На речке, на Мечётке, тарахтел болиндер водокачки, да полоскальщицы, голосили песни. Апрель выдался ранний, и хотя по тенистым сторонам оврагов ещё лежал склизлый, грязный снег, воздух был горяч как объятия любимого, и бабы раскрывали плечи весеннему солнцу и заправляли юбки за пояс. С пристани, в сторону оврагов, пролетела стая мальчишек с воплями: — айда кошку дохлую зырить! — по весне всё кажется новым и необычным. Вдоволь рассмотрев кошку и потыкав её палочкой, стая мальчишек летела обратно в сторону пристани, — лодка летит, лодка летит, — кричали огольцы, тыча в небо пальцем, да бабы смеялись, — чего только мальчишки не придумают. А может, и будут когда-нибудь в стране советской лодки летать?! Вдруг, из-за лесочка, по-над речкой Мечёткой, вылетела лодка, она летела совсем низко, и тарахтела громче водокачки, бабы от неожиданности бельё с мостков пороняли, позабыв прикрыть срам.
Свеженький Шаврушка, шелестя плоскостями, мерно урча мотором, рассекал небо Сталинграда.
Под крылом самолёта проплывали воодушевляющие пейзажи — Индустриализация! Только убогие лачуги контрастировали на фоне бетонных элеваторов и стальных ферм, да бабы по старинке полоскали бельё в реке. Сизая дымка над заводами да клочья тумана по оврагам не давали рассмотреть деталей, начальник военком опасно переваливался за борт самолёта, чтобы оценить масштабы стройки.
— Командир, давай пониже полетим, — предложил пилот Сахаров.
— Давай, — теперь у него в аэроклубе новенький самолёт на балансе, что ж им не покрасоваться перед полоскальщицами.
— Видал, командир, да там бабы совсем сраму не имут, давай кружок сделаем?!
— А давай кружок, — а сам про себя подумал: — и на аэродром, нам ещё заправляться да агрегаты осмотреть, самолёт новый, внимания требует, а в Сталинграде механики получше наших, вон чего тут понастроили, глаз не хватает даже с самолёта всё осмотреть. Сахаров направил самолёт в левый крен и заскользил в сторону Волги на разворот.
Волга несла свои тяжёлые свинцовые воды тысячу вёрст, от чего стала широкой как море и неспешной как беременная кобылица. Ни волны, ни ряби, — зеркальная гладь простиралась так далеко что и берега того не видать. Лишь кое-где виднелись одинокие серые островки льда, с чёрными точками ворон, напоминая о прошедшей зиме. А над Волгой уже взошло могучее солнце, испарило остатки туманов, и, отразившись в зеркальной глади, зажгло воду до горизонта.
Сахаров ослеп. Нет, он не потерял зрение фактически, но в тот момент, когда лодка встала носом на солнце, он перестал видеть всё кроме ослепительного сияния. Сахаров-то и не думал, что река может так отражать солнце, а опыту не имел. Сощурив глаза как только можно, он круче заложил крен, чтобы быстрее отвернуть самолёт от солнца, да совсем не смог оценить высоты и прозевал скольжение. Самолёт неожиданно и грубо коснулся воды левой консолью, в одно мгновенье лодку окутал веер брызг. Сахаров упёрся руками в панель и только успел увидеть, как нос нырнул в воду. Всё полетело с ног на голову. Пропеллер ударил по воде, раздался треск ломающегося дерева, и сильно тряхнуло. Мотор заглох. Самолёт, задрав хвост к небу, будто хотел перевернуться на спину, но секунду помедлив, снова упал на хвост. Стало тихо. Издали могло показаться, что ничего страшного, но лётчикам было очевидно, что за порчу госимущества по голове не погладят.
— Живой командир? — Спросил Сахаров.
— Я-то живой, а вот самолёт мы поломали, — отвечал Опарин, вытирая кровь с рассечённого лба, он скорее был озадачен тем, откуда кровь, так как не понял когда расшибся.
— Что говорить будем?
— Говори, что я приказ на отработку посадки дал. А у тебя опыта мало. Только про баб не говори, а то оба под трибунал.
К реке подъехал грузовик, и со всех сторон сбегалась ребятня, крикливые бабы жаловались людям с наганами на выходку лётчиков.
— Выпутаемся командир, только по дереву постучи, не терял оптимизма Сахаров и осторожно постучал по бакелитовой фанере фюзеляжа, уже довольно осевшего в воду.
Спросонья в темноте Опарин не сразу понял что стучат. Даже не стучат, а скребутся. Должно быть, уже второй час ночи, кого там принесло? уж не домушника? Но все на селениях знают, что брать у него нечего, кроме старых книг. Стук повторился. Опарин в темноте подошёл к двери и спросил:
— Кто?
— Открой командир, — прямо в замочную скважину прошептал Сахаров.
Опарин открыл. Не давая сказать и слова, Сахаров втолкнул своим телом Опарина в дом и запер дверь.
— Какого черта тебя принесло?
— Разговор, командир, важный.
— Разве не все мы с тобой разговоры поговорили? — Опарин достал спички из кармана и собирался прикурить или зажечь керосинку, но Сахаров выбил из рук коробок.
— Не зажигай свет, и не говори, просто выслушай. Придут за тобой. Кое-кто тебе припомнить историю с самолётом захочет, что мы с тобой разбили. Впрочем, не в самолёте дело, ты сам знаешь. Когда председатель комиссии тебя спросил: — «может и самолёты у нас плохие?», а ты ему ответил — «самолёты у нас хорошие, люди у нас — говно», вот тогда ты и попал под чистку, удобно от тебя избавиться стало. Но тогда тебя взять не за что было, простили, за заслуги. А теперь законы строгие, теперь есть за что. Придут контрреволюционку искать, а у тебя тут чего только нет. Избавиться тебе надо от опасных книг, срочно. Немедленно.
— А почему ты мне это теперь говоришь, если сам давал показания в комиссии?
— Я по глупости своей на тебя был обижен, что ты мне такую характеристику как пилоту дал. Только потом, на суде, я понял, что от тюрьмы ты меня спас, и списания с лётной должности, отделался только отстранением. А я тебе не помог, да и не мог, сам под судом был, так что долг за мной.
— И от каких книг нужно избавиться?
— А вот тут не подскажу, командир, тут моих мозгов не хватит, это ты сам, но немедленно. А меня ты не видел. Понял? И себя погубишь и меня, не друзья мы с тобой на людях, и в суде не удивляйся, я буду давать показания против тебя, ты только молчи. Доверься. Тебе все равно больше некому.
Ранее утро пришло в хромовых сапогах и с наганами по кожанкам. Беспардонный стук не испугал Опарина, тот уже не спал. Он спокойно открыл дверь. На веранде стояло несколько незнакомых человек. Опарин удивлённо почесал меж бровей.
— Заходите, товарищи, раз пришли, видно, что по делу. Говорите, что у вас есть ко мне.
— Заявление о хранении контрлитературы и ордер на обыск у нас есть. Владеете оружием?
— Нет, по службе не положено, а личной нужды не имею.
— И то хорошо. Разрешите осмотреть вашу библиотеку? у нас списочек, — комиссар достал листок из планшета, и помахал в комнате, разгоняя табачную пелену.
Опарин сидел у стола и смолил дешёвые папиросы. Начальник опергруппы сидел напротив и ехидно наблюдал. В комнате торопливо шелестели страницами и хлопали форзацами несколько человек, но скрип хрома и табачная мгла напоминали, что это не библиотека. На стол, перед начальником положили два потрёпанных томика на немецком.
— Это Маркс, а это, Энгельс, отцы революции. В оригинале. — Подсказал Опарин, — это можно.
— Я всё равно сверю, ответил начальник и принялся рассматривать список, но не найдя этих авторов он отложил бумагу. Вероятно, стараясь задеть за самолюбие, начальник опергруппы спросил:
— а чего такие дешёвые папиросы куришь? разве тебе отец, кулак, денег не оставил?
— Оставил. Да только деньги те вскоре стали макулатурой.
— Что ж он за буржуй, не знал, что деньги надо в драгоценности вкладывать, а не в царские ассигнации.
— Он и вкладывал в ценности.
— Ну и где они теперь, драгоценности?
Опарин кивнул в сторону стеллажей с книгами, — вот они. Всё что накопил за всю жизнь, за исключением того что запретили.
— А ты себе цену не набивай, это в тридцать третьем тебя пожалели, как коммуниста, а теперь ты не коммунист, теперь ты простой мужик, кулацкий сын.
— А что если коммунист, то и книги хранить можно? А простому мужику их и читать не следует?
— Не возбуждайтесь, гражданин. Одевайтесь, проследуем. Там вам и разъяснят, кому, что, читать следует. А я на работе, моё дело обыскать и доставить, а там как комиссия решит.
Комиссары вышли из квартиры, предоставив Опарину пару минут на сборы. Бывший командир недолго собирался, полил герань, да прихватил узел, с ночи приготовленный. Когда он выходил из комнаты, взгляд его упал на перекидной календарь, висящий на входной двери, — «день-то наступил уже!» — подумал Опарин и оторвал лист. 9 июня 1937. Шёл двадцатый год социалистической революции.