- Ну, я уже говорил, - прошептал Анальгин, когда они с Иваном Петровичем снова удобно устроились между холодильниками, определили Индуса в трёхместные инвалидные апартаменты. Заслужил человек, не поспоришь. Он один, как граф, мы все в коридоре, как зеки на нарах. Всё как в старые добрые времена - надо же! Четверть века прошло - а нравы всё те же... Ну ладно, бог с ними. Короче, я в тот же вечер зашёл познакомиться. Завели разговор. То да сё. На погоду посетовали, миролюбивую политику поддержали, агрессора заклеймили, не помню уж теперь какого. Я ему между делом подушечку поправил, водички подал, ночничок включил, спокойной ночи пожелал.
На следующий день после обеда - опять мы с ним словом перекинулись. Он меня как увидал - сморщился. Что, говорю, такое? Раны, отвечает, напоминают о былом! И показывает ногу всю в шрамах, как после операции на венах. Как же, удивляюсь, вас так угораздило? Под Гжатском, говорит. Атаку сдерживали. Линия обороны! Превосходящие силы противника, мороз, приказ держаться до последнего, ни шагу назад! Вот так... И начал мне дальше тюлю гнать - всю Европу, мол, своим потом полил. И кровью. Куда ни приду - везде проливаю, сначала пот, а потом кровь. А, и ещё слезы... По убитым, то есть погибшим, значит, товарищам. А сколько их полегло - ужас! Ох, как много. Всё от Москвы до Берлина - это как раз тот путь, который он героически прошёл - так вот всё их костями и усеяно!
Хотел я спросить его, откуда у него так много пота и крови взялось, не говоря уже о слезах, но молчу пока - не время, думаю. Погожу малость, будет ещё, выражаясь словами отца народов, и на нашей улице праздник! А он мне всё продолжает петь: руку показывает - это под Витебском, шрам на спине - уже Восточная Пруссия. Я головой качаю - соглашаюсь, мозоли бальзамом орошаю... А он, в лёгких осколок ношу - тоже память! Эх, огневые годы, такую войну выдюжили, вспомнить страшно! Не люди - кремень!
Так второй день проходит, третий - я вроде как в холопах: то судно вынесу, то полотенчик подам, то грелку налью - шестерю, выражаясь языком академическим. И всё жду, когда же он наконец поинтересуется, чем это он мне так в душу запал. И дождался. Спрашивает он меня, так это, знаешь, нехотя, полусидя, нижнюю губу оттопырив, не встречались ли мы, мол, с тобой раньше?
Я ему, не сморгнув - помилуйте, говорю, товарищ майор, а как же! Разве вы меня не помните? Мы ж с вами вместе воевали!
Он глаза на меня выпучил и молчит... Я, говорю, под вашим началом, почитай всю войну прошёл! Как под Москвой начал, в составе Пятой Армии, так на Дальнем Востоке и закончил! Как мы Квантунскую армию раскололи, а? Только щепки полетели! А какой салют закатили, когда Япония капитулировала? Неужели запамятовали? А я помню! Всю ночь палили... Ничего. Это бывает. Двадцатый век - склероз!
Он опять на меня глаза поставил и как в рот воды набрал! А я знай себе соловьём разливаюсь - помните, говорю, в Восточной Пруссии Магду - ой, она ж от вас без ума была! Ни есть, ни пить не могла - все Нerr Major, Нerr Major. А я ещё тогда про себя думал - хрен тебе, а не «хер майор», немчура недобитая! А когда вас ранило в первый раз под Гжатском! Как мы все переживали - такой человек, а, неровен час, без ноги останется!
Тут его пробрало видать и он, наконец, спрашивает: а ты, мол, меня ни с кем не путаешь?
Как же, говорю, я тебя спутаю! Вон, родинку-то твою, за версту, бывало, узнавал!.. Он опять глаза выпучил и молчит. А я подошёл к двери, прикрыл её плотненько, прижался к ней спиной и шепчу себе: ну, Коля, давай, вот он, твой звёздный час! Настал, не упусти! Никак нельзя сейчас тебе жидко обосраться! И спрашиваю его, спокойно так, без надрыва - что ж ты про свои подвиги враз забыл, гнида? А? Или может не было их, подвигов-то этих? Может и воевал-то ты вовсе не на передовой с немцами, а в глубоком тылу, со своими! Забыл, сволочь, как памятники из живых людей ваял на морозе? Так что я тебя ни с кем не спутаю. Только, говорю, и ты меня теперь душой прочувствуешь, я тебе глаза-то на мир открою - и на том свете не соскучишься!
Он мне - ты кто? ЗК номер такой-то - отвечаю. Ой, Ваня! Сколько ж у него в глазах злобы враз появилось! Ты знаешь, нельзя одному человеку столько злобы иметь. Очень вредно... Сердце может не выдержать или психика с накатанной колеи соскочит.
Чего ты от меня хочешь? - спросил хрипло, задыхаясь, словно за ним кто гнался.
Мне, говорю? От тебя? Да на кой ляд ты мне сдался! Вот, говоришь, коленки мозжат? Моча не отходит? Так, может я тебя обрадую - это ненадолго... Неделя, максимум две!
Это почему? - он даже сел в кровати. Заинтересовался, сволочь! Чужие жизни в грош не ставил, а своя-то - смотри, как заволновался! Ну, тут я ему и врезал - нёс, мол, надысь твою историю из рентгена и прочитал, что у тебя там и как. Так вот заказывай гроб с музыкой, а уж осиновый кол - моя забота, я, так и быть, сам похлопочу. В общем - рак у тебя! Стадия - самая что ни на есть последняя. И всем без забот - ты подохнешь потихоньку и мне рук не марать...
Ой, как он тут заорал! Заметался, волосы на голове рвет, зубами скрипит! А я, представляешь, глаза закрыл, стою. Он воет, а мне, Вань, веришь - симфония!
Старик сморщился, поиграл бровями, зачем-то вынул протезы, протер их и снова вставил на место.
В общем, той же ночью, часа в три, сиганул он в окошко. Я это действо собственными глазами наблюдал - в туалете курил, а оттуда палата эта блатная - как на ладони. Гляжу, открывает внутреннюю раму. С наружной он долго возился - верхняя щеколда видать никак не открывалась - я уж хотел пойти подсобить... Но потом смотрю, встал на стул - одолел. Открыл окно, перекрестился - представляешь! Всю жизнь чёрту служил, а подыхать всё же с Богом решил - и вперёд, не раздумывая, как учили...
Анальгин помолчал немного и продолжил:
- Так ты думаешь, он сразу подох? Держи карман шире! Вот если бы он из соседнего окна выпрыгнул, тогда всё бы закончилось сразу. Но его всё-таки чёрт попутал - упал, мразь, как раз на крышу конференц-зала. Я пригляделся - лежит, прислушался - стонет! Ну, это ж надо! Такие сволочи даже на том свете не шибко требуются! А как раз подмораживало. Ну, я - молчок. Полежи, думаю, помучайся, осознай поглубже. Оно тебе на пользу. В аду согреешься...
Его только на утро обнаружили. Забегали, засуетились. Переломал он себе всё, что мог - ноги, руки, ключицу и даже нижнюю челюсть. Ещё восемь дней в реанимации гнил. Говорят, когда узнал, что у него рака не было, очень расстроился... Вот.
Я даже в морг сходил. Понимаешь, должен я был эту гниду в гробу увидеть! А какую траурную церемонию забабашили! Куда там! Ты не представляешь, сколько народу пришло проводить в последний путь этого подонка. Слёзы, сопли, цветов нанесли, венков! От жены, от ЖЭКа, от ветеранов, от прочей нечисти... Даже от сослуживцев - я ещё тогда подумал, от собак что ли? Ну, прямо герой национальный, Че Гевара, мать его ети!
* * *
Медсестра встала и, не обращая внимания на сидящих, собрала кресло, распеленала лампу и пошла по отделению раздавать градусники. В коридоре стали появляться больные. Одни шли курить, другие умываться - начинался обычный, мало отличающийся от предыдущего, день.
Из палаты грузно вышел профессор. В майке, с полотенцем через плечо он шагал тяжело, уверенно, как хозяин.
- Вон, евнух наш от спячки пробудился, - зло и презрительно процедил сквозь протезы Анальгин.
- Почему евнух? - встрепенулся Иван Петрович.
- А кто же? Всю жизнь один, ни семьи, ни детей. Конечно евнух, самый настоящий!
Профессор, не подозревая, что речь идет о нём, не спеша скрылся в правом углу сцены.
- Женщина, если живет одна - это понятно, это вызывает сожаление и участие, - старик говорил тихо, но отчетливо. - Ну, не сложилась судьба, не завлекла, не закружила голову, не отдалась вовремя! А когда мужик один - это явная патология! Так уж природа предусмотрела, чтобы постоянно оттекало! И если этот физиологический процесс нарушается, то возникают катаклизмы. Оно ведь всё равно оттекает, только уже бьёт в голову! А это ведёт к огромным потрясениям и неприятностям не только для определенной личности или коллектива. Небывалого размера трагедия возможна в масштабах целой страны. Отдельно взятой страны!
- Кузьмич! Ну, хватит. Успокойся, Бог с ними, с евнухами... Забудь ты всё это как страшный сон!
- Попробуй, забудь! Пока человек жив, жива и его память! Правда есть такие счастливчики, которым болезнь отшибает всё напрочь. Но их уже вряд ли можно считать людьми! Они даже внешне - чурки с глазами.
- Ну, сосредоточься на чём-нибудь другом. Сегодня среда, куры на обед! Ну, отвлекись!
- Куры... - задумчиво повторил Анальгин. - Да, куры... - и вдруг неожиданно просияв добавил, - Вот здесь ты прав, развлечься надо. А какое развлечение самое приятное и целебное? А? Так вот запомни - общение с женщиной... Итак - дранг нах остен! На женскую половину! К девкам! Впер-рё-од!
- Погоди, Кузьмич! - Иван Петрович удержал уже хотевшего встать старика. - Ты вот мне вчера про социализм рассказывал, а что же тогда такое коммунизм?
- О-о!? - удивлённо воскликнул Анальгин. - Хороший вопрос! Начинаешь прозревать! Я вижу, мое общество идёт тебе явно на пользу... - он вдруг томно закрыл глаза и медленно произнес: - Ох! Дирижабль - это...
- При чём тут дирижабль?
- Как при чём? Ты разве этого анекдота не помнишь?
- Нет.
- И не слышал?
- Нет.
- Ну! Это же классика! Тогда слушай, - оба снова поудобнее устроились в креслах. Иван Петрович весь обратился в слух - старик всегда рассказывал увлечённо, с юмором и с неожиданными поворотами.
- Послали, значит, одного нашего очень молодого, но сильно подающего надежды, инженера на Запад - подучиться, перенять опыт, как лучше ковать железо и плавить чугун. Но перед поездкой, как водится, вызвали куда следует и как положено вдохновили. В том смысле, что там у них в Парижике - ой-ой-ой! Одни притоны и сплошное растление, а женщины - ну просто все до единой проститутки! В марксизме - ни бум-бум, только одним местом и сильны. Так что смотри - ни-ни! Помни: связь с врагом - измена Родине! Понял? И вообще - они за нашими гоняются, так и стремятся опорочить перед мировым сообществом.. «Ты их в дверь, они - в окно!» [1] Так что - бди!
Ну, наш-то, конечно, осознал и пообещал завязать узлом.
_____________________
[1] Владимир Высоцкий, слова из песни «Инструкция перед поездкой зарубеж или полчаса в месткоме» (1973-1974).
В Парижике он трудился в поте лица, постигал сложности работы домен, прокатных станов и разных кислородных конвейеров. Приходил на учёбу к восьми, уходил в полседьмого. Не заметил, бедолага, как время и пролетело. И уже перед самым возвращением решил всё-таки поглядеть, а как у них, ну с этим... дела обстоят. Марксизм, конечно, марксизмом, но и баб пока никто не отменял - ведь как ни крути, а даже сам автор Капитала дочерей шесть штук настрогал! Спросил одного, другого и решил совершенно инкогнито сходить в публичный дом - исключительно посмотреть!
Приходит, стесняется, ну, сам понимаешь! Всё-таки - представитель шестой части суши, самой передовой идеологии, а пришёл по вопросу от революции далёкому... Не успел осмотреться, выходит мадам и вежливо интересуется - что, мол, товарищу больше по душе - блондинки, брюнетки или шатенки? На час, на два, или на сколько? Он: я, мол, посмотреть только, она: конечно, понятно, только посмотреть, и оплата, спрашивает, в чем - в долларах, фунтах и как? Наличными, наложенным платежом или от предприятия по перечислению? Короче, прошу вон в ту комнатку!
Заходит, значит, он в комнатку-то, а там... Ой! - Анальгин опять закатил глаза. - Такая... ну которая в марксизме - ни бум-бум! Глянешь - и как говорил один мой знакомец - рука встаёт, не то что... В общем, у нашего все домны из головы вместе с прокатными станами враз и вылетели! Да... - старик хмыкнул и закашлялся. А Иван Петрович живо представил себе стан, и что удивительно, отнюдь не прокатный... - Ну, короче, лежит он в койке, она тоже голышом, но стоит, и, вертя на указательном пальце ключи от двери, так ненавязчиво, но деловито спрашивает:
- Ну так что, начнём с дирижабля?
- С чего? - удивлённо спросил Иван Петрович.
- С дирижабля!
- А это как? - снова спросил неграмотный в сексуальном плане питомец Анальгина.
- Вот правильно, - с удовольствием констатировал старик, - не знаешь! И наш тоже, глаза выпучил и точно так же как и ты спрашивает: - А это как?
А дамочка сразу лицом посуровела, стала одеваться и вся негодует, в том смысле, что как же так? Всё это очень странно, если не сказать оскорбительно! Товарищ, не зная азов, осмеливается явиться в такое уважаемое заведение. Нет, это просто уму не постижимо! Я работаю здесь уже семь лет, пользуюсь заслуженным уважением среди коллег и клиентов, имею поощрения руководства - благодарности в приказе, вымпел, почетные грамоты, бесплатную путевку на Гибралтар! И ничего подобного со мной никогда не случалось. И вдруг - на тебе! Короче - оделась и за дверь... Остался наш орёл при своих интересах и глубоко озадаченный. Но Родине, - Анальгин поднял указательный палец, - не изменил!
Ладно, приезжает домой. Все накинулись - ну, как там? Он показывает конспекты, таблицы, рисунки. Про дирижабль никому ни слова. Дня через два находит на вокзале по сходной цене молодую отечественную шлюху, приглашает её к себе домой, а там - всё как положено: вино, сигареты, койка. И когда уже она совсем готова так, вроде бы между прочим спрашивает, не начать ли им с дирижабля?
Что тут началось! Девица вся затряслась, покрылась пятнами и как закричит:
- Что?! Дирижабль тебе подавай?! За такие деньги?!
И как ошпаренная вскакивает, бросает ему в рожу его трёшку, одевается и смывается, оставляя нашего инженера в глубочайшем недоумении!
Ну, после этого случая, он уже совсем свихнулся! Бросил все свои силы, знания и опыт на выяснение этого неопознанного явления. Ни есть, ни пить не может, всё про дирижабль думает. И что же? Надумал! Он, оказывается, кроме того, что являлся гражданином великой страны, сыном, инженером, ударником и членом, был ещё и племянником! А раз он - племянник, значит, где-то должна быть и тётя!
И точно! Отыскалась тётя, девяносто семи лет! Что-то там в своё время женское закончила - не то гимназию, не то пансионат. Короче - он к ней! Прилетает - а там полно родственников и все с постными рожами - бабка-то, оказывается, уже неделю как на тот свет очередь заняла! Что делать? Ну, подходит, смотрит - точно! Вся высохла, почернела и дышит через раз. Но ещё слышит. Он и спрашивает, чтобы время-то не терять - тётушка, просвети по интересующему вопросу, что такое дирижабль, в том смысле, что это - как?
Боже мой, что тут началось! - Анальгин сделал паузу и в третий раз томно закатил глаза. - Старуха вся заиграла, порозовела, дыхание враз стало быстрым, прерывистым. О! - воскликнула она, - дирижабль - это... - старик быстро сменил выражение лица с елейно-масляно-сладкого на горчично-хреново-уксусно-кислое, цыкнул протезами и констатировал, - ...и умерла!
Наступила немая сцена. Иван Петрович удивленно смотрел на Анальгина, старик - с сочувствием на своего любимца.
- Это ты в том смысле, что если к коммунизму прикоснешься, то обязательно... загнуться можно? - Иван Петрович сказал это шепотом.
- Ну, необязательно, конечно, но можно... Слушай, Петрович! - Анальгин впервые назвал Ивана Петровича по отчеству. - Я должен отметить твой прогрессивный рост! Ты верно схватываешь проблему!
- Да ладно тебе... - опустил глаза верно схватывающий.
- Нет, серьёзно! Ты прямо как Козьма Прутков - зришь в корень! У нас в лагере примерно половина прикоснувшихся... В общем - царство им небесное! Ну ладно, не буду интриговать, расскажу тебе свое понимание проблемы. Значит так: коммунизмов на самом деле много...
- Как это?
- Ну так, видишь ли, это только Маркс со своими дружками по недоумию и бестолковию думали, что он один. А на самом деле их полным-полно. Мне, например, посчастливилось познать на себе две формы этой удивительной общественно-экономической формации. Так уж судьба мне отмерила - два раза по тринадцать. Наверное, чтобы не обидно было: сначала с двадцать седьмого по сороковой, а потом с сорокового по пятьдесят третий!
- Кузьмич, а ты с какого года? - перебил Иван Петрович.
- Мы с генеральным секретарём одногодки - он тоже с шестого! Так вот, первый вариант коммунизма - это действительно сказка, жить в которой одно удовольствие. Это обычный наш социализм, но замешанный на их капитализме. И знаешь - хорошо получилось! Деньги у меня имелись всегда, рестораны, кафе, театры - всё в моем распоряжении, квартира, машина - всё в наличии. А женщин - этого добра тоже хватало, причём навалом! Я ниже графини не опускался. Даже яхта стояла где-то на побережье! Я её, правда, так ни разу не и видел...
- А ты чего, не работал, что ли? - недоверчиво спросил Иван Петрович.
- Как же! Вот в том-то и дело, что работал! Понимаешь, при такой жизни работа действительно становится диалектической жизненной необходимостью. Вот это Маркс верно подметил - естественная потребность! Как ни крути - а тянет что-нибудь сделать. Это совсем не так как у тебя, принудиловка - просыпаешься утром в понедельник и весь мир разорвать готов!
Иван Петрович слушал с открытым ртом.
- Я ведь в молодости талантливым был. Почти на всех европейских языках лопотал. Поэтому надобность во мне ох как имелась! Господи, где меня только черти не носили! Иногда вспоминаю - и не верится! В Темзу я плевал, с Эйфелевой башни сморкался, у бошей - на спор ночью на Бранденбургские ворота помочился! От того, наверное, Боженька меня трубкой и наказал. А в Венеции... - Анальгин мечтательно возвёл глаза к потолку. - Да! - и вдруг словно тень набежала на его лицо. - Вонючая она, эта Венеция! - неожиданно жёстко сказал он. - Да-да! Вода вокруг тухлая, вонь такая, что блевать тянет. Ой, одно слово - Венеция... И вот из всего этого великолепия я в один прекрасный день попадаю в совершенно другой коммунизм - уже чисто наш, без инородных включений и примесей. И сказать, что это ад, значит ни сказать ничего! Должен заметить, что те, кто клялись сказку сделать былью, свое слово сдержали. Но об этом я тебе уже рассказывал.
- Кузьмич! А у тебя дети были? - Иван Петрович спросил это просто так, из-за интереса и вдруг увидел, как старик сразу сник.
- Были... - тихо промолвил Анальгин и его кадык, угловатый и острый, неожиданно заходил вверх-вниз. - Были, - повторил он несколько громче, - двоих в России оставил!
- Как оставил? Как были? А...
- Ты же спрашиваешь - были? - перебил Анальгин. - Вот я и отвечаю - были... Двое. От первой жены. Два сына. Остались здесь когда я, то есть меня, за границу направили.
- А теперь-то они где? - Иван Петрович спросил и пожалел, что задал этот вопрос - по виду старика он понял, что спрашивать об этом не следовало. - Кузьмич, ты извини, что я... ну об этом...
- Да что ты, Вань, это всё понятно, - Анальгин уставился в потолок и надолго замолчал. Потом словно ожил, потёр подбородок и, качая головой, прошептал: - Старший, Иван, под Ельней, в сорок первом. Знаешь, есть там такая «Долина славы» - двести тысяч в одной могиле лежат. Вот среди них где-то... А от кого смерть принял - неизвестно.
- Как неизвестно? - воскликнул Иван Петрович. - А там разве не немцы наступали?
- Немцы-то оно немцы... - проговорил Анальгин. - Только они шли с запада, с той стороны, а с другой, сзади значит, наши энкаведешники с пулемётами стояли, чтобы уж наверняка - победа или смерть! Это тогда возвели в ранг закона - ни шагу назад! Вот многие там и остались... Спасибо Троцкому - это он заградотряды придумал. Светлая голова! - старик помолчал, пожевал губами, чмокнул протезами и продолжил: - А второй, Митька, этот уже в Германии... Пропал без вести! - глаза старика увлажнились. - Знаешь Иван, - сказал он сдавленным голосом, - а я ведь Митьку-то только в снах вижу. А наяву - так ни разу и не довелось!
- Как не довелось? - хотел уже удивиться Иван Петрович, но не удивился - всё, что касалось Анальгина, получалось загадочным и таинственным.
- А вот так, не видел... Я ведь отец-то - условный. Он ещё на свет не появился, а меня уже по Европе носило. Мне только сообщили, так, между делом, что сын у меня второй есть - вес при рождении три сто, рост сорок девять, тёмненький. Так и рос он без меня. А поверишь, глаза закрою - и вижу его, высокий такой, стройный, с ямочками на щеках - на меня похож!.. Я уже после освобождения, в пятьдесят четвертом узнал, что он пропал. И знаешь, с тех пор места себе не нахожу! - старик повернулся к Ивану Петровичу лицом. - Вань! А ну как он жив! А? Ну, ранили, там, контузили, попал в плен! А потом к союзникам, и в Америку - не сюда же возвращаться!
- Кузьмич, Кузьмич, ты не плач!.. Всё может быть!
- Может, ворочает где, ну не миллионами, хоть тыщами... А? Ты не думай, мне от него ничего не нужно - я заработал, у меня всё есть... Ты, как думаешь, может быть такое?
- А почему нет! Конечно, может! - убедительно сказал Иван Петрович. - Ведь мёртвым-то его никто не видел.
- И похоронки не было!
- Кузьмич, а жена твоя где?
- Первая? Умерла в сорок восьмом.
- А у тебя ещё и вторая была?
- Да как сказать! Не то была, не то нет, и сам не пойму...
- А от неё дети?
- Да ты что! Какие дети? Откуда? - старик вымученно усмехнулся. - Я с ней и переспать-то толком не успел - как на тебе! Явились, не запылились...
- И что?
- И всё! - Анальгин промокнул глаза платком и неожиданно пропел: - И «по тундре, по железной дороге...» [2] Моя вторая зазноба была англичанкой, русского правда происхождения, но всё равно - потенциальный враг! И стал я сразу четырежды врагом народа! Вот! Бабы сгубили... Всё! Пойдём к девкам!..
___________________
[2] Слова из наиболее известной тюремной песни позднесталинской эпохи «По тундре».
* * *
Они поднялись, оба, как по команде, потянулись и медленно тронулись в путь, на женскую половину, где Иван Петрович ещё ни разу не был.
Выйдя из холла друзья по несчастью, один молодой, другой старый, сразу попали в тёмный коридор, в котором с правой стороны стояли в ряд, одна за другой, три довольно обшарпанные каталки, сужая и до того довольно узкий проход. Вся левая стена коридора была представлена массивными, железными воротами лифтов, которых тут имелось два. Далее, за лифтами, с правой стороны располагался вход в столовую, а с левой приютилась небольшая, опрятная дверца, увековеченная двумя надписями. Одна была официальной и коротко гласила:
ВЫХОД
Вторая представляла собой табличку - на белом фоне была изображена открытая зелёная дверь, в которую сломя голову устремился такой же зелёный, вероятно от страха, человек. Под беглецом стояло:
ПРОХОД ДЕРЖАТЬ СВОБОДНЫМ!
А чуть выше кто-то аккуратно наклеил большие чёрные буквы, вырезанные, скорее всего, из названия главной газеты советских коммунистов:
ЗАДНИЙ
Отметив про себя все эти ориентиры, Иван Петрович неожиданно сказал Анальгину:
- Ты знаешь, Кузьмич, вот я тебя всё-таки не пойму. Ты рассказываешь о жутких вещах, волосы дыбом встают, а говоришь и смеёшься! Ну как ты так можешь?
- «Человек смеётся потому, что это единственный способ сделать своё существование терпимым»! Знаешь, кто это сказал?
- Маркс! - уверенно ответил Иван Петрович и добавил: - Наверно.
- Нет, - усмехнувшись, покачал головой Анальгин, - это слова Фридриха...
- ...Энгельса! - ещё уверенней воскликнул любитель пернатых, гроза помоек и лучший друг первоисточников.
- Нет, и не Энгельса, - старик говорил без тени иронии или превосходства. Это изречение принадлежит другому Фридриху - Ницше.
- Это которого Гитлер уважал? - Иван Петрович изо всех сил старался хоть как-то реабилитировать свою политическую и философскую неграмотность и любыми средствами остаться на плаву.
- Гитлер и Вагнера уважал. Правда это совсем не говорит о том, что оба они, Ницше и Вагнер, были фашистами. Наш-то отец народов, больше всего на свете уважал себя и первое в мире пролетарское государство в своём лице. И кроме этого, оказывается, очень любил поджигать муравейники! На втором месте у него стояла Герцеговина Флор... - старик помолчал немного и добавил: - А со смехом - и помирать веселее! Так-то, дорогой Ванечка! Ну, ступаем на обетованную землю!
Да, прямо по курсу находилась женская половина отделения. Она угадывалась во всём - здесь всё выглядело иначе: и немного чище, и уютней, и, пожалуй, даже теплее. Стены тут были окрашены в нежно розовый цвет, кругом стояли цветы, и если сзади, на мужской половине терзал обоняние запах медицины и несвежих носков, то тут явно слышался аромат помады, пудры и дорогих иностранных духов. После узкого и тёмного коридора наши герои попали словно бы в оазис!
Как только Анальгин ступил, вернее вошёл в холл женской половины, он мгновенно изменился в лице и с пафосом воскликнул:
- Bonjour, madame! [3] Виолеттушка свет Сергевна! Всё такая же!
- Nicola! C'est inoui! [4] - тотчас ответила полная женщина, сидевшая на складном диванчике, точно таком же, а может быть и том же самом, на который положили Ивана Петровича, когда его ночью перевели из реанимации в кардиологию.
Женщина находилась уже как следует в годах, однако это нисколько не мешало ей выглядеть эффектно: аккуратно, без излишеств, подведенные глаза, старательно выщипанные брови, и волосы, тёмно-каштанового цвета, завитые и бережно уложенные, словно три источника и три составные части, являли собой ту неотразимую привлекательность, которая свойственна определенной категории пожилых женщин, всю жизнь себя высоко ценившим.
- Mais oui! [5] - с удовольствием ответил Анальгин, быстро подошёл к собеседнице, очень непринужденным и в то же время отточенным жестом взял её кисть и припал к ней губами.
- Ah ca non par exemrle! [6] - проговорила женщина, сразу смутившись и покраснев, - Nicola! Assez! [7] - с этими словами она отдёрнула руку. Две её соседки, одна тоже полная, краснолицая, другая худая, с синяком под глазом, обе ухоженные, хоть и одетые в казённое, но со вкусом - больничные халаты смотрелись на них эффектно - одновременно прыснули, уронили спицы, подняли их, поднялись сами и удалились.
- Voila ce qui est embetant![8] - проговорил старик, выпрямился и добавил [9]…
______________________
[3] Bonjour, madame! (франц.) - Добрый день, мадам!
[4] Nicola! C'est inoui! (франц.) - Hиколай! Это неслыханно!
[5] Mais oui! (франц.) - Hу конечно!
[6] Ah ca non par exemrle! (франц.) - Hи в коем случае!
[7] Nicola! Assez! (франц.) - Hиколай! Довольно!
[8] Voila ce qui est embetant! (франц.) - Какая досада!
[9] О чём шёл разговор понять было невозможно - говорили на хорошем французском и поскольку автор, да и большинство читателей, очевидно, не очень сильны в иностранных языках, весь диалог опущен.
* * *
За время всего диалога Иван Петрович молча пребывал в столбняке. Николай Кузьмич, Анальгин, которого он, как ему казалось, давно хорошо знал, вдруг открылся с совершенно незнакомой стороны! Старик стал словно моложе, говорил не спеша, томно прикрывал глаза, улыбался во всю ширь, обнажая ровные, хорошо отчищенные протезы, но при этом совершенно спокойно разговаривал не по-русски! Для Ивана Петровича во всем этом действе присутствовало что-то демоническое.
- Ты Пелагею-то ещё не забыл? - неожиданно чётко и ясно спросила Виолетта Сергеевна, и Иван Петрович даже вздрогнул: ему уже показалось, что иначе, как по-иностранному, она не умеет.
- Mais oui! - ответил Анальгин, - Разве можно забыть такое! Она всегда была elle est jolie et chic! Voila une grande dame. [10]
- Тогда можешь засвидетельствовать ей свое почтение!
- Где она? - Анальгин оживился, его лицо враз порозовело, весь он словно засверкал.
- В восемьдесят пятой...
- В восемьдесят пятой?! - с дрожью в голосе переспросил старик, и в его глазах тотчас появилась тоска. - В восемьдесят пятой?
- Увы...
- Madame, un petit moment![11] Я сейчас!
Анальгин тотчас повернулся, быстрыми шагами подошёл к палате под номером 285 и, открыв дверь, скрылся за ней. Отсутствовал он минут пять, а когда вышел - на нём не было лица! Он покачал головой, обвёл глазами холл, и во взгляде его появилось столько боли и муки, что Ивану Петровичу сразу стало не по себе.
- Похоже, что закрывается ещё одна страница нашей истории, - голос Анальгина дрожал. - Ah, c'etait terrible![12]
- Её привезли вчера... - сказала женщина. - Впрочем, Nicola, давай не думать о том, к чему мы пришли. Лучше вспомним прошлое! Ведь есть в нём хоть какая-то утеха!
- Может быть и есть, но не всё в прошлом одинаково утешительно, - старик не говорил, а скрипел.
- Верно, но даже и в неутешительном... Мы ведь решительно ни в чем не были виноваты!
- Les Femmes![13] - Анальгин неожиданно оживился и театрально возвёл руки к потолку. - Вы никогда не исправитесь! Вам просто необходимо чтобы последнее слово всегда было за вами! А между тем, не следует забывать, что qui s'excuse s'accuse! [14]
- Спасибо тебе, Nicola, - очень проникновенно сказала женщина, - ты обладаешь уникальным даром, ты... - она смутилась, - как солнце... И светишь, и согреваешь. И не даёшь увянуть. Да. А что это за юноша с тобой? - она внимательно посмотрела на всё ещё стоявшего в полном оцепенении Ивана Петровича и, конечно же, сразу смутила его.
_________________________
[10] elle est jolie et chic! Voila une grande dame (франц.) - очень мила и элегантна. Настоящая аристократка.
[11] Madame, un petit moment! (франц.) - Одну минуту, мадам!
[12] Ah, c'etait terrible! (франц.) - Это ужасно!
[13] Les Femmes! (франц.) - О, женщины!
[14] qui s'excuse s'accuse! (франц.) - тот, кто оправдывается, обвиняет себя!
* * *
На обратном пути Иван Петрович поделился своими соображениями насчёт возраста молодиц.
- Да, - хмыкнул старик, - задержались они на этом свете, что правда, то правда...
- А мазюкаются, как молодые, - добавил Иван Петрович, вспомнив выщипанные и подведённые брови Виолетты Сергеевны.
- Вань, а ты знаешь, что для женщины самое страшное? - неожиданно спросил Анальгин.
- Ну, как... Остаться одной.
- Глупости! Сколько их по одной живут - и ничего. Бабы - это не мужики. Они без этого могут. Для них хуже другое. Женщина всегда должна быть чуть-чуть загадкой, кружить голову и обольщать. Как только она ощущает, что перестаёт нравится и не вызывает больше у мужчины вполне определенного желания - всё, это для неё смерть! Вот что самое страшное! За этой чертой - уже безмолвие и пустота! А наши бабульки - орлицы! Хоть сейчас хватай - и в койку... - Анальгин скосил глаза и лицо его вмиг сделалось хитрющим. - Это, между прочим, ещё раз доказывает: всё, что делалось при царе - делалось качественно! Ты не согласен?
Иван Петрович промолчал. Он не ожидал такого поворота.
- И зря... До революции всё было как следует. Рельсу делали, так это была рельса, паровоз - тоже на славу, без всяких там безделушек и знаков качества, серпом, одним только серпом полмира кормили! А самовары - до сих пор только дореволюционные и ценятся! А от теперешних никакого толку, разве что одни загадки - у какого молодца часто капает с конца? И людей раньше делали тоже качественно, закваска-то царская была! Наперекосяк всё пошло как только к серпу молот приставили. Да, - Анальгин тяжело вздохнул, - так вот я и говорю, графиня эта, Виолетта, с 1904-го, та, что сидела рядом, с подбитым глазом - с 1903-го, а Пелагеюшка-то наша - эта вообще, аж с 1889-го! Не чета теперешним. Вон Гарик - одна только видимость здоровья. А на самом деле - весь гнилой внутри. Серёга, шоферюга наш, тоже всё нутро пропил. Для него главное - чтобы стакан стоял! Я разве у мужика стакан стоять должен? Вот я и говорю - при царе-то и стояло, и делалось, и всем всего хватало. А кстати, ты знаешь, где расположена эта больница?
Иван Петрович пожал плечами.
- Ну, на каком шоссе?
Вопрос опять поставил в тупик.
- Господи, ну куда шоссе-то ведёт?
Видя, что ничего путного от питомца не добиться, Анальгин помолчал для солидности и продолжил свою мысль:
- Так вот, дорогой мой Ванечка! Эта больница стоит последним оплотом на дороге, ведущей на кладбище...
Как же Иван Петрович мог забыть! Конечно, это же совсем рядом, за городом - лесок, овраг и деревня, именем которой названо кладбище! В прошлом году полцеха ездили в одноименный колхоз на картошку. Вот, склероз, чудеса творит!
А старик, тем временем, с оптимизмом в голосе продолжил:
- Едут значит, везут на погост с ветерком, а тут, глядь, больница на обочине! Ну как не завезти? Вот покойники тут и собираются, лечатся, анекдоты травят, кое-кто потом даже домой выписывается. Дальше-то не все следуют...
За разговором дошли до своей, то есть мужской, половины.
- Кузьмич, коль уж ты такой грамотный, объясни мне, тёмному, что такое «биде»! - Иван Петрович давно хотел спросить об этом, но всё как-то было ни к месту.
Анальгин ухмыльнулся и объяснил. Подробно, в нескольких действиях, смакуя каждое слово! Иван Петрович покраснел.
* * *
Сразу после завтрака Ивана Петровича вызвали в рентгеновский кабинет, а оттуда - в функциональную диагностику. Впервые он самостоятельно поднялся на третий этаж, пройдя под присмотром Анальгина целых два марша. На лестнице он, как учили, сначала принял нитроглицерин, немного постоял, чтобы унять дрожь в ногах, и потом осторожно стал подниматься. Он медленно одолевал ступеньки и всё ждал, когда же заболит сердце. Но оно не заболело. Это обрадовало и вдохновило. Однако радость была кратковременной. Каким-то совершенно непостижимым образом, узнав о похождениях своего пациента, докторица разъярённой бегемотихой влетела в палату и устроила мирно почивавшему Ивану Петровичу скандал, в сердцах заявив, что с его миокардом не то что ходить по прямой, а моргать-то лишний раз опасно! И вообще, как он не умер на лестнице - ни науке, ни уму непостижимо! Ещё один такой фортель - отберу штаны и снова уложу на неделю... Все хождения - только с инструктором! Ясно?!
Остаток дня Иван Петрович оставался хмурым и замкнутым. И было от чего - как расплата за содеянное вечером под лопатку вонзилась стрела! Кряхтя и проклиная себя за поспешность Иван Петрович снова решил тщательным образом неукоснительно выполнять все назначения и расширять режим только под присмотром!
В конце концов - врачу виднее.
* * *