без подготовки. Меня срочно вызвали на работу, объяснив быстро – война. А как мне-то объяснить людям о том, что сразу же перевернет их жизнь, лишит надежды, нарушит планы?
Зуев Кирилл внимательно слушал Юрия Борисовича, и только сейчас до него дошло: какой груз ответственности навалился на диктора радио в тот момент, нужно было сказать так  в тот суровый час, чтобы люди не растерялись, а собрали всю свою волю в кулак. А Левитан продолжил:
- За время моей секундной паузы у меня молниеносно в голове созрело решение, пришли на ум те слова, которые мне нужно сказать народу. Потом Сталин, выступая по радио, тоже нашел нужные слова. Он обратился к слушателям, назвав их просто по-домашнему: «Братья и сестры». А передо мной тогда уже загорелось табло: «Почему вы молчите?». Я продолжил выступление и завершил его бравурно: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!».
Кирилл Трофимович вспомнил, что в начале войны было указание: всем гражданам сдать радиоприемники, чтобы диверсанты не смогли передавать секретные сведения гитлеровской контрразведки. И пропаганде Геббельса противостоял голос Левитана.
Юрий Борисович словно подслушал мысли Кирилла Зуева, и сказал ему:
- Гитлеровцы уже разглядывали башни Кремля через стекла биноклей, а мне было всего 26 лет: Но я, именно заявив в тот суровый час, что победа будет за нами, сделал жест доброй воли – стал коммунистом. Хотя гитлеровцы не знали об этом, ведь я ж не заявлял о моем принятии решения на весь Советский Союз, и считали в своем рейхе меня беспартийным. Однако фашисты объявили награду за мою голову – 200 тысяч немецких марок.
- А вы встречались с Иосифом Виссарионовичем? – спросил Зуев.
- Да, - ответил Левитан – меня вызвали осенью 1942 года в один из кабинетов радиостанции. Я вошел, и увидел Сталина. Он ходил в мягких хромовых сапожках, шагая мягко, по-кошачьи по ковру, попыхивая трубочкой. Видимо я растерялся. Сталин же, бросив свой рысий взгляд на меня, как бы оценивая, и, щелкнув языком, произнес:
- Так вот вы какой, товарищ Левитан. – Вождь сделал паузу, такую же короткую, как когда-то я в начале войны. Но тут же спохватившись, продолжил. – А я представлял вас совсем по-другому. – Снова пауза, затяжка дыма их трубки, выдох, и опять короткая реплика – Великаном…
Сталин в этот раз во время паузы снова бросил на него оценивающий взгляд, который прошелся с ног до головы, словно измеряя рост невысокого Левитана, но неожиданно хмыкнул, улыбаясь в усы:
- Его все представляют великаном, русским богатырем, а вы ведь совсем не богатырь…
На этот раз пауза Сталина длилась долго, Юрию Борисовичу показалось, что она длится целую вечность. Зато Иосиф Виссарионович вместо короткой реплики, произнес несколько фраз, в которых было столько пафоса, что Левитан на самом деле растерялся:
- Но вы обладаете мощной силой воздействия на людей. Стараетесь в своих сводках подчеркивать элементы веры в нашу неизменную победу. Без веры человек погибнет…
В кабинете опять повисла пронзительная тишина, а Сталин продолжал оценивающе смотреть на Левитана и ждал какую-то реакцию Юрия Борисовича, но он молчал. Тогда Сталин нарушил эту звенящую тишину:
- Может у вас есть ко мне просьбы? Может быть, к вам стоит приставить охрану?
- Нет! – ответил четко и категорично Левитан хорошо поставленным голосом диктора. И пояснил – охрана мне не нужна. В лицо меня почти никто не знает. Знают по голосу, но на улице я не разговариваю, на работе устаю – говорю долго и много. Работа у меня рядом с домом, в котором живу, и я хожу пешком, а не езжу на машине. Для постороннего я обычный рядовой москвич. Притом, чтобы голос мой не садился. И чтобы не простудиться я обуваю на ноги теплые бурки, или валенки.
На следующий день в дверь квартиры Юрия Борисовича позвонили. В дверь вошел высокий военный с вещмешком. Он поздоровался и вытащил из мешка пару солдатских валенок, снизу подшитых кожей.
- Это вам – сказал капитан. – Подарок от Иосифа Виссарионовича. Сказал, чтобы ваш голос не садился. Носите эти валенки и зимой и летом.
Такой щедрый подарок Сталин выдал Левитану неспроста. Ведь Гитлер не только объявил награду за голову Юрия Борисовича, но обещался после взятия Москвы, рассчитаться со своими заклятыми врагами. Личным врагом номер один  Гитлер считал Сталина, а врагом номер два – Левитана.
После встречи с Левитаном Зуеву Кириллу Трофимовичу рассказали анекдот. Черчилль много раз разговаривал со Сталиным, считался другом дядюшки Джо. Английский премьер, министр даже попросил вождя прислать ему в Англию несколько бутылок хорошего армянского коньяка. 
Однажды Черчилль спросил Сталина:
- Как вы думаете, когда же окончится эта проклятая война? Когда будет победа?
Тот, не задумываясь, ответил:
- Когда Левитан объявит, тогда и будет победа – усмехнувшись, сказал Сталин.
Рассказал Юрий Борисович Кириллу Трофимовичу и о том, как прошла радиопередача о Великой Победе.
- Текст о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил мне вручил председатель радиокомитета в Кремле. А наша студия находилась в здании напротив – в ГУМе. Нужно идти в студию через Красную Площадь, а она переполнена народом. Все ждут слово о Великой Победе. И через толпу не протолкнуться. «Товарищи, - кричит председатель радиокомпании. – Пропустите, нам по важному делу!» Ему же отвечают: «Какие могут быть дела важнее нашего? Мы же ждем сообщение о Победе. Видите, все стоят, и вы стойте и ждите, когда Левитан нам объявит о ней». Но все же с трудом пробрались через площадь снова в Кремль. Комендант Кремля, поняв сложную ситуацию, допустил председателя радиокомитета и Левитана к личной радиостанции Верховного Главнокомандующего. Второпях срывают сургучные печати, и голос Юрия Борисовича проникает через эфир: «Говорит Москва! Говорит Москва! Подписан акт полной и безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная война, которую долгих четыре года вел советский народ, победоносно завершена!».
А Маршал Советского Союза об этом выдающемся событии сказал:
- Левитан для фронта был равен дивизии, которая пришла на помощь в решающий момент!
А в семье Марии Яковлевны Оноприенко шла посевная. Виктор шел перед лошадью и разбрасывал по полю, доставая из решета, семена пшеницы. Мария вела на поводу лошадь, за которой тянула легкую борону, у которой были деревянные, а не металлические зубья. И чтобы борона не подпрыгивала на комьях засохшей земли, а хорошенько рыхлила землю, на бороне сидели для большего веса Лида и Фридрих. И это была Великая Победа, и не только их семьи, а всего семейного клана. Оноприенко, Мищенко, Зуевых, Владимировых и прочее, прочее, прочее…



КНИГА II. ПОИСКИ ОТЦА

Письмо Фридриху от Кирилла Трофимовича Зуева

Фридрих с волнением вскрыл конверт письма от дяди Кирюши. Вынув листочки в клеточку, он увидел хорошо узнаваемый почерк Кирилла Зуева. У Кирилла Трофимовича был мелкий убористый почерк, так что предложения письма умещались в клеточке, но между строчками оставались внушительные пробелы, и читать текст письма было легко. Каждое слово в письме, оканчивающееся на а, я, е, ы, крючочек, хвостик этих букв, словно пика кавалериста, или его вскинутая вверх шашка, сабля устремлялись ввысь. И это так же позволяло бегло читать письмо быстро и легко.
Но психологически читать его было тяжело, неприятно, трудно. Распечатав письмо и пробежав по тексту глазами, Фридрих словно выпустил Джина из бутылки. Произошел информационный взрыв, и «взрывная» волна разметала все мысли Фридриха по всем закоулкам памяти:
Дядя Кирюша даже письмо-то начал сухо и официально: «Фридриху Оноприенко». Обычно он писал: «Дорогому племяннику» или «племяннику», а тут такой официоз. Первые же строчки, как бронебойные пули, разили самолюбие Фридриха наповал. Но стиль повествования у дяди Кирюши был высокого, высочайшего стиля изящен, элегантен и высокопарен, как у настоящего русского аристократа:
«Ваше письмо невежливо, вероломного содержания, пронизанное тоном приказа: («срочно», «в срочном порядке», «Вам необходимо», «Вы обязаны сделать то-то и то-то»). Вы даже (мне показалось, что тут же последует обращение «Милостивый государь», но это не произошло и повествование продолжалось все в том же привычном ритме) мне вменяете последовательность выполнения Вашего поручения.
Вижу по адресу, что письмо отправили из Юрмалы. И, находясь в санатории, в бархатный сезон, нежась на ласковом солнышке, купаясь в теплых водах Балтики, у вас хватило наглости прислать мне такое письмо, за которое, конечно же, не благодарю, так как в нем нет ни капельки уважения ко мне, а наоборот осуждаю Вас.
Ведь я серьезно болен тромбофлебитом правой ноги, хожу в поликлинику делать компрессы, хотя доктора советовали, притом очень настоятельно, лечь в госпиталь. Вы же заставляете меня бегать по адресам, как мальчишку какого-то. Но для меня ни предложения докторов, ни ваши, никак не подходят.
Ведь я в своей пустой квартире и хозяин, и домохозяйка, кухарка, нянька, прачка. А тут еще доживает в Доме инвалидов, который находится в 250 километрах от Ташкента, родная сестра моей Нади – Антонина, которую я, почти в течение четырех лет, постоянно навещал. 
Чтобы мне как-то помочь, прилетела в Ташкент Эмма и делала квалифицированно компрессы моей ноге. Дала мне возможность, хоть недельку отлежаться дома, и помогала мне по хозяйству. А как только схоронила тетушку, тут же и улетела самолетом домой.
И вот ты вдруг, как снег на голову в жаркий день, мой племянник Фридрих, присылаешь мне такое бесцеремонное, вероломное письмо. Не осведомившись о моем состоянии здоровья, о настроении, о домашних обстоятельствах, как это было во многих твоих письмах в течение  последнего года, мой дорогой племянничек пишет: «Дорогой дядя Кирилл, здравствуй!» Далее пишет в приказном тоне: «Срочно!», «В срочном порядке», «Вам необходимо», «Вы обязаны!», «Сделайте то-то и то-то!»
Да тут работы на полгода. Нужно написать не менее двух общих  тетрадок на 96 страниц в каждой. А за один день около двухсот страниц никому не написать. Почему ты, Фридрих, вдруг возомнил, что твой дядя Кирюша в 76 лет стать твоим личным адъютантом и написать историю 170 стрелкового полка 591-й дивизии, где воевал твой отец Александр Иванович Оноприенко? Какое хамство! Какая наглость! Почему я должен стать вашим покорным слугой, моськой, савкой? Читая ваше письмо, я несколько раз приходил в бешенство. Хватаясь за голову, вскакивал со стула, метался по комнате, не находя себе места и покоя. Мне тогда казалось, что если бы вы показались мне на глаза, я бы растерзал вас на клочки, на кусочки. Или, по крайней мере, надавал по зубам.
Хорошо, что меня сдерживала дочь Эмма, приводила меня в норму. Она говорила: «Папочка, успокойся, пожалуйста! По возвращению в Москву я обязательно напишу строгое письмо этому невежливому шалопаю Фридриху, чтобы он оставил тебя в покое, раз и навсегда забыл твой адрес».
Сделав выволочку своему племяннику и отправив это письмо, где разносил Фридриха по кочкам. Кирилл Трофимович… взялся за работу и притом очень активно, позабыв о своей больной, после тяжелого ранения ноге. Иногда писал новые письма племяннику, в них всегда незлобливо ворчал, хотя на первый взгляд, не зная отходчивого характера дяди Кирюши, могло бы показаться, что единственный читатель этих писем Фридрих несется на бричке, в которую впряжены две обезумевшие после взрыва лошади, а всадник, ездовой, по оплошности уронил вожжи и не может управлять конями. В ужасе от приближающейся с каждой секундой катастрофы, кучер и сам теряет голову.
Но письма, по мере того, как Кирилл Трофимович выполнял поручение племянника, становились скупее, менее пространственные, более деловые:
«Вот вы пишите: «Исправляю ошибки и высылаю вам конспекты…». Позвольте спросить: опять конспекты? По каким томам учебных занятий, профессор? Если бы вы читали их, то написали мне конкретно: высылаю три брошюры стихов: «После бала», «Разное», «Не лыком шитый». Упомянули бы про сборник-блокнот пословиц, поговорок. Могли бы дать и краткую, из двух – трех слов оценку их. Например: «Здорово». «Прочел с интересом», или отрицательную - «не интересно», «отсутствует стиль современного творчества». Вы, Фридрих, слепец, читали мою книгу (конспекты по вашему), а видели фигу. Хоть и грубовато сказано, но зато очень точно. Об Апанасе Мищенко я вам кратенько писал по рассказам его сверстников-участников русско-германской и гражданской войн. Апанас Мищенко был сверхчеловеком по силе, ловкости, смелости и дерзкой храбрости, особенно в рукопашной схватке, в боях с врагом, владея в совершенстве штыком и прикладом. Ходил по окопам и траншеям во весь рост, не пригибаясь. Сам напрашивался лазутчиком в тыл врага.
Сила у Апанаса была необыкновенная, и он её использовал и в мирное время в крестьянском труде. Мог поднять один молотилку на конной тяге, и привода, на этот подъем требовалось три-четыре человека. Ухватившись за колесо телеги, спокойно удерживал её на месте, когда две впряженных лошади не смогли её сдвинуть. Одной рукой поднимал угол амбара, или какой-нибудь хатенки, а второй, схватив с головы зеваки шапку, клал её на камень фундамента здания. Мол, попробуй свою шапчонку забрать. Ловко перебегал по мостику в одну доску и без перил через реку Выдрица. А по перилам моста через Оболь пробегал бегом на другую сторону.
Но почему же вы эти сведения об Апанасе Мищенко выпытываете Фридрих, у меня? Ведь все эти сведения о нем можно узнать в райисполкоме. Так нет же. Зачем вам тревожить, беспокоить важное районное начальство, когда у Фридриха есть личный адъютант, беспринципная пешка. Он же в лепешку разобьется, но все сделает, что бы вы, не попросили. Не правда ли, Фридрих? Именно так, а не иначе.
А  зачем мне перечислять героев, которые погибли во время революции. Вы сейчас как председатель ДОСААФ Шумилинского района готовите материал о героях Великой Отечественной войны для республиканского проекта «Книга памяти». Про героев революции всем давно все известно. Значит, вы действуете по поговорке «лыко и мочало – начинай сначала». Для создания собственного архива или музея? Он нужен вам, как собаке телефон.
При том, как может ваш дядя Кирюша Зуев рассказать о героях революции и гражданской войны, если мне было в то время 8-12 лет. Как я мог зафиксировать в памяти живые примеры и эпизоды об этих героях. Какая чушь! Какая нелепость. Во время 300-летия Дома Романовых в 1913 году царь Николай Второй вспомнил о победе над Наполеоном. И поручил найти кого-нибудь из героев в битве под Бородино. Однако порученцам сделать это не удалось. Участникам битвы под Бородино должно было быть не менее 120 лет, а так долго в России у нас люди не живут. Какой же вы чудак, Фридрих! Ладно, Николай Второй, у него под управлением было огромное государство – одна шестая часть Земли. Зачем же вам уподобляться последнему царю – императору. У древних римлян была поговорка: «Что разрешено Юпитеру, то не позволено Быку».
Я разыскал адрес командира 170 стрелкового полка Насруллаева, но вряд ли он помнит заместителя командира роты политчасти Александра Оноприенко. Он же не был сверхчеловеком, как родственник жены Александра Ивановича Марии Яковлевны (Мищенко в девичестве) Апанаса Мищенко. Тогда бы его хорошо запомнили однополчане. Командир же полка может помнить спустя много лет командиров батальонов рот, и то последних, не всех поименно.
    Сейчас создали под эгидой ДОСААФ много поисковых групп. В Шумилинском районе они подчиняются и тебе. Но о Малой Земле и боях на Северном Кавказе, где воевал твой отец и мой родственник Александр Иванович Оноприенко, поисковые группы Витебской области не могут априори заниматься. Но вот сынки погибшего Оноприенко А.И. – Виктор и Фридрих, будучи школьниками в 50-х годах, не оказались в числе следопытов, не попытались разыскать с помощью писем родителей одноклассников, а даже своего отца.
Это сейчас и в начале семидесятых радио, печать, телевидение заговорили о главном вершителе боев на Малой Земле про Леонида Ильича Брежнева. До этого о войне на Кавказе были лишь краткие комментарии.
Однако и сейчас сыночки погибшего на Малой Земле политработника А.И. Оноприенко не узнали все подробности гибели своего отца. Прошу вас, Фридриха и Виктора, выполнить эту сложную, трудную миссию».
Фридрих читал с подавленным настроением эти горестные строки письма Кирилла Трофимовича, но понимал, что это пишет дядя Кирюша в сердцах. Он вспыльчив, но быстро отходчив, и сменяет гнев на милость.
Так оно и получилось. Вскоре Фридрих получил письмо от Зуева, Кирилл Трофимович писал:
 «Фридриху Оноприенко. Результаты беседы с бывшими офицерами 591-го полка 170-й стрелковой дивизии, участвующих в боях с противником на Таманском полуострове (Малой Земле) в 1943 году Ивановым Семеном Васильевичем, Сухоруковым Алексеем Николаевичем, Воеводиным Дмитрием Павловичем, Насруллаевым Сыроч».
Далее шли адреса, номера телефонов офицеров-однополчан отца Фридриха и их ответы на один и тот же вопрос – знают ли они хоть что-нибудь о судьбе политрука Александра Ивановича Оноприенко.
Ответы офицеров были длинны, но если из них все лишнее, не касающееся лично Оноприенко Александра Ивановича, то в сухом остатке остается одно отрицание: «не помню», «не помнит…»
- Вот бы у офицеров – однополчан моего отца была бы память, как у дяди Кирюши – вздыхал Фридрих. – Его памяти многие завидовали, да и сейчас завидуют. Он знал и помнил фамилии всех, почти всех наркомов, министров, глав правительства, государств Союза ССР с 1917 года по сей день.
Сообщал Зуев племяннику одну интересную деталь. Насруллаев Сыроч предложил ему на память в подарок огромный плакат шириной до метра, высотою сантиметров восемьдесят, отпечатанный на добротной твердой бумаге. На плакате были изображены фотографии полка.
Взять этот красочный, но громоздкий плакат Кирилл Трофимович не решился. Это, если взять, превратиться в чемодан без ручки: нести тяжело, а выбросить жалко. Если отправлять плакат по почте – не примут в первозданном виде. Сложить и засунуть в конверт не удается. Бумага тяжелая и плотная, изуродуешь на сгибах все лица офицеров. Бандероль – тоже самое произойдет с плакатом, при укладке его в бандероль.
Далее Кирилл Трофимович описывал в письме свои хождения по мукам, задавая офицерам вопросы, которые задал дяде племянник. И сам же комментировал их в своем письме:
«Фридрих Оноприенко просит меня уточнить у офицеров, при каких обстоятельствах погиб его отец. При том ответ должен быть скрупулезным: Оноприенко А.И. погиб или же пропал без вести?
А разве моя двоюродная сестра, мать Фридриха не получает пенсию за погибшего мужа по окончанию войны на троих детей, не достигшего 18-летнего возраста???»
Дядя Кирюша поставил в конце фразы не один, а три вопросительных знака, по одному вопросительному знаку на ребенка.
- Очень дядюшка мой щекотливый – размышлял Фридрих. - От его вопросов я вздрагиваю, как от ударов хлыста. Очень он ядовитые вопросы умеет задавать.
А Зуев продолжал бичевать племянника:
«Если ваша мама получала пенсионные деньги, то она имела на руках пенсионное дело Архива райсобеса, или из райвоенкомата ей бы выдали документ, так называемую в то время «похоронку». Её выдает или командование (штаба) полка или Архивное управление Советской Армии. В этом документе должны указать обстоятельства гибели и даже смерти: «погиб в бою», «пропал без вести», «не вернулся после десанта», «не вернулся с боевого задания в тыл противника». Кстати я вспомнил и уточняю, что пенсии семьям погибших военнослужащих начисляет не РВК, а областной, в данном случае Витебский облвоенкомат. Районный же контролирует правильность назначения и выплаты пенсии».
Язвительные замечания дяди Кирюши Фридрих пропустил мимо ушей, а вот воспоминания Кирилла Трофимовича, которые он записывал много лет как хороший историограф и этнограф Шумилинщины, Мишневичны Фридрих Александрович впитывал словно губка.
Дядя Кирюша родился в 1908 году в захолустной деревушке Хобнище, что на Мишневичне Витебской области в Белоруссии. Но в окрестных хуторах и деревнях жили достойные люди. Память у Кирилла Зуева была феноменальная, и Фридрих Оноприенко много сведений почерпнул о жизни своих земляков, начиная с середины девятнадцатого века до тридцатых годов двадцатого-прошлого века.
Обычно дядя Кирюша начинал рассказывать свои изумительно интересные истории, словно сказку с зачина «Жили - были». Вот и первую историю услышал Фридрих из уст своего любимого дядюшки с этой же присказкой:
- Жили – были в нашей округе люди, достойные памяти о них своим потомкам, молодежи. Отдельные земляки, были наделены от природы неодолимой богатырской силой, ловкостью, выносливостью, стойкостью в бою.
- Вот вы, дядя Кирюша, уже упоминали и рассказывали мне об одном богатыре – напомнил Зуеву племянник. – Так оказывается этот богатырь, был не одинок?
- Разумеется – кивнул дядя, - сколько событий было в необозримом прошлом, что пальцев не хватит на ногах и на руках, чтоб сосчитать их количество. Через Витебск проходили войска для защиты Севастополя в 1854-1855 годах. Шли войска для героического штурма турецкой крепости Плевны на болгарской земле в 1877 году. Набирали рекрутов для обороны осажденного Порт-Артура и сражения на сопках Манчжурии в Русско-Японскую войну 1904-1905 года. Было много, очень много участников Русско-Германской войны 1914-1918 годов побывало на полях сражения, в том числе на своей белорусской земле. Пронеслась ураганом по шляхам Беларуси и гражданская война.
- Да тут с ума было можно сойти – вставил реплику Фридрих.
- Можно, но только осторожно – улыбнулся дядя. – Я же тебе уже говорил, какие мужественные, стойкие, деятельные, скромные и бесстрашные наши земляки. Пережили они и военное лихолетье, и военный коммунизм, после гражданской войны. Участвовали в массовой демонстрации в Питере в шествии к Зимнему Дворцу.
- Можно подумать, дядя, что наши земляки чуть ли не святые. Ведь говорят: кому война, а кому мать родна. Сколько бед принесли войны, сколько кровушки пролилось, - сказал Фридрих.
-Отщепенцы есть в любом народе – согласился дядя Кирюша, - но если у народа есть внутри стальной стержень, он может вынести все и не сломаться. И среди наших земляков встречались негодяи, но в целом у нас были добропорядочные представители белорусского народа. Джентльмены из людей среднего достатка. Наконец, имелись даже свои «цари» и «президенты». Что нам до царей, которые жили в Питере, коих мы никогда не видели. Но и мы же не лыком шиты…
- А как разглядеть в человеке – спросил Фридрих, - крепко ли он сшит, годно ли скроен?
Зуев заулыбался:
- Зришь в корень, племянничек. – Моим предкам было отрадно вспоминать, что в наших деревнях и хуторах в помине не было конокрадов, воров, разбойников. Обходились на гулянке без поножовщины, а если дрались на кулаках, то до первой крови. По-джентльменски. Вырастали из нашей среды доморощенные учителя, которые по знаниям не уступали столичным. Становились лихими гусарами, забавные шутники, комики.
- А у вас есть рассказы об этих людях, дядя Кирюша, - спросил Фридрих, в глазах у него засветились искорки интереса. Очень уж Зуев нарисовал идиллическую картину.
Дядя заметил этот блеск в глазах племянника, и словно прочитал его мысли:
- Конечно же, треть, или около того, населения – это беднота, или люди ниже среднего достатка. Но мне очень хочется, чтобы память о наших достойных и интересных людях, о которых я вел речь выше, не канула бы в бездну вечности. Ты записывай, Фридрих, мои истории. Авось, они найдут место в какой-нибудь книге, изданной в нашей родной республике Беларусь.
После такого интересного разговора с Кириллом Зуевым Фридрих взял отпуск и поехал в Ташкент – город хлебный и знаменитый своей многовековой, а может быть и многотысячной историей, учеными, поэтами, полководцами. Он решил зафиксировать в рукописи воспоминания своих земляков, истории Зуева Кирилла Трофимовича. Принцип у племянника Зуева Кирилла был прост; «Остановись мгновенье, ты прекрасно!»

Солдаты Селиван и Иван

Кирилл Зуев рос любознательным мальчиком. Семья была большая и осенними, и зимними вечерами, собравшись в светелке, рассевшись на скамейках, установленных вдоль стен, все настораживались – ушки на макушке, приготавливались слушать удивительно интересные истории домочадцев. А их было много. В крестьянских семьях родилась поговорка или пословица: «У меня семеро по лавкам сидят, надо домой спешить, ждут меня дети». Так и в семье отца и матери Кирюши и старшего его брата Евдокима, братьев Якова, Николая, Константина Мищенко.
Со слов многих других соседей – мужчин и женщин, односельчанам было известно, что в деревне Хобнище в старшем поколении братьев Ивана, Логина, Семена Потапенков в прошлом 19-ом веке жил некто Селиван. Отчество и фамилию Селивана никто не помнил, и никто из рассказчиков её не упоминал.
У Селивана было еще два брата. Имена их рассказчики упоминали, но Селиван был яркой личностью, а братья его обычными людьми и имена братьев Селивана забылись, выветрились из памяти односельчан.
Рассказывали историю про Селивана многие, поэтому иногда детали рассказов не совпадали, но один факт из его судьбы всеми показывался одинаково. Селивана за какую-то провинность или перед родителями, или перед церковью в двадцать лет был отдан в солдаты на срочную службу – 25 лет. Селиван четверть века отслужил день в день. Рекрутов тогда держали в черном теле, а приняв присягу они не могли делать другого – только служить и служить Отечеству, Родине.
Селиван участвовал во многих походах русского воинства. Защищал героически Севастополь от англо-французской интервенции в 1854-1855 годах.
За 25 лет военной службы Селивана много воды утекло. Выйдя в отставку, он уже не застал своих родителей мать и отца в живых. Пришлось сходить на их могилы на кладбище, поклониться и положить около крестов два букета полевых цветов.
Двое братьев Селивана выросли, поженились и завели семьи. Не задолго по возвращению Селивана из армии они разделили землю, которая принадлежала родителям, поровну на двоих. Как говорится – по-братски. Да вот беда, про своего родного брата Селивана они и позабыли. И надел его не оставили. За 25 лет много воды утечет, так зачем же добру пропадать, пустовать и зарастать чертополохом. Земля – матушка должна кормить тех, кто её обрабатывает, холит и нежит. А Селиван на государевой службе живет как у Христа за пазухой. Во время ложится спать и просыпается по команде капрала, который власть имеет больше, чем генерал. И какая бы страшная война не велась, а обед, ужин и завтрак, выдаются по распорядку. Селиван верой и правдой служил царю-батюшке, а братья о нем и не вспоминали.
Разделили братья Селивана и все имущество, нажитое родителями, движимое и недвижимое. Не разделенными оказались два мельничных жернова. Водяная мельница обветшала и разрушилась, вот жерновам износа не было. Хотя перемололи они зерно на муку – видимо-невидимо.
Братцы же деловитые и упорные для помола зерна изготовили ступу и толкач каждый себе. И в их домах было полно муки ржаной и пшеничной. А из ячменя – перловой крупы. Как пели шутники уже в первой половине двадцатого века после кинофильма «Веселые ребята» песенку, переложив её на свой лад, которую в фильме исполнял Леонид Утесов: «Легко на сердце от каши перловой, она скучать не дает никогда. И любят кашу деревни и села, и любят кашу большие города».
В сорок пять лет вернулся Селиван в свое родное село, но никто не угостил его перловой кашей. Забыли братья о нем, да и не ждали возвращения Селивана. Он же свалился на их голову, словно гром среди ясного неба.
Когда Селиван появился на дворе у своих родных братцев и назвал себя, они почесали огрубевшими пальчиками от тяжелой крестьянской работы затылки, и недовольно буркнули:
- Да, кажись, был такой сын у наших родителей – Селиван… - А потом наперебой заговорили и разговор сводился примерно к такой фразе:
- Извиняй, хлопчик, но пирогов и пышек у нас для тебя нема… мы не можем выдать ни одной сотки земли, да и все строение и имущество родителей уже двадцать пять лет поделено. А ты из-за окончания срока исковой давности, даже в суд на нас подать не сможешь. Хотя подать-то ты в суд жалобу сможешь, да только в дело её не пустят, а тебе в иске откажут.
Хорошо ответили братья своему родственничку, без подготовки, Селиван нагрянул неожиданно, без предупреждения, экспромтом, но серьезно и сурово.
Так оказался Селиван в нелепой ситуации, про которую люди говорят: «ни кола, ни двора».
Братья же указали на два мельничные жернова, и милостиво предложили:
- Жернова можешь забирать. В хозяйстве и пулемет пригодится.
Но Селиван стрелял в армии только из винтовки и от щедрого предложения отказался. Он направился в Томск, где жил его сослуживец. После отъезда Селивана исчезли куда-то у братьев в один миг мельничные жернова. Взял ли их с собой в Томск Селиван, или жернова спрятали с глаз долой, из сердца вон, никто из рассказчиков так и не вспомнил. Но кто-то вроде бы видел, что укладывал в мешок что-то тяжелый и с этой котомкой и зашагал на Дальний Восток.
Там, как говорил Селивану однополчанин, есть свободная, никем не паханная плодородная земля в неограниченном количестве. Но вскоре, года через три в Сиротинскую волость, или в Мишневическую церковь поступила бумага, в которой извещалось, что солдат Селиван благополучно добрался в Томск и обратился в Земство с просьбой наделить его землей.
Возвращаясь в 1906 году с русско-японской войны, родственник по младшей линии династии солдата Селивана, его братьев и братьев Потапенков Якова Ивановича Мищенко, сойдя с поезда, который мчался по железной дороге Транссиба на станции Тайга. Именно на станции Тайга был отворот железнодорожной линии на север к Томску. Дожидаясь поезда в сторону Томска Яков Мищенко услышал, почему город Томск называется Томском, а город Омск – Омском. Может быть, это и не рассказ был, а легенда, выдумка ушлых остряков, но Якову Ивановичу эта легенда запомнилась. Сибирь и Дальний Восток всегда слыли надежными местами – там бескрайняя тайга, где водятся дикие звери. Машины не ходят туда, бегут спотыкаясь олени. Совершить побег из Сибирской ссылки, приравнивалось к самоубийству. Сбегали из ссылки или каторги отчаянные и очень дерзкие и храбрые люди. Местный Томич, который с нетерпением рвался в родную Шегарку, что еще дальше на север находится от Томска, рассказывал однополчанину, как расшифровываются названия городов Омск и Томск. Омск – это аббревиатура от фразы: отдаленное место ссылки каторжан, а Томск – тайное отдаленное место ссылки каторжан.
Якову Ивановичу Мищенко удалось добраться до того Земства, из которого пришло известие о просьбе Селивана наделить его землей, и разыскал потомков Селивана. Сам Селиван завещал долго жить своим родственникам на этом свете, а сам почил. Зато Яков познакомился с сыновьями и дочерями Селивана, которые были уже в солидном возрасте: где-то между 40 и 50 годами. У сыновей и дочерей Селивана были уже свои взрослые дети, внуки Селивана. Отпрыски Селивана, имея вдоволь привольной и плодородной земли, жили достойно и имели хороший материальный достаток. Все они радушно встретили Якова Ивановича. Принимали как дорогого гостя, потчевали яствами, крепкими спиртными напитками собственного изготовления: первачами или дважды перегонным самогоном. Якову Ивановичу пришлось отбиваться от огромного количества той провизии, которую пытались всучить ему дети и внуки солдата Селивана.
- Родные мои, да мне же за долгую дорогу всего этого не съесть – отбивался Яков.
- Дома доешь – отмахивались гостеприимные хозяева. – Запас карман не тянет. Мы тебе, Яша, дарим это все от всего сердца.
- Так Селивана-то у нас вроде бы как обидели, – смущался Яков.
- Кто старое помянет – тому глаз вон, – усмехались Селивановцы. – Еще неизвестно, как бы мы жили в Хобнище без земли. А здесь вольному – воля, спасенному – рай. Живем да хлеб жуем. Ни забот, ни хлопот.
- Спасибо вам братья и сестры, племянники и племянницы, - низко, до земли поклонился Яков. – Правильно вы сказали: «Кто старое помянет – тому глаз вон». Но вы мне преподали хороший урок, и я зарублю на своем носу и буду век помнить вторую часть этой поговорки: «А кто старое забудет, тому вон оба глаза».
- К чему это ты, Яша, - мы зла не помним.
Но Яков Иванович пояснил родственникам, что он имел ввиду, продолжив слова поговорки:
- Надо помнить хорошее в благодарность вашей доброте. Но нельзя забывать и плохое, чтобы наши дети и внуки никогда не повторяли ошибки, может быть и случайные своих отцов и матерей.
Рассказал Кирилл Трофимович Зуев Фридриху и другую историю о другом солдате, выходцу из деревни Хобнище. Он, Иван, был одним из тех братьев  Потапенковых Логина, Ивана и Семена.
- Логин – сказал Кирилл Трофимович Фридриху, - мой дедушка по матери. И у них в семье было не пять-шесть детей, как и полагалось тогда у деревенских жителей. Ивана Потапенкова, это была не фамилия, а прозвище. Тоже, как и знакомого тебе Селивана, сослали в солдаты за провинность перед родителями или церковью. На самом деле Иван был не Потапенков, а Иван Потапович Мищенко: зато судьба Ивана стала как почти у Селивана. В 20 лет стал солдатом, и отслужил 25 лет – четверть века.
Про солдат - рекрутов в деревне ходили такие разговоры: «солдат куда-то пошел, у солдата конь подох». «Семен – Солдатенко приехал на побывку с войны на лошади в санях». Его ли была лошадь, или Солдатенко привезли раненого на подводе, история умалчивает, а слухи остаются. Мол, я не я и лошадь не моя. «Солдат тяжело болеет и видимо скоро умрет». Всего несколько фраз, а перед нами пролетела вся жизнь Семена Солдатенко.
Но у него же родственники остались, а молва уже летит по деревне: «Феодосия солдатика крутит шуры-муры со Степкой Горманенком, а её племянница с Лехой Вересиным». «Солдатенки ликвидируют свое хозяйство и уезжают в Царицын».
Но про Ивана Содатенко ходили не слухи, а былины. Он реально участвовал в дальних походах русских войск и являлся участником героического штурма доблестными русскими воинами турецкой крепости Плевна на болгарской земле. Болгария находилась под игом Османской истории, которая собиралась южных православных славян обратить в мусульманскую веру.
А генерал Гурко в 1877 году освободил Плевну вместе с прославленным генералом Скобелевым. Штурм крепости проходил тяжело: из истории известно, что только после неудачных двух атак, она была взята в третьей. Это была страшная смертельная схватка с фанатичным врагом.
Когда Плевна пала, была взята сорокатысячная турецкая армия в плен. Солдатами турков командовал Осман-Паша, гордый и самовлюбленный полководец, но и ему пришлось смирить свою гордыню и сдаться на милость  победителя генерала Скобелева.
- Вот этого солдата Ивана, Фридрих, я уже помню – сказал Кирилл Трофимович Зуев. – А вот услышать рассказы о тех легендарных героических штурмах Плевны и Шипки, мне, к сожалению, не удалось услышать – Иван умер, когда мне было лет восемь, и с нами несмышленышами Иван Мищенко не разговаривал о боях и штурмах, которые не разумели силу и доблесть русского оружия. Но взрослые односельчане выпытали много подробностей штурма турецкой крепости. Из их пересказов я и узнал, что в схватке с турками перелом наступил после рукопашной. А в рукопашной с русскими еще никто не мог устоять. На крепостные стены, говорил Иван, наши солдатики лезли по лестницам под шквалом огня через горы и завалы трупов, и наших солдат и турецких. Лестницы были веревочными, но чтобы по ним взобраться кому-то из смельчаков – разведчиков удавалось залезть на гребень стены по деревянным шестам. Солдат Иван был шокирован жесточайшей мясорубкой при штурме Плевны, и стал очень восприимчивым и сентиментальным. Когда он рассказывал о рукопашной схватке, по щекам его лились непроизвольно слезы. Сначала Иван пытался смахивать слезы ладошкой, а потом, когда поток соленой влаги усиливался, он промокал его рукавом рубахи.
Зато Кирилл Трофимович хорошо помнит, что братья Ивана Семен и Логин, оказались намного добропорядочнее и великодушнее, чем братья Селивана. Они не забыли про своего брата Ивана, который много лет находился на государевой службе, и выделили ему надел земли, и кое-что из движимого и недвижимого имущества.
Не пришлось с горя Ивану вешать никому не нужные жернова на шею, что бы бултыхнуться с головой в  омут, оставшийся после разрушенной мельницы. Концы этой истории про русско-турецкую компанию не ушли концами в воду, а помнятся до сих пор.
- Как хорошо, дядя Кирюша, - сказал Фридрих с благодарностью за такие ценные воспоминания, что у вас феноменальная память.
- Как же мне не помнить о дядьке Иване Мищенко, - сказал Кирилл Зуев. – Ведь они же для меня по линии  матери двоюродные  дядьки и тетки. Я же не Иван – родства не помнящий, и хорошо помню их: Семена, Николая, Харитона, Феодосия. Семен большой шутник, но не зубоскал. Выучился грамоте и читал газеты. Был в курсе всех событий Первой Мировой и гражданской войн, революций: 1905 года с Кровавым воскресеньем и Великой Октябрьской. Довольно забавно Семен, с сарказмом и юмором, рассказывал о царе Николашке и царице с их приспешником – Тобольским конокраде Гришке Распутине, о бездарном военном министре Сухомлинове, об изменнике и предателе, германском шпионе Мясоедове. О храбрых генералах Кондратенко и Брусилове, о красных полководцах гражданской войны и их противниках командующих Белой Гвардии. Много рассказывал о Владимире Ильиче Ленине, и о лидерах контрреволюционных группировок.
- Да, - сказал с восхищением Фридрих. – Память у вас пытливая, природа не обидела. Значит, у вас оказались отличные гены ваших дедов, прадедов, помогло вам и то, что любили и вы, Кирилл Трофимович читать прессу, и художественные литературно – исторические романы.
- Разумеется, - подтвердил Зуев. – Много, прочитанного мною, оказывалось тождественно рассказам Семена Солдатенко. Он, являясь большим забавным шутником, был ворчливым и въедливым, как припечатает кому-то из местных мужиков клеймо, ярлык, прозвище, что ни чем эту кличку уже и не смыть, не отскрести. Частенько Семен называл своих земляков фамилиями бездарных царских министров, или министров временного правительства. Так, в деревне  Хобнище  свой появился министр Сухомлинов.
Неблагозвучных, неприятных и не литературных прозвищ Семен не давал, узнал племянник из баек дяди Кирюши. Зато Фридрих впитал, как губка, что рассказывал Семен про зажиточных мужиков из деревни и хуторов, недовольных революцией. Из рассказов Семена выходило, что одни ждали возвращения на царский престол царя Николая Второго-кровавого, другие брата Николая – Михаила, отрекшегося от престола после отречения Николая. Многие мечтали, что на царский трон взойдет послушник Николая - малолетний сын Алексей. Управляла же царевна Софья государством Российским во время управления младших братьев венценосных царей Петра и Ивана. Кому-то больше нравился генерал Деникин, барин Врангель, или адмирал Колчак. Их прочили в диктаторы России. Подростком Семен давал прозвища русских полководцев, или командиров гражданской войны, которые снискали легендарную славу. Так осенью 1912 года, когда отмечалось столетие Бородинской битвы. В церкви священник Высоцкий отслужил молебен о погибших солдатах, разгромивших армию Наполеона. На сельском сходе старшина Мишневической волости Егор Кузьмич Ловиков из деревни Большие Старинки раздавал портреты-плакаты с изображением фельдмаршала Кутузова Михаила Илларионовича, одержавшего победу над французской армией, заставивший бросить сожженную Москву и бежать их в лютые морозы по старой смоленской дороге.  Подарил такой портрет Кутузова Егор Кузьмич и отцу Кирилла Зуева Трофиму. Трофим повесил портрет Кутузова на стене около божницы. А Семен Солдатенков дал четырехлетнему Кириллу Зуеву прозвище Кутузов. Так и стал фельдмаршалом дядя Кирюша, пока не пошел в школу в 1918 году. Дети солдата Ивана уехали в Царицын, кроме Семена. Николай погиб в гражданскую войну под Батайском. Он был борт стрелком на аэроплане, но самолет был сбит из артиллерийского орудия, и, рухнув на землю, похоронил под своими обломками весь экипаж аэроплана. Харитон и Феодосия сумели закорениться в Царицыне – Сталинграде. Поехал попытать счастье на чужбине и дядя Кирюша.
- В начале 1928 года, когда мне шел уже двадцатый год – сказал Кирилл Трофимович Зуев Фридриху, - я, как и многие парни из наших мест – уехал на Донбасс на, так называемые в те времена, заработки. А на Донбассе была страшная безработица, но там мне было, где остановиться.
- А откуда у вас там оказались родственники на Донбассе? – удивился Фридрих. Сами только что рассказывали, что братья Ивана солдата уехали в Царицын – Сталинград.
- Не напускай зря дыма, племянничек, меня трудно сбить с толку, - засмеялся Кирилл Трофимович. – Я еще из ума не выжил. Кто уехал в Царицын, а кто и на Донбасс. Ведь ты же сам родился на Донбассе в Макеевке, так и твоя мама Мария Яковлевна не на пустое место туда приехала. На Донбассе жила моя двоюродная сестра по линии моего отца Агафья. Она приехала на Донбасс из деревни Заполянка из помещичьего белорусского имения Ровное, что находилось на большаке в Полоцк. Она вышла замуж за шахтера. Они, Агафья с мужем, с его взрослой сестрой, да с ребенком ютились в одной комнатушке тесного, сырого глинобитного барака с цементным полом. А тут я еще нагрянул. Этот барак находился в грязном шахтерском  поселке в районе станции Мякино. В день приезда я устроился переночевать у Агафьи, а уже через три дня муж её устроил меня на шахту разнорабочим. Работа на шахте тяжелая, грязная пыльная и крепкие мужские руки всегда в дефиците. Вот меня и оторвали вместе с руками на шахтерскую работу. А вернее из-за моих крепких рук и стал я шахтером.
- И как долго вы проработали на шахте?
- Ты, Фридрих хваткий парень, и бьешь не в бровь, а прямо в глаз, - пошутил Кирилл. – Поработав на шахте полгода, я окончательно разочаровался.
- В чем именно, дядя? Неужели у вас кишка тонка оказалась, чтобы уголек киркой крушить, да лопатой в вагонетки его накладывать. А мне всегда говорили, что давала страна угля… Хоть мелкого, но много.
- Меня, Фридрих, трудно вывести из равновесия. Даже такими колкостями, или коготками, которыми ты, как дикая кошка, все пытаешься поцарапать мое самолюбие, племянник… Я разочаровался из-за тесноты жилья, а не из-за тяжелой работы на шахте. А из-за непролазной грязи в поселке. Идешь по дороге от дома до шахты, как по болоту, еле ноги вытягиваешь из глины, на обувь налипают комки грязи, и так пробираешься  около двух километров, при том туда и обратно. Но, более страшнее, приходилось испытывать неприятности после выхода из шахты на поверхность. Угольная пыль забивала глаза, нос, уши и нужно было сразу же где то искупаться, отмыться от черноты угольной пыли. Сначала я смеялся над шахтерами – не Донбасс, а какая-то Африка, одни негры работают. Но потом не до смеха стало.
- Что же еще не приятное с вами произошло?
- Выйдя на поверхность, нельзя даже умыться. Своей бани на шахте не было. Была на соседней шахте банька, но маловместимая. И чтобы ополоснуться в ней, надо было ждать пол дня.
- Можно было помыться и дома…
- Я не думал, что ты такой иезуит, инквизитор, Фридрих! Ты представь, что творилось в нашей комнатке? В ней, когда купался муж Агафьи в корыте с подогретой водой, другим шага лишнего нельзя было сделать, не мытье, а катание в лодке по лугу. Боялись не ноги замочить, а цементный пол. Стеснялся и двух взрослых женщин, не говоря уж о ребенке. Хозяин-то комнатки их не стеснялся, они отворачивались, пока он плескался в корыте. А я…
- Понимаю, вы не купались, – посочувствовал Фридрих.
- Купался, отмывался, - махнул рукой дядя Кирюша, - но написал письмо в Сталинград своим двоюродным тете Фене и дяде Харитону, спросив можно ли, или невозможно к ним приехать и устроиться на работу.
- И что же вам ответили? 
- Прислали не письмо, а коротенькую записочку. Она пришла дней через десять. Быстро ходила почта. При всей своей краткости письма было обнадеживающее, как соломинка для утопающего: «Кирюша, в городе страшная безработица, но, тем не менее, приезжай, что-нибудь придумаем. Была бы шея, а хомут, ярмо всегда найдутся. Ваши тетя Феня, дядя Харитон».
- И как вас встретили?
- По приезду я уже на второй день побывал на городской бирже труда. Перед ней была огромная площадь, примерно половина квадратного километра. И на ней толпились около десяти тысяч местных и приезжих безработных, с сундуками вместо чемоданов и котомками за плечами. Я возвратился к родственникам в сильном смятении, и почти в безнадежном смятении. Зато Харитон и Феня постарались меня утешить и повторяли ту же фразу, что написали в письмеце: «Не робей, Кирюша! Была бы шея – хомут найдется!».
- И долго вы ходили на эту вавилонскую площадь? – спросил племянник. И дядя не замедлил с ответом.
- На другой день, или на третий вечером на квартиру тети Фени пришел дядя Харитон, он жил на соседней улице, с двумя солидными мужчинами и тремя элегантными дамами. Одна из них, на редкость красивая, статная, некто Людмила Ивановна Попова, выслушав тетю Феню, и оглядев меня с ног до головы, попросила дать ей лист чистой бумаги. Она написала и вручила мне какую-то записку, на имя никого не будь, а заведующего городской Биржи Труда.
- И что же начертала в записке Ваша Прекрасная Дама?
- О, когда я прочитал её записку, то чуть ли не подпрыгнул до потолка и не запел от радости. Я до сих пор помню текст записки наизусть: «Иван Андреевич! Сделайте милость, помогите устроиться на работу молодому человеку из порядочной семьи, представителю сего Зуеву К.Т.  Л. Попова».
Кирилл сделал паузу. Воспоминания взволновали его, и он унесся мыслями в Сталинград, в то далекое время. Потом, встряхнув головой, словно освобождаясь от теснящихся в себе эмоций и воспоминаний, продолжил рассказ.
- Я встретился на трамвайной остановке с солидным, аристократического вида и манерами мужчиной, в здание конторы Биржи труда пробиться было не возможно.
- Брусинский, – представился он мне. С ним были две девушки, которые общались, а не хозяин, с безработными через окошечко внутри биржи. Прочитав записку, Брусинский сначала хорошенько и жестко отчитал Зуева:
- Какого лешего приехал в Сталинград? Видишь, что творится на бирже? Я же не Форд и не Рокфеллер, своих заводов и фабрик не имею. Мы не можем до сих пор обеспечить работой многих участников обороны Царицына, буденовцев. По частным запискам, по блату я никого на работу не принимаю, а вернее не посылаю. Мне дают заявки Сталинградские предприятия, которым нужны конкретные рабочие с нужной для них специальностью.
У Кирилла и руки опустились:
- Хана! – подумал он, - не возьмут меня на работу.
Но Брусинский, увидев растерянность на лице Зуева, сменил тон, и вкрадчивым голосом, видимо вспомнил про автора записки – Л. Попову, в  любой истории, как говорят французы: «Шерше ля фам» - ищите женщину, сказал Кириллу:
- Единственно, что я тебе могу посоветовать: Поужинай сегодня вечером покрепче и, не дожидаясь утра, приходи на Биржу труда в этот же вечер. Тогда раньше всех, сумей проникнуть вовнутрь конторы. Пробьешься к моему кабинету и вцепись руками и зубами к окошечку в двери. И так каждый день, пока мне не поступит заявка на рабочую силу. И, если будет для тебя что-то подходящее, то получишь у меня направление на работу. 
Зуев три дня брал штурмом Биржу труда, продираясь сквозь толпу безработных и, оказавшись у заветного окошечка, просовывал в него листок желающего найти работу.
Он чуть ли не подпрыгнул до потолка от радости, когда получил разрешение на временную работу на заводе «Баррикада». Кирилл думал: «Наконец-то фортуна повернулась ко мне лицом!».
Но радость была преждевременной, хотя Зуев не привык падать духом. Никогда у него не шли дела без сучка и задоринки. Через некоторое время он был уволен по сокращению, но через день на Бирже труда получил снова временную работу на завод «Красный Октябрь».
- Нет ничего постояннее, чем временная работа – уже по-философски стал воспринимать удары судьбы Кирилл.
Дальше больше. Теперь уже старый его знакомый, заведующий Биржи труда, открыв окошечко конторы и объявив потребность рабочей силы – куда, сколько каких профессий требуется на сей день, почти у первого, брал листок безработного из рук Зуева. Но были и такие дни, когда Брусинский, чуть приоткрыв окошко, объявлял:
- Сегодня заявок на работу нет, расходитесь по домам,  - и захлопывал окошечко быстро и проворно, что страждущие и жаждущие моргнуть глазом не успевали.
А У Зуева был уже свой девиз:
- Кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет.
Девиз был почти библейский, где сказано: «Ищите и обретете!».
  Упорство Кирилла увенчалось успехом: его наконец-то приняли на постоянную работу на строительство Сталинградского тракторного завода. Теперь не нужно было думать, как заработать себе на кусок хлеба. Постоянная работа принесла и стабильный заработок. Он был благодарен своим родственникам – тете Фене и дяде Харитону и признателен:
- Не будь заботы тети Фени и дяди Харитона, разве мог я молодой двадцатилетний деревенский парень так быстро преобразиться в городского коммуникабельного, всесторонне развитого жителя. Благодаря их влиянию я быстро приобщился к рабочей среде.
Но как бы Кирилл удивился, если бы сразу узнал, что дети солдата Ивана Мищенко Феодосия и Харитон помогали приехавшим к ним в Сталинград дальним и ближним родственникам, да и просто знакомым из Мишневичей и Козьян устраиваться с жильем и поступить на работу.
Кирилл Трофимович, рассказав Фридриху огромную историю, эпизод из своей жизни и жизни их огромного, великого семейного клана, состоящего из малых родственных семей, принесли много пользы и себе и стране, говорил своему племяннику:
- К сожалению, в наше время люди стали менее чуткими, покладистыми, менее гостеприимными.
- Дядя Кирюша, - успокаивал его Фридрих. – В этом нет ничего удивительного: меняется время, меняются люди. Давно уже с шестидесятых годов исчезла безработица, появилась прожорливая нехватка рабочей силы. Зато появилась острая нужда в жилье. Никого уже не устраивают комнатки в общежитии и в коммунальных квартирах. Всем теперь индивидуальную квартиру подавай. А укрывшись от внешнего мира в скорлупке одно или двухкомнатной квартире, теряются частично те качества, о которых вы говорили: Мало чуткости стало, менее гостеприимными и покладистыми становились.
А память Кирилла Трофимовича продолжала выискивать в её закоулках имена, немного уже позабытых родственников. Зуев вспомнил, что в стоящей на отшибе в деревне Новое Барсучино невдалеке от хутора Зуевых – Мищенко в сторону деревни Большие Старинки жил хорошо известный всей округе Влас Прокопьевич Старостенко.
Его дочь Анна вышла замуж за соседнего парня Ивана Леонтовича Колоскова, который участвовал в массовом шествии к Зимнему Дворцу в Петрограде в январе 1905 года под предводительством пана Танопа. Сын Старостенко Егор женился на Елизавете Карповне, но очень рано умер, родив двух сыновей, которых назвали Михаилом и Иваном.
Ваня стал Кириллу закадычным дружком детства и юности. А Елизавета Карповна стала после смерти мужа официально и по существу главой семьи, и довольно опытной и исправной хозяйкой двора.
Влас Прокопович был огромного роста, широкоплеч, длиннорукий с массивными пудовыми кулаками. Если такой приложится кулачищем по шее, то очухаться быстро, получив такую оплеуху, удавалось не сразу.
Зная задорный нрав Власа – только тронь! – его никто из взрослых мужчин и парней округи и не задевал. Лучше обойти Власа Прокопьевича стороной.
Но не только славился Влас во всей округе своей недюжинной, непоборимой силой и выносливостью. Он лет пятьдесят слыл заядлым охотником. Страсть к охоте от возраста у него не угасала. Он имел отменное охотничье ружье, двух хорошо натасканных на любую дичь собак. И имел громкий, звонкий и могучий голос, так необходимый для гончих собак, которые на охоте ориентируются тут же, куда им нужно гнать зайца. Голос Власа слышали не только собаки, он достигал в Барсучино до Старинок, хотя раздавался голос Власа из лесов Периново и Буняцкого.
В Сиротино и Городке Власа Прокопьевича знали все торговцы – евреи и другие лавочники, у которых имелись в продаже порох, пистоны, дробь для зарядки в гильзы патронов.
Когда Влас проходил промеж рядов, из-за его высокого роста, было видно охотника издалека, неслись наперебой голоса лавочников:
- О, Влас Прокопьевич! Заходи в мою лавку, бери себе все, что тебе нужно, что твоя душа пожелает. Если денег нет, не беда, расплатишься в другой раз. Либо по осени, когда сдашь торгашам пушнину.
Но охота, охотой, а как говорится: «делу время, а потехе час!». Он занимался хозяйственной работой в поле, во дворе, на току с таким же самозабвением, как и на охоте. По принципу: «Знай наших!» Ведь были у Власа Прокопьевича не только друзья и товарищи, а и враги и недруги. Многие завистники хотели бы ему напакостить, да побаивались напрямую делать гадости, старались делать это втихую – исподтишка.
А Влас и ухом не вел. Работал с необыкновенным рвением. Все горело в его руках. И был он терпеливым и выносливым не только на физических работах. Переносил он легко и боль, холод, жару. Соседи удивлялись:
- Влас, как же ты до Рождества ходишь на колодец босиком и не простываешь? А ведь тебе не раз приходится сходить от колодца до дома, до двора, до бани, что бы самому колодезную водичку попить, скотину домашнюю напоить и для бани наносить?
- Во-во! Приходи в субботу в мою баню попариться, тогда и узнаешь, почему мне по снегу босиком ходить не холодно.
- Ох, и хитрый ты, Влас! – отказывался от парной сосед. – Ты как в поговорке: «Приходите, друзья ко мне в гости, когда меня дома нет». Да кто же сможет с тобой вместе в бане попариться? Ни один мужик не выдержит такого жара, который ты выжимаешь из каменки. Пулей вылетает с полка.
  - Так вы из парилки вылетайте не домой, а в проруби искупайтесь. Или в снегу побарахтайтесь. Жар-то в теле и уймется.
Никто не мог с Власом соревноваться и на работе. Он молотил овес и ячмень не цепом. Брал сноп в руки и в труху мозолями растирал. Мешок зерна прудов на восемь-десять поднимал с земли без посторонней помощи и укладывал его на плечи. Подходил к телеге или к саням и вез к молотилке. Обычно такую работу вчетвером делают, а Влас один управлялся. Все почти как в сказке Александра Сергеевича Пушкина «О попе и работнике его Балде». Все горит в руках Власа. Бывало, кто-нибудь заведет его:
- Говорят, Влас, что ты можешь удержать телегу, запряженную в пару  гнедых лошадей одними руками.
- Смогу – отвечает Влас.
- А я тебе не верю. Поспорим на литр самогона!
- Кто спорит, тот ничего не стоит, - отвечает Влас. И, ухватившись за колесо телеги спорщика предлагает ему: «Ну, давай, погоняй своих лошадушек».
Тот и кнутом их стегает и криком подзадоривает:
- Ну, мои лихие, залетные! Но, черт побери! Но-но-но – а воз, как в басне Крылова, и ныне там. Но не потому, что лебедь рвется в облака, а щука лезет в воду. Влас вцепился в колесо, и как рак пятится назад, а лошаденкам-то воз с места не сдернуть, нашла коса на камень.
Потом, когда проиграв пари, спорщик приносил Власу на литр, а четверть самогона, богатырь журил по-отечески спорщика.
- Надо своих-то лошадок любить и беречь их. Нужно ухаживать за лошадьми. А ты воз так перегрузил, что они, если бы, я в колесо не вцепился, все равно бы такой тяжеленный воз с места не сдвинуть. Они и рады радехоньки, что я им не позволил такую тяжесть везти. Тут хлещи, не хлещи лошадок кнутом, не повезут они этот тяжелый груз. Забыл ты, Петька – Петушок, золотой гребешок присказку: «Надо не только кнутом управлять, но и пряником.
Влас не только бережно относился к любой домашней животине, к живности. И хорошо ухаживал за скотом. Но особое пристрастие имел к лошадям. Холил их, со скребницей чистил он коня в свой длинный ус, ворча сердито. Тщательно следил за исправностью упряжи: чтобы оселедок не натирал лошади круп и холку, чтобы шлея под хвост не попадала, а хомут не сдавливал бы шею. Ведь был бы хомут, а шея найдется. Но у лошадей-то только одна своя шея.
В местах, где дорога раскисла от непролазной грязи, или где речка вышла из берегов, и необходимо её русло пересечь с хорошо нагруженным возом, Влас выпрягал лошадей из оглобель. Затем крякнув, поднатужившись, поднапружившись, впрягался в оглобли сам. И вытаскивал воз из грязи, на другой берег реки, на гору. По принципу своему: «Ты не ловок, дай-ка я!».
В период гражданской войны и военного коммунизма Влас Прокопьевич был самым законопослушным гражданином села – вся власть от Бога и необходимо подчиняться ей. Выполнял он продразверстку, выплачивал продналог и выполнял трудовую и гужевую повинность неукоснительно и точно в срок.
- Влас, ты чего же жилы свои вытягиваешь и чуть ли не рвешь их, - говорил Петя Петушок. – Власти все равно никогда не угодишь, так зачем же из кожи-то лезть.
- Тебе, голодранцу хоть трава не расти, все равно у тебя ничего в закромах нет, и власти взять с тебя нечего. Вот и даешь направо и налево глупые советы. Я не хочу чтобы над моей головой нависла угроза – попасть в лапы Ревтрибунала. А с ним шутки плохи.
И все же находились в селе мужики, с психологией разгильдяя Петьки. В дни затяжных осенних дождей и непролазной грязи они воздерживались до окончания дождей и улучшения погоды выезжать на подводах в Городок, в Сиротино.
- Вы чего же, ребятки, не хотите мне компанию составить? – спрашивал их Влас. – Совсем страх потеряли и Ревтрибунала уже не боитесь?!
- Влас Прокопьевич, артелью хорошо и батьку бить. Не зацапает твой грозный Ревтрибунал всех мужиков нашего села за саботаж. У нас же есть всякая причина – идут затяжные дожди. А тебе и вовсе бояться нечего, тебе же девятый десяток идет, мог бы на теплой печи  протирать на лежанке кирпичи, да в потолок поплевывать.
- Нет, ребята, мне с вами не по пути. – отказывался наотрез Влас от предложения мужиков пофилонить. – У меня, старший внук Мишка периодически работает на учетном военном пункте в Городке, или в Полоцке, а младший внук Иван еще подросток. Не хочу я их подвести под монастырь. Не дождетесь.
- Да, ты Влас Прокопьевич, похоже, начитался стихов Николая Алексеевича Некрасова – насмехался над Власом местный грамотей. – У него есть такое стихотворение, точь в точь про тебя:
…Был честен, а главное в сроки,
Уж так тебя Бог выручал,
Платил господину оброки
И подать в казну поставлял.

- Господ теперь нет, нет и в помине, - отмахивался Влас от насмешника. – А подати в государственную казну в любые времена приходится платить. Или опять в первобытный век скатимся, в пещерах жить будем.
Через год в такую же промозглую осеннюю погоду поступило срочное задание вывезти необходимую норму картофеля в Стайки. Они находились в сторону Витебска, не доезжая Городка. Все мужики воздержались выполнять указание до окончания дождей. Кроме Власа. Он повез картошку в назначенный день, и, выполнив задание, вернулся через три дня домой. Сотенный деревни Клим Романович Быховский был восхищен  и удивлен поступком Власа:
- Влас Прокопьевич, как вам удалось выполнить задание в срок. Наверно измучились до изнеможения, и лошадей чуть ли до смерти не загнали. Как же они в такую непролазную грязь и глину по колено ваша лошадка втащила воз на Войханскую гору?
Влас, пожав плечами, ответил:
- Да как же моя лошадь, Клим Романович, смогла втащить воз на Войханскую гору, когда я сам этот воз еле-еле на эту гору вытащил.
    Некоторые деревенские шутники, мужики-озорники, такой же комплекции и роста как Влас, чувствуя, что он потихоньку начал стареть срывали с его головы шапку и забрасывали по обстоятельствам на высокое дерево, либо на забор или изгородь чужого огорода. В лесу при заготовке дров, прятали куда-нибудь топор Власа.
Влас поступал с обидчиком лихо. Он срывал с головы и шутника шапку одной рукой, другой приподнимал угол амбара и подкладывал шапку на камень, опускал сруб на свое место. У спрятавшего его топор, выдергивал у хама его топор из-за пояса и, взмахнув его над головой, так всаживал в пень спиленного дерева, что вонзенное лезвие топора по самый обух никому не удавалось вытащить.
Приходилось шутнику искать другой топор и пытаться вырубить из мерзлого пня собственный топор. А где при строительстве домов Влас творил чудеса, то об этом легенды складывались. Он сначала бревно поднимал на сруб один. Положит один конец бревна, потом другой наверх затащит. И так венец за венцом и рос в высоту сруб.
Несмотря на преклонный возраст Власа Прокопьевича сохранились целехонькими зубы, пушистые, правда, седые волосы, когда его ровесники уже лет двадцать как облысели. И седая борода были до пояса, поэтому и бес в ребра Власа не смог ударить.
Отец Зуева Кирилла – Трофим был рад, что Влас зашел к нему в гости об этом визите Власа к отцу, дядя Кирюша с живописными подробностями рассказал племяннику – Фридриху.
- Мой отец считал себя более менее грамотным – сказал Кирилл Трофимович – он окончил два класса церковно-приходской школы. И память у него была прекрасная, мог наизусть прочитать стихи его любимого поэта Некрасова из поэмы «Мороз Красный нос», «Смерть крестьянина», «Дедушке». Вот он и прочитал Власу четверостишье из «Дедушки», показывая пальцем на Власа. Мол, про тебя, или таких, как ты, написал Некрасов стихи «Дедушка»:
Да… гм…
Зубы у дедушки целы,
Поступь, осанка тверда,
Кудри пушисты и белы,
Как серебро борода.

После очередной рюмки Влас Прокопьевич сказал отцу:
- Я сам не знаю, сколько мне лет, но как недавно поведал мне Клим Романович, в этом году исполнится девяносто.
-Так ли это? – удивился Трофим, на что Влас резонировал:
- Я же не наша соседка, которая до сих пор молодится. Я уже лет десять, пятнадцать спрашиваю: Сколько тебе лет, Дуня? А она мне каждый раз отвечает бодренько: «На крещение, давись, шестой десяток пошел». Да, мне девяносто лет, но я ни разу не ходил к доктору и не был под судом.
После очередной рюмки гость дополнил:
- У пристава и под судом не был, не был, но грех-то за мной есть. Я убил одного человека.
Голова Власа склонилась к столу, он долго сидел в таком положении, затем, подняв голову как на исповеди, глухим голосом произнес слова чистосердечного признания:
- Я убил человека и потому мне в рай уже не попасть, скорее всего, попаду я в пекло.
А случилось это так. В один из январских дней, как раз опять же на крещение, так и положено испокон веков, стоял трескучий мороз. Выехал Влас с соседями Леоном и Романом еще до рассвета. И повезли на базар в Городок свою продукцию – лен. Влас ехал впереди, но его соседи вскоре догнали: у него порвался заверт-крепление оглобли к саням.
- Давай, Влас, мы поможем тебе исправить оглоблю, - предложил Рома.
- Да тут делов-то с рыбью ногу. Один справлюсь – отказался Влас от помощи, а соседям наказал: «Езжайте с Богом, а я вас, как только устраню неисправность, догоню по морозцу-то».
Соседи выполнили команду старшего, а он хоть и приотстал, но заменив лопнувший заверт, и быстро догнал своих спутников. Но подъезжая к их саням почувствовал неладное. Услышал возню, крики, ругань и крик о помощи.
- Ратуйте, люди добрые! Убивают!
Кричали оба соседа во весь голос. Оказалось, что спутники Власа остановлены тремя верзилами, ехавшие навстречу Леону и Роману на возке.
Влас увидел, что один свалил одного из его товарищей в снег и пинает ногами, лежащего с окровавленной бородой Леона. А двое верзил топтались по Роману и давали, отвешивали ему с двух сторон тумаки.
- Мальцы! Что же это вы делаете? Так ведь можно до смерти забить моих соседей. Так же нельзя! – крикнул своим громовым голосом Влас.
Но его зычный крик не подействовал. Двоих бандиты уже изметелили, и те орут благим матом, просят о помощи. А их трое и одного старика седого, бородатого они не боятся. Главарь банды рявкнул:
- Ах, ты старый хрен, вздумал нас учить, что можно делать, а что нельзя.
Верзила бросился к Власу, пытаясь схватить за бороду, продолжал орать:
- Да я тебя сейчас на ремни порежу и сделаю из тебя отбивную котлету, старый хрыч!
Влас, недолго думая, схватил того яростного верзилу за глотку, что тот захрипел, и на губах показались розовые пузырьки пены.  Приподняв его ноги, что бандит засучив ногами, потеряв точку опоры. Затем одной рукой ухватился за штанину главаря, поставил его вверх тормашками и со всего размаха ударил башкой своего противника об мерзлую землю дороги. Верзила испустил дух мгновенно. А может быть, главарь успел подумать о превратности судьбы? Вот тебе и старый хрыч, и старый хрен!
Но когда его бравые пособники увидели бездыханное тело главаря и поняли, что он испустил дух, бросились к своему возку, оставив труп подельника на дороге. Помчались в сторону Логовцева. Заявлять в полицию о гибели своего друга-вожака они, почему-то не стали. Роман и Леон стирали снегом кровь с лица и протирали мокрыми ладонями свои бороды, предложили своему спасителю отличное решение: повернуть назад.
- Нет, - твердо сказал Влас, - мы поедем этим путем, а не другим.
Рома с Леоном пытались что-то промямлить, но тут же смолкли, увидев, что Влас взял в руки топор, который был припрятан у него в санях на всякий случай, собираясь в дальний путь.
Его бравые хлопцы, соседушки с облегчением вздохнули, когда увидели, что Влас использует средневековое оружие в мирных целях. Он вырубил в перелеске хороший крепкий березовый дрючок, который мог послужить в пути и посохом и дубиной для лиходеев и палкой, чтобы отбиться от остервенелых деревенских собак. А топор опять спрятал под охапкой сена в санях.
При въезде в деревню, на ездоков накинулась оголтелая толпа, где-то человек пятнадцать. Когда лошади поравнялись с толпой, двое попытались ухватить лошадей под уздцы и остановить их. Один метнул ловко камень и угодил в левое ухо Власа. Он услышал звон и треск в голове, но это еще больше разозлило богатыря. Несколько человек из толпы бросились к ездокам, но Влас уже схвати дрючок обеими руками и, размахнувшись им, как Васька Буслай у князя Александра Невского оглоблей, со всего размаха стеганул по толпе. Половина нападающих попадали на землю, а остальные с кавалерийской лихостью помчались в деревню по домам, с криками: «Помогите, наших бьют». Только таких храбрецов в деревне не оказалось. Бабы видели в окошки, что стало с первой половиной нападающих, а своих-то родных мужей женщины в избах загнали на полати: «Сиди себе тихо и мушка – не гуди!».
Продав лен по сходной цене, Влас и его друзья зашли в корчму, выпили по чарке водки за упокой души усопшего на дороге, сделали несколько покупок для жен и ребятишек, по предложению Власа отправились домой той же дорогой через Логовцево.
Проезжали они по враждебной дороге поздно вечером. Влас увидел, что в одном доме ярко горят лампы. Видно, как в Филях перед боем под Бородино проводили аборигены военный совет. Во дворе слышалась суета. От стоящих у калитки мужиков, ездовые услышали голос одного из них:
- Да вот же они, те самые.
Но реакции на эту реплику не было никакой. Это был глас вопиющего в пустыне. А Влас спокойно сказал своим друзьям:
- Никто из дружков убитого даже не предполагал, что мы поедем этой же дорогой. Если бы думали, то могли бы и из ружья пальнуть…
Рассказал дядя Кирюша Фридриху, как бережно относились крестьяне к своей одежде, а особенно к обуви.
- Представляете, Фридрих, - говорил племяннику дядя, - какую прочную, крепкую и красивую обувь в старину шили. Ей износу не было. А теперь купит молодежь красивые сапожки, спору нет, а через месяц, глядишь, она от сырости покоробилась, каши просит, весь её блеск потускнел. На выход такую обувку уже носить не будешь. Только на даче щеголять и можно.
Фридриху слова о многолетней службе обуви в старину запали в душу, но у него было другое мнение на качество обуви раньше и теперь. И он написал даже басню на эту тему. Название было коротенькое, по сути: «Сапоги»:
Когда-то дед Эммануил
Лет двадцать сапоги одни носил.
Он только в храм в тех сапогах являлся,
А выйдет из него, он сразу разувался.

На плечи сапоги повесит,
И босиком дорогу месит.
А дома пыль с них оботрет,
И снова под замок запрет.

  Теперь же говорит: «Вот в старину-то шили!
Добротно на века! По сорок лет носили!
А нынче – тьфу! Вот внук мой сапоги купил,
И за сезон разбил.»

Не мудрено, коль не снимая с плеч,
И нам лет на сто сапоги сберечь.
Здесь суть не в том, когда и кто их сшил,
А кто и как носил.

А от иного слышим: «наше – ерунда!
Вот за границей шьют – так это да!»
Такой достанет импортный жилет.
И хвалится, что сносу ему нет.
А разберешься – он его носил,
Как сапоги Эммануил.


Информация для размышления

Такая рубрика была в художественном фильме о Великой Отечественной войне у режиссера Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны». Главный герой Штирлиц оберштурмбанфюрер в исполнении Вячеслава Тихонова, наш советский разведчик внедрился еще до войны в немецкие разведывательные службы, и служит в ведомстве Вольтера Шеленберга, который также прошел путь контрразведчика, начиная от официанта в отеле для дипломата. В 25 лет Вольтер Шеленберг стал генералом.
Штирлиц, когда прорабатывает варианты получения агентурных сведений, анализирует уже полученную информацию. Но в мысли и рассуждения контрразведчика проникнуть невозможно, вот Лиознова и изобрела такую фишку: актер Ефим Копелян озвучивает размышления Штирлица: «Информация для размышления: Вольтер Шеленберг – истинный ариец, характер нордический, выдержанный. В порочащих себя связях не замешен. Беспощаден к врагам рейха.
А у Виктора Александровича Оноприенко скопилось очень много информации о своем отце, который пропал без вести, воюя на ответственном участке фронта, на стратегическом пятачке Черноморского побережья, который стали называть «Малая земля».
Он с братом Фридрихом посвятили поиску следов отца Александра Ивановича и документов о его славном боевом прошлом всю свою сознательную жизнь. Запросы в официальные военные организации, письма по адресам сослуживцев Александра Ивановича, не помогли добиться желанного результата. Родственники Оноприенко Александра не знают о конкретном месте гибели его и обстоятельствах, при которых он погиб.
Информация для размышления у братьев Оноприенко появилась без помощи Ефима Копеляна. Они сами провели колоссальную работу, по крупицам собирая факты и свидетельства очевидцев, сослуживцев отца, скрупулезно занимаясь розыском следов Александра Ивановича. Виктор после работы садится за письменный стол и, как Штирлиц фотографии интересующих его партийных…….., тасует  на столешнице переставляя с места на место фото, так Виктор Александрович читает, перечитывает письма, в которых ответы на его вопросы – где прервался след Александра Ивановича на земле.
Вот одно письмо: «Уважаемый Виктор Александрович, пишет вам жена Володарского Михаила Яковлевича. Ответить на ваши вопросы не могу. Вы поздно обратились. Мой муж умер 25 ноября 1948 года. Нет в живых и его друга, который воевал в 591-ом полку 176-ой стрелковой дивизии. Он бы вам хорошо помог, но сейчас уже поздно говорить об этом. Но в Бельцах живет Ткаченко И.Д., посылаю вам адрес Ивана Дмитриевича».
Душа Виктора затрепетала. Сколько было писем со словами: «к сожалению, я с вашим отцом не был знаком», или «я служил в 591 стрелковом полку 176 стрелковой дивизии с 1939 года по сентябрь 1942 года и о потерях полка на войне не знаю».
Он сразу же написал письмо Ткаченко. Иван Дмитриевич быстро откликнулся. Кому может быть безразлична судьба фронтовика? Это же святотатство. «Дорогой Виктор Александрович! Что я вам могу сообщить о вашем отце? Если говорить так как оно было..»
У Виктора на этом месте даже дыхание перехватило, но он быстро справился с волнением:
- Пусть это будет очень страшная весть. Пусть! – думал Виктор. – Но я узнаю определенно – что же случилось с моим отцом.
Но в очередной раз его ждало разочарование. Фраза, на которой Виктор споткнулся продолжалась так: … то могу сказать, что Александра Ивановича Оноприенко я не знал. Поймите меня правильно. В то время, когда служил политрук Оноприенко в нашем полку в нем было около двух тысяч человек. Притом большая, можно даже сказать огромная текучесть личного состава проходила в это время. Можно было встретить бойца, переговорить за несколько минут с двумя-тремя офицерами, и в бой. Кто вернулся из него, того могут направить в другую роту, взвод для пополнения погибших в этом бою. Велась такая карусель в передвижении личного состава, что в глазах мелькало от перестановок. К тому же в боях 1943 года на Малой земле меня поставили исполнять должность начальника артвооружения 591-го стрелкового полка. А артиллеристы редко пересекались с пехотинцами. Поэтому по этой причине я мог и не знать политрука старшего лейтенанта Оноприенко. Но сообщаю некоторые адреса его коллег, которые я знаю.
Дальше шел список адресов в количестве двадцати пяти человек, начиная от заместителя командира 591 полка, военфельдшера, начальника строевой части, кончая политработником 591 полка Сахно Павла Аверьяновича из Краснодара. 
Одно письмо из этого списка было от Романкова Петра Ивановича из Киева (надо отдать должное ветеранам, что они все отвечали, почти все, отвечали на письма, посланные им Виктором). Но и ответ Романкова не открывал завесу тайны гибели Александра Ивановича:
- Вы спрашиваете, не знал ли я Вашего отца. Должен огорчить Вас, увы, я в эту дивизию прибыл в январе 1944 года, и знать Александра Оноприенко я фактически не мог. Если вы не писали еще командиру 591 полка Насруллаеву, то он живет в Ташкенте, напишите ему по адресу.
Откликнулся и Нил Иванович Холод. «Извините, что не смог вам ответить сразу, лежал в больнице. Помочь вашей просьбе не могу, так как служил в отдельном истребительном артиллерийском противотанковом дивизионе при 276 стрелковой дивизии».
После долгих раздумий Виктор Оноприенко начал шаг за шагом изучать боевой путь 18-ой армии, которая много сделала для освобождения Новороссийска и Таманского полуострова, место кровопролитных боев стало называться потом Малой землей.
Планом разработанным еще в предвоенный период, государственная оборона границ от Полесья до Черного моря, была возложена на Киевский особый военный округ. И уже 22 июня войска округа вели оборонительные бои.
29 сентября на Днепропетровщине 12-ая армия нанесла массированный удар по Первой танковой армии Клейста.
В боях за родной Донбасс сформировалась и выросла шахтерская дивизия Героя Советского Союза полковника Провалова.
Дорого достались фашистам донецкие шахты. Дорога к ним была устлана трупами гитлеровцев. Шесть тысяч гитлеровцев полегло от шахтерских пуль на подступах к Сталино, а полторы тысячи фашистов уложили шахтеры под Чистяковым и еще две тысячи – под Красным лучом. Мутный поток гитлеровского наступления докатился до Красного Луча и разбился о гранитные скалы шахтерской обороны. Два месяца шли бои на Миусе. Лед покраснел от крови на этой реке, но Красный луч выстоял.
Войска вермахта группы «Юг» получили приказ от ставки Гитлера и стремились во, чтобы то ни стало, смять шахтерское сопротивление и захватить промышленный район рейх вынуждал Турцию выступить с юга совместно с Германией, что бы зажать Северный Кавказ в клещи. Первая танковая армия пыталась с севера и с запада захватить Ростов и 17 ноября более сотни танков прорвались в район Большие Салы, 21 ноября противник, потеряв более трети бронетехники, прорвался на окраины Ростова. Но наша армия, к исходу 23 ноября, сломив сопротивления гитлеровцев, вышла на рубеж реки Гузлов севера Ростова. Таким образом, генерал Клейст, хотя и захватил Ростов, но наступать на Северный Кавказ не смог, и его танковая армия оказалась в критической ситуации, была на грани разгрома. К исходу 28 ноября отборные и непоборимые войска захватчиков обратились в бегство, испугавшись, что попадут в окружение. На следующий день наши солдаты освободили Ростов.
- А ведь шахтерская дивизия после скрупулезного анализа, - подумал Виктор – куда послали по партийному набору добровольцев, в рядах которых был и мой отец, совершила первый перелом в сознании гитлеровских вояк, и положила начало в развенчании мифа о «блицкриге. Но не только наши отважные воины не позволили перебросить гитлеровцам Первую танковую армию под Москву. Весть о победе под Ростовом имела и психологическое воздействие на врага, и воодушевила и укрепила уверенность нашего народа и Армии в победе над фашистскими захватчиками.
А гордость  за шахтерскую дивизию Виктора переплавилась гордость и за своего отца Александра Ивановича. Ведь благодаря политрукам, которые под шквалом огня поднимали вперед на атаку бойцов Красной Армии. И политрук Александр Оноприенко был всегда впереди, на острие атаки.
Виктор, занимаясь изучением архивных документов, наткнулся на совершенно секретный приказ Ставки Гитлера: «Приказ о комиссарах». Он предписывал поголовное истребление всех захваченных в плен политработников.
К лету 1942 года Ростов опять оказался стратегически важным пунктом, был составлен гитлеровцами план захвата Кавказа «Эдельвейс». Для его осуществления немецкое командование выделит группу армий «А» под командованием генерал-фельдмаршала Листа. Противник надеялся на быстрый успех, имея численное превосходство над войсками Южного фронта в людях в полтора раза. В танках – в девять раз, артиллерии в два раза, в самолетах почти в восемь раз.
Двадцать восьмого июля Ставка Верховного Главнокомандующего объединила войска южного фронта (Малиновский) с войсками Северо-Кавказского фронта (Буденный).
Обстановка на Кавказском направлении так накалилась, что в Ставке Сталина были вынуждены издать приказ НКО СССР № 227 от 28 июля 1942 года: «Бои идут в районе Воронежа, на Дону на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их подземными богатствами и хлебными. Отступить дальше – значит загубить себя и загубить нашу Родину…
Заканчивался приказ словами, теперь известному всему миру: «Ни шагу назад, без приказа высшего командования!».
Этот приказ не сеял панику в наших рядах, а укреплял и морально – патриотическое состояние воинов, воспитывая в них железную волю, ответственность за судьбу страны и упорство в обороне.
- Все эти качества были у моего отца, ведь он был политрук – думал Виктор Оноприенко.
Но какой бы тяжелой не была обстановка на  Закавказском фронте, часть сил фронта еще 25 августа 1941 года была введена в Иран, в соответствии с Советско-Иранским соглашением. Иран был мягким подбрюшьем Советского Союза, здесь проходила граница нашей Родины с Ираном, а морская граница больше уязвима, чем сухопутная. Но в ВГК сделали опережающий ход. Благодаря такому провидению фашисты попытались только в сентябре форсировать реку Терек. У гитлеровцев было преимущество артиллерии в 6 раз, а в танках в 4раза. Но, как известно, наступающая сторона несет потери по отношении к обороняющейся стороне, как три к одному. Район Моздока  стал для фашистов «долиной смерти». Наша Девятая армия уничтожила 180 танков и 9 бронемашин Первой танковой армии Клейста. Ставка Гитлера была крайне недовольна действиями группы армий «А». Генерал-фельдмаршал Лист был вызван по поручению Гитлера Кейтеном в группу армий «Юг» - в Сталино и смещен с поста главнокомандующего. Пролетел Лист со своими-то амбициями, как фанера над Парижем.
Оборонительная операция под Моздоком  сорвала все планы гитлеровцев по захвату Грозненского нефтяного района. В «долине смерти» полегло более 50-ти тысяч солдат вермахта, а стратегический запас Гитлера был исчерпан. Не помогла переломить ситуацию даже дивизия СС «Викинг». Обломали эсэсовцы зубы, и прорыв к Бакинской нефти не удался.
- 176 стрелковая дивизия, в которой служил старший лейтенант Александр Иванович Оноприенко и был политруком – размышлял Виктор, - сорвала захват Грозненского и Бакинского нефтяных районов, и была награждена Орденом Красного Знамени в боях под Моздоком и Орджоникидзе, и стала Краснознаменной. Есть частичка из-за участия в боевых операциях и моего отца. Виктор понимал, какие тяготы испытал полк, прослеживая по карте путь полка, в котором воевал и его отец – Александр Оноприенко. В ноябре-декабре в горах Кавказа трудная пора. Дожди размывали дороги и тропы. Движение даже вьючного транспорта становилось невозможным.
- Генералиссимусу Суворову, который перешел с армией Альпы, природа помогла – по снегу, который выпал в горах, солдаты спустились на пятой точке стремительно и быстро, и застали врасплох вражескую армию.
А отцу пришлось ползти вверх по раскисшему склону горы, чтобы сбросить с перевала альпийских стрелков из «Эдельвейса».
Прорывом в Закавказье Гитлер рассчитывал втянуть в войну против СССР Турцию и соединиться с войсками Роммель, действовавшего в Северной Африке. Мечта Гитлера о мировом господстве могла бы осуществиться, если бы Лист и Роммель, объединив силы, привлекли бы на свою сторону Турцию, то могли бы осуществить мечту Александра Македонского помыть сапоги в индийском океане.
Разбили гитлеровцев и под Сталинградом. Взятый в плен фельдмаршал Паулюс рассказал, что в ставке Гитлера он слышал из уст Фюрера такие слова: «Если я не получу нефть из Майкопа и Грозного, я должен покончить с войной…»
Но тщеславный и бесноватый Фюрер не сдержал своего слова, он был заряжен идей Фикс о супероружии: но эта идея лопнула как мыльный пузырь, а Фюреру пришлось покончить с собой, приняв дозу крысиного яда.
Не сбылись мечты Гитлера, издавшего приказ об уничтожении всех комиссаров Красной Армии. А вот политрук Александр Оноприенко выполнил приказ Сталина, не сделал шага назад, а стремился идти только вперед, только на Запад. И своим душевным порывом перечеркнул все грандиозные планы Гитлера, и Фюреру пришлось принимать крысиный яд. Малую толику в этот финал внес и политрук Оноприенко Александр Иванович.
А ведь Гитлер придавал битве на Кавказе особое мистическое значение.
В начале лета 1942 года грозная опасность нависла над югом нашей страны. Это хорошо понимал и Фюрер. Он еще 5 апреля 1942 года издал секретную директиву №41, в основе которой  лежал замысел захвата стратегической инициативы.
В ней говорилось о решительном наступлении на Красную Армию и планировалось овладеть политическими и экономическими центрами Советского Союза, лишить связи с внешним миром и закончить войну против СССР в 1942 году. План блицкрига провалился под Москвой. Теперь шла корректировка плана молниеносной войны. Молния уже блеснула, но в цель не попала, а теперь раздавались раскаты грома.
А мистика заключалась в том, что 5 апреля 1942 года великий полководец древней Руси разбил на льду Чудского озера около Вороньего камня немецких псов-рыцарей, закованных в непробиваемые ни мечом, ни копьем стальные доспехи. Победа фашистских войск на Кавказе развязывала фюреру руки и открывала широкую столбовую дорогу на Волгу, на Сталинград. А разбить и овладеть городом, названным именем Сталина, была не только стратегической задачей, но и политической. И даже опять же мистической. А Гитлер очень часто принимал военные решения по мистическим соображениям.
Вот почему 1 июля недалеко от Полтавы, опять же неудачный выбор Гитлера для проведения «сверхсекретного» совещания, ведь именно под Полтавой разбил первый император России Петр Первый шведов. После этой Полтавской битвы Швеция перестала быть агрессивной военной державой, а стала нейтральной страной, которая никогда не принимала участие в войнах, ни на чьей стороне. Какой бы не был перевес в ту или иную сторону. Поэтому Фюрер придавал важное значение секретному совещанию. И собрал на его заседание командующих групп армий «Север», «Центр» и «Юг».
Вот именно на этом совещании Гитлер пригрозил своим именитым военачальникам: «Если мы не возьмем  Майкоп и Грозный, то я должен буду прекратить войну». Эту фразу записал Вильгельм Адам в своей рукописи «Трудное решение». Решение Гитлера было настолько трудным, что Красной Армии пришлось «помогать» осуществить это трудное решение. И заставить прекратить гитлеровцев войну.
Командующий Северо-Кавказским фронтом маршал Семен Михайлович Буденный, принял под свое крыло и южный фронт. Он не забыл о роли кавалерии во время гражданской войны, и создал кавалерийский корпус под командованием Кириченко. Командующим Азовским флотом назначен будущий адмирал Горшков.
Гитлеровский перевес в живой людской силе, по решению Государственного Комитета Обороны, был восполнен мобилизацией 90 тысяч человек из местного населения.
Они строили оборонительные сооружения на рубежах столкновений с врагами. В дождь и слякоть, под бомбами и артобстрелами мобилизованные советские люди возводили укрепления, строили каменные барьеры против танковых атак, делали завалы из стволов деревьев в лесистых местностях.
Для высокого подъема народов Кавказа понадобились самоотверженные политруки наподобие Александра Ивановича Оноприенко. Александру приходилось помогать старейшим представителям Кавказа готовить выступления в прессе, в листовках. Агитация для пополнения добровольцами кавказского направления фронта становилась важнейшим фактором будущей Победы.
Вот какие слова звучали на страницах газет, листовок, в выступлениях ораторов-пропагандистов. Участвовал в этой работе и лейтенант Александр Оноприенко.
«Братья кавказцы, кабардинцы,  балкарцы, чеченцы и ингуши, черкесы и адыгейцы, карачаевцы и калмыки, осетины и трудящиеся многонационального Дагестана! К вам обращаемся мы, старейшие представители кабардино-балкарского и чечено-ингушского народов, своими глазами видевшие ужасы, которые несет коварный Гитлер в наши родные горы.
Мы спрашиваем вас, можем ли мы допустить, чтобы разбойники грабили селения, убивали стариков и детей, насиловали наших женщин, поработили наши свободолюбивые народы! Как горные реки не потекут вспять, как прекрасное солнце не перестанет светить над нашей землей, так и черные тучи фашизма никогда не покорят наши кавказские горы.
Не бывать собаке Гитлеру хозяином над нашим Кавказом, над нашей Советской страной. Слушайте нас, свободолюбивые горцы! Поднимайтесь все, как один: мужчины и женщины, старики и дети! Берите любое оружие, бейте, уничтожайте черных свиней Гитлера, которые не знают, что такое человеческая совесть. Храбрые джигиты Кавказа! На гитлеровских бандитах кровь наших людей. Кровью отомстим им за эту кровь!»
Такой призыв кавказского народа доводил до защитников Кавказа и Александр Иванович Оноприенко. Он, бывая в окопах, на привале, после обеда доводил до сознания бойцов об их великой миссии в обороне Кавказа. Вот его такой призыв слышали в одной политбеседе красноармейцы:
- Подлый враг подошел к советской жемчужине – Кавказу. Враг бросил сюда не только свою собственную военную машину, но так же силы и резервы своих вассалов, так называемы «Союзников». Фашистские разбойники стремятся захватить грозненскую и бакинскую нефть, чтобы пополнить свои иссякшие запасы, и осуществить свои дальнейшие разбойничьи планы. Враг спешит, напрягает все силы, чтобы до зимы покончить…….
Послышались реплики:
- Ишь, чего захотел, гад!
- Много хочет, да ничего не получит!
- Фигушки ему с маслом!
- Да, ребята, мы не позволим гитлеровским мерзавцам сломить нас. Не видать им Кавказа, как своих ушей. Мы умрем, но не отступим ни на один шаг.
Приводил бойцам для поднятия духа Александр Оноприенко и реальные примеры:
- Бойцы, на подступах к Тереку наши два бронепоезда под командованием капитанов Бородавко и Кучмы вели бои с гитлеровскими танками. Бронепоезда появились для фашистов неожиданно, как снег на голову среди лета, танки горели факелами. И тогда гитлеровцы вызвали бомбардировщиков. После повреждения железнодорожного полотна, бронепоездам не удавалось больше маневрировать, и артиллерия противника завершила расправу со стоящими поездами. Для них неподвижная мишень была лакомым кусочком. Но два наших отважных капитана организовали атаку на уцелевшие гитлеровские «пантеры», и целый зверинец тигров и пантер в количестве 18-ти был уничтожен бойцами из бронепоездов ручными противотанковыми гранатами.
Очень важную работу проводил лейтенант Оноприенко, показывая интернациональную дружбу народов на примере представителей разных национальностей в армии, солдат командира 11-го стрелкового корпуса генерала Рослого, Героя Советского Союза.
-Один из батальонов стрелковой бригады корпуса генерала Рослого подвергался танковой атаке врага – сообщал своим подчиненным Александр Оноприенко. – Но гвардейцы не дрогнули. Когда наводчик противотанкового ружья белорус, комсомолец Маламуш погиб, его место занял украинец Лущенко. Но вскоре и он был сражен пулей. Но бронебойка продолжала стрелять по танкам противника. Теперь огонь вел парторг роты русский сержант Домцев. Убило и его, тогда к ружью бросился политрук армянин Аршек Амбарцумян. В поединке с последним фашистским танком пал и Аршек. Но и последний двигающийся напролом танк, загорелся. Из его люка выпрыгнули гитлеровские танкисты, охваченные яркими языками пламени, и катались клубками по земле, пытаясь сбить с комбинезонов пламя, танки не прошли. Метким был огонь четырех храбрецов.
Гитлеровцам пришлось прекратить наступление под Моздоком. Не помогла им и авиация, - радовался Александр Иванович. – К этому вынудила наша стойкость. Дорогой ценой доставалась каждая пядь нашей советской земли. Хваленые фашистские танки факелами пылают на кавказской земле. А в воздухе, в боях в небе находят гибель отборные асы вермахта. Они разбойничали в небе Франции, Голландии, Северной Африки. И громили эту фашистскую свору наши простые советские воины, в сердцах которых горит огонь ненависти к захватчикам. Собаке, собачья смерть.
Да бесстрашные советские соколы в огневом небе Кавказа, дрались не на жизнь, а на смерть, бились без страха и упрека. Смогли утереть нос фашистским асам, которые не выдерживали лобовой атаки, и отворачивали в сторону с мелкими капельками пота на лбу. Знали, что русский летчик никогда не свернет в сторону, а пойдет на таран. 
Александр Иванович знал, что многие летчики были удостоены наград Родины, а лучшие из лучших в небе над Кавказом стали Героями Советского Союза: капитаны Назаренко, Эмиров, Пилипенко, майор Токарев.
Но особенно гордился Оноприенко тем, что и двойной тезка по имени и отчеству Александр Иванович Покрышкин тоже получил звезду Героя (В последствии Покрышкин к концу войны станет одним из трех Героев Советского Союза. Трижды Героями Советского Союза станут три человека. Два летчика: Александр Покрышкин, Иван Кожедуб и третий – Маршал Георгий Жуков).
План наступательной операции на Северном Кавказе был утвержден ставкой к январю 1943 года. И уже 1 января началась перегруппировка войск. План наступления состоял из двух частей, двух операций: «Горы», «Море».
Но и фашисты готовили контр операцию под кодовым названием «Нептун». Само название «Нептун» говорит само за себя. Нептун – по древней мифологии мог послать ветры, которые взбудоражили морскую стихию, топили корабли мореплавателей, ввергая их корпуса с оборванными парусами, с обломанными корабельными мачтами в морскую пучину.
Возглавить политотдел 18-ой армии был послан 35-летний полковник Леонид Брежнев. И 17 апреля он впервые ступил на плацдарм Таманского полуострова длиною 9 километров, а шириною 4 км, который впоследствии был назван «Малой землей». А 19 апреля прибыл туда представитель ставки Георгий Константинович Жуков. Серьезность необходимости взятия Новороссийска эта деталь ярко подчеркивает. У солдат уже к середине 1943 года возник афоризм: «Где Жуков – там и победа».
Гитлеровские альпийские стрелки из горнострелковой дивизии Эдельвейс не только захватили некоторые перевалы в горах Кавказа, но подняли свой флаг на вершине Эдельвейса. Фашистская пропаганда рекламировала как очередную победу. Берлинские газеты с радостью заявляли: «Покоренный Эльбрус венчает конец павшего Кавказа!». Но советские воины-альпинисты под командованием военного инженера третьего ранга Гусева совершили восхождение на самую высокую гору Кавказа и сорвали фашистский флаг, с его паучьей свастикой и водрузили советский флаг.
Виктор Оноприенко оторвал взгляд от огромной карты «Битва за Кавказ», которая не умещалась на письменном столе, и ему пришлось уложить на диванчик для отдыха. Отдых себе устраивать не хотел. Нужно было спланировать свои дальнейшие ходы по поиску следов боевых действий отца.
Взяв листы бумаги и ручку, он на первой страничке записал заголовок одного из направлений поиска следов отца. «Трудности, которые затрудняют поиски».
Во-первых, главной трудностью являлось то, что после окончания войны прошло немало лет. Не осталось и возможных свидетелей смерти Александра Оноприенко: кого уж нет, а те далече.

- Да если и были свидетели – вздыхал с огорчением Виктор – их было раз, два и обчелся. Так как без вести можно пропасть в разных случаях: прямое попадание бомбы, мины или снаряда. После этого ни опознание не провести, ни документы отыскать. Все разорвало в клочья. Мог отец погибнуть и при переправе с Геленджика на Таманский полуостров. Тут уж по пословице: и концы в воду – ни приметы, ни следа. Взятие в плен возможно, но когда окопы противников носом к носу, тут не до «языка» - всех солдат сопредельной стороны можно по пальцам пересчитать, а ворваться ночью в траншею, верный способ свернуть себе шею. В рукопашной схватке фашисты были не очень-то сильны и пасовали при случайном столкновении. Нет возможности определения гибели своих товарищей при артналете или авиа бомбежке. После них остается только полоса выжженной земли.
Во-вторых, Виктор, заглянул в архивный документ и записал:
- 176-ая стрелковая дивизия, переименованная в 129-ю гвардейскую, после взятия Новороссийска была реформирована в  Северная Буковина в 1946 году, сразу же после войны. Она свою задачу выполнила, место нахождения Совета Ветеранов мне не удалось установить, скорее его и вовсе нет. В 1946 году была эйфория от Победы, а не мысли о поисках без вести пропавших. В архиве 18 армии, в Москве, сведений о старшем лейтенанте Александре Ивановиче Оноприенко нет. Нет сведений и о 170 МСБ, где служил отец. Возможно это отдельный медсанбат, или отдельный мостостроительный батальон. А это значит, что 170 ОМБ не был в числе действующих армий фронта, а выполнял работу как тыловое подразделение.
Посетовал Виктор, что в мемуарной литературе мало сведений о подразделениях, в которых служил его отец. Второй раздел Виктор Александрович озаглавил: «Не разрешенные вопросы, или вопросы, которые требуют разрешения.
- Курск – родина отца, он родился в курской деревне Стригуны, был освобожден 8 февраля 1943 года. Отец еще был жив. Может быть, он отправлял туда письма своим родственникам? Например, своей сестре Прасковье, которая находилась там со своими детьми.
Взяв в руки письмо от брата Фридриха, в котором Фридрих сообщал Вите о своих предположениях: «Отец не только любил поэзию, но и сам писал стихи. Может быть, наш папа работал военным корреспондентом во фронтовой газете?». Виктор написал брату письмо: «У нас работает полковник запаса Матюшев Петр Николаевич, который в январе-июне 1943 года был начальником политотдела кадров, и мог знать нашего отца, хотя бы по учетной карточке. Но он сообщил мне, что политруки взводов, рот, батальонов выходили из строя каждые три-четыре месяца. Матюшев даже постеснялся мне сказать прямо, что отвоевав каждые 3-4 месяца, политруки гибли. А он, как начальник отдела кадров, пополнял эти потери за счет резерва. Когда я спросил, не работал ли наш отец в газете, то Матюшев засомневался и удивился, сказав мне: «Такая категория в армии находилась на особом учете, ведь работа в армейской газете необычайно сложна и опасна. А потому они относились к политотделу. Да у отца были литературные способности, но военных газет было не столько много. И работали там  корреспондентами такие литературные мэтры, как Константин Симонов, Евгений Петров, который до войны вместе с Ильей Ильфом написал знаменитые книги «Двенадцать стульев», «Золотой теленок». Кто и чем может доказать работу отца в газете, а если это доказуемо, то зачем надо было папе скрывать от нас литературный талант? Ты поспрашивай про эти вопросы у Николая Гуденко. Он же стал летчиком в конце войны, добровольцем пошел на фронт и стал пилотом. Может быть, он краем уха слышал о военном корреспонденте армейской газеты Александре Ивановиче Оноприенко? Если узнаешь, какие способности, сто сразу же сообщи о них мне».
Следующий раздел Виктор озаглавил так: Выводы и предположения, которые мы уже сделали.
Виктор Александрович привел множество фактов, где и как мог участвовать его отец. Но самыми главными были два документально подтвержденных:
Во-первых, воинское звание старший лейтенант Александру Оноприенко было присвоено приказом Закавказского фронта № 035/п от 30.01.1943 года, а значит в феврале 1943 года он в составе 176-ой стрелковой дивизии мог принимать участие в боях на Голубой линии обороны врага Крымско-Красногвардейской группировкой.
Во-вторых 176 стрелковая дивизия была десантирована на Малую землю в составе 18-ой армии (18-ой десантной) 22 февраля 1943 года и находилась там до 16 сентября 1943 года – дня освобождения Новороссийска. Поэтому наш отец погиб не раньше 23 марта 1943 года. В этот день он сделал денежный вклад на имя нашей матери Марии Яковлевны. Деньги были сняты с денежного вклада от поступления денежного довольствия отцу. Но и не позже 20 октября 1943 года в день преобразования южного фронта в 4-й Украинский.
Фридрих, восприняв информацию для размышления Виктора с большим воодушевлением. Ведь теперь он мог видеть боевой путь своего отца не на карте, как это скрупулезно его старший брат, а как на ладони. В географическом смысле Малая земля не существует, она осталась в сердцах выживших наших солдат и моряков, высадившихся на этот каменный клочок суши, прижатый к берегу моря. И останется в памяти людской благодаря воспоминаниям тех, кто выжил в этом кромешном аду. Ведь десант на Малую землю по происшествию лет может теперь служить ярким образцом военного искусства.
Старшему лейтенанту Александру Оноприенко пришлось, как политруку роты заниматься не только политработой, но и пройти дополнительную специальную боевую подготовку. На тайном мысу в Геленджике шли  тренировки штурмовых отрядов. Бойцов учили прыгать в воду с борта торпедного катера на водную отмель у берега с автоматом или даже с пулеметом, взбираться после высадки по горным кручам и скалам,  бросать гранаты из самых неудобных положений, даже лежа на спине. Учитывалось, что все десантники попадут под перекрестный огонь фашистов. Пришлось осваивать все виды трофейного оружия, в случае прорыва можно выпустить по врагу весь боекомплект, и воспользоваться вражеским оружием без подготовки будет невозможно.
Военная поговорка гласит: «Чтобы хорошо бить врага, надо хорошо знать его оружие». Вот и изучали десантники трофейное оружие: автоматы, пулеметы, гранаты.
Учились и рукопашному бою: бить умело прикладами, метать ножи, а в самый трудный момент не брезговать и подручными материалами: каску, булыжник, поднятый с земли, тяжелой бляхой, накрученного на руку ремня, можно было хорошо звездануть по лбу гитлеровца.
Десант должен высаживаться дерзко и неожиданно только ночью, а значит, нужно было научиться ориентироваться как кошка или рысь в темноте и бросаться с такой же яростью неожиданно на противника. А, если тьма не позволяет совсем что-то разглядеть, то действовать нужно научиться и наощупь. Без такой выучки ночной десант будет бессмысленным и губительным для бойцов.
Но и это не все. Политруку Оноприенко пришлось поработать над текстом клятвы десантника перед боем. Клятва должна быть краткой, и в то же время очень емкой. Важен был боевой настрой воинов на успех: «Идя в бой, мы даем клятву Родине в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы и кровь свои, каплю за каплей мы отдадим за счастье своего народа, за тебя горячо любимая Родина. Нашим законом будет только одно – движение вперед на схватку с врагом».
Политрук до принятия клятвы выстроил десантников и стал объяснять задачу и её сложность:
- Многие из вас коммунисты и комсомольцы. Я хочу вам объяснить, что вы имеете одну привилегию, одно право и одну обязанность – первыми подняться в атаку и первыми рвануться навстречу огню. А всем остальным объясняю – операция очень опасная.
Александр Иванович сделал паузы и уточнил:
- Смертельно опасная. Но чем отличается военачальник от гражданского начальника?
- Чем? – раздался одинокий голос.
Старлет будто ожидал такого вопроса:
- Тем, что военный командир может, имеет право посылать человека на смерть, а гражданскому начальнику такое право не дано. Так потому я предупреждаю тех, кто не сможет выдержать подобного испытания, идти вперед на явную погибель, смерть, тот может в десант не идти!
Повисла над строем зловещая тишина. Сейчас наступит команда: «Кто желает остаться – шаг вперед!». Каково же будет тем, кто шагнет вперед? Можно сгореть со стыда, можно потупить взор, чтобы не встретиться с осуждающим, презрительным взглядом боевых товарищей.
Эта звенящая, словно туго натянутая гитарная струна, тишина вдруг лопнула и над строем пронесся облегченный вздох, когда Александр сказал:
- Я не подам команду – шаг вперед! Щадя ваше самолюбие, не сделаю это. И говорю: Отряд разойтись! Построение через десять минут. Думаю, что этого времени хватит вам на раздумье.
В строю не оказалось только двоих…
Старший лейтенант сказал:
- Мы знаем много подвигов, которые совершили одиночки. Но теперь я убежден, что в нашей великой стране возможен и массовый осмысленный героизм. И это вы, товарищи десантники, доказали сейчас своим примером, готовности идти в бой не щадя себя самого.

Новые друзья

Вместо отказавшихся двоих десантников сразу попросились двое добровольцев занять место в строю. Они уже участвовали в боях: сержант Крамов Виктор Александрович и рядовой Стасюк  Юрий Егорович.
Ночь с 3 на 4 февраля была очень темна. Тучи заволокли небо темной вуалью, что ни одна звездочка не смогла пробиться лучом света через эту пелену. Катера с десантниками тихо вышли из Геленджика и направились к Цемеской бухте.
- Сержант Крамов – скомандовал Александр Оноприенко – следите за сигнальными ракетами. А то из дымовой завесы можно и с курса сбиться.
Но не всегда по плану разворачиваются события на войне. И у десантников пошли дела не так, а скорее совсем не так. Была попытка захватить основной плацдарм за тридцать километров южнее. Но шторм задержал суда.
Демонстративный десант сразу же превратился во вспомогательный, а затем и вовсе стал основным. Вот тут-то и понадобились те качества, которые так необходимы в экстремальных ситуациях отвага, преданность, инициатива каждого командира, политрука, солдата. Прорыв команды старшего лейтенанта Оноприенко оказался неожиданным для врага и увенчался полным успехом.
Старлей Александр Оноприенко и сержант Крамов один из первых ступили на морской песок. Вслед за ними, пробиваясь сквозь огневую завесу их штурмовой отряд успел занять со всем небольшой, но очень важный участок берега в районе предместья города Новороссийска.
- Хорошо себя вел командир! – хлопнул по плечу Крамова Александр Иванович.
- Хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего – улыбнулся Виктор. – Командир тоже не я, а вы, товарищ старший лейтенант.
- Один в поле не воин – ответил Оноприенко. – Не поддержи ты меня, и атака бы захлебнулась. Так что давай станем с тобой на «ты».
- Я не возражаю, командир – отозвался Виктор.
- Просил же, тебя без официоза, а ты опять командир. Мы же ведь оба командира. Только ты командуешь отделением, а я отрядом.
- Так –то оно так – засмеялся сержант Крамов.
- У тебя на погонах три  звездочки, а у меня тоже три… лычки! Но не эти совпадения нас объединяют. Мы дали клятву и остались ей верны, продержимся до подхода главных сил. Во мне бурлит веселый азарт от удачного десантного рывка.
- А я уже слышу, как высаживается морская пехота, а следом за ней должна высадиться стрелковая бригада и истребительно – противотанковый полк – радовался старлей. Вот оно великое в малом. Что такое наш десант? Маленький укол по самолюбию фашистов. Но за нами и благодаря нам прорвутся  и морские пехотинцы, полк истребителей и стрелковая бригада. А это уже такая мощь, такой крепкий ударный кулак, который раздробит все оборонительные  сооружения гитлеровцев.
Через пару дней во время резкого затишья друзья снова встретились в окопе.
- Вы видели, Витя, - сверкая белозубой улыбкой, говорил Оноприенко. Как инженерные войска проявляют удивительную изобретательность. Воронки от взрывов, которые можно по их величине назвать и котлованами, саперы соединяют траншеями и превращают в блиндажи. По ходам сообщения можно легко маневрировать и перебрасывать войска туда, где создается угрожающее положение.
- Да, Саша, наш укрепленный плацдарм становится городом – крепостью. Даже госпитали в нем есть – кивнул Виктор. – А слышал ли ты, какой восторженный гул пролетел над изрытой бомбами и снарядами землей, когда на клочке Малой земли морской пехотинец водрузил наше Красное знамя. Он смеялся от радости, стоял во весь рост, но ни одна пуля не задела его. А он грозил гитлеровцам кулаком и кричал: «Смотри, проклятый фашист! На-ко выкуси!».
- А я, Витя, радуюсь, что наши летчики, наши Сталинские соколы за три дня боев сбили над Малой землей 117 вражеских самолетов. И особенно отличился в этих боях мой двойной тезка Александр Иванович Покрышкин. Какую великолепную картину я увидел: черные шлейфы сбитых машин пересекались  друг с другом и тянулись они к нашей истерзанной земле. А когда, ударившись об скальный грунт и взорвавшись, загорались, то мне казалось, что это салютует нам, Саша, Победа. Мы обязательно победим!
- Саша, в тебе всегда невооруженным взглядом я вижу политрука – сказал Виктор. – Видимо у тебя такой природный дар, увлекать за собой людей?
- Это не мне судить, Витя, - пожал плечами Оноприенко. – Но зерно в твоем высказывании есть. Ведь у меня есть с кого брать пример. Начальник политотдела в 225-й бригаде Видов воюет умело, лихо. И его как-то упрекнул комбриг, что иногда безрассудно и зря рискует собой. На что Михаил Капитонович ответил ему: «Я же комиссар, а не мокрая курица!».
Поговорив с сержантом Крамовым, Александр Оноприенко пошел по своим делам и в дном из ходов сообщения нос к носу столкнулся с совсем «зеленым» молоденьким лейтенантом, почти мальчишкой, морской пехоты Евдокимом Завалий. Ему было всего семнадцать, но Евдокиму доверили командовать взводом. Фашисты называли моряков-десантников «черными дьяволами», а командира их взвода – «черной смертью».
Этот хрупкий паренек, Александр видел своими глазами, бесстрашно поднимался на встречу пулям и, как капитан «Сорви-голова» из приключенческого романа, вел за собой бывалых бойцов «морских волков». Как рассказал потом Оноприенко Евдоким он все-таки боялся… но не смертельной пули, а беспокоился, что кто-то из его подопечных бывалых моряков заметит в его глазах, прикрываемый задорной улыбкой… страх, что эти морские волки подведут его, и залягут под шквальным огнем противника и атака захлебнется… Но бывалые моряки, на то они и бывалые, ни разу литеху не подвели.
Теперь у двух товарищей сержанта Виктора Крамова и старшего лейтенанта Александра Оноприенко появился третий друг, Бог любит троицу, три лычки, три звездочки, а теперь и три друга – три мушкетера.
Каково же было удивление «мушкетеров», когда лейтенанта Евдокима Завалий ранило в бою, и он попал в госпиталь. Вот там и открылась его тайна, там её и разоблачили. Не надо удивляться! Это не ошибка: лейтенант Завалий была женщиной, и её звали Евдокия.
На войну Евдокия попала совсем девчонкой. Ей едва исполнилось пятнадцать. Но своей настойчивостью, своими просьбами отправить её на фронт, Дуся доводила военкома до бешенства. Но военком умел себя держать в руках, и отбивался от просьб Дуси ироническими, язвительными высказываниями:
- О, защитник Родины – встречал назойливую девчонку, радостно улыбаясь, военком, словно она была ему родственницей, или старой знакомой. – И сколько же лет этому мужественному защитнику?
- Семнадцать! – гордо заявляла Дуся.
- Как в сказке… - заикнулся военком, и Дуся насторожилась: ушки на макушке обратились во внимание.
- Я же пришла в военкомат, - дерзко парировала насмешнику девушка, - а не в детский сад.
- Да я говорю не о том, куда ты пришла, а про твой буйный сказочный рост, как там у Пушкина: «И растет младенец там, не по дням, а по часам». Ты подрастаешь еще быстрее. Вчера тебе было пятнадцать лет, а сегодня уже семнадцать? Если так дело и дальше пойдет, то через пару дней достигнешь призывного возраста, и мне придется положительно решить твой вопрос.
- Хорошо, - ответила Дуся – ловлю вас на слове. Завтра я к вам на прием не приду, а приду через два дня. Чтобы вы решили мою просьбу положительно и наверняка.
Так и случилось. Когда последняя воинская часть покидала Новый Буг с кровопролитными боями, Дуся упросила командира части взять её с собой в вагон эшелона. Она стала служить санитаркой. Вытаскивая раненого из под вражеского огня, девушка сама получила ранение в живот. Главврач, выписывая Дусю из госпиталя, решил её подбодрить:
- Все девчоночка, отвоевалась. Получишь литер и дуй домой.
- Некуда мне ехать – ответила Завалий. – Мой дом фашисты заняли, а может быть и спалили. Отправляйте меня на фронт. Хочу бить эту гитлеровскую нечисть!
Она попала в запасной полк, но во время ужасной бомбежки вытащила тяжелораненого офицера. Получила за подвиг свою первую награду – Орден Красной звезды.
Ах, как здорово написал и не только о своей судьбе поэт Юрий Воронов, но и про Дусину: «Нам в сорок третьем выдали медали, а только в сорок пятом паспорта».
Получила Завалий и очередное звание – старший сержант. Получилось, что стала русской, российской Жанной д, Арк.  Но медсестры, к сожалению, по статистике погибали на фронте, отвоевав день-два. А Дусе Завалий везло. Её снова ранило, но опять выжила. Да еще случайно превратилась в старшего сержанта Завалий Евдокима.
После госпиталя девушка мало чем отличалась от других солдат. Та же гимнастерка цвета хаки, и галифе с от топыренными карманами, словно там две пол-литровые бутылки в них засунуты. Когда делали операцию, постригли наголо. Теперь волосы отросли и «ощетинились», как ежик с иголками. А на лоб свисала непослушная прядка – челочка. Мальчишка, да и только. А тут в госпиталь приехали моряки, отбирать бойцов на фронт. Офицер взял её литер и, раскрыв рот, прочитал:
- Старший сержант Завалий Евдок. - Он споткнулся на полуслове, словно встретил на пути преграду и переспросил:
- Что за имя такое странное Евдок?
И тут Дуся поняла, что фортуна, крутанув монетку пальцами вверх, и она упала «орлом» вверх – удача! Она не растерялась, а мгновенно отреагировала, звонко отрапортовав:
- Товарищ капитан, это в госпитале сократили мое имя.
- Значит, вас зовут Евдоким? – задумчиво произнес офицер, и добавил, – так и запишем.
Она и глазом не моргнула:
- Так точно, товарищ командир! Завалий Евдоким Николаевич.
- Даю вам пятнадцать минут на сборы.
Новое бойцу выдали обмундирование, боеприпасы и отправили в… баню..! Тут-то Дуся всполошилась:
- Побыла моряком десять минут и – баста! Сейчас обман откроется – промелькнуло в голове. – А с военным командованием шутки плохи. Положение хуже губернаторского…
Дуся стала в раздевалке ни жива, ни мертва, побелела, как полотно, но свой тазик никуда не выпускает и не раздевается. Мимо её шустрые ребята, в чем мать родила, бегут. Посмотрела на установленную рядом с баней палатку медсанбата и расцарапала свое лицо до крови, чтобы не до бани ей было. А через два с половиной часа у станции Горячий Ключ Евдоким Завалий принимал бой в составе десантной бригады.
Целый год Дуся воевала под видом мужчины. Приходилось много раз проявлять изобретательность, чтобы её тайна не стала раскрыта. Но когда её раненую доставили снова в госпиталь, все раскрылось.
Но к тому времени старшина роты был уже «своим парнем», отчаянным бойцом и опытным командиром разведки. А семнадцатилетний старшина роты получил ранение, когда он выводил солдат из окружения, вместо погибшего командира роты.
Дусе присвоили после выздоровления звание лейтенанта, и получила под свое командование взвод. Матросы ей попались как на подбор: рослые, крепкие, отчаянные. Ребята из соседнего взвода посмеивались над матросом этого подразделения, в шутку называли их – «Дуськин взвод». Зато её автоматчики называли сразу же после первого боя по-мужски:
- Есть, командир, будет сделано, командир!
А за глаза называли ласково: «Наша Евдокимушка, мала как мушка, а жалит как оса!
Когда немцы узнали, что командой «Черных бушлатов» в тельняшке руководит фрау, они объявили за ней настоящую охоту.
Вот тут-то и узнала Евдокия, что такое настоящая фронтовая дружба. Когда Крамов спросил её:
- Как ты сумела выжить-то в такой мясорубке?
Она спокойно призналась:
- Да меня сто раз могли убить, но наши ребята берегли, как зеницу ока.
- И не сколечко ничего не боишься? – выпытывал секрет отчаянной храбрости Виктор?
- Человеку, Витя, - вздохнув, ответила Дуся – дан инстинкт страха для самосохранения. Ты не из моего взвода, и мы пережили много потерь, поэтому я не буду увиливать, уходить от вопроса, и отвечу тебе честно: Сколько раз, когда гибли мои десантники, беззвучно плакала я, скрывав слезы, укрывшись с головой плащ-палаткой, чтобы никто не увидел, что я плачу, и не заподозрил в слабости. Но больше всего я боюсь крыс. Ничего поделать с собой не могу – для меня крысы страшнее фашистов, да взять хотя бы Гитлера… У него точно крысиная мордочка со щеткой усиков. По ночам здесь крысы мне в лицо бросались, за пятки пытались кожу и мышцы до костей прогрызть. Бр-р-р! Лучше не вспоминать.
  Вскоре Дусю снова ранили и на торпедном катере, на котором матросы установили рельсовые установки от «Катюш» и дали залп по гитлеровским бетонным дотам, разворотив их на куски, Завалий отправили в госпиталь Геленджика.
- Держись, - напутствовали лейтенанту Завалий новые друзья. – Все до женитьбы заживет.
Пожелав выздороветь, Оноприенко и Крамов смогли сесть на дно океана и передохнуть и спокойно переговорить.
- К человеческим потерям – сказал Саша, - привыкнуть нельзя, но выжить все-таки можно. Выживет и лейтенант. Но главное не утратить и не предать память. На ней держится весь мир. И мне надо стараться объяснить это всем людям.
Александр вытащил из кармана офицерское удостоверение и раскрыл корочки. Внутри лежала фотография, на которой были видны безмятежно улыбающиеся лица его и Марии, а также троих детей: Виктора, Лидии, Фридриха.
Крамов, увидев семейное фото, заулыбался:
- Какой ты богатый, Александр. У меня только один сын, а у тебя трое детей. Да разве кто-нибудь из твоей семьи сможет забыть, какие лишения и тяготы пришлось переносить и им самим и всему нашему народу?
Кстати, Саш, мне при разговоре с Завалий пришла отличная мысль, сравнение Гитлера с крысой мне так понравилось, что хочется устроить фашистам хохмочку.
- Опять у тебя фантазии в голове, - хмыкнул Оноприенко. – Давай, друг, колись, что тебе взбрело в голову новенького, чтобы уколоть психологически фашистов? Ведь нас политработников недавно собирал начальник политотдела бригады Михаил Капитонович Видов и спросил, подведя итоги боев: «Вы знаете почему так остервенело рвутся на наши позиции фашисты?»
- И почему же? – сгорая от любопытства, спросил Крамов.
- Да потому что завтра у них будут именины фюрера.  Вот они и хотят покончить с нами, что бы преподнести подарок Гитлеру в честь дня его рождения. Так вот Видов и намекнул, что и нам нужно как-то отметить эту знаменательную дату.
И что же предложили в подарок? – стал расспрашивать друга Витя.
- Предложений посыпалось много, а на совещании был известный художник Борис Пророков. Он быстро набросал рисунок, который все сразу же одобрили.
- И что же это за шедевр такой? – спросил Виктор, - который сразу всем понравился?
- Он изобразил на рисунке, а потом и на простыне свинообразное чудовище, убегающее с Кавказа. У свиньи были всем знакомые усики и челка. Карикатура на Гитлера получилась отменная. Простыню укрепили на раму, и разведчики установили наглядную агитацию на пристреленном месте нейтральной полосы, надежно закрепив косяками.
Утром, 20 апреля Оноприенко и Крамов увидели это потрясающее поздравление фюрера. Увидели его и гитлеровцы. Но стрелять даже в карикатурного фюрера фашисты не посмели. А на этом и строился сюрприз.
- Подложили наши десантники Гитлеру свинью, - смеялись друзья.
Прошло немало времени, прежде чем фашисты предприняли решительные действия. Видимо согласовывали наверху, что же им делать. Наконец к раме с трех сторон поползли серозеленые тени.
- Гляди, Саша, Завалий сравнивала физиономию Гитлера с крысой, а на нас ползет стая подобных грызунов – мышей. Хотя вспомни – добавил Крамов Виктор, - сказку про крысолова, который знал, что при звуках дудочки крысы теряют рассудок и слепо идут вперед, очарованные музыкой. 
 Как впрочем, и фашисты, вскружил головы их бесноватый фюрер своими речами, что немцы не понимая опасности, идут на верную смерть за бредовые идеи Гитлера – покорить весь мир, умирать. Только крысы утонули в море, а мы гоним фрицев от моря с гор Кавказа.
Друзья видели, как половина подползших фашистов к карикатуре уткнули свои головы в скалистый грунт и застыли навечно на этой непокорной Малой земле. Место-то снайперы хорошо пристрелили. Другая половина фашистов в панике убежала в свои укрытия.
Так продолжалось трижды, пока по «именинному» подарку не ударила немецкая артиллерия. Эта акция фашистов вызвала бурный восторг у десантников:
- Так его! Бей его! – хохотали бойцы.
А вокруг «горела земля, дымились камни, плавился металл, рушился бетон, но люди, верные своей клятве, не попятились с этой земли. Роты сдерживали натиск батальонов, батальоны перемалывали полки. Накалялись стволы пулеметов, раненые, оттолкнув санитаров, бросались с гранатами под танки, а кто мог стоять на ногах, бились в схватках прикладами и ножами, и казалось конца не будет этой битве» - вспоминал после Победы Леонид Ильич Брежнев.
Но вскоре предстояли бои в самом городе Новороссийске. Уличные бои опасны своей непредсказуемостью. Из каждого окна дома, из-за каждого угла его может выплеснуться огонь из автомата, винтовки, фаустпатрона.
Но главное в воспоминаниях Брежнева Виктору Крамову, которому удалось пережить этот ад и получить свою первую награду – Медаль «За отвагу», врезалось в память о стремлении солдат после ранения попасть в свою родную часть. Он рвется в родную роту, взвод, так как доверяет своим командирам, своим боевым товарищам, с которыми ему придется идти в разведку, или в атаку. Он рвется, что сам никогда не подводил своих друзей – однополчан. А вот воспоминание Брежнева, которое очень ценил Виктор Крамов:
«- В первой палате было человек тридцать, в основном ходячие. Я простился с ними, сказал, что мы идем дальше бить фашистов, пусть выздоравливают побыстрее и догоняют. Все заговорили разом: обязательно догоним. В следующей палате лежали тяжелораненые. Врач предупредил, что первый справа лейтенант обречен. Тазовую гангрену уже не остановить.
Лейтенант был красив: вьющиеся волосы, черные брови, голубые глаза на смертельно горящем лице. Я спросил, есть ли у него просьбы или пожелания.
- Есть, товарищ полковник, есть. Похлопочите, чтоб меня, если не помру, направили в свою часть.
Ответил ему не сразу. Сдержав волнение, сказал, что обязательно похлопочу, пусть не беспокоится. Спросил, в какой части он воевал, как был ранен. Уже прощаясь, ушел было, но услышал:
- Выходит, не похлопочите, товарищ полковник?
- Как же, обязательно..!
- Так вы же не записали моей фамилии.
Я снова не мог ему сразу ответить. Выручила медсестра.
- А вот я записываю, - показала она листок бумаги – и фамилию, и звание и номер части. Видите?
Я протянул руку за листком, на котором было написано: «пора уходить». Быстро пряча листок в планшет, взглянул на лейтенанта. Он улыбался. Комок подступил к горлу. Во время войны я не раз слышал эти слова: «Хочу в свою часть». Но никогда не забуду того лейтенанта с его невоенным словом «похлопочите».
Какие же это богатыри духа! Какая неброская, но неистребимая любовь к Родине, какая жажда защищать её, не думая о собственной жизни. Потрясла даже не сама просьба лейтенанта, а то, как он сам её выражает. Не кичась своим геройством, а словно оправдываясь, прося о чем-то сугубо личном, честном, ему одному надобном».
… Фридрих отложил в сторону книгу Леонида Брежнева «Малая земля» и «Возрождение». Ему казалось, что он сам окунулся в атмосферу тех времен, когда была и мама молодая и отец живой.
- Молодец, мой старший брат Витя. – думал Фридрих. – Сколько он архивных документов перелистал, как глубоко проанализировал боевой путь нашего отца – Оноприенко Александра Ивановича, а вот дядя Кирюша где-то замолчал. Надо бы навестить любимого человечка.
Сказано – сделано. И вот Фридрих у Кирилла Трофимовича Зуева. Но дядя Кирюша, передав все адреса и фамилии людей, с которыми шел через войну Александр Оноприенко, рассказав немного о корнях рода Мищенко-Зуевых, Владимировых и так далее. Так увлекся этой темой, что сел за письменный стол и записывал историю за историей о судьбах своих родственников, живших во времена далеких и не очень далеких годов и даже столетий.  Жилка историка-краеведа тут же прорезалась вновь у Фридриха, и он стал наматывать на ус интересные сюжеты рассказов дяди Кирюши о своих родственниках.
Врезался в память Фридриха рассказ Кирилла Зуева о Борейко. С артистизмом и выразительностью народного сказателя рассказывал дядя Кирюша своему племяннику были и небылицы, правдивые истории и легенды.
Речь Кирилла Трофимовича лилась тихо и свободно, словно журчащий ручеек в лесной чаще. А Фридрих черпал изумительные факты из рассказа дяди и впитывал всеми фибрами души живительную родниковую влагу историй Зуева. Взять хотя бы его рассказ о Борейко:
- На краю деревни Хобнище в сторону поворота дороги на деревню Щербаки жили Дмитрий Мищенко и его жена. Если не ошибаюсь – Ефросинья. Их за глаза до глубокой старости, и даже после их кончины называли ласкательно – Митек, Митчиха, а сыновей их Антона и Апонаса просто Митченки.
Антон ничем не отличался от других парней деревни. Он, как и многие другие парни призывного возраста стал под ружье. Повоевал на гражданской войне, а по возвращению на родину стал Антон в 1921 году сотником деревни. Но в 1924 году Дмитрий-Митек Мищенко, отец Антона после смерти Ленина так же скончался. Антон с матерью и братом Михаилом уехал к своему брату по отцу Харитону и его жене Феодосии в Царицын.
Когда Мишка был подростком, он был очень шустрым пацаном, озорничал и проказничал, но ни с  кем не дрался, не воровал и стекла в окнах у соседей не бил. А были такие ухари, которые с задурманенной головой, хлебанув пару, тройку стаканов  самогонки, срывались с резьбы и буянили и проказничали до тех пор, пока крепкие мужички не пускали им кровавую кошку с носа. Так бывало расквасят им физиономию, что фингалы – фонари сияют хорошо и долго, хоть всю деревенскую улицу осветить можно.
А хулиганство и озорство Мишки было скорее шутовством. Увидит Михаил, что соседи, хозяин и члены его семьи, ушли из избы, которые живут себе смирненько, никогда мухи не обидят, и шасть в хату. Или во двор к ним проникнет без спроса на гумно, ток, под навес или вовнутрь сарая, и перепрячет (не украдет) очень нужный в обиходе какой-нибудь предмет: топор, вилы, пилу, лопату, ведро, хомут. Переметит их с обычного места хранения в другое. Как будто бы хозяин сам хомут повесил на крюк не в сарае, а под навесом, где никогда он хомут так не вешал.
А потом Мишка с удовольствием наблюдает, как хозяин рыщет во дворе, отыскивая хомут, ждет, когда у соседа терпение лопнет, и он начнет проклинать воров. Мишка тут как тут:
- Слышь, Иван, крикни-ка  да погромче: «Кто украл хомут!?»
- Отвяжись, зубоскал, - отмахивается Ванька от Михаила, а он подзадоривает:
- А ты крикни, крикни и слушай подсказку эха?» - «Ты….»
В другом доме Мишка еще лучше отчебучил. Спрятал маленький топорик плотника за висящую на стене икону. А плотник без этого ловкого топорика – как без рук. Искал, искал, а потом не выдержал и заматерился. Мишка ему в ответ:
- Не богохульствуй Антип, тебя за него Святая богородица и наказала. Посмотри-ка за иконой-то, мне кажется, что-то есть.
Кинулся Антип к иконе и взвыл:
- Ну, погоди, прохиндей! Отольются кошке мышкины слезки!
Летом Миша не давал покоя соседям во время сенокоса, или жатвы. Подкрадется к месту отдыха селян и наблюдает из-за куста или из клочка нескошенной ржи, когда же они уйдут умыться к ручью. Или отдохнуть на камушке, перекурить, перекинуться словечком.
Михаил тут как тут. Перепрячет косу, грабли, серп, армяк, жбан с квасом где-то рядом под валок, прокос или под кучу снопов.
А потом, когда соседи и соседки обнаруживали такие пропажи, костерили Мишку почем зря: ругали, проклинали озорника. Даже жаловались его родителям. Те его и журили и более серьезно наказывали, но он продолжал озорничать, пока не повзрослел лет в 16-17-ть.
Старший сын Дмитрия Мищенко – Апонас Митченок многим, очень многим отличался от всех парней и мужчин деревни Хобнище и других окрестных деревень. У него сила была небывалая, необоримая силушка. Но, как говорят, велика Федора, да дура. А Апонас был  не только силен как буйвол или зубр, а отличался еще и ловкостью да смелостью. Его храбрость граничила до отчаянной дерзости и сумасбродства..
За что дядя Кирюша немного подзабыл, кто именно: или участник обороны осажденного Порт-Артура Василь Терещенок , толи шутник Семен Солдатенок дали ему прозвище необычное для деревни: имя легендарного героя обороны Порт-Артура – Борейко.
А Апонас был приземистый, плечистый, среднего роста, так же как и Влас из деревни Барсучино, поднимал и ставил на телегу сани, молотилку, которую обычно поднимали три-четыре мужика. Он мог установить и удерживать впряженную в телегу лошадь, взявшись за колесо телеги. По его мускулам не заметишь, что он напрягся и, из последних сил выбиваясь, удерживает телегу, а лошадь-то вытянулась, как струна, но воз и ныне там.
Ловкость Апонаса можно сравнить с  ловкостью котенка, который мгновенно без видимых усилий может вскарабкаться на макушку самого высокого дерева, или на высокий столб. Чувство равновесия у Апонаса было как у канатоходца. Он мокрым, скользким кладкам в одно бревно, переброшенными через речку без перил, перебегал с огромной скоростью на другой берег.
Но делал это Апонас не из ухарства, чтобы показать свою удаль, а из озорства: схватит одной рукой с головы стоящего у переправы парня или мужчины шапку и несется во весь опор по зыбкому мостику. Но никто за ним гнаться и не собирается. Кому хочется, поскользнувшись на бревне окунуться в одежде в речке…
Во всех затейных играх в деревне: борьба, скоростной бег, плавание, подъем тяжелых камней, городки, прыжки в длину при помощи шеста – он выходил победителем.
Пойдут молодые парни в Будняцкий или Лазовский леса за орехами, Апонас принесет орехов в два-три раза больше всех. Он не был пьяницей, однако в один прием без передышки прямо из горлышка мог выпить бутылку самогона без какой-либо закуски и не захмелеть. Хмель слетал с него, как с гуся вода. Он шел работать, балагурил и выполнял работу хорошо и качественно.
Пришлось Апонасу повоевать в Первую Мировую войну, в гражданскую. Его однополчане и односельчане брат Евдоким, Исаак Рулев, Исаак Купцов, Дмитрий Самуйлов рассказывали, что Апонас был стойким, выносливым воином.
При позиционной войне, когда окопов не было, немцев было рукой подать, но возникала необходимость набрать воды в ручье, Апонас брал ведро, влезал на бруствер и шел за водой, не пригибаясь. От войны устали не только русские солдаты, а и немцы. Ни та, ни другая сторона, вгрызшись в землю, не желали лишнего кровопролития. Но поступать отчаянно храбро, как Апонас, могли единицы. Только фаталист мог идти с ведерком в полный рост по брустверу. Апонас, когда выкрикивали «охотников» идти в разведку, первым выходил из строя. Не важно, какое предлагалось задание: взять «языка» или совершить диверсию. В атаку шел Апонас в первых рядах, опять же не пригибаясь, а напролом, ловко действуя и штыком и прикладом, наводил ужас на врага. Одним словом, был очень похож на героя Порт-Артура Борейко.
На другом краю деревни Хобнище в сторону деревни Барсучино жила-была чета: Семен Потапенок, это мой дядя по отцу моей матери, пояснил Фридриху Кирилл Зуев, и его жена Пелагея. За глаза Потапенка называли Семка. У них были дети. Василий родился от первой жены, которую Бог прибрал к себе слишком рано. Васе был всего один годик, когда умерла его мама, и он, разумеется, не помнил её. Пелагея родила Семену еще шестерых детей: трех сыновей Андрея, Ефрема, Павла и трех дочерей Марью, Анастасию и Александру. Из всей великолепной семерки Семена никто кроме Василия и Андрея никто не выделялся, не отличался от детей других односельчан. Дети, как дети.
Андрюша же уродился неписанным красавцем, про красоту которых говорят: «Ни в сказке сказать, ни пером описать». Но не только красивыми были его черты лица, у Андрея была всем на удивление и загляденье статная фигура. Он был высокий стройный юноша, а светлые с крупной волной волосы сводили с ума знакомых ему девушек. Поражал Андрюша всех знакомых своими светскими деликатными манерами. Как будто он родился не в деревенской избе, а в великосветских дворянских хоромах.
У многих мужчин, а особенно у деревенских кумушек-женщин языки чесались:
- И в кого это Андрюшенька удалец-красавец уродился? Ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца – говорили одни.
- Пелагея-то в город не редко шастала, может до женитьбы с Семеном она соблазнила какого-то аристократа и понесла. А чтобы скрыть свой грех выскочила сразу же за вдовца – говорили другие, а третьи головами качали:
- Сразу видно барская, панская порода, таким высококультурным уродился.
Но Семен отмахивался, отбивался от этих сплетен и казней, усмехаясь в усы:
- А кто из вас знает, может быть, мои дальние предки были дворянского или мелко-шляхтеческого рода. Вот через несколько поколений порода и проявилась.
Когда парню исполнилось двадцать лет, его призвали на военную службу в гусарский кавалергардский полк при дворе Его императорского величества в Петербурге – столице России.
- В июле 1914 года накануне войны гусар Андрюша – рассказывал дядя Кирюша Фридриху, поясняя: «Гусар-то двоюродный брат моей мамы», приезжал на побывку в отпуск, в свою деревню Хобнище к своим родителям Семену и Пелагее. Он заходил и к моим родителям. Они были всегда гостеприимными и пригласили Андрея к столу. Да и считали за честь пригласить в гости такого красавца-гусара, служившего в императорском полку.
Была летняя страда – жатва и сенокос. Урожай в этот год был на редкость обильным, а убирать его было легко и приятно: погода была очень хорошая, как по заказу. Люди копошились в поле, как трудолюбивые пчелки. Молились Богу, что он послал хороший урожай, так не мог и убрать его быстро и заполнить закрома сухим зерном.
Старики, почесывая седые, окладистые бороды судачили:
- Слишком хорошо, тоже не хорошо – по всем приметам быть войне, такой обильный урожай у нас, в наших местах был десять лет назад в 1904 году, аккурат, в канун Русско-Японской войны.
А многие жители окрестных деревень от мала до велика, группами и в одиночку, в обеденный перерыв или на закате солнца шли в деревню Хобнище посмотреть на красавца-гусара Андрюшу – высокого, стройного, изящно одетого: черная шляпа с кистью, темно-зеленый мундир, белого цвета брюки в обтяжку эполеты, аксель банты, лакированные с козырьками чуть выше колен, почищенные до зеркального блеска сапоги со скрипом, на пятках которых позванивали на каждом шагу серебряные шпоры, на портупее висела боевая сабля.
Андрюша при всем параде и красоте выходил навстречу знакомым, малознакомым, а то и совсем незнакомым людям на крыльцо. Став там, в импотентную позу, он, слегка наклоняя голову легким кивком, приветствовал посетителей. Близким знакомым и родственникам, если они подходили к нему поближе, здоровался за руку, употребляя присущие в то время светские жесты.
Мать Андрюши выходила с гордостью вслед за сыном с подносом и угощала всех конфетами, пряниками, баранками.
Те дни казались главными событиями для деревни. Многие деревенские девушки влюблялись в белокурого стройного гусара до безумия с первого же взгляда. Как поется в песенке французского поэта Пьера Беранже «Розетта» в переводе русского поэта Курочкина про диалог девушек Жанетты и Розетты, увидевших в своем городе проезжавший гусарский полк по улице.
Жанетта: - Розетта! Слышала ль ты это,
Гусары мимо нас пройдут,
Да вот смотри – вон, вон они идут.
Розетта: - Ой, хоть глазком полюбоваться
На этих бравых молодцов,
Уж где нам бедненьким дождаться
Таких красивых женихов.

Один из гусаров конного строя тронул кнутовищем плети плечо рядом гарцевавшего друга, а затем этой же плетью указал на девушку Розетту, стоящую на балконе, промолвил:

Я не забуду этой встречи,
Я, мой друг, тебе клянусь
Коль уцелею от картечи,
На этой девушке женюсь.

Розетта была тронута этой нежной клятвой гусара, стала дожидаться своего жениха. Молилась, чтобы уцелел он от картечи. Но ровно через год день, в день полк опять проезжал через уездный городок. Гусары этого же полка проезжали по улице в полном строю, но своего жениха рядом с его другом гусаром девушка не увидела. Бравый молодец сразу же съежился под пристальным взглядом Розетты и, развив руками вымолвил: «Убит!». Одно слово перечеркнуло все девичьи грезы и мечты. Девушка исчезла с балкона и, надев траурное платье, горько заплакала. Клятву гусар не выполнил не по своей воле. Мы предполагаем, а Бог располагает.
Дядя Кирюша, окончив повествование, с грустью добавил:
- Вот так, Фридрих, наши бедные девушки Розы и Аннушки из наших весок не дождались жениха-гусара Андрюшу. Он не смог уберечь себя от белогвардейской картечи. В сентябре 1918 года погиб под Симбирском, под городом, в котором родился Владимир Ильич Ленин. Родственники, в том числе моя мама, в день получения похоронки горько оплакивали Андрюшу.

Предводитель порядочности и другие джентльмены

- Деревня Барсучино была несколько культурнее других близлежащих сел и деревень, в том числе и моей деревни Хобнище – самокритично заявил Фридриху дядя Кирюша.
- В начале 1919 года сюда в Барсучино была передислоцирована с хутора Лозовка  - Сковородищенская школа. Я в ней окончил три класса. Барсучино заметно выделялось от других сел благоустройством, хорошей отделкой фасадов большинства домов, хат, подворных и гуменных построек, по количеству фруктовых и декоративных деревьев, садов. В них поддерживался надлежащий порядок, хорошо обрабатывались поля и огороды. Хорошо, доброжелательнее себя вели и взрослые жители Барсучино и молодежь.
В этой деревне с неизвестно каких-то пор, по какой-то появившейся откуда-то традиции, но неофициально, имелся предводитель порядочности.
Им становился кто-либо из солидных по росту и комплекции мужчин. При том он должен быть весьма не глупым человеком. В его обязанности входило: следить за тем, чтобы никто из сельчан не обижал вдов и сирот; поддерживать пожарную безопасность в деревне; удерживать жителей от каких либо неблаговидных проступков и не солидного поведения. А если кто-то и совершал такой неприятный проступок, то предводитель порядочности должен проводить с ними задушевные беседы или отчитывать их за мелкие провинности.
Таким предводителем порядочности до 1917 года являлся некто Федот Романович Бычковский. После него принял эту эстафету на себя его младший брат Клим Романович. Ему было около сорока лет. В период гражданской войны и военного коммунизма являлся сотником деревни. Когда в тридцатых годах началась коллективизация крестьянских хозяйств и организация колхозов, Клим Романович стал первым председателем колхоза. В деревне были мужчины и богаче Клима Бычковского, изворотливее, да имели лучше мастерство в какой-либо профессии. Некоторые мужики были эрудированнее Клима и практичнее его. Однако солидный рост, гвардейская выправка позволяли Климу Романовичу с успехом выполнять роль предводителя порядочности.
Бывало, кто-то начнет перечить Климу, а он с насмешкой посмотрит на несогласного лукавым, даже каким-то плутоватым взглядом, а когда дело посерьезней, то и весьма внушительным, да как рыкнет. А голос у него был громовой, зычный, так от напористости спорщика пух и перья только летят.
- Серьезный был мужчина Клим Бычковский – подхватил запал дяди Кирюши Фридрих. – Но ведь он с вами ребятишками, мелочью пузатой и разговаривать-то не успевал.
- А вот это ты парень брось. Клима на все хватало, – не согласился с племянником Зуев. – Когда я пошел в школу, то узнал, что школьники называют его дядя Клим, а у него есть девочка дошкольного возраста и звали её Милька. Я никогда да этого не видел взрослого мужчину, который бы так нежно и бережно любил детей.
Он подначивал, подзадоривал ребятишек. Затевал игры для детей и подростков и не только дядя Клим направлял эти игры в определенное русло. Много времени и внимания уделял он школе.
Да и как ей не уделять внимание, если дядю Клима выбрали председателем школьного совета. Иногда даже присутствовал на уроках вместе с ведущей учительницей Татьяной Ивановной Титовой. Она была дочерью священника из далекой деревни на Мишневичах. А Клим Бычковский помогал её распределять скудные запасы учебников и школьных принадлежностей среди учеников. В основном среди школьников из бедных семей.
За редким исключением, Клим Романович всегда появлялся в школе или в обеденный перерыв, или в конце занятий. Как в любой школе ученики шалили, баловались на переменах. Если шум поднимался чрезмерный, то им, нарушителям порядка влетало по первое число. Если шалили на уроке – учителя ставили их в угол, или особо разбушевавшихся школьников, выпроваживали одуматься в коридор. Но Клима ученики боялись больше всего. Стоило ему появиться в школе, как ученики прекращали свои выходки и притихали. А он, с усмешкой говорил им:
- Что же вы ребята притихли? Играть прекратили… А ну-ка, я так хотел посмотреть, как вы вместе умеете ровно бросать прямо в цель снежки! А умеете ли вы бороться? Неужели не хотите узнать, кто в классе из вас всех сильнее и ловчее? Давайте попробуйте узнать – кто кого победит! Разделитесь на две команды. В одной будут сегодня Буденный, Тухачевский, Блокар и Фрунзе: а в другой Деникин, Юденич, Шкуро… Не хотите быть Шкуро и Деникиным, так бросьте жребий. Тогда будет не обидно называться Юденичем.
Дядя Кирюша прервал свой рассказ на полуслове. Фридрих выжидал немного времени, а потом спросил:
- Вы что-то позабыли?
Зуев встряхнул головой, словно наваждение какое с себя сбросил, и ответил:
- Во время минувшей войны, а я воевал с 1942 года, и после войны, проходя мимо школ, по улицам, дворам, я что-то не видел и не слышал, у играющей детворы, чтоб они распределяли между собой роли наших полководцев и их противников. А у нас роли полководцев распределялись по жребию или по воле учеников старших классов Кости Шенделева или Васьки Солдатенкова. Большой спрос был играть Буденного. Если Костю или Ваську просили назначить его Буденным, то старшие ребята могли и отказать:
- Как же тебя назначить Буденным, если тебя вчера втоптали в снег, и ты плакал горючими слезами, как девчонка какая-то. Разве Буденный позволял себя бить? Разве он когда-нибудь плакал? Нет уж, сегодня ты будешь Шкуро, а там посмотрим, как ты будешь отбиваться от Буденного.
Иногда Костя и Васька отвечали отказом более стойкому бойцу, усовещая его:
- Хватит быть Буденным! Ты же только вчера им был. Нужно и совесть знать, пусть кто-то другой его играет. А ты сегодня будешь Деникиным!
Когда в такой «снежковой» битве, кто-то из школьников падал, а его начинали засыпать снегом, или от попавших в лицо серии снежков, он начинал плакать, Клим Романович окрикивал наседавшего на него победителя:
- Так нельзя! Хватит! Прекрати, а то за уши надеру.
Было иногда, что школьники объединялись и группировались по деревням, в которых они жили: барсучинцы, хобнинцы, старинцы. Тогда и назначать никого не надо. Вожаки деревень становились полководцами. А уж белыми они будут или красными решал все же жребий.
- Но были ли явные лидеры? – спросил Фридрих.
- Разумеется – ответил Зуев. – Больше всего везло стать Буденным моему дружку детства Ваньке Старостенко, внуку Власа Прокопьевича, который во многом подражал своему дедушке. Вот он был непререкаемым лидером. Он, будучи подростком, взрослым парнем, взрослым человеком выделялся среди всех. Так как превосходил своих сверстников силой, ловкостью, смекалкой. Но умел, и трудиться отменно на любой работе: на току при молотьбе, в поле, на древо заготовках. Даже в так называемых посторонних заработках, в артели при строительстве военного полигона в районе станции Дретунь летом 1925 года.
- Проявились ли у Ивана Старостенко его боевые качества во время Великой Отечественной войны?
- Иван стал командиром роты в партизанском отряде – ответил Зуев. Я ушел на фронт в 1942 году, а он геройски погиб осенью 1942 года около деревни Лемешевка. Он был настоящим командиром и показывал пример по принципу: «Делай, как я!». И все делал, чтобы победить уже не в игре в войнушку, а в самой настоящей кровопролитной войне. Он всегда первым бросался в атаку, рвался в бой, невзирая на преимущество в живой силе у фашистов. Его отчаянная храбрость до дерзости много раз выручала партизан. Но шальная пуля-дура не пощадила героя и он погиб.
А в других деревнях не оказалось такого предводителя порядочности, каким был у нас Клим Романович. Как ты сказал, Фридрих, явные лидеры, работа штучная и они не так часто встречаются на белом свете, а потому и ценятся и при жизни и после смерти.
Дяде Кирюше уже показалось, что он все рассказал своему племяннику, о чем Фридрих спрашивал. Но Кирилл Трофимович был от природы отличным сказателем и его племянник напомнил:
- О предводителях порядочности вы мне хорошо рассказали, но ведь вы обещали мне рассказать и о джентльменах?
Любознательность племянника нравилась Зуеву. Память о былых делах, победах должна хранить в памяти следующих поколений, всегда так было и будет. Потому дядя Кирюша с удовольствием продолжил беседу.
- В деревне Хобнище в семье Семена Потапенка от первой жены родился сын Василий. Он родился в 1872 году, ровно на двести лет позже, чем первый император России Петр Первый и Единственный. Следующие императоры с именем Петр отличались только порядковыми номерами: второй, третий, но славы своей Родине не прибавили.
- А что Василий ярко выделялся среди других однополчан?
- Как сказать… Я уже не помню из рассказов: толи после службы в солдатах, толи до службы, но оказался Василий в Петербурге, который основал Петр Первый и назвал город своим именем. И осел на долгие годы. Более полгода он бедствовал в Питере. Ночевал на чердаках и в подвалах, бродяжничал. Ходил по дворам, спрашивая у хозяев, не найдется ли какой работы. Он брался за любую тяжелую работу: распилить и расколоть дрова, привести в порядок двор.
- Неужели он так и не нашел жилья получше, чем чердак или подвал?
- Это только вначале были такие убежища. После жил в лачужках барачного типа, или в квартирах у каких-то знакомых. Но будучи неглупым, сообразительным и услужливым малым Василий устроился на службу.
- Так вы же говорили мне, что Вася уже отслужил на военной службе? – удивился Фридрих.
- А я разве сказал тебе, что он остался на сверхсрочной военной службе – парировал Зуев. – Василий работал дворником, письмоносцем, рассыльным, подручным приказчика частного магазина, упаковщиком товаров. Много перепробовал профессий и переменил мест. Но уже позабыл про лачужки и бараки, а жил в приличных комнатах в доме хозяев и на их харчах. Через пару лет окреп физически и материально – поднакопил деньжат, приобрел приличный гардероб и прибыл во время отпуска в свою деревню.
- Дядя Кирюша, а откуда же вы знаете такие подробности из жизни Василия?
- Так Василий Семенович двоюродный брат моей матери. Я его помню с четырехлетнего возраста. В каждый свой приезд из Питера, он появлялся в гостях в нашем доме. Взрослые наши родственники и просто знакомые сразу же заглядывали к нам на огонек, чтобы поговорить с городским из столичного города Петербурга земляком. Речь Василия уже резко отличалась от нашей, деревенской. Он сыпал незнакомыми словечками, употреблял термины, которые были на слуху в городе, увлекательно рассказывал про эпизоды в городе.
- А что вам запомнилось из этих рассказов?
- Я запомнил на всю жизнь о Кровавом воскресенье 1905 года, когда Николай Второй приказал расстрелять мирную демонстрацию во главе с провокатором Гапоном. Мы удивлялись рассказам Василия о капризах хозяев, у которых ему случалось служить. Так, например, вступив на должность приказчика, Василий, прошелся по коридору и нашел на полу новенький, хрустящий глянцевой бумажкой рубль. Обрадовавшись, он положил свою находку в карман, но не удержался и похвастался своему напарнику, который уже давно прислуживал хозяевам этого дома. Напарник обучал Василия этикету: как обращаться к хозяину, хозяйке. Мне он, узнав о находке, посоветовал: «немедленно, сейчас же отдай деньги хозяину. Может он для проверки твоей благонадежности сам и бросил эту новенькую денежную купюру на пол, тогда ты не только работу потеряешь, а еще попадешь на тюремные нары в каталажке.
Василий понесся докладывать о своей находке хозяину.
- А как он отреагировал на это?
- Вежливо поблагодарил его: «спасибо, спасибо» и спокойно положив рубль в карман, похлопав по плечу, вальяжно зашагал по коридору. Но зато хозяева стали благосклонно относиться к Василию и его напарнику. На Пасху, Рождество Христово и рождество хозяина прислуга получала подарки: какие-нибудь вкусные деликатесы, что-то из поношенной одежды барина: рубашку, галстук. Василий разносил по городу визитки и пригласительные билеты на вечерние балы знакомым хозяина по городу и получал от клиентов на чай 10, 15, 20 копеек, а иногда от очень щедрого знакомого хозяйки целую полтину.
- А как выглядел Василий, по приезду в гости в деревню?
- Мне хорошо запомнились его приезды осенью 1912 года и весной 1914 года перед самой Первой Мировой войной. Он, приехав к своим родным от своих господ, сам выглядел как господин, по-барски. На нем была добротная с меховым воротником шуба. Будто копия с фотографии знаменитого баса России и мира певца Федора Шаляпина. Шубу надевал в холодное время, когда погода была потеплее, на нем было с иголочки демисезонное драповое пальто. Под ним лоснящийся жилет и белоснежная манишка, лакированные начищенные до блеска сапоги со скрипом, в руках держал изящную трость, был даже монокль.
- А как его встречали родственники?
- Очень мило. Ведь он привозил много подарков из снеди, деликатесов. Братьям Ефрему и Павлу гармошки, скрипки, миниатюрные пистолеты и прочие забавные безделушки. Трем неродным сестрам платки, сапожки, платья, кольца и сережки в уши. Проходя по деревенской улице, Василий слушал, как поют песни женщины, сидя на завалинке. Он доставал из карманов цветастые мешочки, в которых хранились конфеты, и одаривал ими детей. Он громко смеялся, когда начинали детишки ссориться из-за угощения. Начинали вырывать друг у друга из рук конфеты, фантики которых были покрасивее, чем у самого пацаненка.
- Так это не совсем по-джентельменски – возмутился Фридрих. – Он кидал им конфеты, как собакам на драку?
А дядя Кирюша заулыбался:
- Он стравливал мальчишек все же красиво, по-джентельменски. Но в 1917 году произошла революция. Был такой анекдот про это время. Горничная прибегает к барине и говорит: «Произошла революция и теперь богатых не будет» А интеллигентная хозяйка отвечает: «Я всегда думала, что революции совершаются для того, чтобы в стране не было бедных». А Василий, так как богатых не стало, приехал домой в деревню. Он не забыл свою крестьянскую работу и хорошо работал и в поле, и дома, оставаясь в душе джентльменом.
- А таких, как Василий джентльменов, больше в деревне не было?
- Почему же многие молодые парни уезжали на работу в Петербург или Москву. Кто-то оставался в городе насовсем. Иные возвращались домой. Но и те и другие, побывав в обеих столицах, выглядели по возможности и в зависимости от обстоятельств, джентльменами – самородками. Наши деревенские ребята впитывали в себя, как губка, городскую литературно-правильную речь, культуру. В них появлялась какая-то опрятность, элегантность, новая манера поведения и в поступках, и в разговорах. Они выделялись среди своих односельчан какой-то особенной эрудицией, гордостью и в то же время были вежливыми и общительными с окружающими людьми. Ведь поговорка: «Где родился, там и пригодился» хороша, но может завести и в тупик, в застой. Ротация и обмен знаниями народа происходит во время динамичного передвижения его.
Зуев привел несколько примеров такого передвижения. Михаил Амосович Рулев из деревни Хобнище в начале двадцатого века, где-то в 1910 году уехал в Петербург. К жене и двум детишкам приезжал два раза в год. Устроился в Питере железнодорожным кондуктором. Елена Прохоровна гордилась мужем добытчиком. Он привозил ей не только деньги, но баловал подарками сынишку Ваню и дочурку Аню. В результате дети Рулева задирали носы до небес перед своими ровесниками. Им казалось, что манна небесная сыпется им, не переставая. Когда Михаил приезжал в деревню, ребятишки висли у него на руках, карабкались на шею и спину. Кто быстрее «оседлает» отца.
Жизнь в городе Петербурге сделала его не только смелым, каким он был по природе, а даже дерзким. Когда он разделился с братом Андреем и стал строить для своей семьи новый домик и подворные постройки, то зачастую по ночам, а иногда и засветло днем воровать панский строевой лес. Каждый раз, на всякий случай, отправляясь на браконьерскую рубку леса, он брал с собою заряженное ружье. Но шила в мешке не утаишь. Все деревенские мужики, в том числе и отец Кирилла – Трофим Зуев, ездили в грозном революционном году воровать панский помещичий лес. То видели, как Михаил и такой же сорванец, как и он, Николай Мищенко, услышав грохот телеги, залегали в засаду с охотничьими ружьями, считая, что едут пан и его прислужники наказать браконьеров. Но это были односельчане. Когда мужики спрашивали то одного, то другого рубщика панского леса:
- Неужели вы при появлении пана или его управляющего, пустили бы в ход ружья?
- То кто-то из них неизменно и уверенно отвечал:
- А как же иначе. Каторги мы ничуть не боимся. И того и другого бы уложили наповал.
Осенью 1916 года Михаил ликвидировал свое хозяйство, забил свинью, чтобы в голодном Петрограде можно было мясцо отведать, и укатил со своей семьей в Петроград. Работая на железной дороге, он знал, что без стабильного заработка он не останется.
Николай Прохоренок из деревни Замогилки, сын многодетного мужика, сумел получить образование. Природа щедро наделила его красотой. Кроме того, он был высоким и стройным. Николай умел вежливо и деликатно общаться с людьми, а его красота сводила с ума девчат. Он был отменный сердцеед и сердцегрыз, но не баловень судьбы. В самые грозные годы гражданской войны Николай в волости в селе Козьяны, в уездном городе Городок, активно участвовал во всех сельских мероприятиях. В том числе и в ликвидации банд, которые появились в лесах чуть севернее Городка.               
Василий Семенович Корноушенко из деревни Барсучино молодым парнем уехал в Москву. Благодаря своей эрудиции, он стал важным чиновником. После революции 1905 года жил то в Москве, то в Петербурге, где одно время примкнул к партии левых эсеров. Перед Октябрьской революцией вернулся в деревню, обзавелся семьей и хозяйством среднего достатка.
Он умел красиво выступать на собраниях, а в быту был приятным собеседником. Мог толково посоветовать соседям, разбирался хорошо во всех вопросах того сложного, трудного времени.
Новая власть припомнила его участие в партии эсеров с левым уклоном. И потому с 1918 года по 1924 год ему приходилось один раз в месяц для профилактики приходить в Городокское ОГПу. Но обращались в ОГПу с Василием   вежливо,… не орали, не пинали, один раз сотрудник даже угостил папироской. Другие сотрудники ОГПУ, усаживая Василия за стол для «задушевной» беседы тоже  не хамили. Налив себе ОГПУшник стакан чая, наливал и второй, предлагая левому эсеру почаевничать вместе с ним. 
Вода и камень точит. Беседы в ОГПу не прошли даром. Оказалось, что у Василия Корноушенко были всегда прогрессивные взгляды. И в 1920 году он вступил в ряды ВКП(б).
Братья Парфен и Егор Власовичи Матюшенко из деревни Барсучино, после начала Первой Мировой войны в 1914 году переселились на хутор Андреевка. Они всегда выглядели импозантно и были грамотными людьми.
Парфен был приятным собеседником и отличным танцором на вечеринках, на свадьбах. Его ровесники подначивали:
- А ну-ка, Парфен Власович, покажи свою былую удаль молодецкую. Тряхни стариной.
Парфен, поправив пальцами свою курчавую густую шевелюру, высокий и статный подходил вкрадчивой, мягкой, кошачьей походкой к молодой девушке, или женщине своего возраста. Положив одну руку ей на талию, а второй взяв её пальчики в ладошку, начинал так вальсировать под музыку, так кружился он элегантно и красиво, что все восторгались, а девушка танцевала с наслаждением, до полного изнеможения. Иногда он отрывал свою партнершу от пола и, кружась, не давал ей коснуться пола даже каблучками.
Может быть, Парфен любил поговорить с людьми и потому, что служил одно время лесником. А в темном лесе, в темном лесе поговорить-то, если даже очень захочешь это сделать, да не с кем. А Парфен был далеко не молчун.
 Егор же не любил танцевать, он был неуклюж, да и оратор с него был никакой, а потому менее общителен, чем его брат. Зато знал много новостей, и его просили рассказать что-нибудь новенькое, байку, прибаутку, шутку. Хорошо разбирался Егор в медицине. Лечил травами, которые он собирал в поле и в лесу. Одно время они вдвоем с Парфеном были лесниками.
Был ли он фельдшером, или знахарем, никого это не волновало. Но, если пациенты обращались к нему с болезнями, то умел Егор изгнать хворобу из тела. Все оставались довольны. А он по-джентльменски относился к своим пациентам. Не обдирал их как липку, а брал умеренную плату. Себе не в убыток, и хворым людям не в тягость. Иногда, зная, что пациенты бедны, как церковные мыши, Егор и вовсе не брал ни копейки. Даже если они пытались что-нибудь всучить из продуктов. Егор Матюшенко им низко кланялся и твердо возвращал своим бедным клиентам их «вознаграждения», добавляя: «Нет, и еще раз нет!».
Когда Егор приходил к тяжелобольному пациенту к нему домой и врачевал его при домочадцах, то единственно, что он позволял себе, то выпить чарку чистого, как слеза самогона.
Притом делал это Егор Власович торопливо, не присаживаясь за стол, второпях, словно боясь, что его тут же заставят и закусить, выпитую дозу спиртного, чем-нибудь вкусненьким.
Но Фридриха потрясло в рассказе Кирилла Трофимовича больше всего, как Зуев сам стал неожиданно пациентом.
- Я был подростком, - рассказывал дядя Кирюша, - когда меня одолел недуг. Заболели ноги, появились на голенях мокрые гнойные красно-синие пятна лишаев. Куда только не возил меня отец, к фельдшерам в Сиротино, к знахарке в Плиговки, Бывалино и еще куда-то, но ничего и никто не помог. Как-то в декабре 1922 года Егор Власович по какому-то служебному делу заскочил к нам. Он стал беседовать с отцом о том, о сем, а папа возьми, да и поделись с Егором о моей болезни, сказав как бы мимоходом: «Вот мой Кирюша уже длительное время страдает недугом ног».
- А ну-ка, я посмотрю твои ноги, – обратился ко мне Егор Власович.
Я тут же засучил обе штанины брюк.
- М-м… Гм… - хмыкнул Матюшенко. – А что же вы раньше-то ко мне не обратились? Завтра же забегу к вам и принесу лекарство. Будете смазывать им ноги два раза в день, и все пройдет.
- И он вылечил вас?
- Да, так оно и произошло. Егор принес баночку какой-то густой темно-зеленой мази, и дней через пять – шесть, не больше недели, мои ноги очистились от гнойных болячек. Да-да, через неделю доктор забежал к нам на минутку. Чтобы осведомиться о результатах лечения. А эти болячки, как корова языком слизала, ноги чистые без всяких разноцветных пятен.
Отец поблагодарил Егора за медицинскую помощь и сказал:
- Егор Власович, не знал и не слыхал, из-за вашей скромности, что вы такой опытный доктор. Три года мальчонка маялся, а вы его за пять дней вылечили! Мне интересно узнать – из чего же вы делаете такое волшебное зелье.
Егор покачал головой, улыбнулся и произнес:
- О, Трофим Петрович, несмотря на мое глубокое уважение к вам, я никому, ни вам, ни другому, никогда не расскажу секрет чудодейственной мази. Извините. До свидания!
- То была тайна, которую никто так и не узнал – подвел итог дядя Кирюша. И переключился на другого джентльмена, который поселился в Петербурге, проживал до этого в Барсучино, на Ивана Леонтовича Колоскова. Но … малая родина так притягивала Ивана Леонтовича, что он уехал из столицы, и вернулся в свое родное Барсучино. Иван вернулся домой после событий 1905 года, которые произошли на Дворцовой площади у Зимнего дворца.
Колосков обзавелся хозяйством, и получал с него достаток ниже среднего. Но зато так великолепно рассказывал о Кровавом  воскресении, что его собирались послушать со всех окрестных деревень. Некоторые односельчане приходили послушать его многократно. В рассказах Ивана Леонтовича было столько импровизации, а с каждой новой историей появлялось столько дополнительных деталей, что слушатели удивлялись его «алмазной» памяти.
Колосков привез из Питера объемистые справочники по медицине, домоводству, ветеринарии, но сам ими, однако, не пользовался. Но когда приходили соседи, или друзья его посоветоваться по тому или иному вопросу, он сам не комментировал детали заданного вопроса, а быстро находил ответ на какой-то ему понятной странице и давал прочитать про интересующую тему. Вел себя как настоящий джентльмен. И снискал славу эрудита.
Андрей Беленько родился в деревне Сковородище, но очень часто менял место жительства. Поживет немного в Петербурге, заработает там денег, и уезжал в Сковородище наслаждаться чистым речным воздухом, ласковому солнышку и любимому крестьянскому труду. Пропитание для семьи давала родная земля.
В годы становления Советской власти Андрей служил где-то в уездном городе или в Полоцке. У него было техническое образование, и иногда он щеголял в форменной фуражке и в мундире. Вел себя с односельчанами гордо и независимо, и общался только с солидными и общался только с солидными мужчинами со своими земляками из Барсучино, или хутора Лозовка.
Василь Самчонок, так его называли за глаза, так же прошел жизненную школу в Петербурге и держался в деревне как-то обособленно. Ни с кем из селян без особой на то необходимости не общался, кроме двух братьев кузнецов Григория и Владимира. Зато к нему, как к грамотному, эрудированному человеку, часто обращались местные жители. Они знали, что у Василя можно получить дельный совет. Он поможет написать заявление или прошение властям.
Василий и Тит Ещенки из хутора Лозовка так же развеяли миф о неграмотной, лапотной, нечесаной и немытой России. Оба брата имели гвардейскую выправку, настоящих гренадеров. И хотя хорошо знали себе цену, все же были на редкость общительны. Могли беседовать часами с людьми из окрестных деревень и хуторов.
Василий в молодые годы получил фельдшерское образование. Хорошо разбирался в анатомии и физиологии не только животных, но и человека. Изучил досконально и бактериологию. Возвратившись в деревню официально врачебно-фельдшерской практикой не занимался. Но зато с удовольствием давал необходимые советы в лечении недугов.
Для установления диагноза имел необходимые инструменты и приборы, но рецепты не выписывал. Однако давал советы,  где и в каких аптеках Сиротино, или Городка можно приобрести эти снадобья. Некоторые болезни Василий лечил народными средствами.
- Василий Николаевич – вспомнил Зуев при беседе с Фридрихом, - напоминал мне доброго барина из произведения Некрасова «Саша», которое я читал и перечитывал, и всегда, повторно читая «Сашу» не без волнения. Не мог равнодушно слушать стихи Николая Александровича, который был сам барином, но хорошо понимал душу простого хуторянина или селянина:
Все ему люди приятели, други.
Все ему дороги – лечит недуги.
А доброта – я такой доброты,
Век не видал, не увидишь и ты.

Тит же, вернувшись в деревню, держал быстроходного жеребца – рысака. Приобрел Тит и необходимую для соревнования на ипподроме упряжь. Выступал в гонках на всех ярмарках, кирмашах в Мишневичах, Козьянах, Сиротино как зимою, так и летом. Лучшего жокея, как Тит не было в округе. Он со своим жеребцом – иноходцем обгонял всех соперников в таких азартных состязаниях, немало денег он зарабатывал, участвуя в тотализаторе. За своим рысаком ухаживал, как за несмышленым ребенком. Чистил, с мылом мыл его после скачек. После победы не бросался её праздновать, а, накинув попону на спину жеребца, долго выгуливал его, опасаясь простуды.
Его победы производили среди его земляков настоящий фурор. Все болели за Титушку, так ласково называли жокея, аплодировали, поздравляли с успехом, подносили ему вместо приза на подносе чарочку водки. Приглашали в гости. Многие гордились дружбой с Титом.
А Тит разрушал своим поведением поговорку: «Тит, идем молотить» «Брюхо болит!» «Тит, идем кашу есть!» «А, где моя большая ложка?!».
Но не только из-за побед в скачках, любили Тита земляки. Он был прекрасным музыкантом скрипачом. Разбирающиеся в музыке люди ценили его импровизации, могли слушать игру Тита часами. Даже те, кому «медведь на ухо наступил», не оставались равнодушными, слушая скрипача. Они смахивали с ресниц слезинки, которые набегали у слушателей. Тонкая и страстная игра Тита Николаевича на скрипке вынимала у них душу наружу, и она трепетала и страдала, как у героя из одного стихотворения про скрипача:
Скрипка, без меня ты жить не можешь,
Так играй, любимая и плачь.
И пускай, как девушку нагую,
До утра насилует скрипач.

Тит-музыкант пользовался огромной популярностью, его приглашали на свадьбы, в гости отпраздновать день рождения не только родственники. Многие люди, не являющиеся его родней, считали за честь пригласить на застольные мероприятия Тита Николаевича.
Юрий Петрович Похлебов из деревни Рибчано снискал себе другую славу: дамского угодника и ловеласа. Юрий был среднего роста, но хорошо сложен – атлетическое телосложение покоряло многих женщин, а лицо писаного красавца вскружил не одну бабенку. Юру и считали бабьим, скорее вдовьим баловнем.
Что поделаешь, в народе про таких говорят: «Бывает, что у девушки муж умирает. А у вдовушки живет!».
Похлебов Юрий умел лавировать и по политической линии. Он много лет был сотником в Рибчано, Щербаках. В двадцатых годах в его сотню входила и деревня Хобнище. Поэтому Юрий Петрович дарил вдовушкам не только любовь и ласку, но, не выходя из рамок закона, оказывал по своим силам материальную помощь. То дровишек выпишет вдовам, то выпишет необходимое количество леса на постройку или ремонт покосившегося строения хаты. Иногда вдовам, куда он хаживал по ночам, приходил и днем, чтобы отремонтировать прохудившиеся полы в доме, на крыльце. Не чурался подлатать крышу, переложить чадящую копотью и дымом печку. Ремонтировал и надворные постройки: ворота, телеги, сани.
Да кто же такого профессионала и щедрой души человека будет переизбираться. Такого народного умельца и любимца на руках были готовы носить.
А сколько, благодаря умению Юрия Петровича и его организаторских способностей было потушено своевременно во многих деревнях пожаров, то перечислять не хватит пальцев и на руках, и на ногах.
Умел Юрий Петрович пресекать конокрадство. Обходилась без погони и драки. Он, как собака, верхним чутьем пресекал все попытки увести со двора лошадь.
Конокрадам так доставалось при попытке украсть лошадь от сотника, у которого сила и мощь Геракла сочеталась с умением ударов кулачного бойца, что они за три версты обходили деревни, где сотником был Юрий Петрович. О том, что Похлебов пресекал всякую бузу и драки в деревнях своей сотни и говорить не стоит. Он всегда оказывался на месте происшествия, когда эмоции еще не успели перехлестнуть через край.
Без Антона Николаевича Яковлева, по прозвищу повичонок из деревни Малые Старинки не обходилось ни одно торжество или праздник. Он, красавец, музыкант-гармонист, имел прекрасный голос, и исполнял забавные песенки и веселые частушки. Был известен во всей округе. Без него жителям окрестных сел и хуторов было очень скучно жить.
Но в Барсучино не хватало школьных дипломированных учителей. Но для настоящего педагога нужен не только диплом, а и душа. Увлечь за собой в далекий, дальний путь в страну знаний не каждому дипломнику удается. Но в Барсучино нашлись педагоги – самородки: Татьяна Ивановна Титова, дочь священника; Ксения Титовна Быковская, дочь бедной вдовы; Циля Исааковна Барахова, дочь бедного еврея, хотя он и торговал дегтем, керосином, мылом, спичками и гвоздями, но доход был весьма малюсеньким. Поэтому Исаак занимался кроме торговли, еще лечением лошадей от чесотки.
Но духовность людей воспитывалась не только в школе. В Мишневической церкви проводил службы при советской власти с 1818 года по 1930, почитаемый всеми прихожанами священник Иван Радзиминский. Кирилл Трофимович удивлялся в детстве, почему атеисты – большевики, которые вели непримиримую войну с богослужителями, так лояльно относились к Ивану Радзиминскому.
Повзрослев понял, что священник, иногда после окончания служения обедни, наставлял прихожан добросовестно, по силе возможности, выполнять поставки по продразверстке, продналогу, задания по труднуждповинностям. В период гражданской войны и военного коммунизма объяснял людям очень просто о необходимости гужевой повинности:
- Вспомните поговорку наших дедов: «коль взялся за гуж, то не говори, что не дюж». Мы же ремонтируем деревни, или перевозим продовольствие в амбары не для Советской власти, а для себя родненьких. А власть как бы она ни называлась: Советская, царская, всегда остается властью. И каждая власть от Бога.
- Так большевики-то Бога не признают, - высказывали Ивану Радзиминскому свои сомнения несогласные, на что он отвечал:
- Это не их вина, а беда.
Когда появилась угроза нападения на Мишневичи белогвардейцев и белополяков, священник один из первых со своей семьей вышел на Оболь рыть окопы на правом берегу реки. Две дочери Ивана, когда началась компания по ликвидации безграмотности на селе. Добровольно пошли сотрудницами в ликбез. Не стал священник отговаривать своих двоих сыновей, когда они в 1935 году решили вступить в комсомол.
Артисты, сваты, добряки и ловкачи

В деревне Хобнище жил хромой мужичонка среднего достатка, некто Василий Терентьевич Рулев. Деревенские острословы прозвали его по национальности одной из стран Ближнего Востока – персом. Потом за его острый язычок, и какие шуточки прозвище «Перс» трансформировалось в «Перец».
Рулеву-Перцу пришлось повоевать вдоволь. Он участвовал в обороне осажденного Порт-Артура японцами. Застала его Первая Мировая война в 1914-1918 годах на полях сражений. Хромота у Василия Терентьевича была не от рождения, а от ранения. Но Рулева не отправили из действующей армии домой, и так он стал хлебопеком.
О своих приключениях, о войне рассказывал односельчанам Перец забавно, с юмором, что все за животики хватались.
Если бы Рулев записывал свои рассказы в блокнот или тетради. То получилась бы книга не менее смешная, чем у Ярослава Гашека, про бравого солдата швейка.
Слушатели восхищались историями Перца, которые сыпались из его рта, как из рога изобилия. Вот, например, рассказ шутника-комика о том, как он пекарь, замешивал хлеб не руками, а ногами.
- Бывало, налью в ящик или в корыто воды, засыплю туда муки, сниму шаровары, закатаю кальсоны выше колен, прыгаю в корыто или ящик, и начинаю это месиво топтать ногами, пока не получится добротная однородная масса.
- А ноги-то, прежде чем прыгнуть в корыто, ты хоть мыл? - Задавали ему вопросы, давясь от смеха земляки.
- А зачем? – пожимал плечами Рулев. – Я ноги и после замеса не мыл. Кончу месить, топтать муку нового замеса, так и дрожжей добавлять не надо, на ногах уже образовалась хорошая закваска. Тесто от неё таким пышным поднимается: любо, дорого.
У Рулева было шестеро детей, и самый старший сын его Егор перенял от отца юмористическую закваску, и стал доморощенным артистом – комиком в 13 лет, он довольно сходно тявкал по-собачьи, как кошка мяукал, завывая истошно, разыгрывал причуды некоторых ворчливых деревенских старичков и, со странностями хуторских старушек.
Егор мог подкрасться к мужской деревенской компании выпивох, которые скинувшись на троих, выпивали бутылочку казенной водочки за углом, занюхивая вместо хлебушка материей рукава. И как заголосит, горько рыдая и будто вытирая слезы, которые брызгали из глаз от расстройства. Причитая голосом жены, какого-то из собутыльников. Это была хохма, так хохмачка муж, якобы рыдающей жены от неожиданности захлебнулся глотком водки. Закашлялся, а увидев обман, готов был растерзать на мелкие кусочки Егорку, стереть его в порошок, пожарить как шашлык на вертеле под огнем костерка.
Имитировал голоса мужчин и женщин, которые резко отличались от обычных голосов. Егорушка умел гундосить, картавить, заикаться. Но особенно умел подражать голосам, говорящих с акцентом евреев.
Над пожилыми людьми, которые верили в чудеса, или были слишком суеверными, Егорка измывался с особой изобретательностью и страстью. Подслушает он случайно или специально разговор кумушек про какое-нибудь поверье. Про жизнь на том свете, и начинает с завыванием вещать голосом умершего:
- Плохо мне, Клава, живется на том свете-то. Как настанет темная ночь, вынеси крынку молока на крыльцо ровно в полночь и убегай. Не поворачиваясь назад сразу же в дом. Соскучился я по нормальной домашней пище. Так ты у крынки положи и кусочек ржаного хлеба. На крыльцо выйдешь не раньше, чем петухи трижды прокричат в курятнике. Да, и не вздумай рассказать кому-то, что со мной разговаривала, а то мне еще хуже будет.
Клава гонит свою подружку. Запрещая ей, кому либо проболтаться о таинственном замогильном голосе. Та, божится и клянется, что будет молчать, как могила. А сама на следующий день помчится во весь опор, что за ней пыль столбом будет подниматься вверх, и долго-долго оседать на дорогу, или улицу. По пути она не только расскажет о замогильном голосе, но и наплетет еще небылиц в три короба.
В лунную ночь Егор подкрадывался к окну дома сплетницы и завывал, как воет одинокий, голодный волк глядя на луну. Когда из окна вылетал кусок пирога, или ватрушки с визгливым криком: - На, возьми, и подавись, ненасытная тварь! Чтоб ты лопнул, волчара поганая! – Егорка поднимал лакомые кусочки и осторожно смывался подальше от окна сплетницы.
Чудил Егорка накануне праздников крещенья и рождества, в Юрьев день. Подслушав, как другие две женщины рассказывали друг другу страсти-мордасти, что на земле иногда появляются и души совсем недавно умерших, Егорка, обладая феноменальной памятью, фонотекой голосов всех своих знакомых соседей, накануне праздника подкрадывается к окошку, стучал осторожно в стекло и говорил голосом умершего, просил как нищий милостыню:
- Наталья, это я, твой Николай. Открой мне дверь, позволь обогреться у теплой печечки, не дай мне замерзнуть, дай пожевать хотя бы корочку хлеба! Не поможешь мне, пожалеешь! Не покормишь меня, так я умру снова второй раз. Меня же отпустили оттуда только на одну ночь, под поручительство Демьяна, который давеча представился. Не только меня накажут, а еще и Демьяна. Будем мы гореть в гиене огненной, а черти нас заставят лизать языком раскаленные докрасна сковородки. Я уж и к детям нашим стучался, а они на порог не пустили. Ведь мне же ничего от них не надо. Я хотел забрать с собой кой-какие мои вещи, которые они в мой гроб забыли положить. Бог не Ермошка, видит немножко.
Но особенно Егор любил сыграть в такие знаменательные дни роль сварливой и ворчливой старухи Анисьи или Власихи. Обе были склочницы еще те. Они на протяжении многих лет ссорились, судились со всеми деревенскими жителями, жаловались на своих «обидчиков» губернатору. Им везде отказывали, считали все доводы их надуманными и вздорными. Тогда Анисья и Власиха решили поехать в Петербург, что бы пожаловаться самому царю-батюшке. И очень удивились, что к нему их не допустили. Уж очень они были грязные и неряшливые. Зато они замордовали всех своих знакомых земляков, проживающих в Питере. Те открещивались от них, как от нечистой силы. И только Егорка дал им прикурить. Они становились на колени перед иконами, заслышав знакомые голоса, и вымаливали у Бога прощение. Тогда Егорка сменил свой гнев на милость, а деревенские и хуторские жители вздохнули с облегчением. Вот ведь правда пелась в революционной песне: «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой! Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».
- Вот наши земляки и добились освобождения от этих склочниц – сказал дядя Кирюша Фридриху. – Только не своею собственной рукой, а благодаря артисту-комику Егорке. Когда мой брат Евдоким, где-то в тридцатых годах посмотрел на экранах кинотеатра про киноактера-комика Чарли Чаплина. Он мне не раз говорил: «Дать бы нашему соседу Егорке артистическое образование, то быть ему без пяти минут знаменитым Чарли Чаплином. А может быть Егорка мог и перещеголять его. Ведь он намного младше актера, который играл в основном в немом кино. А с появлением звукового кино, его слава немного померкла. Чаплин был героем своего времени. Егорка же мог сразу сняться в звуковом фильме, а умел он подражать разговору любого артиста. Классным бы стал артистом Егорушка, да жаль умер рано.
- Дядя Кирюша, а были ли какие-нибудь у нас на Мишневичне  еще уникальные люди? – спросил Фридрих.
- Фридрих, ты задаешь мне самый нелепый вопрос, из всех вопросов, которые ты задавал раньше. Да у нас все люди были уникальные. Правда не все были богатырями, высокими, стройными и красивыми, но талантливыми были все. Взять нашего Дальномета.
- Это что за чудище такое  - Дальномет? – спросил Фридрих.
- Сам я лично его не знал, - ответил племяннику дядя. – Но по рассказам моих братьев Константина и Николая Мищенко было известно, что в деревне Рибчано жил щупленький, низкорослый мужичок Давидка. Он как его тезка из древнегреческого мифа  про борьбу среднего роста борца Давида и мощного богатыря Голиафа, в которой вышел победителем Давид, выпустив камень, пустил его так метко, что попал прямо в лоб Голиафу, и богатырь рухнул на землю, умел ловко бросать камни.
- И в кого же целился Мишневичский Давид? – спросил Фридрих.
- По рассказам старших братьев и местных мужчин, наш Давидка совершал на диво односельчанам и жителям других деревень Хобнище, Барсучино, Щербаки, он мог забросить ввысь на расстояние почти версты.
- По моему, дядя Кирюша, очевидцы немного преувеличивали расстояние, на которое бросал камушек Давид. Говорят же милиционеры-следователи про иных свидетелей: «Врет, как очевидец» - усомнился в достоверности факта Фридрих.
- Кто же знает, как было на самом деле, - пожал плечами дядя. – Я сам не видел, а уличить: врут ли очевидцы, или говорят правду, не могу утверждать твердо. Но нет дыма без огня. Наверно забрасывал камни Давидка на высоту парящего в небесах жаворонка. Когда он, взлетая ввысь, то превращается в маленькую, почти невидимую точечку. И слышна только его песня.
- А вот лирические песни про жаворонка я слышал – согласился Фридрих. И процитировал: «Слышу песни жаворонка, слышу пенье соловья. Это русская сторонка, это Родина моя». Красиво!
- А я, к сожалению, слышал одно трагическое стихотворение, о том как жаворонок свивает свое гнездо в поле, а иногда, не зная, что это поле еще не вспахано, попадает в беду. И жаворонок, как любое живое существо сожалеет и горюет о гибели потомства:
Гнездо с птенцами перепахано:
Нырнул в высокий небосвод.
И слышно охает и ахает,
А люди думают – поет.

Наступило тягостное молчание, и прервал его Фридрих:
- Вот что значит великолепная поэзия. Всего четыре строчки написал поэт, а какую бурю чувств вызывают его стихи: пусть сочувствие. До слез растрогало это стихотворение.
- Ладно, - согласился дядя Кирюша с племянником. – Не будем затрагивать грустные темы. Если Давидка не просто бросал в высоту или вдаль, а целился куда-то, или в кого-то, то его меткость была изумительной. Он никогда не промахнулся. Поражал те только неподвижную цель: ствол дерева, валун, лежащий на обочине дороги, но и в цель движущуюся: в летящую ворону, в бегущую собаку. Если Давидка бросал камушек в движущуюся цель, то выбирал он для этого самый малюсенький камушек. Не выносил он жалобный визг собачонки и горестное карканье вороны. Бросал он только в том случае в живое существо, если кто-то не верил ему, что он может попасть в движущуюся цель, и заключал с ним пари.
- Так, бросая камень ввысь, Давид мог случайно попасть в проходящего мимо человека. Камень, брошенный вверх, ведь не летит вертикально в высоту, а имеет какую-то свою траекторию?
  - А вот тут, племянничек ты не прав. Давидка как раз учитывал, что камень, пущенный по какой-то траектории, может повредить кого-то из прохожих. Поэтому он приловчился бросать увесистый камушек строго по вертикали. Изогнется чуть ли не до земли, но запустит камень вертикально. А сам потом делает шага два назад, или в сторону, чтобы падающий камушек не размозжил ему голову при падении на землю. Через несколько мгновений камушек и падал почти около ног Давидки.
- Значит, правильно поступал Давид, что отступал назад, или в сторону. А не вперед. Ведь бросая камень вверх, он все равно, невольно, посылал его хоть по очень маленькой, но траектории. Шагнув вперед, Давид мог ушибить самого себя – сделал вывод Фридрих. - Но ведь были на Мишневичищне и другие известные люди? Расскажите мне о них.
- Хорошо, - согласился дядя Кирюша. – Я тебе расскажу о добропорядочных людях из Щербаков. Из рассказов моего отца и мужиков из соседних деревень мне стало известно, что в селе Мишневичи поселился какой-то виноторговец. Фамилия этого забавного, доверчивого, наивного латыша выветрилась у меня из головы, но он содержал одно время винную лавку, которую все называли корчмой.
- Да, - усмехнулся Фридрих. – В наше время это называется винным баром или по-простому – забегаловкой.
Дядя Кирилл, пропустив мимо ушей комментарий племянника, продолжал:
- Так латыш, владелец корчмы, рассказывал мне отец, был очень добрым человеком. Он отпускал любителям выпить водку за наличный расчет, но иногда наливал стопку-другую и в долг, притом иногда на длительное время, например, до урожая, без всяких процентов.
- Да-да, - заулыбался племянник. – Водка всегда считалась жидкой валютой. И емкость стопки, могла оцениваться по-разному. Но она всегда оставалась только стопкой.
- А ты-то, откуда это знаешь, Фридрих! – удивился дядя. – Ты же не пьешь водку?
- Я не пью, но стоимость-то водки в деньгах знаю. И её цена изменяется с ростом инфляции: увеличивается зарплата – увеличивается и цена товара – стопки водки.
- Извините, дядя Кирюша, что я вас перебил. Прошу вас – рассказывайте дальше.
- поджидал латыш расплаты, возвращения долга до случайного заработка должника. В том числе при сплавлении плотов леса вниз по реке Западная Двина в Ригу. Мужики готовили плоты поблизости на реке Оболь, а она же впадает в Двину. В таких случаях хозяин корчмы записывал фамилию должника в толстенную тетрадь. Разумеется, фамилия была самозваной. Паспортов в то время у деревенских мужчин не было. Записывал латыш не только фамилию, но и название деревни или хутора, в которых жил любитель водочки и сумму дебитора.
- А если записей должников у торговца было много, то, как он вел учет их, если они занимали на длительный срок?
- Спустя год после открытия корчмы, латыш тщательно проанализировал долговые записи и убедился, что его клиенты, любители выпить из деревни Щербаки, по сравнению с мужиками из других деревень, оказались самыми добросовестными, самыми добропорядочными людьми. Они рассчитывались за выпитую водку полностью и в установленные с роки.
- Вывод выведен, а что же было дальше, дядя Кирюша?
- Убедившись в добропорядочности Щербаковцев, хозяин корчмы принял к заключению, что отпала необходимость записывать мужиков-щербаковцев в книгу учета дебиторов. Поскольку записи в книге велись простым карандашом. И, отыскивая нужную фамилию замусоленным пальцем по книге, было уже трудно разобрать имя, да и поиски фамилий отнимали много времени. А жаждущие и страждущие поторапливали хозяина налить им побыстрее стопочку заветную. А если они опять брали водку в долг и называли свою фамилию и говорили, что они из Щербаков, то хозяин корчмы расплывался в улыбке и приветливо восклицал: «О, щербачь – добрый человек, пожалуйста, пожалуйста!».
Такой доверчивостью и любезностью латыша воспользовались многие недобросовестные мужики из соседних деревень. Прося чарку в долг, они называли себя щербаковцами.
- И что же хозяин корчмы не запоминал лже-щербаковцев? – спросил Фридрих.
- А как же их можно было отследить? Но спустя некоторое время добряк латыш обратил внимание, что уж больно много стало появляться в корчме клиентов щербаковцев, и спохватился. Стал сводить дебет с кредитом и обнаружил резкую утечку оборотного капитала. Если говорить на языке коммерческом, то он вылетел в трубу, «обанкротился».
- Неужели были в те времена такие аферисты? – спросил дядю Фридрих.
- Да, аферисты были во все времена и при царе Горохе и в Древнем Риме. Я сейчас расскажу тебе, племянничек, про ловкого свата. Очень он умел поженить парней и девушек. В то время молодые парни  и девушки знакомились, влюблялись и женились несколько иначе, чем теперь, в наши дни. Для молодого, более менее развитого парня, смелого, решительного и умеющего танцевать, эта процедура знакомства решалась сама собой. Для стеснительного, робкого, не умеющего танцевать молодого человека знакомство с девушкой становилось очень трудным делом. Первые могли сами договориться со своей знакомой девушкой из их деревни. Или из соседней о женитьбе. А с незнакомой девушкой, которая ему вдруг неожиданно понравилась, но жила в другой веске, познакомиться такому молодцу было намного проще, чем второму стеснительному.
Смелый паренек мог пригласить её на танцы, а после танцев прогуляться по улице, обозначив соседям, что знакомство состоялось, и паренек стал ухаживать за девушкой. Разумеется, дело со свадьбой-женитьбой начиналось со знакомства родителей влюбленной парочки. Родители жениха направляли к родителям невесты опытного свата: отца парня или кого-то из близких родственников мужчин для знакомства жениха с невестой, или предварительно без жениха. Тогда девушка могла выйти замуж только с согласия родителей.
А вот для стеснительного, малообщительного парня, а тем более из бедной семьи, сватовство оказывалось во много раз  сложнее. Такой парень, если ему на вечеринке, на чужой свадьбе в соседней деревне, на кирмаше понравится незнакомая девушка, то у него духа не хватало, расспросить: из какой она деревни, как её звать, фамилию её родителей. Все это он расспрашивал у её друзей, поэтому для сватовства такой девушки требовался опытный сват.
- И такие опытные сваты находились? – спросил Фридрих Зуева.
- Конечно. Молодые парни из наших окрестных деревень были в основном шустрые, и не ощущали особой нужды в опытных сватах, все решалось полюбовно, и друзья парня могли сами вести дипломатические переговоры с родителями суженой. Но самым опытным сватом являлся Степан Леонтович из деревни Малые Старинки. Он с успехом мог уломать, уговорить девушку, не желавшую выходить за скромницу паренька, либо её родителей, не желающих выдавать свою дочь замуж за этого малообщительного жениха.
Степану Леонтовичу было лет за сорок, но одевался он элегантно, шикарно и выглядел молодцевато и моложаво. Если была прохладная погода, надевал шубу с каракулевым воротником, или пальто. Имел хороший выходной костюм, притом не один. Чтобы щеголять в новеньком костюме перед родителями жениха. На рубашках были всегда модные застежки и запонки. Обувался в легкие модные сапожки и носил дорогие часы фирмы «Павел Бура».
Для сватовского выезда имел хорошую лошадку, возок-линейку, упряжь и сиделку с бубенцами.
Зная, что у бедного жениха порой и нарядиться то не во что, Степан Леонтович имел запасной комплект нарядной одежды, обуви. Качество их было ниже, чем его одежда и обувь, но, тем не менее, намного приличнее, чтобы принарядить жениха из бедной семьи на время сватовства, свадьбы. Именно только на то самое торжественное время.
- Мне часто приходилось бывать в центрах волостных и уездных – сказал дядя Кирюша. – Я в ожидании какого-то важного решения, вопроса, из-за любопытства околачивался  у подъездов и в коридорах зданий волисполкома, сельсовета, райисполкома, милиции, суда. Вот там-то и приходилось мне наблюдать, как Степан Леонтович уж больно усердно, по-компанейски до притворства вертелся у ног начальства и сотрудников этих заведений.
- А что ему было надо в этих серьезных заведениях? – спросил Фридрих.
- Втереться в их доверие и побыстрее зарегистрировать бракосочетание и получить свидетельство из ЗАГСа. Сосед Степана Леонтовича – Антон Николаевич уж очень любил разыгрывать своего соседа. Антон был довольно симпатичным  малым, всегда в хорошем, веселом настроении, музыкант-гармонист, известный на всю округу, часто заглядывал в наш дом. Когда он рассказывал о проделках Степана Леонтовича, то отец, мать. Я, братья и сестры смеялись, чуть ли не до упада.
- Если он был лизоблюдом и прохиндеем, то каким образом он втирался в доверие жениха, зачем прибегали они к его помощи? – спросил дядю Фридрих.
- Разумеется, что приглашали Степана Леонтовича в качестве свата только те парни, которые были не уверены в своем успехе. А некоторым стеснительным парням, а глаз у Степана был наметан, он предлагал стать их сватом сам лично. Получив согласие, сват с женихом трогались в путь в дом избранной девушки. Перед ней и её родителями Степан Леонтович начинал расхваливать жениха, не без преувеличения. Выбрав момент, в зависимости от обстоятельства и обстановки, сват выколачивал у родителей невесты приданое, что-либо ценное из вещей, и, разумеется, корову. Тогда существовала такая традиция – дарить дочери в день свадьбы корову.
- И все свату сходило с рук?
- Бывали сложности и у Степана Леонтовича, когда речь шла о женитьбе парня из бедной. А иногда из очень бедной семьи на девушке из семьи среднего достатка, тут дело обстояло намного сложнее, но сват всегда находил выход. Принарядив парня в свой костюм из запасной одежды, тем же методом договаривался с родителями о приданом и для приезда на смотрины.
- Так неужели Степан Леонтович не понимал, что на смотринах раскроется все его вранье?
- Понимал, Фридрих, очень хорошо понимал, страховался. В таких случаях ловкий сват. Избегал везти в дом жениха родителей невесты. Ведь они увидев неказистую хатенку, и двор парня. Повернули бы сразу, не заходя в «апартаменты» на 180 градусов, и укатили б к себе в деревню. Поэтому он договаривался с хозяевами дома среднего достатка и членами его семьи во время приезда родителей невесты на смотрины выдали жениха за своего сына или брата.
- Ну что вам стоит поводить родителей невесты часа два по своему дому. Излишние члены семьи пусть уйдут на это время, - уговаривал хозяев сват. - Я же вас хорошо отблагодарю.
В назначенный по договоренности день приезда тех гостей сват встречал их на краю деревни, заводил во двор того хозяина, с которым условился о дне смотрин.
- Вот, смотрите, гости дорогие! – заливался Лазарем Степан. – Все как есть: дом, двор, подворные и гуменные постройки, сад, огород. И все людское. Хозяину дома и говорить ничего не надо было, чтобы не опарофониться и не сболтнуть чего-то лишнего. Ему оставалось подтверждать слова свата кивком головы, или вставлять односложные словечки: «да-да», «именно так», «все людское».
И когда после регистрации брака, венчания в церкви, первой части церемонии у родителей невесты. Сват Степан Леонтович на своей лошадке с бубенцами ввозил брачующихся, в след за молодоженами ехали родители и гости невесты во двор не хозяина среднего достатка, а в захудалый дворик и хатенку самого жениха, то невеста и её родители приходили в смятение. Но сват говорил в свое оправдание:
- Какой обман? Пардон, как бы ни так. Я же при смотринах сразу же вам говорил, что все, все, то, что я вам показывал, а вы смотрели, это было имущество не жениха, а людское. Вам и надо понимать было, что это чужое. Вы могли бы отказаться от нашего жениха, были вправе дать отказ и, повернувши оглобли, уехать незамедлительно домой, восвояси. А теперь, как видите, поздно посыпать голову пеплом. Все богатство у Бога, а он милостив. Пожалуй, молодые, да с вашей–то помощью и сами наживут его. 
- Вот так-то, Фридрих, подытожил Зуев. Все, что я рассказал тебе взято не с потолка, а из рассказов музыканта-гармониста Антона Новиченко. Он был человеком тактичным. И не имел надобности упоминать имена и фамилии обманутых родителей и невест. Да и они помалкивали в тряпочку и не распространялись об этом невеселом представлении. Все перемелется и будет мука. Но не могу удержаться и приведу один случай.
- А чем он этот случай вам так запомнился, дядя Кирюша?
- А тем, дорогой мой племянничек, что он произошел в деревне Хобнище, в которой я родился. Сын, самой бедной-пребедной на всю округу и очень ворчливой и сварной женщины Анисьи Власихи. Иван не имел, как говорят, ни кола, ни двора, ни лошаденки, ни коровенки. То и другое им дала Советская власть, да и тот скот в неотапливаемом дворе замерз и подох. Бедному Ванюшке только одни камушки, решил жениться.
С помощью свата Степана Леонтовича в одной деревне сосватали невесту. Договорились о приданом – корове и о дне смотрин. Семен Солдатенок дал согласие принять смотрителей-родителей невесты, выдав Ивана за своего родного, младшего брата.
Но родители невесты, каким-то образом узнали о мистификации и о страшной бедности жениха. В назначенный день они не приехали, не приехали и в последующие дни. Иван ждал-поджидал. А потом, плюнув на условности, поехал к родителям невесты и спросил:
- В чем дело-то?
- Передумали мы, Ванюша! – спокойно ответил отец невесты, сама она пока не высовывалась из горницы. - Не подходишь ты для нашей Анюты.
Иван почесал затылок, и заявил:
- Ну и пусть. Бог с вами. Не хотите Анюту за меня замуж отдавать, не отдавайте. Но обещанное-то приданое мне корову я прошу вас мне отдать.
Степан Леонтович не показался на глаза родителям невесты, а Ивана упрекнул:
- Эх, ты, захотел любовь на корову променять!
Фридрих, выслушав Кирилла Трофимовича, сказал: 
- Как ему не совестно было сказать такое. Неужели на свете бывают такие беспардонные проходимцы?
- Ах, Фридрих, - вздохнул Зуев. – Да что там гоголевский герой из его произведения «Мертвые души» - Павел Иванович Чичиков, когда у нас по соседству в деревне Малые Старинки есть свой Чичиков, только зовут его Степан Леонтович, а не Павел Иванович.
- Но у него, у Степана Леонтовича была же какая-то своя фамилия? – спросил Фридрих. – А не только нарицательная – Чичиков?
- Эх, Фридрих, разве ты не знаешь, что в наших деревнях, да и по всей матушке России, многие люди помимо официальной фамилии, как например, Птицын, Воронов, Сорокин, Зверев, Волков, Козлов, Баранов, Иванов, Сидоров имеет деревенские, станичные прозвища. В числе таких прозвищ были вполне приличные, безобидные, которые не оскорбляли достоинство человека, не унижали его. А некоторые прозвища даже возвеличивали людей: «граф», «князь». Они придавали обычным людям какую-то гордость. Но были и пошлые, оскорбительные, неблагозвучные прозвища.
- Я считаю, - сказал Фридрих – что не надо давать никому никаких прозвищ. Ведь официально теперь разрешено менять неблагозвучные фамилии.
- Что поделаешь, племяш, те и другие прозвища и фамилии происходят из давних времен. Они шли от поколения к поколению, и возникали в данном поколении по разным причинам: одни из-за какой-то оплошности в действиях, либо в говоре, при частом  употреблении одних тех же фраз. Так, если кто-то употреблял часто: «Ох ты, черт!», получал прозвище «черт». «Ах, и нашелся ты мне тоже – генерал» и называли «генералом». Любители окликать друзей: «Эй ты, сударь!» прозывались «Сударем». В нашей бригаде при строительстве Сталинградского тракторного завода был один неглупый трудолюбивый парень с Вятки по фамилии Конюхов, всегда приносил на обед головку чеснока. Как-то его спросили: «Зачем ты в обед ешь чеснок? От тебя же разит им за версту?» Он ответил, глядя на чесночную головку: «Ох, как я люблю этого «лукового брата». После этого его все стали, позабыв о фамилии Конюхов, называть: «луковым братом».
- Ловко подметили – засмеялся Фридрих. – А еще, какие прозвища давали и за что?
- Одного пожилого тамбовского мужика, который вместо слова «слесарь» произносил – «слюсорь», так его и стали называть. А меня при обращении ко мне говорили не Зуев, а «грамотей». Однажды утром при разводе бригады по объектам бригадир Шумский, обращаясь ко мне сказал: «Ты, грамотей, разыщи слюсоря и лукового брата и ступай с ними на песочный карьер в распоряжение десятника Коржова». А в нашей деревне Хобнище по воле забавного, но не вредного мужика Семена Солдатенка появились свои генералы, полководцы, фельдмаршалы, министры.
- И всем такие славные имена давал своим землякам Солдатенок? 
- Не всегда. У нас в деревне была очень бедная семья. Беднее её не было семьи во всей округе, хотя она имела десять гектаров земли. Так вот эта семья имела неблагозвучное прозвище, но Семен Солдатенок был не при чем. Почему-то тогда так было: чем беднее семья, тем неблагозвучнее прозвище.
- Неужели во всех весках всем беднякам давали неприличные прозвища? – спросил Фридрих.
- В деревне Большие Старинки такого не было, - ответил дядя Кирюша. – Мне очень нравилось это соседнее село. Хотя оно и называлось Большие Старинки, но было невелико – 30 дворов, при том только две зажиточных семьи, около семи середняцких, а все остальные беднота. Правда, бедняками их в полном смысле этого слова назвать нельзя, каждый бедняк имел лошадку, коровенку. В этой деревне никогда не было хулиганов, воров, пьяниц, лодырей и зубоскалов. И взрослые и молодежь, в том числе и из бедных семей, вели себя достойно. В деревне Большие Старинки некоторые её хозяева носили довольно забавные прозвища, придуманные когда-то незлобивыми шутниками:  царь Данила, президент Ефим, князь Бобер, граф Семка. Про них слагали шутки-прибаутки:
Что нам цари, живущие в Питере,
Мы никогда их не знали, не видели.
Да и видать их совсем не хотим,
Избран у нас президент свой – Ефим.
Был у нас и царь Данила,
Жить при нем всем плохо было.
А как выбрали князя Бобра,
Подарил нам мешок серебра.

- Очень талантливые люди придумали эти шутки-прибаутки, – одобрил услышанное Фридрих. – Но, дядя Кирюша, вы столько интересного рассказали мне о делах далеких годов, летопреданье старины далекой, а о становлении Советской власти, когда вы сами все видели и слышали, мне ничего не рассказали. Неужели в это время не случалось ничего интересного?
- Фридрих, не прикидывайся простачком, о том времени и без меня хватало рассказчиков. Помнишь строчки из известной песни: «Разогнали атаманов, разогнали воевод. И на Тихом океане свой закончили поход». Наших панов помещиков и разгонять не пришлось. Все они Заблоцкий, Клепоцкий, Звончевский, Пикса разбежались кто куда, не оказав никакого сопротивления. Возникли в лесах северо-восточнее Городка какие-то банды, которые стали терроризировать население, но не продержались там и полгода. Представители Советской власти силами активистов и с помощью мелких отрядов Красной Армии этих террористов подавили раз и навсегда. Восточная часть Белоруссии, к счастью её населения, измотанная во время  Первой Мировой войны, не стала плацдармом фронтов гражданской войны.
- А я слышал, что белополяки пытались, именно Восточную Беларусь оккупировать в 1920 году – сказал Фридрих.
- Да, - согласился дядя. – Весной 1920 года поляки-пилсудчики теснили 11-ю армию Сергеева в районе Полоцка, а кое-где форсировали даже Западную Двину. И некоторая часть нашего населения стали думать и гадать: начинать весенний сев или не начинать. Однако со стороны Витебска по дорогам на Полоцк вовремя подошел Кавказский кавалерийский корпус. В его составе участвовали кубанские, донские казаки. Под командованием легендарного героя гражданской войны Гая. Он без подготовки, а прямо с марша, не останавливаясь, повел бойцов корпуса прямо в бой, и опрокинул поляков, соединившись с частями 11-й армии, Гай погнал части Пилсудского до предместья Варшавы.
- А из жителей наших деревень кто-нибудь участвовал?
- Наши парни участвовали в том походе. Мой брат Евдоким, Исаак Рулев, Апонас Мищенко, Исаак Купцов. Он, возвратившись домой в 1921 году, любил распевать песенку Демьяна Бедного. Один куплет из неё я запомнил:
Той порой на панов мы как рванули,
Польский фронт в один миг опрокинули.
Да как стали косить пулеметами,
У поляков полки стали ротами.
Дали взбучку мы вам ненапрасную,
Стройте ж вы поскорей Польшу Красную.
 
Осенью 1920 года, после перемирия с Польшей, со стороны Полоцка по дороге на Витебск, стали отходить воинские части. Сотенный, или их порученцы ввалились в нашу хату в ночное время, днем сопровождающие не требовались, со стуком, или без стука во двор и говорили:
- Трофим Петрович, Прасковья Логиновна! Гостей привел, принимайте, угощайте их. Видите, какие они изнуренные, замерзшие. Сделайте все, чтобы они на вас не обиделись.
- И вы принимали их радушно?
- Все так и было, как просили сотенные. Мать старалась поскорее накормить гостей. Чего, чего, а ржаного хлеба, картошки, квашеной капусты, кислого и пресного  молока у нас недостатка не было. И для себя на ужин, и для гостей хватало. Отец принес охапку соломы, а мать или моя сестра Надя её расстилали на полу. Затем покроют солому простынями домоткаными, и гости, поужинав, укладывались спать, да подшучивали: «Вот, когда попадаешь в беду, то говорят – если бы знал, где упасть, то соломки бы постелил. А мы побывали не в беду, а как в раю побывали. Сейчас только голову к соломенной постельке приложим и заснем крепким, богатырским сном».
- А не мерзли они на полу-то осенью?
- Нет, племянничек. Хата у нас была теплая, а около дверцы печки всегда лежит вязанка сухих дровишек. Я никогда не забуду один характерный случай. В один ноябрьский довольно холодный вечер мы сидели и ужинали после бани. На улице залаял наш пес Букет, а затем стук в дверь, и голос сотенного Прокопа:
- Трофим Петрович, Прасковья Логиновна! Гостей принимайте, угощайте.
Вслед за ним вошли в хату четыре красноармейца, один из них командир. Продрогли, замерзли, зуб на зуб не попадает, дрожат от лютого холода. Но тут командир успокоил дрожь и отрапортовал отцу, бодро и четко:
- Здравствуйте! Политрук Горбунов, Челябинский. Прошу любить и жаловать. Надеюсь, что не очень стесним вас и не надоедим.
Вот так он шутливо представился, отрекомендовался и назвал фамилии оставшихся троих красноармейцев. Сестра Надя подсказала отцу, что в бане осталось пол кадушки горячей воды, и Трофим Петрович предложил:
- Может быть, помоетесь в баньке. С дороги-то дальней все свои косточки распарите, и как вновь народитесь. А жена за это время успеет на стол собрать ужин.
Горбунов охотно согласился, а когда они чистые и румяные пришли после бани в хату, на столе стояла тарелка с нарезанным кусочками хлебом и тарелка холодца, жареный картофель и квашеная капуста.
А отец за это время купания красноармейцев. Подогрел остывший самовар. После ужина они поблагодарили за ужин и, осоловевшие от сытости, стали клевать носами. А глаза слипались и самопроизвольно закрывались от усталости.
- Ложитесь спать – почивать на нашу широкую русскую печь – предложил отец. – На ней можно как раз разместиться четырем взрослым человекам. Да прихватите наверх с собой два полушубка. Можете подстелить под себя, или укрыться ими под утро, когда печка немного остынет.
- Ну, как ребята! После бани, сытного хорошего ужина и такого роскошного отдыха на печке, можно будет кричать «Ура!» и «Даешь, Варшаву!»  - сказал политрук Горбунов, укладываясь спать.
Кирилл Трофимович, окончив воспоминания о ночевавших у них красноармейцах, опустил голову и задумчиво произнес:
- Будучи на фронте во время минувшей войны с декабря 1942 года мне пришлось проходить по станицам Дона и селам Украины. Когда мне со своими подчиненными приходилось ночевать, или вставать на постой в домах и хатах местных жителей, я так же как и политрук Горбунов, если видел радушие и расположение к нашим бойцам хозяев, то говорил входя в дом, или в хату:
- Здравствуйте! Старший лейтенант Кирилл Трофимович Зуев Самарский, там служил и получил звание, а воюю на вашей земле. Прошу любить и жаловать. Говорят, что всех самарцев считают жуликами, но смею вас заверить, что я единственный был в Самаре не жуликом.
- Вот про службу в Самаре вспомнили, а про свои Мишневичи не обмолвились и словом, - отозвался Фридрих, и услышал в ответ.
- Я любил и люблю свою Мишневичишну, реку Оболь, речку Выдрицу, безымянную речку, протекающую через Барсучино мимо деревни Хобнище, Щербаки, где я в детстве и юности купался, удил и ловил рыбку большую и маленькую. Люблю мельницу в деревне Мальковщина, куда с отцом возили молоть зерно, Лозовский и Будняцкий леса, куда один, или с сестрой Надей, братьями Гришей, Яшей, Сашей, Петей и дружками из деревни Хобнище ходили по ягоды, грибы и орехи. Любил дороги на Городок и Сиротино, по которым с отцом и матерью, а позже и один самостоятельно ездил и ходил пешком на базар, или по другим многим делам. Хорошо помню дороги через Стариновичи и Зуево, куда мне приходилось одному, или с отцом ездить по дрова. Отец, проезжая через Зуево, всегда говорил мне: «Видишь, сынок, фамилия наших предков на века, на тысячелетия останется напоминать, что жили здесь Зуевы, Мищенко и прочее, прочее, прочее. Если бы я приехал туда сейчас, то прошел бы по всем этим дорогам с завязанными глазами. Любил и люблю Городок и местечко Сиротино. Мы ездили туда с отцом и матерью, и бродил между рядов еврейских лавок, по магазинам, рынкам, мост через реку Оболь, где оперившись на перила, любовался рекой и древнейшей сосной, которая вознеслась своими вечнозелеными ветвями в голубое небо. Брат Евдоким мне рассказывал, не знаю,  откуда он черпал информацию, что эта сосна была такой же величавой и при нашествии  Наполеона в 1812 году, когда в Мишневичах при отступлении русской армии по Смоленской дороге к Москве, останавливался на кратковременный отдых под этой сосной Барклай де Толи.
Тридцать три года, как в сказке Пушкина «О рыбаке и золотой рыбке», только там старик и старуха жили совместно тридцать лет и три года, а я отслужил в органах ОГПУ, НКВД, МВД, в том числе на должности помощника начальника финотдела большого окружного управления сразу после войны. Был старшим ревизором, начальником отделения (главным бухгалтером) Министерства внутренних дел республики. Там выдавались путевки в санаторий на Крымское и Кавказское побережье Черного моря ветеранам Великой Отечественной войны.
Мое начальство, в том числе и замминистра иногда укоряли меня:
- Товарищ Зуев, многие наши сотрудники ежегодно выпрашивают, одолевая меня, путевки в санаторий, в дома отдыха. Многие ездят туда ежегодно, некоторые выбирают только в бархатный сезон. А вы, сидя на сундуке с путевками, никогда не съездили ни в Крым, ни на Кавказ, и уезжаете на отдых в свои родные места в Белоруссию. Что вы там нашли такого хорошего, что оно притягивает вас, как магнит? Аль соскучились по бульбе, льну и торфяным болотам?
Я отвечал кратко:
- Может быть и так, но это же моя малая Родина. И только дважды в 1961 и 1968 году меня вытурил полковник Пресалев в Сочи и Ялту, увидев меня, ухватился за рукав, и сказал, а вернее приказал:
- Сейчас же иди в отдел и получи путевку, и езжай на юг. Ставлю условие: если не поедешь в санаторий, то не поедешь в отпуск, в свою любимую Беларусь. Я поломаю график отпусков и отправлю тебя в это время на ревизию в колонию усиленного и строгого режима. А там места такие глухие, куда и Макар телят не гонял. А вы туда и отправитесь.
- Но неужели вам не хотелось, дядя Кирюша, в самом деле, побывать на побережье Черного моря Крыма и Кавказа? Туда же все рвутся. Новые места, новые впечатления.
- Мне, кажется, дорогой племянничек, - ответил Зуев, - что ничего не потерял из-за того, что мало ездил в санатории. За пятьдесят четыре года трудового стажа, не считая шести лет работы в домашнем сельском хозяйстве с 1921 по 1927 годы, я болел всего три раза. Поехал в 1933 году на похороны отца, он умер от тифа, и сам заразился сыпным тифом. В 1951 году положили на операцию – лопнул гангренозный аппендицит, а в 1974 году удалили камни в правой почке, сказались фронтовые годы, когда приходилось мерзнуть зимой. Сидеть в окопах в дождливые дни по колено в грязи. Но трудоспособность не утратил. На больничных койках пристрастился читать до поздней ночи книги. От интересной книги трудно оторваться.
- Извините, дядя Кирюша, за назойливость, почему же вас так притягивала Беларусь?
- Почему… - повторил вопрос племянника Зуев и задумался. А потом сказал:
- Однажды в больнице на прикроватной тумбочке я увидел листок с напечатанным стихотворением. На этом затрепанном листочке был только текст стихотворения, а имя автора отсутствовало. Но стихи врезались мне в память, что и до сих пор помню их.
… Родиной тот край зову:
Где родился, где живу.
Где бродил я не однажды,
Где знаком мне камень каждый.

Где учился понимать,
Где любил отца и мать.
Где когда-то предки жили,
Где лежат они в могиле.

Где к невзгодам я привык,
Где звучит родной язык.
Где с друзьями я встречался,
Где рыдал и где смеялся.

Где любил на мир смотреть,
Где хотел бы умереть.

Прочитав, это довольно содержательное стихотворение, мне показалось, что смысл его целиком и полностью относится именно ко мне. Деревни Хобнище, где я родился, уже нет. Но место-то, где она стояла сохранилось. В деревне Барсучино я научился понимать жизнь и горячо любил отца и мать. Тут мне знаком каждый камень, все стежки и дорожки и всю свою Мишневичищну я никогда не позабуду. Моя любовь к малой Родине научила меня понимать величие нашей огромной и могучей Родины. Величие начинается с любви к малой Родине. Величие её и зарождается с малого.
Кстати, когда я получил звание офицера – лейтенанта и служил на Урале, я и женился на местной девушке, которая работала в райземотделе Сиротинского райисполкома, Ивановой Наде. ЗавРОНО Щербаков не хотел отпускать со мной Надю, но был вынужден это сделать. Зато в порыве гнева назвал меня разбойником с большой дороги.
- Как хорошо вы сказали, дядя Кирюша, - с восхищением прокомментировал  слова Зуева Фридрих. – По философии емко, но как афоризм – кратко. Великое в малом! Я этот афоризм никогда не позабуду. Но ведь вы нашу Мишневичищну покинули совсем еще молодым парнем. Откуда же такая у вас ностальгия?
- О, ты тут прав, - откликнулся Зуев. – Знающие меня в Мишневичах, в Сиротино, теперь Шумилино, люди, а их осталось уже не так и много, меня попрекали:
- Какого же лешего ты, так нежно любивши Мишневичи, покинул её на двадцатом году жизни, и уже около сорока лет нежишься под щедрым узбекским солнцем, кушаешь, обжираясь, сладкий узбекский виноград, арбузы, дыни, персики.
- И что же вы им отвечали?
- Я Мишневичищну покинул лишь потому, что у моего отца было десять гектаров земли и шесть взрослых сыновей, пятеро которых работало в поле. Да и сам отец мог трудиться на земле в полную силу. А землицы для такой оравы работников было маловато. Всем им можно одуреть от безделья. Вот я и смотался в Донбасс. Пытался я перебраться в Витебск в шестидесятые годы и добился разрешения через комиссию при Президиуме Верховного Совета УЗ ССР. Упаковал вещи и когда во двор дома были поданы контейнеры, жену постигло потрясение – инсульт. Затруднилась речь, стала плохо передвигаться. Моя дочь уже уехала в Москву. И я стал в моем доме и хозяином, и домохозяйкой, кухаркой, нянькой и прачкой. Но потрясение в Ташкенте произошло от землетрясения, полгода мы, жители этого города сидели, будто на спине взбесившегося верблюда. По принципу: «трясемся, но не сдаемся!»
А что касается Узбекистана, он действительно хорош:
Узбекистан – есть такая страна,
Где никогда не проходит весна.
Здесь зимой настежь двери, балконы.
Здесь круглый год созревают лимоны.

Лимоны в Ташкенте не растут, но ради рифмы не грех и соврать. Я сравнивал узбекский народ с белорусским, и нашел очень много сходства. Оба народа трудолюбивы и покладисты. Узбеки тканями из своего хлопка могли бы одеть половину населения земного шара, и вином из своего винограда споить любителей выпить – полпланеты. Своим природным газом могли обогреть не половину, но значительную часть населения Земли. Но с Узбекистанским народом не советую шутить, хотя он подобно своему соотечественнику Мязднецу Хадже Насреддину, любит шутки, только добрые и не вредные, не злые.
Но, если относиться к Узбекистану не добро, а зло, то он может переработать свой хлопок на взрывчатку и к чертовой бабушке взорвать весь Земной шар.
Но мне хотелось отрадно констатировать, что наша группа маленьких деревень в суровые годы Великой Отечественной войны объединилась воедино и в партизанских отрядах дали отпор темным силам гитлеровского нашествия, обрушившегося на нашу страну, на нашу Беларусь. Среди нас не нашлось ни предателей. Ни изменников. О таких людях написано много книг и появятся новые. Мои земляки могут с горестью сказать:
Мы по земле прошли недаром
Мы отстояли честь земли!
Богатыри земли язвинской

После разговоров с дядей Кирюшей у Фридриха появилась потребность изучать историю родного края. Тем более, что работая председателем ДОСААФ, Оноприенко вращался с разными людьми, которые имели достаточно широкие знания о нем. И корни историй, которые он узнавал по долгу службы корнями уходили в давние времена.
Незадолго до отмены крепостного права, рядом с деревней Язвино, находилась усадьба помещицы Водояницкой. Ей принадлежали лучшие участки пахотной земли, а также лес. Он на несколько верст раскинулся огромным массивом в длину и ширину.
И вот на этой благодатной земле в деревне Мазеки проживал молодой крестьянский парень Данила Богатырев. И имел Данила силушку необыкновенную, под стать своей фамилии – богатырскую! Во всей округе не было парня сильнее его.
Видимо в роду его было немало богатырского здоровья и силы мужчин, а то откуда же появилась такая изумительно точная фамилия, которая характеризовала и Данилу?
Кропотливо собирал эти сведения истории о богатырях Богатыревых, а не о помещице Водояницкой, учитель Феликс Захарович Фишман. Он преподавал историю в Язвинской восьмилетней школе. Влюбленный в свой предмет учитель записывал воспоминания язвинских и мазекских старожилов, которые из поколения в поколение передавали устно удивительные рассказы и истории об этом силаче. Из этих устных былей и небылиц и складывался, вырисовывался почти сказочный образ этого земляка-богатыря.
Данила, как и все его односельчане, жил в семье с малым достатком, не обеспеченной самым необходимым инвентарем и утварью, в старой, можно сказать, если более точно, в дряхлой избушке на курьих ножках. Глядишь, не выдержат эти хлипкие ножки, и она может завалиться и разрушиться от старости.
Нужно было строить новую, но денег на покупку материала у главы семьи, отца Данилы не было, хотя помещичьего леса  было огромное количество – о мощном лесном массиве уже упоминалось.
Вот тут и пришлось находить не совсем праведный выход, а скорее всего не совсем законный способ строительства новой избы. Взяв с собой топор и пилу, Данила темной ноченькой, во тьме которой хоть глаз коли, не увидишь ничего, стал посещать лес. Он обладал не только огромной силой, но имел к тому же зоркое зрение. Как у орла или сокола. Все это хорошо, но была одна неприятная заковырка – лес-то принадлежал помещице… Но зато очень близко от деревни Язвино, где и жил богатырь.
Выберет Данила подходящее дерево, обкрутит его ствол мешковиной, чтобы не разносился по всей округе звон пилы: вжик-вжик, да дзинь-дзинь. И начинает работать до седьмого пота.
Спилив дерево, обсечет все сучья и сучки, очистит ствол, превратив его в добротное бревно. Это бревно он положит себе на плечо и понесет по тропинке в Мазеки.
Но все тайное все равно со временем становится явным. Лесник помещицы, Кухаренко вскоре обнаружил самовольные порубки. А вот куда подевался спиленный лес, лесник никак не мог понять. Не видно следов от копыт коня, не видно и колеи от колес телеги. Вот тебе и елки-палки лес густой. Не баба же Яга бревна из леса перетаскивала. Да лесник Кухаренко и не верил в нечистую силу. Мотаясь по темному лесу, он ни разу не столкнулся с лешим, никогда не видел кикимору.
Поэтому лесник решил, не мудрствуя лукаво и не докладывая помещице о самовольной рубке леса, ей принадлежащего, сделать заводу.
С вечера он, выбрав укромное местечко недалеко от делянки непонятных лесозаготовок, залег под мощной сосной. И стал поджидать злоумышленника. Сидел он долго на страже в зарослях ельника. И ровно в полночь, как во всех историях и сказках о привидениях, лесник насторожился: послышались осторожные шаги… да-да, человека. Он остановился у стройного высокого дерева. Наблюдал молча, как здоровенный мужчина обрушит ствол дерева. Он стал ловко и быстро пилить его. Затем, обработав как следует, сваленное дерево поднял на плечо и неторопливо пошел вон из леса.
Лесник умел ходить по лесу. Под его ногой не хрустнула ни одна веточка, ни одно сухостойное не сломалось при движении Кухаренко через валежник. Он страшно испугался, увидев в лесу силача, ужас охватил его, когда он увидел, с какой легкостью поднял Данила тяжеленое бревно. Но сильнее его страха перед богатырем был страх перед помещицей. И Кухаренко проследил весь путь самовольного порубщика до самого дома. Там-то он и увидел штабель бревен, которых бы на половину сруба избы хватило. Окончив преследование Данилы лесник пошел домой, чтобы немного поспать перед докладом хозяйке. Но как бы не было тяжело леснику отсрочить неприятный доклад, ему предстояло предстать пред светлыми очами помещицы и доложить:
- Я сегодня ночью выследил порубщика вашего леса. Это Данила Богатырев ворует у вас лес. Не имея на то полномочий, я не посмел арестовать браконьера.
- Да как бы ты его арестовал, Кухаренко? – улыбнулась хозяйка, увидав испуганный жалкий вид лесника, - Да он бы тебя в бараний рог согнул. Ладно, Кухаренко, сходи к Даниле домой, и приведи его ко мне для профилактической беседы. Я хочу посмотреть на человека, который берет толстое бревно и, как жердинку, положив его на свое плечо, несет его, насвистывая песенки. Ты ничего не напутал, дружок. Не померещилось ли тебе, что Данила нес тяжелое бревно, насвистывая песенку?
- Нет, нет, госпожа, я ничего не перепутал. Сейчас я сбегаю одним махом за Богатыревым, и вы, при разговоре с ним сами убедитесь, что я  ничего не преувеличиваю.
Через час Данила с лесником уже подходили к дворянскому гнезду Водоянитской. Она же с нетерпением поджидала крестьянина, как это был какой-то знатный дворянин, граф или князь, а не простой мужик, и высматривала  с балкона, когда же богатырь Богатырев появится на её усадьбе. Данила был на голову выше лесника, шел он неторопливо, осанке его могли позавидовать те важные персоны, про титулы которых размышляла помещица.
- Так такого статного сильного мужчину, подумала она, - можно будет использовать с выгодой. Приглашают же в цирковые балаганы на ярмарках борцов – силачей. А этот Данила по рассказу лесника чрезмерно силен. В любой схватке с артистом цирка он же победит любого. Так, если ставить на него, что он будет чемпионом, то я получу хорошие барыши. А как будут завидовать мне мои подруги – уму непостижимо!  Представляю, как Агафья Тихоновна бросится расспрашивать меня: «Где же ты, любезная моя, отыскала такого справного мужчину?
Мечтательные планы нарушила отворенная дверь в гостиницу конюхом. ОН спокойно вошел в приоткрытую дверь, а Даниле пришлось входить бочком-бочком, да пригибая пониже голову. Испугался он не барыни, а что может стукнуться лбом о притолоку и набить на нем шишку, причем громадную. Вот тот случай, который противоречит пословице: «Заставь дурака Богу молиться, так он лоб расшибет». Данила далеко не дурак, а умен и осторожен.
Вот так Водояпитская еще до разговора с Данилой Богатыревым уже сменила гнев на милость и даже стала строить планы использовать его для себя с хорошей выгодой.
- Здравствуйте, барыня! – поздоровался Данила, и предложил ей с лукавой усмешкой. – Не вели казнить, вели слово молвить. Я же понимал, что шило в мешке не утаишь, и мои самовольные порубки вылезут наружу и воровство раскроется. Но я подумал, что если я приду сразу к вам и буду челом бить и просить заготовить бревно на сруб, то вы мне откажете. А когда я избу построил, но пришел бы к вам с повинной. А повинную голову и меч не сечет. Я предлагаю вам отработать стоимость срубленного леса. Отслужу верой и правдой.
- Да ты, Данила, не только умен, а еще хороший челобитчик, дипломат. Ведь я как раз и хотела предложить то, о чем ты мне высказал.
- Предлагайте мне самую трудную и грязную работу – все выполню, – твердо сказал Данила.
- Да разве тебе, Данила какая-то работа может стать трудной? – усмехнулась барыня. – А вот что ты грязи не боишься, это хорошо. Я приглашаю тебя поработать на конюшне. Там нужно будет навоз убирать, да разве для крестьянина грязная работа? Вы привыкли убирать в хлеву и на своем подворье.
- Благодарю вас, барыня и низко вам кланяюсь – сказал Богатырев и поклонился помещице в пояс.
- Очень хорошо, - кивнула в знак согласия Водоянитская и распорядилась, - Кухаренко отпусти лес Даниле по самой сходной низкой цене. И знай, что я разрешаю Богатыреву вывозить бревна из леса на лошади, зачем же ему надрываться.
- Да, что вы, барыня, я же ведь бревно тащу не всю дорогу, а только по лесу. А там хватаюсь на поле или по дороге за один конец бревна, а другой волочу по земле.
- Разумно! – похвалила Богатырева барыня. – Но все же вывози бревна на лошади.
И тут же набросилась на Кухаренко:
- Ах ты, лодырь, ах ты, бездельник! Видишь ли, не увидел ты ни следов коня в лесу, ни полем от колес телеги. Вышел бы из леса по тропинке и увидел бы следы от волока бревен. А тебе лень лишний шаг сделать!
Богатырев вступился за Кухаренко:
- А я, барыня, когда притаскивал бревно домой, то возвращался в лес, изготавливал себе огромную метлу из елового лапника и заметал, как лисица хвостом свои следы, борозды от бревна. На большаке следов и не оставалось.
- Перестаньте, покрывать друг друга – возмутилась помещица.
- Молчим, молчим, - сразу за обоих отговорился лесник. Он был рад, что все так благополучно закончилось. Ведь он ожидал более строгий разнос. Ожидал синяки и шишки, а получили они с Данилой пироги и пышки. Не понимал лесник, что Водоянитской понравилась не только сила Богатырева, а и его приятная наружность. У Данилы была черная, хорошо ухоженная небольшая бородка, в контрасте с цветом волос. Богатырев блистал ослепительной улыбкой. Зубы у Данилы были белоснежные, ослепительно белые, да крепкие и здоровые. Казалось, что он мог и без пилы с хрустом перегрызть своими уникальной белизны зубами любое дерево. Но все же Данила предпочитал валить лес пилой.
А в богатырской силе Богатырева помещица убедилась вскоре сама. Ему потребовалось очень огромное в диаметре бревно для половиц. Однако хлипкой лошаденке, которая на ладан дышала, но лесник дал Богатыреву именно эту захудалую замухрышку, оказалось не под силу было выбраться с возом на дорогу из леса. Тогда он выпряг конягу из оглоблей, привязал поводьями за конец бревна, а сам вместо лошади впрягся и вытащил бревно на дорогу.
Однако, лошадь выбилась из сил и вообще остановилась на пол пути к дому. Стала как вкопанная и ни шагу с места. Не помог двинуться вперед лошади зычный окрик Богатырева. На него накатила волной какая-то злоба, что никогда не случалось такого раньше, и Данила вышел из себя. Он, размахнувшись своим пудовым кулачищем, так хрястнул коняге между ушей, что она замертво свалилась на дорогу. И даже искры из глаз не посыпались, а упала замертво на землю.
У Богатырева на лбу выступила испарина, и он уже проклинал  себя за такую неразумную горячность. Несоразмерность применения своей силы послужила ему хорошим уроком. Он оттащил лошадь с дороги в канаву. Снова впрягся в оглобли и, оттащил бревно домой до своей деревни Мазеки.
Вернувшись назад, он разделал, освежевал тушу лошади, и отвез так же в деревню. Конское мясо было редким блюдом у крестьян. Но, не имея гербовой, пишут и на простой бумаге. Как говорил сосед Данилы: «В хозяйстве и пулемет пригодится». Но нет худа без добра. С тех пор Богатырев стал обращаться ласково со своими лошадьми. Ни на одного строптивого коня голос не повысил. А когда его односельчане нахлестывали кнутами по крупам лошадей, он без сердечной боли не мог смотреть на издевательства возчиков.
Подойдя к тяжело загруженному возу, он крепко ухватывал за запястье руки возчика, в которой тот держал кнутовище, и рявкнув: «Прекрати издеваться над бедным животным. Выпрягал коня, и сам тащил воз к дому земляка, или на хорошую проезжую столбовую дорогу.
Водояницкая и словом не обмолвилась о гибели коня от удара Богатырева. Она умела использовать богатырскую силу Данилы и в мирных целях. На ярмарках помещица устраивала необыкновенные аттракционы по борьбе. Она понимала, что ни один из известных силачей не сумеет выстоять в борьбе с Богатыревым в парной схватке. И предлагала бороться с ним человекам десяти- восьми. На этот поединок охотники находились. Зрители набивались в цирке Шапито как селедки в бочке. Сидели не только на скамейках, а и на полу в проходах.
Борцы набрасывались на Данилу Богатырева, как голодная стая волков набрасывается зимой на заплутавшего и сбившегося с дороги уставшего коня, только верх в этой правой схватке всегда, в большинстве случаев оставался за хищниками, за волками. То толпа желающих померяться силой с былинным богатырем Данилой, всегда проигрывала силачу. После непродолжительной борьбы потасовка прекращалась. Он сваливал их в одну кучу. Когда эта куча-мала становилась вроде высокой копны сена, Данила с задорным смехом запрыгивал на самую макушку, и, подпрыгивая на верхушке, утрамбовывал её своим телом. Вот в этой борьбе у многих участников появлялись синяки и шишки.
Но это была только раскрутка циркового представления. После многочисленных просьб благодарных зрителей, под гул восхищения Данила Богатырев выходил на арену с подковой и гнул руками подковы. Каждую подкову поверенные ходили по рядам и предлагали перед номером аттракциона, до того как Данила её брал в руки, попробовать самим согнуть подковку. Но, увы, ни одному из зрителей это не удавалось сделать.
Другой номер, исполняемый Богатыревым, так же приводил зрителей в восторг. Он брал горсть орехов, и, зажав их между пальцами, с громким хрустом и щелканьем раздавливал их на части. Взяв в руки обрубок ствола березы метра два длиной и толщиной в руку. Правда, толщина березового ствола была не с руку Данилы, а обычного деревенского мужика, и сгибал этот дрын дугой.
Когда началось строительство железной дороги на участке Витебск – Полоцк, для Данилы Богатырева оказалась большая возможность для применения своей силушки. Было где разгуляться. Он один приносил рельс на плечах на место его укладки, который перетаскивали дюжина дюжих мужиков. Передвигал без особого труда Данила и металлические конструкции для строительства моста через речки. Тут высветился еще один талант Богатырева, теперь уже творческий, музыкальный. Во время перекуров, отдыха после тяжелого физического труда, Данила Богатырев приходил, как ни в чем не бывало на место отдыха, и брал в руки гармонь. Голос Данилы звучал красиво и задушевно, мелодия музыки гармошки звучала переливчато, задорно. Он исполнял русские народные песни, и песни на стихи известных поэтов, а музыку сочиняли знаменитые и любимые народом композиторы. Репертуар певца и музыканта был разнообразен. Одни песни навевали грусть, под другие песенки хотелось пуститься в пляс. Все как в нашей жизни: и грустного, и веселого всегда бывает поровну. Недаром говорят: «смех без причины – признак дурачины». Но и надрывная грусть не должна портить настроение всех присутствующих.
В семье Данилы Богатырева родилось трое сыновей, но не один из них не имел такой богатырской силы, какова была у их отца. Они имели нормальное физическое развитие и мало чем отличались от своих односельчан. А Данила при таких серьезных физических нагрузках никогда за свою долголетнюю жизнь, он прожил 118 лет, не болел, не брали его хворобы, простуды, всегда был крепок и силен.
В годы, уже давно не первой молодости, Богатырева избрали председателем исполкома Лесновического волостного совета. Хорошо быть вершителем судеб, но когда становишься начальником, то появляются и враги. И чем выше пост, тем больше недовольных у обладающего властного человека.
Однажды такие злопыхатели подговорили местных хулиганов накостылять по шее Богатыреву. Пусть знает, что не все коту масленица.
Недруги Данилы подпоили хулиганов и наговорили им, что в карманах у Богатырева не вошь на аркане и не блоха на цепи, а гремит, услаждая слух, звонкая монета. А может быть найдут у него и более ценную валюту – хрустящие новенькие ассигнации.
Данила, хотя немного и постарел, но душой-то оставался молодой, и не испугался пьяной оравы бандитов, когда они своей сворой набросились на него, то Богатырев не растерялся. Он схватил обеими руками тех, кто попался и так стукнул их лбами один об один, что они дико закричали от боли, а другие разбежались кто - куда. Ему же никому не удалось ни в борьбе, ни в драке хотя бы один белоснежный зуб. Так и улыбался до глубокой старости Данила своей обаятельной белозубой улыбкой. Преклонный возраст не сломил его: Даниле Сиротинский районный совет своим официальным решением выделил лошадь для поездок по хозяйственным делам, но он жалел гонять туда – сюда своего Орлика, и до последних лет своей жизни любил ходить пешком. Почти ежедневно ходил Данила, отмеряя шагами семь километров от Мазок до Шумилино, в магазин для своих многочисленных родственников и обратно. А ребятишки с удовольствием помогали нести продукты деду, прадеду и прапрадеду.
Они и похоронили Данилу Богатырева в 1942 году на кладбище в Язвинском лесу. Она находилась недалеко от того места, откуда он на своих могучих плечах носил бревна для новой избы. Его потомки исполнили свой долг и принесли гроб с его телом на кладбище, не смотря на то, что шла страшная, кровопролитная война. Но и перед смертью Данила говорил им: «Мы победим! Нас никакая сила не одолеет!». И потомки Богатырева свято верили ему.
Окончив поиски исторических фактов о судьбе Данилы Богатырева Фридрих Александрович Оноприенко не успокоился. Он хорошо понимал, что в Шумилинском районе Витебской области много исторических личностей Витебска, древнего города, основанного княгиней Ольгой, тем более что он был не одинок. Ему поручили возглавить поисковую группу из  комсомольцев и молодежи «Память». Официально его должность называлась: Председатель Всесоюзного штаба Шумилинского района Витебской области похода комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы. Поэтому не мудрено, что Фридриху Оноприенко и его помощникам удалось отыскать сведения еще об одном уникальном человеке мировой известности Федоре Махнове.
Недалеко от Язвино, там, где примерно проходит граница между Шумилинским и Витебским районами, проживал он в деревне Костюки. Эту деревню уничтожили гитлеровские оккупанты в 1943 году. Так как там Федор Махнов, человек огромного роста, то Костюки иногда назывались Великановым хутором. Ведь рост Федора измерялся тремя аршинами и пятнадцатью вершками. Для справки Фридрих приводит перевод старинной русской меры длины на современную международную: аршин равняется – 71 сантиметру, а один вершок – 4,4 сантиметра.
Федор родился в бедной крестьянской семье в 1881 году и когда подошел срок, он три года учился в церковно-приходской школе вместе со своим другом детства Михаилом Нестеровым. Мишка гоголем ходил перед ребятней и хвастался своей дружбой с силачом:
- Только попробуй, тронь меня – грозил Миша своим обидчикам. – Федя Махнов мой закадычный друг. Он одним щелчком тебя успокоит, а ладошкой по стенке размажет.
Пацаны побаивались Федю, и Мишку боялись тронуть. Махнов, когда ему исполнилось всего восемь лет, мог одной рукой поднять взрослого человека. 
Поэтому они понимали, что угрозы о жесткой расправе Мишкиного дружка в случае его обиды последует незамедлительно. И если Федя начнет раздавать щелбаны хулиганам, то все произойдет как в сказке Александра Сергеевича Пушкина «О попе и его работнике Балде». Балда был тоже мужик не хилый: «От первого щелчка подпрыгнул поп до потолка». А щелчком Федора мог загнать обидчика Мишки в землю по самые уши.
- И за что же так любит защищать Федька этого сморчка – удивлялись одноклассники, но Миша лишь только хитро улыбался. Федя его защищал от сильных и хулиганистых мальчишек, а он помогал ему решать арифметические задачки и грамотно писать слова со слогами «жи» и «ши» и «ча» - «ща» и не только.
Миша Нестеров себе цену знал: «мал золотник, да дорог».
У Федора Махнова еще в детстве проявились, как у другого богатыря Богатырева Данилы, музыкальные способности. Тут у обоих силачей было созвучие. Да из-за великанского роста Махнова его деревню назвали Великанов хутор.
На любую гулянку приглашали земляки Махнова:
- Феденька, голубчик поиграй нам на гармошке, – просили его. – Девчата приготовились и кадриль станцевать, и частушки спеть.
- Тоже мне частушки – ворчал Федор. – Барахло какое-нибудь!
- Феня, Маня, а ну-ка исполните что-нибудь! - выкрикивал проситель, и девчата одна перед другой притопывая, запевали: «Веселись и пой душа! Ах, родимая сторонка, до чего ж ты хороша» - заголосила звонко одна. Другая не отставала: «Меня мама веником, да и папаша веником. А за что же веником? Да не гуляй с изменником!»
- Ладно, - соглашался Федор. – Сыграю я вам и барыню и кадриль. Хорошо танцуете девушки.
Самая боевая Маня не удержалась и попросила:
- Феденька, дай слово, что когда устанешь играть, и отдашь гармонь своему другу Мише, то пригласишь меня на танец.
- Да какой с меня танцор, Мария? – зарделся Махнов Федя. – Я ростом с коломенскую версту, так ты же у меня в ногах запутаешься.
- Не бойся, Феденька, - успокоила парня Маша. – И не стесняйся, со мной ты не пропадешь. Мы так с тобой цыганочку отбацаем, что все наши деревенские ахнут.
Чтобы шепнуть на ушко Марии, Федору пришлось согнуться пополам, и он шепнул ей на ушко.
- Стесняюсь я, Машенька, своего роста-то. Не зря говорят: «Велика Федора, да дура!».
- Так это про дурочку и говорят – засмеялась Маша. – А ты же умный парень, учился хорошо, а ловкий и сильный, что мне девки только позавидуют – вот себе какого молодца-кавалера отхватила!
- Не люблю я быть на виду у всех, Маня.
- так в чем же дело, Федя? – пригласи меня в гости к себе подальше от посторонних глаз. Сядем мы там с тобой рядком, да поговорим ладком.
Любил Махнов ездить на ярмарки в Ужлятино, Полтево и Сиротино. И в таком широком кругу тоже слыл незаменимым человеком из-за виртуозной игры на гармошке. Он мог подладиться под любой ритм, голос, мелодию. Иногда сам задавал темп для плясовой в деревне.
Частым гостем был Федор в деревне Язвино. Местные портные шили штаны удивительные и в ширину, и в длину, а так же кафтаны, рубашки, все по заказу. Нестандартным человеком был Федор Махнов. Если портных Федя менял, как перчатки: не угодил один храбрый портняжка, который мух не ловил и не мог одним махом пришлепнуть насекомых, что бы они не садились на лоснящиеся до блеска шелковые жилетки Феди, да не оставляли на них следы-точечки после освобождения от переваренных мухами сладостей. То сапожник у великана был всегда постоянный – Василий Орлов. Он умел сшить для Федора огромные сапоги впору: чтобы они не хлябали на ногах, и в то же время при ходьбе не натирали мозоли на пятках и ступнях. Ведь у великана был огромным не только рост, но и все.
Однажды Федя пришел к сапожнику Василию примерить сапоги, да почувствовал, что в голенище кто-то шевелится:
- Василий Макарович, - забеспокоился Махнов, - никак там кошка поселилась?
- Какая еще кошка, Федор? – это мои близнецы – сорванцы по полу ползали, да вдруг им захотелось в прятки поиграть. Оба спрятались в голенища обоих сапожищ и довольны. Один другого не видят. И думают, что в их нору никто и не заглянет. Ты уж, пожалуйста, вытряхни ребятишек поаккуратней. А то они как зададут реву, да такой кошачий концерт устроят, что хоть уши ваткой затыкай.
- Не беспокойтесь, Василий Макарович, я маленьких не обижаю.
- Да я уже наслышан о вашем благородстве и говорил вам о своих близнецах ради шутки. Я им в голенище залезть не разрешаю. А тут решили в прятки поиграть, когда пошел я вам дверь открывать, вот они и воспользовались моей промашкой. Втихаря, в голенище и заползли.
Были у великана и другие проблемы. Его рост был около трех метров: три аршина – это 213 сантиметров плюс пятнадцать вершков – 66 сантиметров, итого его рост равнялся 2 метра 79 сантиметров. Его жена Мария, а они поженились, едва доходила до груди мужа.
Ему пришлось заказать повозку необыкновенных размеров и оковать её для прочности кованным железом. Ездил Махнов не подгоняя лошадь, а пускал её, опустив вожжи, идти спокойным тихим шагом. Выезд Махнова был таким же великим событием для односельчан, как выезд на прогулку Его императорского величия, только что конногвардейского конвоя не было. Но также за повозкой бежали восторженные дети, крики, которых были слышны в соседней деревне.
Встречные прохожие охотно останавливались перед возком Федора, снимали шапки и низко кланялись человеку необычайного роста. А богомольные старушки при встрече с Федором Махновым, увидев такое «чудо», мелко-мелко и быстро-быстро крестились и читали шепотом молитвы. А мальчишки при встрече задорно и громко кричали своим друзьям:
- Ребята, айда к нам, посмотрите на нашего великана!
Да, смотрел народ на Федора Махнова не только с интересом, с любопытством, но и с уважением. Ведь этот великан их земляк!
Зато незнакомые люди при встрече с Федором испытывали от неожиданности жуткий страх. Останавливались, потеряв дар речи, провожали его взглядом, а когда он скрывался из вида, то с облегчением вздыхали. Вся эта церемония и процессия встречи Гулливера с лилипутами. Они так же, как простодушные крестьяне Шумилинщины были ошеломлены «чудным» видением, неожиданной встречей с таким гигантом, таким местным Гулливером.
Кроме повозки пришлось Федору заказать кузнецу трехметровую кровать, чтобы её занести домой, пришлось сначала и дом перестроить под свой рост. Да и другие подворные постройки увеличились по высоте и объему. Федор Махнов был великим тружеником.
Немало было чудес во всей семье Андрея Махнова, отца Федора. Когда Федоровы ровесники, как говорят в народе, под стол пешком ходили, он уже был такого большого роста, что мог работать в кузнице молотобойцем и как пушинкой махал двух пудовой кувалдой. Брат Федора родился с двумя сердцами. Ему бы жить да жить, но он мало прожил, хотя, как и Федя обладал огромной силой, а вот ростом был намного меньше Феди.
В деревне Цыганки неподалеку от Ужмятинского железнодорожного переезда стояла водяная мельница. Её хозяин богатый крестьянин Михаил Лебедев часто нанимал сильного парня Федора Махнова чистить русло реки. Возле самой мельницы скапливался разный хлам, особенно когда начиналось половодье: комки большие и малые, свалившиеся с откосов берегов, когда вода подмывала корни, другого ломья, что задерживалось около мельничной плотины. Камни заносились илом, и зловонный запах от тленья и гниения болота перед плотиной разносился далеко по берегам, и не позволяла Михаилу Наумовичу молоть зерно на муку. Перед плотиной не было нужного объема воды, чтобы водная стихия могла хорошо крутить жернова мельницы.
Вот и нанимал мельник Лебедев силача Федора Махнова разбирать возле мельницы эти завалы, что бы воды хватало для помола зерна. За эту трудную тяжелую работу Михаил Наумович платил Феде 1 рубль в день. Великан заходил в воду, выкатывал на берег камни, вытаскивал огромные корчи – или с мохнатыми корнями разламывал стволы сгнивших деревьев, и вода в русле набирала силу, делала дальше сама свою работу. Федор Махнов совершал один из подвигов легендарного  богатыря Геракла, который направив воду из русла ручья в конюшни царя Авгия, не убиравшиеся от навоза конюшни несколько лет. Бурый поток унес залежи конского навоза на заливные луга и удобрил прилегающие поля к ручью на долгие времена.
В отличие от мельника Лебедева, который Федю деньгами не баловал, царь Авгий щедро наградил Геракла и силач снискал славу, совершив один из двенадцати подвигов, из-за совершения которых, он прославился на века и тысячелетия.
Но вторая мельница стояла выше по реке и принадлежала помещику Кореневскому. Он и забеспокоился, так как вся вода ручья скапливалась не у него, а в водохранилище Лебедева. Кореневский забеспокоился, и пошел вниз по ручью отыскивать причину: почему же его мельница осталась без необходимого количества воды для помола зерна.
Но помещик не стал сразу подходить к великану Федору Махнову, пока не налюбовался вдоволь осанкой богатыря. Оценил по достоинству титанический труд Федора. Махнов, как Сизиф выкатывал на берег огромные каменные валуны, но им, в отличие от легендарного Сизифа, Федор не позволял скатываться обратно в реку. Обрубив коренья пней несколькими резкими взмахами топора, Махнов выкатывал пни вековых деревьев на берег, ветки деревьев и останки их стволов.
Делал свою трудную работу богатырь-великан умело, словно играючи. Если бы Кореневский был художником, и нарисовал мощную фигуру Федора Махнова со всей рельефностью мышц его, а скульптор по этому эскизу вылепил бы образ богатыря, то слава бы легендарного Геракла тут же потускнела, померкла. А зато слава Федора Махнова устремилась бы по восходящей вверх, и растекалась по стране, и перемещалась в другие через моря и океаны. Кореневский сидел на вершине холма и, чем больше наблюдал за работой Федора, тем больше роилось мыслей в его голове. Одна версия, как задействовать Федора для зарабатывания денег, сменялась другой, но помещик Кореневский был от природы прекрасным коммерсантом. К тому же перед его глазами уже был опыт госпожи Водояницкой, которая приблизила к себе богатыря Данилу Богатырева и прославилась, да еще заработала много денег на ярмарках, используя природные данные Данилы.
Хотя полностью план действий у помещика Кореневского еще не созрел, он все же не откладывая дело в дальний ящик, начал действовать интуитивно.
- Послушай, хлопчик, - обратился владелец мельницы к Федору Махнову, когда он вышел на берег немного отдохнуть. – Хоть ты и наделал мне много вреда, и оставил мою мельницу, которая стоит выше по течению, без воды, но я не обижаюсь. Наоборот хочу тебе помочь. Бросай ты свой лом в сторону и переходи работать ко мне.
И тут Федя Махнов удивил помещика во второй раз, но не своей недюжинной силой, а и умом.
- Вы же сами говорите – ответил Федя, - что ваша мельница стоит выше по течению реки. Так вы же имеете преимущество перед мельником Лебедевым. Если бы вы сразу же пригласили меня расширить свое водохранилище, углубить его и увеличить объем в нем воды, то Лебедев бы оказался в плачевном состоянии. Вы и только вы могли бы регулировать сток воды, а Михаил Наумович остался бы при своих интересах, и сидел бы себе на одном месте ровно, а мельница бы бездействовала. Поэтому я не хочу делать вашу работу на зло. Лебедев обеспечил меня надолго работой, и я чту его как отца родного.
Федор снисходительно смотрел с высоты своего гигантского роста на маленького плюгавенького помещика Кореневского, а тот и усом не повел на критику Феди. Кореневский наоборот стал бросать пытливые взгляды на Махнова и размышлять:
- Несомненно, парень умница. А вот госпожа Водояницкая не смогла использовать данные Данилы Богатырева как следует, не раскрутила его на всю катушку. Она глупая и самодовольная утка, а потому и клевала в мелкой луже, спесиво, поглядывая на своих подруг, что приобрела такую удачную, прекрасную игрушку, как Данила Богатырев. Я же смотрю на все гораздо шире и у меня грандиозные планы. С Федором у меня весь мир будет лежать перед ногами.
Федор же думал, что помещик не сразу стал отвечать ему, так как обиделся на правдивые слова его. И ошибался.
- Федор, - снова обратился Кореневский к Махнову – если ты согласишься пойти на работу ко мне, то для меня работа на моей мельнице перестанет быть нужной и необходимой. Гори она синим пламенем! Пусть Лебедев увеличит помол на своей мельнице. Пусть я уступаю ему свое преимущество без боя.
- Почему? – удивился Федя.
- Потому что, если ты перейдешь ко мне, то у меня не будет времени заниматься мельницей. Я хочу, что бы мы с вами, Кореневский был так удивлен умным ответом Федора, что даже перешел на «вы», поехали по всему белому свету. Покажем вашу громадную силу в разных странах и не только в Европе, а и в Азии и в Америке! Мы переплывем Атлантический океан, а нам деньги от наших выступлений потекут рекой в наши карманы. Да, мы не только себя покажем, но и на других поглядим. А знакомиться и общаться с незнакомыми людьми, это самая огромная роскошь и большое удовольствие. Узнаем, увидим новые большие города и далекие селения, увидим необыкновенные явления и культуру людей других национальностей.
Федор Махнов слушал помещика и тоже удивлялся собеседнику. В человеке, который от горшка три вершка, такая буйная фантазия, такой широкий кругозор и много идей:
- Кореневский как будто заглянул в мою душу, - думал Федя. – Во мне давно живет и зреет, казалась раньше не исполнимая мечта. Я всегда надеялся встретиться с подобным мне силачом, великаном, богатырем. Даже с богатырем Данилой Богатыревым у нас было шапочное знакомство. Ему было не до путешествий. Жил под крылышком помещицы Водояницкой себе припеваючи, и в ус не дул. Но в основном-то работал на той земле, где родился и вырос. А мне помещик собирается показать весь мир.
- Хорошо – сказал Федор, - я согласен поехать в далекое путешествие по разным странам, по морям и океанам. Готов на других людей посмотреть и себя показать. Хочу, чтобы среди других богатырей, ощутить себя своим человеком.
Когда неизвестный богатырь из России появился на аренах цирков Англии, Франции, Америки публика или молчала, проглотив языки от изумления, или же бурно восторгалась, восхищаясь выступлениями Федора Махнова. Особенно экзальтированные дамочки бросали на мышцы атлета, которые бугрились и ходили желваками под кожей борца, восхищенные взгляды. Аплодировали неистово, кричали «браво!» до визга, а когда они, сорвав голоса, бросали насмешливые взгляды на своих кавалеров или мужей, те, потупив стыдливо глаза, опускали головы вниз.
В зале звучали слова, труднопроизносимые для иностранцев: Россия, Витебск, Федор Махнов, великан. А Федя лихо демонстрировал русскую удаль и огромную физическую силу. Он спиралью закручивал граненый лом, и без особых усилий выпрямлял вновь его.
Ложась спиною на пол, заползал под деревянный помост, на котором располагался джаз-оркестр, который исполнял специфические мелодии музыкальных вариаций заимствованных из далекой жаркой Африки и поднимал эту платформу вместе с оркестром руками. От мощного удара кулаком Махнова разлетались вдребезги разбитые, массивные столы. Разрушались кирпичные перегородки стен. Между, широко расставленных  белорусским Гуливером, ногами ходили свободно как лилипуты под аркой, так и обыкновенные люди нормального роста: администраторы, министры, клоуны. Клоуны отпускали в адрес великана плоские шуточки, но Федор не обращал на них никакого внимания. Он не понимал иностранные языки, а Кореневский во время антракта рассказывал Махнову, что говорили артисты.
Да если бы и знал великан языки, то ему некогда было слушать всю эту чепуху. Он в это время играл на гармони, а какой же русский не умеет играть на этом прекрасном музыкальном инструменте, а зал наполнялся чарующими звуками русских народных песен и мелодий. Во всех цирках публика ломилась в двери, когда выступал в них русский великан силач Федор Махнов. Да и в других учреждениях, если появлялась афиша, что выступает русский великан Махнов. Был полный аншлаг.
Иностранные издательства газет нарасхват публиковали сенсационные журналистские материалы. В Техасе американская газета поместила на последней странице, свои местные новости, а очерк и статью о Федоре Махнове разместила на первой странице, озаглавив хлестко и броско, чтобы заголовок притягивал глаза читателей: «Самый высокий человек в мире творит чудеса».
Когда же Кореневский привез Федора в Париж на всемирную выставку, то основное внимание газетчики на две сенсации: первая – Эйфелева башня, а вторая – а может быть и наоборот русский богатырь – великан из Витебской губернии Федор Махнов.
На всемирную выставку в Париж прибыло двенадцать великанов, но ни одному из них было не дотянуться до роста Федора. Самый высокий из них был на двадцать четыре сантиметра ниже Махнова. Другие самые высокие ковбои и силачи даже не дотягивались до его плеча.
Приобрел популярность Федор не только своим гигантским ростом, но и необыкновенной физической силой. Самым первым и могучим стал так же Махнов. Самые крепкие великаны не выдерживали крепкого рукопожатия русского силача. Не находилось и такой лошади, на которой Федя мог бы верхом прокатиться по арене цирка.
Но из этого, казалось бы, неудачного эпизода Кореневский сделал великолепный номер для аттракциона. На манеж выводили лошадей и самую рослую и крепкую лошадь. А Федор в такой же очередности пытался оседлать лошадок. У первой сразу же подгибались ноги, и великан пробовал усесться в седло второй лошади – тщетно. Её спина не удержала вес Федора. Но, даже оседлав третью самую сильную и рослую лошадь, у Федора ноги волочились по опилкам арены цирка. Зрители хохотали до слез.
Молва о забавном представлении на цирковом манеже разлетелась по всей округе, и на этом представлении был так же полный аншлаг. Поэтому жюри на Парижской всемирной выставке пришло к единогласному мнению. Заключение жюри было таково: русскому великану Федору Махнову нет равных ни в новом, ни в старом свете.
Кореневский добился своего в этом кругосветном турне с Федором Махновым. Он добился. Что новым в мире силачом и великаном стал русский человек – Федор Махнов. Сдержал свое обещание, данное ему на водохранилище мельницы мельника Лебедева.
Но ужлятинский помещик нажил на гастрольных выступлениях Федора солидный капитал. Вернувшись на родину, Кореневский купил себе новое имение. Поместье было и без того огромным, а теперь еще более расширилось и вдоль, и поперек.
Да и Федору Махнову Кореневский выделил шестьдесят десятин земли.
Федор построил огромный дом под свой рост, у него появились дети: два сына и три дочери, но дети не отличались от других таких же сверстников ни ростом, как отец, не унаследовали они и отцовскую силу. Были обыкновенными рядовыми жителями села.
Зато побывавшего в далеких заграничных и заморских поездках Федора Махнова стали еще больше уважать его земляки. Его стали привечать самые авторитетные люди их окрестных сел и деревень. Да и сам помещик, который помог Федору окунуться в лучи всемирной славы, не чурался компании Махнова.
Однажды собрались у Кореневского поиграть в карты на деньги, хотя Федор не увлекался азартными играми, но ради солидарности сел за стол, где начиналась карточная игра. Его партнерами стали Агей Исаакович, Ефим Титов и Никита Лукашенко.
Не зря говорят картежники: «Карты не лошадь, к утру да повезет» и «новичкам всегда везет». Повезло новичку Федору Махнову, а первым проиграл один рубль Агей Исаакович.
А денег-то в кармане у Агея не оказалось ни рубля, ни полушки. Но карточный долг дело чести. Не хочешь получить канделябром по физиономии – плачь, а плати.
Вот и Агей почесал свою лысину, да задумался – где бы найти этот злополучный рубль.
- Чего задумался, Агей? – спросил земляка Федор. – Думай не думай, а сто рублей не деньги. А ты проиграл какой то паршивый рубль, а горюешь будто сто рублей проиграл.
- Да я не о рубле скорблю – стал оправдываться Агей. – Я скорблю, что деньги дома забыл. Мог бы сбегать домой и взять там этот рубль, но только ступлю и заикнусь о рубле, так моя суженая-ряженая такую истерику закатит, столько на мою голову помоев выльет, что не приведи господь.
- Не горюй, Агей! – махнул рукой Махнов. – я, не Вася, и на все согласен. Нет рубля, подставляй свою лысину, я тебе вместо одного рубля. Один щелчок дам. Рубль не заберу, а щелчок-то влеплю! Согласен?
Титов и Лукашенко захохотали. Давясь от смеха они с издевкой вспомнили сказку «О попе и работнике его Балде»:
- Но от первого щелчка подпрыгнул поп до потолка – говорит Титов.
- А от второго щелчка поп лишился языка – выдавливал из себя Лукашенко.
Но когда Федор сделал по лысине Агея один щелчок, всем стало не до смеха. Агей всего от одного щелчка, в отличие от попа, потерял сознание и упал на пол.
- Держись, Агей – крикнул сообразительный Лукашенко, и, набрав в кружку воды, стал опрыскивать череп, без какой-либо шевелюры, незадачливого картежника животворящей влагой. Когда Агей очухался, Титов пустился в насмешки:
- Бедняжка, ты наш хлипкий и болезненный. От первого щелчка – брык и на полу очутился. А ведь что-то тебе снилось, милый друг?
На что Агей хриплым голосом со злостью сказал:
- Пошел вон, комедиант! Знаю я тебя. У тебя язык, как у коровы ботало на шее. Дин-дон, дили–дон… Всем уже завтра же разнесешь по всем деревням про мой конфуз.
И Агей как в воду смотрел. Об этом анекдотическом случае старожилы Язвино, Старого Села и других деревень судачили долго, давясь, каждый раз от смеха.
Но на этом история о Федоре Махнове не закончилась. Толи помещик Коренвский проговорился, толи сам Федор с кем-то поделился своим секретом, но по деревням поползли слухи, что во время пребывания Федора Махнова за границей его пытались отравить. Однако его могучий организм пересилил все яды и злоумышленники не добились своей цели – скоропостижной смерти великана. Какая причина была на стороне отравителя никто не знал, но, возможно, возникли такие припоминания, что кто-то из двенадцати тренеров, как в библейской притче о таком же количестве апостолов Христа, один подлый человек, жаждущий получить приз за победу своего великана-силача, не ожидал, что и в третий раз русский Геркулес победит и на этом поприще.
Вторая гипотеза была еще более фантастичной: кто-то из отравителей захотел получить труп великана, что бы сохранить забальзамированное тело для какого-нибудь медицинского музея, или выставить скелет русского богатыря в каком-нибудь археологическом музее, чтобы доказать, что и на Руси жили-были Атланты, а не только на берегах Средиземного моря.
Известно, что руководители Академии Наук в Париже заключили с Федором Махновым договор. В нем французы обязывались, что его сын будет бесплатно учиться в Париже в медицинском институте и получит квалификацию врача.
Но было выставлено в договоре и условие для Федора Махнова: после его смерти скелет Федора должен стать собственностью Парижской Академии Наук. Первое условие было Академией Наук выполнено. Сын Махнова – Радомир Федорович Махнов действительно получил образование и диплом врача во Франции еще до Первой Мировой войны.
А вот второе условие, которое было записано в договоре между Федором Махновым и Парижской Академией Наук было не выполнено по форс мажору. Великан умер очень рано, прожив всего тридцать шесть лет. Если учесть год его рождения 1881, то год кончины Федора 1917, а в этом году произошла в России Великая Октябрьская революция. Российская монархия рухнула и многие договоры, заключенные в мирное время стали ничтожны и стали обыкновенной бумагой, которая нужна только для исторических музеев. А прожил так мало богатырь, как доказывали специалисты и медицинские светила, из-за своей тяжелой работы в юности по очистке речного водоема у плотины для более объемного водохранилища мельницы. Но здоровье богатыря отрицательно подействовала холодная вода речки. Он застудил ноги, а со временем это обстоятельство и повлияло на скоропостижную кончину.
На старом местном кладбище между хутором великана и новой деревней сохранился намогильный камень. На нем старославянскими буквами высечены слова: «Федор Андреевич Махнов. Самый высокий в мире человек – 3 аршина и 15 вершков».
Некоторые останки великана Махнова находятся в музее редких предметов и вещей в Санкт-Петербурге.

Никто на земле не исчезнет бесследно

В деревне Ужлятино проживал племянник Федора Махнова – Григорий Степанович Махнов. У него в доме на протяжении десятилетий хранится редкая семейная реликвия – память о дяде-богатыре. Это самовар. На нем выгравированы слова: «Русскому Великану от Парижского великана». Это единственная вещица о великане-силаче, которая сохраняется его родными на Шумилинщине.
Не затерялся и след сына Федора Андреевича – Радомира. Во время гражданской войны Радомир служил врачом в Красной Армии, а его жена Круглова медсестрой в районной больнице в Шумилино.
Когда началась Великая Отечественная война, фашисты оккупировали восточную часть Беларуси, где географически расположено Шумилино. В областном городе Витебске и на родине Радомира стала действовать подпольная группа. Возглавлял её доцент Витебского медицинского института Михаил Леонтьевич Мурашко вместе с ординарным врачом Радомиром Федоровичем Махновым.
В их группу входили многие врачи и медсестры. С их помощью были вылечены и отправлены через Суражские ворота в ряды Красной Армии и партизанские отряды сотни пленных бойцов и командиров.
В 1942 году масштабы действия подпольной группы расширились. Радомир Махнов, воспользовавшись данными немцами ему правами, как санитарный врач, часто навещал лагерь военнопленных. Среди этой массы военнопленных Радомир выискивал, соблюдая конспирацию, командиров Красной Армии и наиболее измученных побоями и голодом бойцов.
Под видом больных тифом, Радомир размещал их в гражданских больницах. После выздоровления этим уже бывшим военнопленным создавались условия для перехода в партизанские отряды. А в больничной карточке появлялась запись: «Умер от тифа». И концы в воду.
Весной 1942 года подпольщики получили информацию от своих разведчиков: В Велиже немцы готовятся уничтожить группу тифозных больных, им потребовалась больница и в Летцах для лечения раненых гитлеровцев. Махнов Радомир, как главный врач больницы, переправил из Летцев и Велижа в деревню Якутино всех тифозных больных. Он одновременно направил в Велиж и Летцы несколько автомашин и вывез больных в Якутино, поближе к партизанской зоне, оттуда выздоравливающих будет легче отправить в лес. Да и сами фрицы побоятся приближаться к лесам, где разместились эти страшные партизаны. Перебросил Радомир Махно в Якутино многих патриотов, которые мучились в лагере смерти на территории 5-го полка в городе Витебске.
Оккупанты очень боялись тифа, а этим страхом и воспользовался патриот Радомир Махнов.
Он с помощью своей жены Кругловой и медсестры Дарьи Тепкиной  переправлял медикаменты и перевязочный материал в партизанские отряды.
В 1943 году Радомира Федоровича Махнова фашисты арестовали и бросили в застенок СД. Там он перенес нечеловеческие пытки и издевательства, но остался до конца верен своей Родине.
Вместе с группой Советских патриотов Радомира Махнова расстреляли фашисты неподалеку от могилы его отца-богатыря. Радомир доказал, что и люди, далеко невеликого роста и небогатырского здоровья и силы, могут оказать такое мощное сопротивление врагам, что они побегут прочь без оглядки от этих «слабых» и «маленьких» патриотов. Великое всегда рождается из малого.
Вот так, Фридрих, увлекшись легендами и былями о предках, живших в девятнадцатом и двадцатом столетиях, был вынужден вернуться в реалии Великой Отечественной войны, узнав о подвиге Радомира Махнова. Отец Радомира был великаном, чемпионом в борьбе с такими же силачами, как Федор Махнов, а скромный врач самой мирной профессии на земле, Радомир Махнов стал Великаном духа. Он, занимаясь своей мирной профессией, как ни парадоксально в госпитале гитлеровцев, сумел спасти сотни истощенных военнопленных, которые могли умереть в любую минуту.
А разыскивая следы своего отца Александра Ивановича Оноприенко, узнал интересную историю от бывшего сержанта Сердюкова, служившего вместе с Виктором Крамовым на Малой Земле. История эта о добровольце Пете Иванове простом русском пареньке.
Не Петя пошел на войну, а война пришла к дому Пети Иванова сама, не спрашивая его приглашения. Он жил в Ростовской области, и когда ему исполнилось восемнадцать лет в конце 1942 года, решил пойти добровольцем на флот.
Петька с детства бредил о море. Его отец немного умел рисовать, и сыну врезался в память один папин рисунок, который он увидел года в три. Картина была, которая врезалась Пете в память о море: густая синева водной глади моря, полный штиль и темно-голубое небо с белоснежными облаками, низко-низко ползущими лениво над равниной моря.
Пете казалось, что это не облака, а паруса кораблей еще до моторно-дизельной эпохи. А темные корпуса бригов, клинкеров ползут не спеша по темно-синему морю.
В школе Петьку прозвали адмиралом. Он мог часами говорить без устали о парусах, мачтах, о пиратах и коралловых островах. Петя рисовал только корабли с остроносыми бушпритами и с пышными, как облака, парусами. Его друзья восхищались Петькиными рисунками, а вот учительница его ругала. Корабли появлялись на обложках тетрадок по арифметике, и педагог спрашивала его:
- Какое отношение имеют корабли, нарисованные тобою на обложке, к арифметике?
На что Петя отвечал:
- Тренируюсь в быстроте устного счета.
О том, что корабли появлялись на широких полях родной речи, Петя отвечал, что ему так легче отыскать самые любимые рассказы, которые ему очень нравятся.
Мама же, прочитав очередное известие, написанное, словно от боли сердца за Петькины «художества», красными чернилами его учительницы, предупреждала:
- Петя, если ты не прекратишь портить тетради и учебники, я тебе всыплю по первое число, что тебе долго не удастся ни сесть, ни лечь. Спустись же ты с неба, с твоих нарисованных облаков на нашу грешную землю.
Его одноклассница Валя, которая сидела за одной партой с Петей, каждый год на летних каникулах уезжала на Черное море с мамой, к сестре матери.
Петя осенью до Нового года мучил Валечку расспросами о море. Но ей однажды назойливость Петьки надоела, и она, скривив свои красивые пухлые губы, дала своему однокласснику, как говорил Шолоховский дед Щукарь: «Полный отлуп»:
- В конце-то концов, это мне надоело. Ты все время талдычишь мне о море, да о море. А в море же нет ничего интересного. Я с восторгом посмотрела на него в первый раз. А потом поняла, что ничего в нем нет красивого. Обычная пустыня, только не песчаная, а водная.
- Эх, ты – только вздохнул грустно Петя. И решил не разговаривать с Валей никогда.
Как только ему исполнилось восемнадцать, Петя не стал дожидаться, когда его призовут, а пошел сам в военкомат. За столом, не покрытым ни скатертью, ни даже обычным канцелярским стеклом, сидел капитан с пожелтевшим от бессонницы лицом. Вот тут-то и разглядел на коричневатой столешнице чернильные пятна.
Петя стал ему несвязно рассказывать о своей детской  мечте:
- Мне надо обязательно на флот – говорил парень. – У меня и рост подходящий и сила есть, здоровье отменное…
Капитан немного посмотрел на призывника очумелыми глазами на настырного паренька, и взмахом руки прекратил его словесный поток:
- Довольно, мне все с тобой ясно и понятно, - вздохнул, обмакнул в чернильницу-непроливашку, из которой кто-то сумел вытряхнуть кляксы на столешницу, и, скрипя пером со «звездочкой», внес в список добровольца Петю Иванова, как еще одного рядового… стрелковой пехотной части.
Запомнил Петя медное уханье духового оркестра перед отправкой на фронт. Не узнаваемое от горечи и горя  лицо матери, и неожиданный тревожный и сладкий поцелуй Вали.
И вот он сидит без каски и сапог на плоском холме и видит узкий треугольник синего моря. И сердце Пети Иванова переполнилось восторгом. Но и теперь в первый же раз ему не удалось вдоволь насмотреться на равнину моря. Сержант Крамов заставил спуститься Петьку с небес на грешную землю.
- Перестань-ка разглядывать морскую гладь Айвазовский! - насмешливо сказал Виктор и приказал: Обуться! Автомат и диски на плечо, за мной!
Петька спрыгнул в окоп и, приводя себя в порядок, заспешил за не очень-то высоким, по сравнению с ним, сержантом Крамовым. Проходя по траншее, сержант прихватил с собой еще одного рядового Алтынова, неуклюжего солдата, со скучным лицом, на котором нельзя ни за что зацепиться, даже внимательным взглядом.
Они втиснулись в тесный блиндаж. Крамов лихо приложил руку  к пилотке и хотел отрапортовать о прибытии, но командир роты остановил его жестом.
- Подходите, товарищи разведчики к столу. Я уже давно жду вас.
Петя увидел карту, где синим цветом выделялось  среди песчаного колера синее Черное море.
- Вот здесь, в этой бухте замечена непонятная возня, - указал пальцем это место старший лейтенант Оноприенко Александр. – Похоже, немцы готовят нам «подарочек». Разберитесь, Крамов, что и к чему. Какая техника, какая примерно численность солдат. Но самим в бой не вступать.
Двинулись ползком. Тут только Петя оценил преимущество сержанта, совсем не великана, а среднего роста и ниже его Петьки. Он, ужом извиваясь, быстро прополз по склону холма и оказался на его вершине быстрее двух других разведчиков. Но Алтынов, хотя и смотрел на внешний мир безразлично, но за сержантом поспевал. А Пете вдруг сделалось не по себе. Старлей хоть и приказывал не вступать в бой, но значит, схватка с врагами неизбежна. Жуткий страх охватил все существо Пети, а на лбу показались мелкие капельки-бисеринки испарины.
- Неужели я такой трус, что специально отстал от своих товарищей и пополз за сержантом побыстрее.
И вдруг яркое, синее пространство открылось перед Петькиными глазами, и он чуть ли не закричал от восторга: Море-е-е! – но вовремя спохватился. Они же в разведке. Не хватало выдать с головой своих товарищей.
Петя видел, как волна с легким тихим шуршанием набегает на желтый песок берега:
- Как на карте у старлея Оноприенко – мелькнуло в голове Петьки. Тем более, что сержант Виктор Крамов совсем не по интеллигентному, а зло и твердо прошипел:
- Теперь все внимание на меня! Будете самовольничать – шкуру спущу!
Пригнувшись и держа на изготовку ППШ, Крамов двумя перебежками устремился вдоль пляжа. Внезапно Виктор присел за валун, торчащий из песка, и пополз кулем к своим подчиненным. Они тоже услышали голоса тявкающих, как овчарки, фашистов. Опять поползли по-пластунски, по другому склону холма, скрывая свое передвижение от глаз противника.
За скалистым мысом открылся маленький, словно игрушечный заливчик, словно специально вылепленный природой для уединения влюбленных парочек. В морскую даль уходила песчаная коса. Молодые горластые, сбросив с себя куртки, подставляя свои спины ласковому солнышку, возились около каких-то ящиков, видимо с боеприпасами. Только часовой был одет по форме и прогуливался на вершине холма.
- Может гранатами их? – проворчал рядовой Алтынов. – Пока они собрались скопом. Всех их одним разом и уничтожим.
- Приказано в бой не вступать – оборвал его сержант Крамов. – Старлей Оноприенко, хотя и добрый малый, но в вопросах дисциплины крут. Я не хочу оправдываться перед ним за наше разгильдяйство.
Алтынов незаметно толкнул рукой Петю, мол, поддержи меня. Мы тут устроим фрицам кордебалет.
Но Петя не промолвил ни слова. Он смотрел на одного немца, который решил искупаться в Черном море. Он разделся догола, и, нагнувшись к воде, плескал теплую морскую водичку себе на грудь, на свое веснушчатое лицо. И вдруг Петю осенила четкая мысль, как строка из смертельного приговора:
- Ведь это мое море, о ко тором столько лет мечтал, и вот я увидел его. И мою голубую мечту собирается замутить этот голопузый фашист? Я не дам этому чужому человеку, моему врагу, осквернить то, о чем я мечтал. Он считает наше море своим, своею собственностью. Не позволю гаду это сделать!
Петя встает во весь рост и поднимает ствол автомата.
Виктор Крамов понимая, что он уже не сможет остановить своего подчиненного от спонтанного безрассудного поступка, кричит во весь голос Атынову:
- Гранаты! Давай бросай! – и нажимает сам на спусковой крючок автомата.
Через несколько секунд все было кончено. Трупы фашистов лежат, как попало, на узкой песчаной косе.
Но тут Крамов видит, что Петя Иванов опустил голову на грудь и, сгибая колени, медленно падает на землю.
- Кудиная байка – ругает себя Крамов. – Про часового-то совсем забыл в суматохе!
Автоматная очередь и песчаный пляж опустел. Падает замертво и часовой.
Прощание с Петей Ивановым было коротким. Алтынов уложил его тело на берегу моря, которое всю жизнь мечтал увидеть Петя, схоронил его в песке. Он теперь навсегда будет находиться у моря.
Алтынов, стоя на коленях, заровнял ладонью песок, чтобы фашисты не узнали о месте захоронения нашего бойца, замаскировал безымянную могилу.
Повесив на шею второй автомат, сказал Крамову:
- Зря. Зря он погиб. Очень глупо…
Виктор Крамов, умудренный опытом и высшим образованием, хорошо разбирался в психологии, а потому зеленому мальчишке Алтынову, который успел уже понюхать пороху, и уже видел не одну смерть товарища, ответил:
- Нет, не глупо… Ты знаешь, что такое мечта? А у Пети Иванова она была. И это факт. Но к своей мечте парень не мог подъехать на поезде, взяв плацкартный билет. К ней надо было прийти с автоматом в руках. Понимаешь? И он пришел. И не просто пришел, а взял её под защиту, как оскорбленную женщину. А ты говоришь: «Зря!»
Эта история, рассказанная  Виктором Александровичем Крамовым, вместе воевавшим с Александром Ивановичем Оноприенко, запомнилась Фридриху навсегда. И он решил написать стихи, посвященные своему отцу:
Мне было два, когда отец
Ушел на ту войну.
Но каждый день смотрел я в след
И долго ждал весну.

Сегодня старше я вдвойне,
Чем батя пал тогда.
Мое презрение к войне,
К фашистам – навсегда.

Ты как соколик, ты как свет.
Портрет у нас висит.
И фото довоенных лет –
Семейный монолит.

Меня ты держишь на руках,
С улыбкой на устах.
Сестренка, брат стоят в цветах.
Все рядышком в плечах.

Жену ты рядом посадил,
С ней сумочка в руках,
Её на память подарил
Неделю лишь назад.

Прошли года, поник пожар.
Подарок мать хранит.
Оберегает ценный дар
И сорок лет с ним спит.

А там, где кровь лилась рекой,
Где злобствовал свинец,
Цветут сады, поет прибой,
И в нем живет отец.

Кричат там чайки над водой,
На рейде корабли.
И павших чтит тот град-герой.
Достоин он любви.

Всему прекрасному сейчас,
Обязаны тебе.
Ты светоч наш, ты наш солдат,
И мы в твоей судьбе.

Написав это стихотворение, Фридрих вышел на улицу Нового Барсучино и побрел по ней, уносясь в мыслях в прошлое. Но вдруг его окликнул седоволосый мужчина:
- Я около сорока лет назад освобождал эту деревню – казал он. – Не поможете мне, тут прорвались танки через оборону гитлеровцев? Я уже более двух часов брожу в поисках прорыва, а найти никак не могу. Не поможете ли вы мне отыскать места боев?
Фридрих заулыбался:
- Вот это удача. Я занимался перепиской со многими военнослужащими, что проходили с боями через Сиротино, Мишневичи, а тут приходит человек, который освобождал мой родной край и спрашивает именно меня, где шли бои…
Но вслух Фридрих произнес:
- Я тут неподалеку живу. Вы устали с дороги. Приглашаю вас заглянуть ко мне. Можете отдохнуть в моем доме. Попить чайку, перекусить. Мы с вами потом и составим план ваших поисков. А как же вас зовут.
Оказалось это танкист Белый. Ветеран, немного отдохнув, увидел на письменном столе Фридриха газету «Герой труда» - орган Шумилинского РК КПБ и райсовета народных депутатов на белорусском языке.
Газета была раскрыта, и на развороте увидел название «литературный выпуск». С левой стороны страницы были опубликованы стихи на русском языке, а справа стихотворение «Сон» и очерк «Одинокая сосна» на белорусском. Шрифт обеих публикаций набран буквами кириллицы, но все же буквы белорусского языка немного отличались от русского алфавита, а сами слова на белорусском языке были малопонятны бывшему танкисту.
Поэтому, пока Фридрих Оноприенко собирал на стол не мудреную снедь для чаепития, Белый бросил беглый взгляд на левую часть, где стихи были отпечатаны на русском языке, и обомлел: автор стихов был Виктор Улютенко.
- Фридрих Александрович, - окликнул  танкист хозяина дома. – Вот сюрприз, так сюрприз. Когда я на танке собирался пойти в бой на фашистов, к нам подбежал паренек вроде бы из партизанского отряда и предупредил, что фашисты устроили засаду из целого танкового полка около железнодорожной станции Шумилино. У него была фамилия как у вашего местного поэта Улютенко. Только вот имя у этого поэта Виктор, а того паренька, что нас предупредил об опасности звали Васей, Василием. Ну чему вы улыбаетесь Фридрих? Может быть это родственники? Улютенко очень редкая фамилия. Как в романе Александра Дюма про «Трех мушкетеров». Ведь у Дюма было продолжение романа с названием «Десять лет спустя» и  «Двадцать лет спустя». А у меня сразу – сорок лет спустя.
- Было такое дело – кивнул в знак согласия Фридрих. – Но вы же не перещеголяли писателя авантюрных романов Александра Дюма. У него роман - Сорок лет спустя тоже был, но назывался не так прямолинейно. А по-иному: «Виконт де Бранелен». Виконт был сыном одного из мушкетеров, или племянником кого-то из них.
Но с Виктором Улютенко вы угадали очень точно. Он сын Василия Улютенко, и именно с ним с Василием и встречались во время войны. Виктор родился уже после войны. Виктор очень хороший поэт, и я знаком с ним. Вы почитайте его стихи, не пожалеете. Все равно чай еще не закипел.
Первое сверху стихотворение называлось «Песня Кривича». Да это же название одного из древних племен славян – подумал Белый, слава этому поэту, что он не забывает родных своих дедов и прадедов. Стихи сразу же заворожили танкиста:
Не составлено, не придумано.
А гуслиными сказано струнами,
А завещано исстари временем,
Что силен человек родом-племенем.
Иван Белый, прочитав первую строфу, оценил её по достоинству:
- Надо же! Зачин-то у Виктора, как у былинного славянского певца Бояна. Он же всегда рассказывал, странствуя по глухим селениям истории наших предков  напевно играя для ритма на гуслях. А Улютенко–то какой молодец. Сразу же берет быка за рога. Наша генетическая память о славянском народе завещана теми их племенами, в том числе и кривичами временем. Его поэзия созвучна с древним славянским языком. Виктор использует архаичные слова и обороты речи, которые уже редко употребляются в разговорной речи: «исстари», «гуслиными» струнами. Не  струнами гуслей, а именно «гуслиными».
Не менее интересным показалось Ивану и второе четверостишье:
Толь кую сошники в звонкой кузнице,
Толь тоскую по ладе, по узнице,
В час ли сечи лихой, в час досуга ли –
И всегда с полочанами-другами.

- Какой красивый и емкий стиль выбрал Виктор – размышлял Белый – лирический герой «Песня кривича», с одной стороны показывает сплоченность половчан перед главным событием – пахотой земельного клина, и в кузнице, и в бою, и в труде слышится мелодичный звон ковки. Но эта радость не должна полностью заслонить кручину кривича. И он может уверенно положиться на своих друзей.
Она, эта тоска - кручина, от которой стонет сердечко славянина -   его суженая-ряженая угнана в полон ордынцами, и звучит эта тоска в одной фразе: «Толь тоскую по ладе, по узнице». Поэт показывает, что кривич стремится освободить узницу, но забота о хлебе насущном для своего племени, не дает крестьянину бросить все и рвануться одному против мощной орды. Один в поле не воин. Нужно собирать дружину.
Белый с наслаждением читает стихи снова, где одна строка чередуется со следующей. И звучит, звенит песня хлебопашца:
Ой ты, сошка, с тобою кленовая,
До семенова дня буду снова я.
Хмурень-батюшка не обидит нас,
Холодёхонек, да кормить горазд.

А отпашемся – девица каждая
Нам с тобой поднесет пиво бражное.
Запучинится брага медовая,
Распахнется застолье дубовое.

Загуляется, захороводится,
Так у кривичей исстари водится.
Я в бою, и в работе, и в пиршествах -
Всюду славлю тебя товарищество.

Иван белый не заметил, что прочитал эту часть стихотворения Виктора Улютенко вслух, а Фридрих, хлопоча возле стола, навострил ушки и даже захлопал в ладоши. А потом произнес:
- Браво, браво, Иван Дмитриевич! Стихи Виктора Улютенко, я вижу, заворожили вас. Вы так выразительно прочитали их, и я умоляю, продолжайте читать эту оду хлебопашцу и всему славянскому роду-племени и дальше вслух. Вы же интуитивно остановились перед второй смысловой частью этой оды – эпической-героической.
Белый и сам понимал, что такое стихотворение, несомненно, надо читать громко и выразительно, чеканя каждую строчку, поэтому совету Оноприенко последовал:
Вот подковы звенят ханской конницы,
И на бой собирают нас звонницы.
Со своими заветными другами
Полоту взбудоражим мы стругами.

Только копья в ночи обозначатся,
Да в яругах все лешие спрячутся,
Поплывем мы под утренним пологом
На смертельную сечу с тем ворогом.

Из полона, в годину ненастную,
Снова выведу девицу красную,
А затем на родимую вотчину
Увезу я её к дому отчему.

Сердце кривича ей отдам в полон.
Князю-батюшке отобью поклон:
Белый остановился и перевел дух, и произнес:
- У меня от такого напряженного сюжета пот выступил на лбу, а тело бьет мелкая-мелкая дрожь, словно от лихорадки. Я будто слышу, как звенят подковы конницы ханской, а на бой собирают дружину колокола звонницы храма православного. Но полочане не бросаются на ордынцев спонтанно, у них же воинов тьма и горстка храбрецов будет растоптана копытами половецких коней, погибнув бесследно. У Улютенко Полету взбудоражили други стругами. И природа, как в «Слове о полку Игорева» помогает кривичам: Лешие, нечистая сила, прячется в яругах, едва завидев в сумраке ночи копья. А переправу через Двину прикрывает утренний туман. Виктор подбирает прекрасную метафору: «поплывем мы под утренним пологом» - вот так пелена тумана, как льняное полотно занавесит, не позволит преждевременно ордынца обнаружить дружину полочан. А у героя нет сомнения, что он освободит красну девицу из плена, и привезет её в отчий край.
- Да, - подключился к разговору Ивана Фридрих. – Очень умно и умело показал победу кривичей Виктор. На то и имя его звучит в переводе с латинского – Победитель! Одержав победу лирический герой, освободил красну девицу, его ладу любимую из полона, сам добровольно собирается отдать ей в полон свое горячее любящее сердце. Но ведь ода Улютенко еще не окончилась – она трилогия. Из первых двух частей мы узнали, что герой труженик-хлебопашец, из второй – умный и храбрый воин. А в третьей Иван Дмитриевич, вы откроете новый секрет несокрушимой славянской нации, народности – лирический герой хороший семьянин. И он просит благословления на брак с любимой  князя-батюшки.
У Белого загорелись глаза, и он дочитал стихотворение Виктора Улютенко до конца:
«Не отдашь ли князь дочь мою вольницу,
Пригласишь ли сватов в светлу горницу?
Я из края для песен просторного,
Я из края лесного, озерного,
Синеокого, белокурого,
Что от Полоцка и до Турова.


В том краю, ясный княже мой, я возрос,
Словно зрелая рожь, цвет моих волос.
Как озерная синь, цвет моих очей.
А из племени я белых русичей».

В комнате наступила тишина. Но она была не тягостная, а какая-то нежная и чуткая.
- Вот как сумел показать образно свою любимую родину – Беларусь поэт, - тихо промолвил Белый. – А её часто сравнивают со светловолосой, голубоглазой красавицей белоруской. Сравнение у Виктора подобрано на загляденье: цвет волос у героя – «словно спелая рожь», а цвет глаз «как озерная синь». Но последняя строчка «Песни кривича», завершающая звучит величаво и гордо: «Я из племени белых русичей!». Он белорус и гордится этим, воскликнув об этом. В названии его родины вплетены два слова: Русь, означающая огромные необъятные просторы, а другая часть означает цвет страны. Её символ – Белая, светлая, чистая…
Взгляд Белого притянуло название другого стихотворения Виктора Улютенко «На свадьбе». Но, прочитав его, танкист добавил:
- Это стихотворение я назвал бы «На чужой свадьбе».
- Что поделаешь, - поддержал своего гостя Фридрих – как поется в одной песенке: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Но герою стихотворения «На свадьбе» не хочется кричать «горько». Ему уже самому, в самом деле, горько от того, что присутствует на чужой, а не на своей свадьбе. На свадьбе девушки, которую он любил, но что-то не сложилось у них, и она выходит замуж за другого парня. Но, Иван Дмитриевич, я извиняюсь за назойливость и прошу продекламировать это стихотворение вслух. Мне немного позабылись детали сюжета этого стихотворения, и чтобы нам поговорить с интересом друг с другом, неплохо бы освежить память. Да и вы сами ошеломлены стихотворением Виктора Васильевича и переживаете лирическому герою. Так ярко, на показ, редко кто из поэтов выворачивал свою душу. Разве что Есенин.
- По сути, да, - кивнул Белый. – А по стилю – нет. У Есенина другой, свой стиль, а по открытости души оба поэта созвучны. Я готов не только еще раз перечитать это стихотворение «На свадьбе», а можно читать и перечитывать его многократно, и каждый раз перед глазами и памяти будут открываться, новые оттенки чувств, грусти, сожаления, негодования, притворства и невозвратимой потери чего-то доброго, светлого, но ушедшего в небытие:
От окон до дверей
Меня стерег конвой.
Сосед кричал: «Ты пей,
Или со всеми пой».
Иль не видал невест, -
Шепчу себе сквозь гул.
Неведомый протест
По сердцу полоснул.

- Вот – вот, - перебил оратора Фридрих: - Разве вы когда-нибудь слышали такое надрывное сравнение, чтобы гостя на свадьбу под конвоем приводили. Жениха на свадьбу часто на аркане притягивают, чтобы не смог сбежать, дезертировать от невесты в такой торжественный момент. Хотя конвоиры гостя-то не тянут за стол, а охраняют порядок на свадьбе, чтобы бывший кавалер невесты не выкинул какой-нибудь фортель. А ему не до фортелей. Его бедное сердце протестует. Это чужая свадьба его полоснула по сердцу, как лезвие острой бритвы – чик – и закровоточило сердце, заболело. Но я дико извиняюсь, Иван Дмитриевич, даю слово, что больше не буду перебивать вас.
Пусть служит жениху
Парней плечистых рать,

Продолжил чтение Белый:
От этой не смогу
Я взгляда оторвать.
В глубинах добрых глаз,
Речная плещет синь…
Сосед, в который раз,
Вновь проглотил полынь.

Кольнул смущенный вид
И рюмок ярый звон.
О горечи кричит
Народ со всех сторон.
То я замру на миг,
То «другу» по плечу,
И в адрес молодых
Неискренне кричу.
Сосед опять в бокал
Мне подливает хмель,
Но я с застолья встал,
Шагнул тихонько в дверь.

Белый, прикрыв ладонью рот, кашлянул и сам попросил Фридриха вступить в полемику:
- Ну, скажи, скажи, дружок, как можно выдержать такое самоистязание. Какой-то садомазохизм. Плечистые парни оттирают гостя, который на этой свадьбе хуже татарина, а ему-то каково. Он же не топит свое горе в стакане водки или вина, он утонул, при том давным-давно в тех синих-синих глазах, когда-то любимой девушки – говорил танкист.
- Конечно же, очень трудно слушать гостю «рюмок ярый звон» и еще яростней крики «Горько! Горько!». Даже у охмелевшего соседа эта горечь – вот где стоит, - Фридрих провел ладонью по горлу. – Невольно у любого это «промывание мозгов» - «кольнет смущенный глаз». А непрошенный гость уже не может находиться в этом аду и тихо по-английски удаляется с банкета. Каков же его последний тост?
- Слушайте, пожалуйста! – воскликнул Белый, и дочитал стихотворение:
И вышел сам не свой
От горького вина.
Над крышею луной
Взошла моя вина.
И катится вослед
По выцветшей меже.
И я зову рассвет
С тоскою на душе.

Но тут же сам себя и поправил:
- Это не тост, а покаяние. Парень не желает пить вина, так как его вина в этой мелодраме ему абсолютно ясна, а тем более даже постороннему круглому дураку. И гость, испытавший на чужом пиру похмелье, увидев круглую луну, взошедшую на небосклоне, и поднявшуюся выше крыши, готов выть от обиды на себя, как воет одинокий волк, глядя на светило ночью в полнолуние. Но луна-то равнодушно взирает на подлунный мир, хотела бы покататься круглым мячиком по «выцветшей меже». Ведь близится рассвет, и она все равно поблекнет и не будет видна. Не будет видна луна… А вина будет грызть его. Вина останется с ним  на всю оставшуюся жизнь.
- Вы ловко подметили, Иван Дмитриевич, что осознание своей вины, не снимает с его виновность. И Виктор Улютенко в стихотворении «Ранняя осень» говорит о том, что ранняя осень, которую называют в народе «бабьим летом» не позволит никому из нас возвратиться в лето. Хотя такого термина, как «мужское лето» нет. А лирический герой поэта Виктора Васильевича утверждает, что осень кроме «бабьего лета» в сентябре пытается летний месяц август сделать «ранней осенью». Вы немного поберегите голосовые связки, а я стихотворение, «Ранняя осень» прочитаю сам:
Пусть снова в первоздании
Но пойма зеленя.
Она пришла к нам ранняя,
Еще до сентября.
Но в незаметной осени
Вдруг проступил испуг.
По вересковой просини
Ушел дергач на юг.

Пусть лето ходит жницею,
И шмель к листу приник.
Напившись медуницею,
На поймах смолк кулик.
На поймах не покошена
Атава-мурава.
Еще в меня не брошены
Обидные слова.

Еще поляна каждая
В лесу цветет звеня.
Но что-то очень важное
Уходит от меня.
Большое и мятежное,
Как майская гроза.
Еще такие нежные,
И руки, и глаза.

Но в чем-то не уверен я,
К тебе на полпути,
Ведь то уже потеряно,
Что не успел найти.
И по моей же милости,
Где зрела рожь стеной,
Уже в неповторимости,
Не найденное мной.

- Да это же не стихотворение – сказал с восхищением Белый, - а философский трактат!
Заметив недоуменный взгляд Фридриха, он подрихтовал свое высказывание, неожиданно вырвавшееся из его уст:
- Стихи Виктора Улютенко очень лирические и прекрасные. Но философский подход к теме есть, и он пронизывает лирическую ткань поэзии насквозь, как солнечный лучик, пробившийся через густую крону деревьев. Он через листву создает игру света тени, вернее, игру светотеней. Кроны шевелит ветер, солнце перемещается с востока на запад, проходит через зенит и свет и тени находятся в постоянном движении.
- К тому же, осень у Улютенко одушевленная – добавил Фридрих. - Она пугается, как человек, и ходит «жницею», то есть убирает в закрома выращенный летом урожай. Но и сам лирический герой отождествляет себя с природными явлениями. Чего стоит одно четверостишье Виктора Васильевича: «На поймах не покошена отава-мурава, еще в меня не брошены обидные слова». А где же вы заметили философские выводы, Иван Дмитриевич? Куда же они спрятались от испуга, как осень?
- Древние римляне говорили: «Если хочешь спрятаться от посторонних, любопытных глаз, то встань на самом видном и освещенном месте. Все будут проходить  мимо, будто не замечая тебя». Вот и поэт замаскировал свои философские рассуждения, поставив их на самом виду, в финале, где каждое слово становится на вес золота. Взгляните на фразу: «Ведь то уже потеряно, что не успел найти». Разве эта замысловатая фраза, не похожа на сказочную присказку: «Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Кажется что за абракадабра?  А в конце сказочки-то оказывается, что надо сначала покумекать, а не бежать сломя голову туда, не знаю куда. Думать с начала надо, искать разгадку к загадке, тогда и ответ верный появится. Но все же вся соль стихотворения «Ранняя осень» заключена в последних строчках: «И по моей же милости, где зрела рожь стеной, уже в неповторимости, не найденное мной».
- А в чем разгадка-то в неразгаданной загадке? – поинтересовался Фридрих, - как можно искать не найденное?
- Нельзя фразу разрывать на части, а воспринимать её в полном контексте, тогда и разгадка появится: «И по моей же милости… Уже в неповторимости не найденное мной» - стал доказывать свою аксиому Белый, хотя на его взгляд и, вообще, в математике аксиома является истиной, не требующей доказательства. Но танкист хотел расставить все точки над «и».
- Говорят: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Но мгновение нельзя остановить, ни по чьей-то милости, ни по щучьему желанию. А лирический герой не нашел то, что искал, потому что упустил свое мгновение и его уже никогда не повторить. Поезд ушел.
И тут Фридриха осенило прозрение. После стихотворения «Ранняя осень» Оноприенко увидел длинный столбик другого стихотворения про осень, но без названия:
- Вот где собака зарыта – мелькнуло в голове Фридриха. – Вот где лежит ключик от потаенной дверки!
А вслух Оноприенко сказал:
- Я понял, нашел философский парадокс поэта. Он проходит по тонкой грани двух разных явлений: времени и пространства. А они же несовместимы, не соразмерны. А в этом стихотворении, которое я сейчас прочту, Виктор Улютенко и открывается, как философ:
К памяти припав,
Не жалея сил,
Через грусть атав
Я к тебе спешил.

И казалось мне,
Что рукой подать –
След твой на стерне –
Медуницы падь.

Старая поветь,
Оробелый взгляд,
Яркий, словно медь,
Осени закат.

Но пошли дожди,
Была мгла в саду,
Ты сказала жди,
Я к тебе приду.

Ну, а до меня
Только полверсты –
В терем сентября
Не спешила ты.

Полверсты надежд,
Полверсты тревог,
Стали как рубеж,
Всех моих дорог.

Жду тебя давно,
Что придешь сквозь стынь.
Осень и вино,
Осень и полынь.

Осень добрый маг,
Осень грозный сель.
До тебя мне шаг –
Тридевять земель.

- Так, каков же вывод ваш? – спросил Белый. – В чем же философия-то?
- А в нерешительности лирического героя! – заулыбался Фридрих. – Казалось до счастья рукой подать, но одолела робость. А когда она пообещала – приду, да не спешила выполнить обещание. И им обоим было не преодолеть ничтожное расстояние – полверсты. Но этот короткий, вроде бы, шажок они не преодолели.
- Да это так понятно без всякой философии – недоумевал Белый, а Оноприенко пояснил:
- Оканчивается стихотворение ясно и понятно: «До тебя мне шаг – тридевять земель». Но в этой фразе и скрывается философский смысл этого стихотворения. Что такое «тридевять земель», сказочная присказка «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил был царь». Это же то, что было, что осталось в прошлом. Царь-то жил, но давно. А в словах в тридевятом царстве, в тридесятом государстве – вдумайтесь в цифры – три, девять. Три дня душа оторвалась от тела, но все же витает где-то здесь, возле родных. На третий день после похорон, она больше родственников и знакомых не тревожит. Но усопшего поминают и на девятый день. по поверью через девять дней душа покидает землю.
- Но поминают покойника и на сороковой день – сказал Белый. – А в сказочных прибаутках о числе сорок ничего не сказано.
- Зато есть другая, известная поговорка: «Сорок сороков». Но если взглянуть на присказки «Тридевятое царство, тридесятое государство» с математической точки зрения, то, оказывается, в этих поговорках заложен свой алгоритм. Если умножить три по девять, то получится число 27, а прибавив к нему тройку из второй части про «Тридесятое государство» и число 10, то и получится искомая сумма – сорок. На сороковой день, говорят, душа предстает пред Богом, уже не на земле, а в другом мире. Приходится только сожалеть, что Он и Она не преодолели такой короткий шаг- тридевять земель.
- Но в памяти людской их безответная любовь осталась – вздохнул с сожалением поэт Улютенко и написал стихотворение, что людская память остается, пока на земле живут люди. Он даже развил эту мысль в своем стихотворении «С памятью попутчики». Я его прочту вслух. Мне оно понравилось:
Сквозь непогодь ненастную
К тебе нелегок путь.
Скорей бы в лето красное
Из осени шагнуть.

Мы с памятью попутчики,
И ты не карауль –
Я не войду лазутчиком
В наш май или июль.

И не гляди испуганно,
Когда опять стерней,
Непонятным, поруганным
Я возвращусь домой.

У твоего забвения
По самому краю,
Но дома я весеннего
Теперь не узнаю.

Там, где в сердца без промаха
Стреляла акварель,
И где цвела черемуха
Так пышно, там теперь

Большие перемены:
Черемуха нага,
Как боевые шлемы,
В полях стоят стога…

В живом исчезла живость,
Остался лишь испуг,
На осень ощетинясь,
Сурово смотрит луг.

- И что же вам больше всего понравилось в этом стихотворении Виктора Васильевича? – спросил Фридрих.
- Да хотя бы название – откликнулся танкист. – Ведь наша память всегда с нами, и ей с нами по пути. Мы свою память сохраняем, как улитка себя в своем  ракушке-домике. Сохранив память, мы сохраняем и себя. Герой этого стихотворения прекрасно понимает цикличность времен года: весна, лето, осень, зима. Этот же цикл заложен и в нас – в детях природы: детство, юность, средний возраст, старость. И каждому времени отведен свой срок. Поэтому нужно ценить время и не откладывать на завтра, что можно сделать сегодня.
- А мне больше нравится точка зрения автора в стихотворении без названия, где Виктор Улютенко, показывает, что в современных средствах передвижения, например самолета, можно как в сказке «Морозко» за один день переместиться во времени и пространстве: из зимы в осень, из осени в лето, а из лета в весну. И, наоборот, в обратном порядке. Но как ярко, образно и метафорично показал эти природные и жизненные метаморфозы поэт. Взять хотя бы первую строфу. Герой отдыхал на море, и вот отпуск растаял как снег, как дымка в море, и нужно собираться домой из лета в осень.
Пронеслись возле моря и скал
Дни и ночи мои вереницей,
И меня мой обычный финал
Поджидает серебряной птицей.

Развернется мой лайнер на взлет,
Исступленно турбинами воя,
И торопко меня унесет
От тепла и морского прибоя.

- А дома герой ощущает дыхание осени, - продолжил рассказ Фридрих:
А в краю, куда ленты дорог,
Все бегут и бегут без оглядки,
В том краю все как будто в порядке,
Только август шагнул за порог.

Все в порядке твержу я, но вроде
На рассвете озябла заря,
И ветра за околицей бродят,
Удалые гонцы сентября.

От дождей переполнены кадки,
Небо хмурится мглою опять.
Все в порядке, твержу, все в порядке,
Ничего не желая терять.

- Я тоже заметил образность этих строф – согласился Белый. – Пока герой отдыхал на юге, на его родине лето-то отгорело: август шагнул за порог, он хотел убежать от осени, уехав на юг, а вернулся-то как раз в промозглость осени. Гуляют ветра удалые гонцы сентября», да хмурое небо плачет от обиды, и «слезы» дождливые эти наполняют подставленные под водостоки крыш деревянные кадки. Но больше всего я с восторгом  прочитал четверостишье поэта, в котором даже опавший клен укоряет любителя теплых краев:
Но листва, словно в вихревом вальсе,
Изо всех закружилась сторон –
«Где ты был? Я тебя не дождался!»
Прошептал опадающий клен.

Разве не прелесть это сравнение: клен шепчет, но это не вымысел, а реальность. Его опавшая листва шуршит, гонимая ветром, так же как звуки при произношении слова: «шептал» клен, шепчет, шуршавшими его опавшими листьями. Не менее сильны впечатления у меня от финальных строк поэта:
А затем удивительно кратким
Был ответ твой в дождливой ночи:
«Все в порядке, в порядке, в порядке» -
Растревоженно сердце стучит.

Как до боли обидно и мало,
Но другого теперь не дано.
Лето красное долго стучало
Зрелой кистью в резное окно. 

Собеседники замолчали, а потом Фридриху удалось выдохнуть свое переполнявшее душу чувство:
- Как переплелись красиво и трогательно и в тоже время трагично и драматично в конце стихотворения Улютенко диалоги человека с природой, с кленом и в холодной осенней встрече двух людей, души которых не остыли от долгой разлуки: «Лето красное долго стучало зрелой кистью в резное окно». Красивые, возвышенные строчки, но какая боль и горечь слышится в них!

От Сталинграда до Малого Сталинграда

Иван Дмитриевич Белый после отдыха и обеда решил побродить по местам былых боев. Но категорически отказался от сопровождения его Фридрихом.
- Мне хочется одному в тишине оглядеть окрестности. Все не только быльем поросло, но и травой, кустарниками. За один день всю территорию ни обойти, ни объехать. Я пока помечу план своих действий и вернусь засветло, привык рано ложиться спать и рано просыпаться, как жаворонок. Зато завтра встану с восходом солнца и пока не найду, где подбили мой танк, куда упали сбитые фашистами наши самолеты, где утонули в болоте танки моих боевых товарищей.
-Так я же потому и хочу с вами пойти искать эти места, - сказал Фридрих. – Ведь мне, как председателю местного отдела ДОСААФ необходимо заниматься такой поисковой работой. А тут вы знаете места, где сбиты самолеты и затонули в болотах танки ваших боевых друзей.
Но Белый был неумолим и оставался твердым, как кремень:
- Мне нужно побыть одному. У меня и сейчас набегает слеза, меня заранее трясет всего, а с вами я и вовсе расклеюсь. Вот поговорили мы с вами о прекрасной поэзии Виктора Улютенко, у меня немного от сердца-то и отлегло. А что касается танков и самолетов, я составлю карту и покажу на ней места, где примерно, я заявляю, примерно под землей находится военная техника. И я очень доволен, что вы занимаетесь оборонно-массовой и военно-патриотической работой.
- Да, я разыскиваю с членами ДОСААФ реальных героев, которые в годы войны совершали чудеса беспримерной храбрости. На их примерах нужно воспитывать молодежь, - сказал Фридрих. - Не зря же в народе говорят: «на одной славе далеко не уедешь». И мне надо выполнять свои обязательства. Дал слово, держи его!
- Вот и ладненько, - обрадовался гость. – Давайте делать эту необходимую поисковую работу параллельно. Я сам по себе, а вы сам по себе, не мешая друг другу. Зато при встрече нам будет, о чем поговорить.
На том и расстались. Когда собрались в доме Фридриха, подошел к ним дядя Оноприенко, Иван Мищенко. И Белый с интересом слушал партизанские истории и бытовые байки, рассказываемые Иваном Яковлевичем.
- Вы знаете, - говорил Иван Мищенко, что в наших местах на Шумиливщине бывал сам Маршал Советского Союза Климент Ефремович Ворошилов. У нас в 1932 году проводились учения Белорусского военного округа. На этих учениях и опробовались танки и самолеты. Проверялась и боевая подготовка красноармейцев. Командирам не хотелось ударить в грязь лицом перед Ворошиловым. Во время учений случилось непредвиденное. Загорелся дом сельского жителя из деревни Соломенка. На место возгорания выехал и Климент Ворошилов. Он и дал команду: построить новый дом, вместо сгоревшего. Работа закипела. Вместо старой покосившейся скособоченной хатенки, солдаты построили добротный пятистенок за три дня.
Приунывшие было погорельцы, обрадовались и справили новоселье. А тут в один из субботних дней работники рыболовецкой артели «Челюскинец» по берегу озера, растянув между стволами двух берез порванные кое-где сети, стали их чинить. Вдруг кто-то из них глянул на дорогу и увидел, что вдали поднимаются клубы дорожной пыли.
- Хорошо, что не дым пожара, – с облегчением вздохнул рыбак. – А то бы не пришлось нам ушицей побаловаться.
Но артельщики на него зашикали.
- Да погоди-ка ты радоваться. Ведь по дороге летит, поднимая клубы легковая автомашина, - осадил впередсмотрящего его друг. – Машина – легковушка для села большая редкость, как видно большое начальство сюда собралось пожаловать. И что ему мы покажем? Рваные сети, так нам за них свое местное шею намылит. Авось, мимо проскочит.
- Нет, сюда прутся – покачал головой другой артельщик, - интересно, что им от нас надо?
Рыбаки вытерли чистой тряпкой руки, и ожидали, когда же машина остановится. Шофер затормозил машину у самой кромки воды. И она встала как вкопанная. Бригадир артели Федор Кузьмич Масько пошел на встречу выходящим из черной «эмки» людям, и… остолбенел. Он узнал в одном из пассажиров легковушки Климента Ворошилова. Часто видел его портреты на страницах газет. На Клименте Ефремовиче хорошо сидел черный френчик-китель, но без знаков различия. Он направился навстречу растерявшимся рыбакам, и с каждым поздоровался за руку, и спросил:
- Как ловится рыбка?
- Сказать плохо – язык не поворачивается, а если скажу хорошо, то совру – честно признался Федор.
- Молодец! – похвалил Ворошилов. – Соврешь, недорого возьмешь, а, узнаю, не поздоровится. Так что точно молодец! Врать не надо.
- Спасибо, на добром слове, - ответил Федор Кузьмич. – И хорошо, что вы не чураетесь поздороваться за руку с простыми рыбаками. А ведь великий полководец?
- А чего мне чураться работящего труженика, - удивился Ворошилов. Ведь я же в Луганске слесарем работал. Тоже не барином был, а вышел из гущи рабочего класса. А полководцем стать заставила борьба за справедливость, желание освободить от гнета помещиков и капиталистов рабочих и крестьян.
Тут взгляд Ворошилова уткнулся в причаленную к берегу лодку. И он увидел в ней живую, только что выловленную  сетью из реки, рыбу. Лежа на дне лодки, она шевелила хвостами и плавниками, широко раскрывая пасть, но воздуха было ей маловато, и она задыхалась. Климент Ефремович залез в лодку и взял в руки приличного по весу и длине зубастого щуренка. 
А в это время подошел брат бригадира Федора Масько – Иван Кузьмич. Ворошилов понял, что пришел хозяин «корабля» и, положив щуренка на дно лодки, сказал:
- Славная ушица будет сварена, из свежей рыбки. А у нас с товарищами, что редко бывает, выпала свободная минутка. Тоже собираемся рыбку поудить. Нигде не отдохнешь так хорошо, и восстановишь силы, как на рыбалке. Не разрешите нам использовать ваш фрегат?
- Пожалуйста, берите лодочку и порыбачьте вдоволь. К вечеру самый клев начинается. Только успевай наживку менять.
- Спасибо, - поблагодарил Ворошилов Ивана. – Но у меня еще просьба, как у того запоздалого путника, который постучался в дом и спрашивает хозяйку: «Тетенька, не вынесите ли вы водички, а то так есть хочется, что и переночевать негде». Вот и мы хотим у вас спросить: не позволите ли вы нам переночевать у вас. Думаю, мы вас не стесним. Если в хате для нас места не хватит, то мы готовы и на сеновале переночевать. Так хочется надышаться запахами трав. Вспомнить свое босоногое детство.
Иван Кузьмич обрадовался:
- Да на здоровье. Только зачем же ночевать на сеновале? Места в хате на всех хватит, да еще останется, если кого-то ночь застанет в дороге.
Улов у приезжих рыбаков был невелик. Но из выловленной Иваном рыбы уже дымилась ароматным парком уха.
- Вкусно! – кратко оценил ужин Климент Ефремович. Но после ухи он попросил Ивана Масько:
- Иван Кузьмич, и все же я очень вас прошу, постелите мне и моим попутчикам на сеновале. Мы собираемся, еще по утренней зорьке поохотиться. На озерце я видел утки садились. Надо будет затемно проснуться, чтобы не прозевать зорьку-то.
- Как вам будет угодно – согласился Масько. - На сеновале, так на сеновале. Спокойного вам сна.
Вернулись гости с охоты с богатыми трофеями. У каждого охотника около патронташа висело по две-три утки. Всю свою добычу военные сдали хозяйке дома Евдокии Степановне, а сами пошли умыться, бриться и сменить охотничью  одежду на военное обмундирование. А когда пришли домой, стол ломился от угощения: вкусно пахли хорошо поджаренные утки, аппетитно дымилась в котелке картошка, на тарелках лежали соленые с хрустинкой огурчики.
- Вот это хозяйка, все у неё в руках горит – с  восхищением сказал Ворошилов. – Мы не успели и глазом моргнуть, а на столе, как на скатерти-самобранке: каравай, каравай, и что хочешь, выбирай! 
Но только гости за столом долго не засиделись. Первым поднялся Маршал, а за ним и все остальные.
- Да куда же вы торопитесь-то, гости дорогие, - заохала Евдокия Степановна. – Покушать на дорогу надо поплотнее!
Попытался задержать хоть еще на чуть-чуть и Иван Кузьмич, но Ворошилов был непреклонен.
- Спасибо вам хозяин и хозяйка за щедрое хлебосольство – поблагодарил Маршал, загадочно усмехаясь в усы. – Рыбаки вы с братом Федором отличные, а вот охотник вы Иван Кузьмич – никакой! Не вижу у тебя на стене ружьеца. Обещаю я вам: как только закончатся наши войсковые учения, и я вернусь домой, тут же пришлю вам подарочек: самую лучшую двустволку.
- И как, – спросил Ивана Мищенко Белый, - прислал Ивану Масько Ворошилов двустволку? Выполнил свое обещание?
- Да – кивнул Иван Яковлевич – примерно через месяц на имя жителя деревни Ильинцы пришла посылка. В ней были упакованы патроны и ружье-двустволка. На двустволке была выгравирована надпись: «Селянину белорусской вески Ильинцы от Ворошилова».
-Дядя Ваня,- обратился к Ивану Мищенко Фридрих, - я могу дополнить ваш рассказ. Когда я занимался поисковой работой, работая председателем ДОСААФ Шумилинского района, то узнал, что Иван Лукич Киреев тоже встречался не только с маршалом Ворошиловым, а сразу с двумя маршалами, и с Семеном Михайловичем Буденным.
- А ну-ка, расскажи нам, - попросил Белый.
И Фридрих начал повествование.
- Иван Киреев в те годы был школьником. Он очень любил уроки истории. Ведь все мальчишки гордились героями революции и гражданской войны. У всех звенели на слуху имена и фамилии их: Ленина, Сталина, Ворошилова, Буденного, Котовского, Чапаева, Лазо. Ваня Киреев, когда ему приходилось играть в войнушку за «красных», сам преображался в какого-то легендарного полководца: назначали его и Ворошиловым и Буденным.
А тут на Шумилинщине начались настоящие военные учения. И командовали ими и Ворошилов, и Буденный. Баталии разворачивались неподалеку от Полоцка и Городка. Узнав об учениях Красной Армии, школьники не скрывали своего восторга. Такая удача выпадает раз в столетие, что бы было можно повстречаться прямо на своей улице, или в классе с Ворошиловым и Буденным.
Ученики после занятий убегали на большаки, и с обочин дорог наблюдали, как проходят по шоссе кавалерийские полки и военная современная техника. К пехотинцам, которые в колонне по четыре шагали по большаку, и вовсе подбегали вплотную.
Но красноармейцы отмахивались от пацанов, как от назойливых мух. Тогда мальчишки меняли тактику. Они догоняли какую-нибудь колонну пехоты, пристраивались к ней в хвост, становясь так же по четыре человека в ряд и, размахивая энергично руками, приноравливаясь к шагу солдат, азартно маршировали позади пешей колонны красноармейцев.
Некоторые самые смелые ловкачи пытались выпросить или обменять на молоко или сало старенькую износившуюся до дыр буденовку. А то, как же? К ним приехал маршал Семен Михайлович Буденный, а у них, у этих пацанов, ни у одного нет шлема буденовского – непорядок. Вот и уговаривали, умоляли красноармейцев – отдать им сносившуюся буденовку.
Ивану Кирееву повезло больше всех своих товарищей. Счастливый случай помог Ване. Прямо во двор семилетней школы, где он учился, въехало несколько автомашин. В это самое время прозвенел звонок на перемену. Ученики высыпали на улицу.
А тут около моста через мелководную речку остановилась легковая автомашина.
- Смотри, Ваня, - дернула за рукав его одноклассница Маша. – Так это Ворошилов и Буденный. Рядом с ними стоял еще один мужчина. Это был поэт Михаил Чарот, но его имя тогда школьники не знали. Иван смотрел и глазам своим не верил:
- Конечно же, это наши маршалы Буденный и Ворошилов – воскликнул мальчишка. – Я же их видел, Маша, и в кинофильмах и на снимках в газетах и даже портреты их печатали на календарях.
- Не морочь мне голову, Ванечка, - перебила Киреева Мария. – В кинофильмах ни Буденный, ни Ворошилов не снимались. Это наших полководцев играли актеры.
- Да знаю я, Маша, что артисты играли роли и Буденного, и Ворошилова. Но актеров так хорошо загримировали, что если бы они стали рядом с маршалами, то их нельзя было отличить от настоящих героев гражданской войны.
- А у меня глаз, как алмаз – похвасталась Маша. – Да я бы Климента Ефремовича и Семена Михайловича ни с одним артистом не спутала, как бы он хорошо не гримируйся. Я бы узнала их среди тысячи загримированных актеров.
- Хвастунишка ты, Машенька, - улыбнулся Ваня.
Пока ребятня спорила, к ним подошел Буденный и обратился к Ивану:
- Хорошо, хлопец, что ты так интересуешься военными маневрами. Однако, главное для вас на сегодняшний день – это упорная учеба. Об этом никому забывать нельзя. – Маршал подкрутил пальцами кончики знаменитых пышных и больших усов и сказал, приказным тоном: - А сейчас – марш на уроки!
- Есть товарищ, Маршал! – отчеканил Ваня.
На строгом мужественном лице Семена Михайловича заиграла улыбка, и он добродушно сказал:
- К пустой голове руку не прикладывают.
Заулыбалась и Маша, а Ваня грустно вздохнул:
- Вот бы мне пригодилась сегодня буденовка! – думал мальчик. – Да вот Степка-дылда у меня из под носа увел буденовку-то. С каким бы я удовольствием сейчас намылил бы холку этому нахалу.
Но, взявшись за руки, Маша и Ваня понеслись бегом в класс. Но на следующей перемене в вестибюле школы ученики увидели снова двух маршалов. Они, в сопровождении директора школы и учителей осматривали помещения, классы школы. Переговорили и о планах учебы.
- Нам бы очень подошла бы ваша школа, - обратился Ворошилов к директору, - для размещения в ней нашего штаба. За пять дней мы учение проведем, а вы устройте своим ученикам на это время каникулы. Дайте им темы для домашних заданий, пусть поработают с учебниками самостоятельно. Пусть учителя на время полевых армейских учений по составленному вами графику будут посещать своих учеников на дому, и проверять у них домашние задания. Считайте, что в вашей школе ввели чрезвычайное положение, и каждый учитель и школьник должны решать любые вопросы индивидуально, но по общему плану.
А Буденный с азартной улыбкой добавил:
- Уверен ребята, что вы не подведете бойцов Красной Армии. Они, я знаю по предыдущим учениям, выполнили свои нормативы на «хорошо» и «отлично». Поэтому и вы, обучаясь в экстремальных условиях, будете получать только пятерки и четверки.
После окончания учений Семен Михайлович сделал сюрприз ученикам:
- Я видел, как у вас горели глаза – сказал он, - когда вы до начала учения жадно смотрели на грузовые автомашины, на которых перемещались красноармейцы во время учений. Поэтому и распорядился, что бы вас на прощание покатали бы наши водители в кузовах грузовиков.
В ответ послышались: шум, гам и даже прокричали не грозно, а восторженно:
- Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а! – троекратно, словно на параде.
Тут к Буденному подбежал Иван Киреев. Его лицо сияло, как новый пятиалтынный, а на голову уже был натянут шлем буденовца, так похожий на шлем бойцов княжеских дружин. Он отрапортовал маршалу, словно старому знакомому, заглаживая свою вину перед ним:
- Здравия желаю, товарищ Буденный! Теперь я отдаю честь по уставу, а не прикладываю руку к пустой голове!
Вижу, вижу – улыбнулся Семен Михайлович, - что у тебя голова не пустая. Ты очень быстро поумнел – за один день!
Иван не сдержался, и залился радостным смехом. А Буденный решил побаловать мальчика. Он кивнул своему ординарцу на Ивана и приказал:
- Посади будущего буденовца на своего коня и прокати его с ветерком.
Сильные руки конноармейца подхватили Ваню и усадили перед собой в конское добротное седло:
- Держись, мальчик покрепче за луну! – скомандовал ординарец и помчался по дороге, оставляя за собой пыльный шлейф.
А Ваня поглядывал вокруг – видят ли как гарцует он с ординарцем самого Буденного на удалом коне, и так лихо держится в седле?!
А Маша видела, как поскакал на коне её одноклассник, и гордилась им. После окончания войсковых учений состоялся митинг. В нем участвовали не только военнослужащие, но и местные жители, колхозники и механизаторы. Не обошлось и без сельской детворы. Выступил с речью и Ворошилов:
- Мы проводили учения, что бы укрепить силу и мощь Красной Армии. Я благодарю вас, дорогие сельчане, что вы с пониманием восприняли наши маневры  без паники и суматохи, а занимались своими повседневными делами. Свою боеготовность мы должны поддерживать именно на таких вот маневрах. Как сказал наш великий полководец Александр Васильевич Суворов: «Тяжело в ученье, легко в бою!». Сила Красной Армии в его нерушимом единстве со всем народом.
Выступил после речи Ворошилова и Буденный.
- Я выражаю твердую уверенность, что население поддерживает нашу Красную Армию. Мы встретились с вами, как с добрыми соседями, так и расстанемся надежными друзьями.
Но больше всех участников митинга удивил поэт Михаил Чарот. Он прочитал юмористические стихи про председателя колхоза «Новое дело» Шумилова. Юмор - юмором, а в стихах поэта было столько острых сатирических стрел, которые попадали в нужную болевую точку. И попадали эти стрелы Шумилову «не в бровь, а прямо в глаз».
И все потому, что Шумилов во время рабочего трудового дня , не стал утруждать себя излишней нагрузкой. Он заливал свои глаза горячительными напитками. Михась, пока проходили маневры, успел разведать и добыть нелицеприятные сведения о председателе колхоза.
Шумилов приехал в одну деревеньку, но не по делам колхоза «Новое дело», а по своим личным. Как любой, уважающий себя руководитель, он въехал в село, как настоящий триумфатор на красивом белом коне. Но его кум или сват пригласил на рюмку чая. От такого приглашения можно было бы отказаться, но Шумилов не из тех, кто отказывается от чего-то.
Перво-наперво, председатель решил сам выпить и закусить, а потом уж покормить своего с утра голодного коня. Наездник, помахав коню ручкой, и сказал:
- Сейчас, погоди немного… привязал его к изгороди.
Это сейчас не закончилось и через час, ни через два, и даже не три часа. Председатель вышел из дома кума (или свата), покачиваясь от усталости… к концу рабочего дня. Голодный конь тем часом передними копытами, подкованными массивными железяками, выбил у изгороди глубокую яму. Хотя лошади были нужны как воздух и в колхозе, и в армии.
Михась с таким артистизмом, и с таким сарказмом читал стихотворение о голодном коне и ненасытном председателе, который вместо дела для «Нового дела» прохлаждался и мучился от безделья, что все слушатели, забыв, что они все же на митинге находятся, а это дело серьезное, хохотали до слез, до коликов в животе. Не зря же говорят про настоящих юмористов: «Его послушаешь, и живот надорвешь!»
Но колхозники считали, что нужно надрать Шумилову уши, как нашкодившему ребенку.
Митинг как-то сбился с официоза и перерос в дружескую беседу. Можно было сказать, что на душе наболело, и для души, что её радует. Разошлись по делам деревенские жители поздним вечером. Шли группами, целыми семьями, на улицах долго не стихал оживленный говор, смех. Не каждый же день приходится слушать и видеть таких знаменитых людей как Буденный и Ворошилов.
Перед тем, как освободить помещение школы, которое занимал штаб военных, учителям школы вручили они небольшой бюст Владимира Ильича Ленина. Когда директор школы приподнял бюст, то увидел под ним записку: «Ученикам Жеребецкой школы сельской молодежи от воинов и командования Красной Армии». А внизу под текстом стояла подпись: «С.Буденный».
Вот так, Иван Дмитриевич, – сказал Фридрих, - Видите, с какими великими людьми встречались наши земляки из маленькой деревни.
- Да и мне тоже пришлось в городе, носящем имя вождя Сталина, спасать командующего Василия Ивановича Чуйкова, когда я воевал под Сталинградом, - сказал Белый.
- Да, помню, вы мне рассказывали об этом уникальном случае. Но в вашей судьбе так уж получилось воевать не только в Сталинграде, но и в Малом Сталинграде – сказал Фридрих.
Услышав словосочетание «Малый Сталинград», танкист насторожился и, покачав головой, произнес:
- Да, я воевал под Сталинградом. И хорошо помню хронологические даты этой битвы: с 17 июля 1942 по 2 Февраля 1943 года шли бои в Сталинграде, где каждый дом был разбит и разрушен, но из этих руин неслись выстрелы наших солдат. Фашисты не раз пытались прорвать оборону Сталинградского фронта, окружить наши войска на правом берегу Дона и, выйдя к Волге, овладеть городом, но красноармейцы сражались, как герои. Я видел, как артиллерийский расчет небольшой пушки сорокапятки, которую из-за своего малого калибра снаряда, приходилось стрелять по танкам  врага прямой наводкой, называли «Прощай, Родина!».
И вот сзади у этой пушечки стоял небольшой кусок стены метра четыре, а все остальное – груды битого кирпича. Около неё крутились два солдата. Наводчик наставлял ствол на цель – немецкий танк пер на пролом, чтобы подавить огневую точку. Но заряжающий, не пригибаясь от пулеметной очереди, схватил последний снаряд из раскрытого ящика для боеприпасов, и мчался к пушке, чтобы последний выстрел не стал роковым для артрасчета, а остановил бы в двух шагах от цели немецкий танк. Но вот про Малый Сталинград я ничего не слышал, а значит и не воевал за освобождение Малого Сталинграда.
- Но вы же участвовали в освобождении Шумилинского района? – спросил Фридрих. Услышав положительный ответ, он продолжил свою мысль:
- С ноября 1943 года и до самого начала операции «Багратион» прохождение через станцию Язвино вражеских эшелонов с военной техникой и живой силой было прервано действиями наших войск. Людей не хватало, и на рубежи у Новой деревни Сиротинского района была прислана рота девушек-автоматчиков из города Пензы, и почти все они погибли, защищая Малый Сталинград.
- А почему вдруг это место назвали Малым Сталинградом? Я тут воевал в это время на своем танке – насторожился Белый.
- До начала операции «Багратион» немцы были вынуждены в течение восьми месяцев, Фридрих поднял вверх палец, чтобы акцентировать внимание  на цифру «восемь» (вот мол, почти целый год) не давали фашистам наши войска при поддержке партизанских отрядов, наладить железнодорожное движение в Малом Сталинграде. Доставлять технику и солдат могли поездами только до Оболя, Ловжи, Шумилино. А потом окольными путями до Старого Села и Витебска. Где снова эта техника грузилась на платформы до отправки на фронт. Двойная перегрузка, а движение танков под Курск было, практически сорвано. Потому битва на Огненной Дуге и стала началом конца фашистской армии. А этому грандиозному событию способствовал Малый Сталинград.
- В партизанском отряде – сказал Иван Мищенко я слышал от командиров, что обе противодействующие стороны понимали стратегическую важность станции Язвино: Гитлер требовал принять все меры, что бы его армия взяла под свой контроль железную дорогу, на которой небольшая станция Язвино уязвила фашистов и стреножила их эшелоны на пути на фронт. А Ставка Верховного Главнокомандования отдала приказ красноармейцам – любой ценой удержать Язвинский рубеж, и не позволить врагу восстановить движение воинских эшелонов.
- Да, - добавил Фридрих. – На Зароновском озере были использованы Торпедные катера, как и на Малой Земле – где сражался мой отец Александр Иванович Оноприенко, которые применяли морские торпеды для разрушения железнодорожного полотна и проходящих по нему  эшелонов. А фашисты не смогли выполнить приказ своего фюрера.
Вот девчата-автоматчики и сражались на смерть до последнего патрона. Но в это время под Сталинградом наши войска разбили многотысячную армию гитлеровцев и взяли в плен её солдат вместе с Фельдмаршалом Паулюсом. Поэтому войска Сталинградского фронта были переброшены на наш Малый Сталинград, этот район под Язвино так окрестили ваши же однополчане, Иван Дмитриевич. А я, узнав об этих эпизодах написал даже поэму, которая так и называлась «Малый Сталинград». Всю наизусть не помню, но несколько строчек из поэмы я вам прочту:
В тот самый трудный сорок третий
Зверели в Язвино враги.
Бойцы на этом лобном месте
Сдержать фашистов не смогли.
Но в бой пошла девичья рота,
Резерв из пензенских девчат.
Врагов косили пулеметы.
С позиций наших выбит враг.
Рубеж захвачен был геройски.
В бою ж девчата полегли.
Но………. путь гвардейцы –
На помощь наши подошли.

Среди этих гвардейцев был и я – вздохнул Белый.
- Но погиб мой боевой товарищ – сказал грустно Иван Мищенко. - Мой тезка и политрук, командир партизанской роты Иван Коркин.
Танкист чуть ли не подпрыгнул до потолка, услышав слова о гибели Ивана Коркина:
- Что вы говорите? Иван Яковлевич, ваш тезка не погиб. Его вынесли тяжелораненого, истекающего кровью, не подающего никаких признаков жизни санитары. Он долго лежал в госпитале после многих хирургических операций. Я с ним встречался в каком-то санатории для военнослужащих, и он мне рассказывал о героях-партизанах, но мне и в голову не приходило, что Иван Коркин ваш земляк.
- А у вас случайно не сохранился его адресок? – спросил Иван Мищенко. – Ведь я его почти сорок лет считал мертвым, а он живой, живой!!!
Не переживайте, Иван Яковлевич, - успокоил Мищенко Белый. Вернусь из своего путешествия по местам боевой славы и пришлю адрес вашего тезки. Представляю, как он обрадуется, узнав, что на малой родине его любят и помнят.
Известие о вернувшемся, чуть ли не с того света, Иване Ильиче Коркине, шокировало Фридриха. Когда его гости разошлись в разные стороны, он умилялся только одной мыслью: надо обязательно отыскать место, где погиб мой отец. Обязательно.
А пока Фридрих взял листок бумаги и стал писать стихотворение о своем отце:
Мне было два, когда отец
Ушел на ту войну.
Но каждый день смотрел я в след
И долго ждал весну.

Сегодня старше я вдвойне,
Чем батя пал тогда.
Мое презрение к войне,
К фашистам – навсегда.

Ты наш соколик, ты наш свет.
Портрет у нас висит.
И фото довоенных лет –
Семейный монолит.

Меня ты держишь на руках,
С улыбкой на устах.
Сестренка, брат стоят в цветах.
И виден твой размах.

Жену ты рядом посадил,
Её сияет взгляд,
Ведь ты ей сумку подарил
Всего лишь день назад.

Прошли года, поник пожар.
Подарок мать хранит.
Оберегает ценный дар
И сорок лет с ним спит.

И поцелуй твой фронтовой
В душе горит при ней.
Ты в той же форме полевой
И нет тебя милей…

Что о тебе сказать отец?
Иду твоей тропой.
Земных глубин несу я свет
Шахтерскою душой.

Хотел иметь трех сыновей,
Всех в честь тебя назвать.
Чтоб курский пел в них соловей,
Чтоб все смогли летать.

Над Стригунами, над селом,
Чтоб песнею жил ты!
И петь чтоб мог в саду родном,
У Ворсклы у реки.

И под любимою вербой,
С ней в детстве ты нырял.
Парила ….. над водой
Гитары звук дрожал.

И чтоб в округе пел народ,
Твои друзья и брат.
Чтоб в мире не было сирот,
Ни гибнущих солдат.

Прости, не сбылись все мечты.
Три дочки у меня.
Но где скала, всегда цветы,
И памяти слеза.


………………………..
А там, где кровь лилась рекой,
Где злобствовал свинец,
Цветут сады, поет прибой,
И в нем живет отец.

Кричат там чайки над водой,
На рейде корабли.
И павших чтит тот град-герой.
Достоин он любви.

Всему прекрасному сейчас,
Обязаны тебе.
Ты светоч наш, ты наш солдат,
И мы в твоей судьбе.
…………………………………….

Немного успокоившись, Фридрих свои эмоции, бурлившие в его душе, выплеснул на бумагу, переправив их яркие строчки своих переживаний, стал невольно вспоминать разговор гостей о Сталинграде и Малом Сталинграде.
Оба эти названия, звенящие как медные звуки инструментов духового оркестра отозвались в его сердце. Тогда еще под Сталинградом фашисты не были еще разгромлены, а на Малом Сталинграде только начиналось ожесточенное сопротивление гитлеровцам.