Обычно, на «День советской милиции» по телевидению всегда шёл концерт звёзд советской эстрады, но не теперь: этим вечером давали «Лебединое озеро». Промозглым и сырым ноябрьским вечером лебеди в белых пачках на чёрном фоне казались предвестниками апокалиптической зимы, Пётр Ильич был убедительно печален. Начклуба понимал это, он смотрел телевизор в своём кабинете, он не спешил домой, он ждал бухгалтера. Скрип досок в гулких тёмных коридорах пустого здания ДОСААФ обозначил новый акт трагического спектакля:
— Ну что там у нас?
— Вышка. — Однозначно, без искры юмора ответил тот.
— Варианты есть?
— Есть один, — ответил бухгалтер.
Аэродромный сторож не отличался дисциплиной или трезвостью, зато у него была ворчливая жена и несносные дети. В путину он ловлей рыбы зарабатывал, да в межсезонье пропивал всё. Спасала работа на аэродроме. Там нет-нет, да к основной работе и шабашку подкинут. Начальник строгий, но деловой.
— Разговор к тебе, серьёзный — зашёл в сторожку начальник клуба.
— Прям серьёзный — спросил сторож, сильно занервничав, дисциплиной он не отличался.
— Очень серьёзный. Помнишь, на прошлой неделе пьяного тебя застали?
— Да.
— А до этого?
— Да, — удручённо согласился сторож, понимая, что речь видимо, пойдёт об увольнении.
— Любишь ты за воротник заложить. А семью кормить чем, если без работы останешься?
— Нечем, — глядя в пол отвечал мужик.
— Есть у меня к тебе работёнка. Выполнишь, и на работе останешься, и премию дам хорошую. Дом поднимешь, жену оденешь, детям сопли подотрёшь, а себе лодку купишь для рыбалки, если не пропьёшь, конечно.
А вот о лодке своей сторож даже и не мечтал. Неужто всё-таки шабашка светит, а не увольнение? К работе мужик был способен, когда был трезв, а работёнка, судя по натянутому и потному лицу начклуба, предстояла непростая.
— Что надо сделать? — с готовностью спросил сторож.
— Ужраться как свинья и уснуть. Понял?
— Нет, не понял, — мотал головой мужик, подозревая, что начклуба над ним всё-таки издевается.
— Работа тебе нужна?
— Нужна.
— Я тебе поляну ставлю, водки и закуски, ужрёшься. Так вот, твоя работа на сегодня нажраться и спать, чтобы не случилось.
— А что тут может случиться? всё ещё не понимая спрашивал сторож.
— Пожар, например.
— Так отродясь здесь пожаров не было.
— А вдруг будет?! И имей в виду, проснёшься или проговоришься, ты сядешь за порчу госимущества надолго. А то и вышка.
Сторож только теперь понял, что шабашка очень непростая, а главное, что соскочить с этой затеи ему уже не дадут.
— А там же самолёты, — несмело спросил он.
— Ты давно лётчиком стал? Тебе оно зачем? Если всё выйдет как надо, то пенсию тебе обеспечу до конца дней. Если провалишь, — все по вышке пойдём.
Горькая была хороша, и закуски завались, какую мужик и не пробовал. Да хмель не брал. Четвёртый час ночи, а сна нет, хоть и ноги уже не несут. Небо, будто оплакивая обречённые самолёты разрыдалось холодным колючим дождём. Может в такую погоду и не станет никто шарахаться, думал сторож, может не сейночью?
За окном, в стороне ангара послышался грохот канистры и матюки. Сторож срочно накатил целый стакан. Начинается! а быть свидетелем этому не хочется, да и по сценарию не должен он. За окном замелькало разгорающееся зарево, а капли на стекле превращали ещё одинокие сполохи в гирлянды красных огней висящих на нитях дождя. Ангар подожгли. Два силуэта, бросив канистры, убегали куда-то в непроглядную темень ночной степи. Будто лодка качнулась под ногами у сторожа, и он осел на топчан. Кинув на телефонный аппарат короткий укоризненный взгляд, сторож рухнул в глубокую яму самых тревожных сновидений.
Промозглым осенним днём с повод сгружали доски, торопились, дело шло к вечеру, а вечера осенью ранние, некогда было рассусоливать, кидали внавал, в большую кучу. Доски в основном пересушенный горбыль, но для ангара в самый раз, не о красоте надо думать, а как самолёты сохранить. Но в лихую годину это не просто горбыль, это и дрова, и мебель и жильё и еда. Доски в степи можно менять на всё, почти как хлеб. И желающих поживиться будет достаточно. Ничего, с утра комсомольцы разгребут, а сейчас самое важное дать поручения, — полагал Опарин.
Возле огромной кучи горбыля стоял боец-комсомолец, облачённый в не по росту длинную шинель и держал в руках ещё более длинную винтовку со штыком. В этом облачении он был скорее смешон, чем страшен. В глазах бойца горели решимость и страх одновременно.
— Боец, тебе страна доверила охранять самое главное — своё имущество, — начал Опарин воспитательную работу, которую проводил перед каждым заданием. — От этих досок зависит, будут ли самолёты летать в Астрахани, или нет. Так что дорогой, глаз не смыкай, себя не щади, но чтоб ни одна доска не пропала, а не то — трибунал! Так то.
Комсомолец мелко дрожал, не то от промозглого ветра, не то от страха перед первой боевой вахтой.
— А если придут селяне, воровать, что делать?
— Что делать? подать окрик — Советское имущество! не тронь, стрелять буду! Понял?
— А если не послушают?
Командир нервно выдернул из рук бойца винтовку, тот, о неожиданности, чуть не повалился наземь в своей шинели.
— А вот это тебе страна нахера дала? Не знаешь?
— Знаю тащ военком. Просто никогда в людей не стрелял.
— Тот, кто ворует у страны, то есть у всех нас, тот и не человек вовсе. Не думай что он человек. Стреляй его как нелюдя. Понял?
— Понял. А если что ещё приключится? — Не унимался малой.
— А что ещё может приключиться кроме воровства досок, здесь и брать больше нечего, разве что тебя украдут, да ты винтовку то из рук больше не выпускай — посмеялся командир, вернув винтовку, и хлопнул бойца по плечу, от тяжёлой ладони командира тот опять чуть не упал. — Да ты на ногах не держишься. Голоден?
— Есть немного.
— Ну до утра потерпи, с рассветом крупы привезу и воблёшки. Полбу наваришь. До утра протянешь?
— Так точно. Разрешите приступить?
— Спасибо сынок, береги себя и наше имущество. А страна не забудет, будь уверен.
Долгая осенняя ночь, промозглая и тихая, в такие приятно сидеть у камина. Но в старом скрипучем коше из вонючих коровьих шкур не было камина, была буржуйка с тлеющими угольями и свежий кипяток. Тепло, и можно прикорнуть немного. Сквозь сон бойцу послышался грохот доски. Он выглянул в щель палатки и увидел силуэты двух человек, один из которых был с факелом.
— А ну разойдись! Советское имущество, не тронь! — заорал боец. Сердце его заколотилось, а руки вспотели, неужели придётся стрелять в людей.
— Брат, чего кричишь, я пару досок возьму, а тебе я тёшу красняка дам, жирная, зимняя, ухи наваришь, поешь. От пары досок не убудет.
— А вот убудет, — кричал боец, — ату, уходи а то стрелять буду.
Комсомолец передёрнул затвор, он очень хотел поесть, и он очень не хотел стрелять в людей, но у него был приказ.
— Да ты шо, малой, сам-то, небось голодаешь, а чужие доски бережёшь, зачем стрелять, давай договоримся.
— А ну стой, не буду я с вами договариваться, покиньте охраняемую территорию.
— Ну и хрен с тобой — сплюнул злобно тот, что с факелом. — Уходим, сказал он второму.
Мужики развернулись и неторопливо переговариваясь, стали удаляться. Боец выдохнул, и было собрался в тёплую палатку, как заметил, что в сторону кучи досок полетел факел, а люди кинулись в темень.
— Стоять! Саботаж! стрелять буду!— стал орать комсомолец, но никто не слышал, люди убежали во тьму, и стрелять стало не в кого.
Факел провалился глубоко меж досок. Сквозь щели видно было, что стали заниматься тонкие края пересушенного горбыля, покрытые кусками смолистой коры. В неудобной шинели, с длинной винтовкой которую из рук нельзя выпустить, боец полез на кучу досок. Некоторые занялись. Комсомолец вытаскивал загоревшуюся доску и старался откинуть её как можно дальше от кучи, но доски перепутаны внавал, а искры сыпались и падали меж досок.
— Ааа чёрт, — крикнул боец и швырнул винтовку в сторону от кучи, доски горят, доски для ангара. Всё такое сухое. Как порох. Не справиться сторожу одному. Дождя бы сейчас. — Да что ж вы за люди такие! — закричал боец в ночное небо, — Господи, если ты здесь, дай дождя! — Мальчишка бы и перекрестился, да не умел, а с его щёк катились то ли слезы, а то ли капли дождя. Будто услышав мольбы юного красноармейца, пристыженный господь, в которого уже давно никто не верил в этих краях, ниспослал дождь. Тяжёлые, ледяные капли больно били по лицу, но пожар уже не остановить.
В холодном поту вскочил Опарин на своей кровати. На случай пожара-то, он распорядиться забыл! Тихая улица Чехова. Ночь. Моросит промозглый осенний дождь. Сквозь голые ветви ясеней сполохи от электрического фонаря на улице ярко освещают отрывной календарь. Опарин подошёл и оторвал лист: 13 ноября 1982 года. В такую погоду и воры не шарятся. С чего бы мне всё это приснилось, — подумал старик, наливая себе в стакан воды, — вроде уже столько лет как нет дела ему до самолётов, но что-то за душу тянет, что-то не получилось, что-то не углядел. Да теперь уже не исправить.
Две пожарные машины залили ангар, вернее, то, что от него осталось, только стены. Всё дерево и все самолёты сгорели. Доскам полсотни лет, сухие как порох.
— А сторож что говорит, почему не вызвал? — спросил следователь у пожарных.
— Да он лыка не вяжет на ногах не стоит. Пьяный в усмерть. Начальник аэроклуба подтвердил, что не раз его пьяным заставали. Неудивительно, что он ни чего не видел и не помнит. Непонятно только, откуда у него денег на столько пойла и почему его ещё при клубе держат.
Утром Опарину принесли свежую газету «Волга».