Сорок дней - 21

Джерри Ли
Часть  вторая

В  НЕДРАХ  КРАСНОЙ  СПИРАЛИ

Я стою, как аист на крыше,
Всем ветрам подставляя грудь.
Здесь мой дом, хоть свобода выше,
И не терпится в этот путь...
   Наталия Гринчар.
;
ДЕНЬ  ДВАДЦАТЬ  ПЕРВЫЙ

Двадцать первый день ознаменовался большим событием в больничной жизни Ивана Петровича: он сделал свой первый выход «в люди»!
Проснулся он позже всех. Перед пробуждением ему снились горы, которых он на самом деле, кроме как по телевизору, никогда не видел, долины и рощи. Яркое, тёплое солнце по-матерински согревало, лёгкий ветерок ласково трепал вихры на затылке, прозрачная голубизна неба нежно ласкала глаз. Сквозь шум водопада до него вдруг донесся чей-то крик, кто-то кого-то в чём-то яростно убеждал и даже, возможно, топал при этом ногами, но легко и непринужденно, как можно топать на восхитительной лужайке, поросшей высокой, сочной и мягкой травой.
- Таракан в стакане!!! - крикнуло эхо, всё мгновенно куда-то улетучилось, и Иван Петрович проснулся. Нельзя сказать, что это его очень обрадовало, но сиреневые мысли напрочь отсутствовали, и это уже поднимало настроение. Он сладко потянулся, ничего постороннего в груди не ощутив, и громко пожелал всем доброго утра. Все тотчас ответили. Кроме профессора, который, надувшись и демонстративно отвернувшись к тумбочке, бубнил что-то не совсем вразумительное о санэпидрежиме.
Анальгин весело пропел:
- Привет рабочему классу!
На что Гарик тотчас отозвался, подтянув:
- Вставай, страна огромная!
Профессор мгновенно побагровел и замолчал.
- Вы чего такой грустный? - по-доброму спросил Иван Петрович профессора, на что тот ещё больше помрачнел.
- Не трогай его, Петрович, - проходя мимо, словно про себя, невнятно прогундосил Гарик, - его ещё с утра обидели: Кузьмич спросил, в чём, с точки зрения марксизма состоит принципиальная разница между советской властью и Красной площадью. А тут ещё таракан в стакане!
Иван Петрович понял, что обида профессору нанесена нешуточная, имеет выраженный классовый характер, а это, как известно, вещь серьёзная! Классовая борьба и политика для Ивана Петровича всегда пахли керосином…
Он давно уже заметил выраженную антипатию, которую испытывал Анальгин к профессору. Между ними постоянно возникали споры то на историческую, то на политическую, то на военную темы. Иногда Кузьмич почему-то избегал дискуссий, как-то незаметно уходил в тень и подставлял профессору кого-нибудь другого, как это было с ним, Иваном Петровичем, в первый день его пребывания в палате. Иногда же наоборот, бросался на профессора как молодой петушок и громил до победы. Обычно всё начиналось за чаем. Ни к чему не обязывающий разговор постепенно приобретал политическую или какую-либо иную окраску, Анальгин незаметно подливал в начинающий тлеть огонёк масла, говоря, например:
- А что марксизм глаголет насчёт?.. - и профессор, поперхав чуток как старый мотор, заводился. Когда же цитаты наполняли палату на треть, спор внезапно обрывался: что-нибудь обязательно происходило! Иван Петрович, конечно, не знал, что подобное частенько случалось и до его появления в кардиологическом отделении. Как правило, в чашку профессора (почему-то всегда именно ему!) неизменно попадал таракан. Замечал это или сам профессор, поднося стакан ко рту и близоруко щурясь, или водитель КамАЗа, или, очень редко, Анальгин. Отставной историк начинал судорожно визжать, брезгливо вытаскивал негодяя из чая, распекая при этом медицину с её весьма разветвленным санэпидрежимом! С последним постулатом Анальгин всегда неизменно соглашался.
...На это раз, пока Иван Петрович нежился на зелёной травке и млел под шум водопада, противоборствующие стороны сцепились за утренним кофе по поводу исторического значения Сталинградской битвы. Профессор, рассыпая цитатами, утверждал, что победа, по его мнению, могла наступить гораздо раньше, если бы пехота с большей охотой и рвением рыла окопы. Анальгин неожиданно взорвался и наговорил обидчивому историку массу колкостей, сказав напоследок, что трепать языком гораздо легче, чем держать в руках лопату. Логическим завершением конфликта явился аргумент в виде таракана, который (очевидно уже по традиции!) споткнувшись, как назло, о край профессорского стакана, рухнул в кофе и там скоропостижно умер, захлебнувшись.
Столь неожиданная и трагическая кончина рыжего домашнего животного сыграла для распалённых конфликтующих сторон роль точки в конце предложения. Гарик громко возвестил о покойнике, профессор круто переменил тему, разнося теперь уже медицину, а Иван Петрович в этот момент перенёсся из райской жизни, из мира грёз и сновидений на грешную землю, в палату под номером двести восемьдесят семь, на кровать, что первая налево! Так что, проснулся он уже после грозы. Кругом было ещё совсем свежо. Кое-где дымились развалины, Гарик давился от смеха, Анальгин со скорбным лицом сочувствовал брезгливому профессору, а тот вовсю крыл тараканов марксизмом.
Стараясь избежать повторного накала политических страстей, Иван Петрович ничего спрашивать не стал. Он привычным движением сел в кровати, посидев немного, не спеша, потихоньку, как учил методист ЛФК, свесил ноги, и ещё раз, очень осторожно, вполсилы, потянулся.
- Ты помнишь, что тебе доктор прописал? - немного ехидно спросил Анальгин, имея в виду распоряжение Юлии Ефимовны насчет трёх недель строжайшего постельного режима от начала заболевания. - Срок отсидел… то есть отлежал, ты теперь ангел перед законом! Пора вставать и с чистой совестью - на свободу!
- Думаешь, пора? - медленно и неуверенно протянул Иван Петрович. - Рановато, наверное. Я ещё слабый...
- Во-первых - брось прибедняться, во-вторых - наша про тебя давно забыла. Она до сих пор пребывает в прошлом веке. А в-третьих - сегодня ровно очко как ты мучаешься в горизонтальном положении. Пора уже по-человечески нужду справлять. - Анальгин поплевал на руки и пригладил волосы. - Поэтому, давай-ка побрейся, причешись, освежись и пойдем в люди. Я тоже к этому моменту приготовлюсь - оркестр организую... - и, проходя мимо профессора, поддел его вопросом: - А тебе - ещё две задачи: чем отличаются между собой страсти по Матфею от страстей по Иоанну? И почему ты пост не соблюдаешь, раз такой правильный?
Профессор зажмурился, вздрогнул, как от удара плетью и молча принял нитроглицерин.
Через некоторое время неугомонный старик вернулся, профессор, завидя своего обидчика и классового врага кряхтя, встал и тяжело поплелся в коридор.
- Так, значит сегодня показательный выход! - воскликнул Анальгин. - Ну, Ванечка, будь молодцом, уважь старика! Пора, брат, пора!
- Что-то боязно, - поёжившись, ответил Иван Петрович, в душе считая, что ему всё-таки удастся отделаться от старика, - отвык я уже, страшновато!
- Страшновато! - передразнил Анальгин. - Имей в виду, бабы сильных уважают. Такой ты ей ни к чему! - и, видя, как Иван Петрович смутился и даже покраснел, добавил: - Ничего, обойдётся. Только приступа не жди! Давай, надевай тапочки, халат и вперёд, труба зовёт!
Иван Петрович стал медленно шарить ногами по полу, но тапочки оказались рядом - заботливый Кузьмич, оказывается, ещё с вечера положил их на самое видное место.
Осторожно держась за кровать, Иван Петрович встал на ноги и медленно, пошатываясь, пошёл к стоявшей совсем рядом, у изголовья кровати, вешалке. Путь показался нескончаемым, как стройка века.
Дошёл, отдышался, надел халат. Ноги были слабые и дрожали, как у болтавшегося полгода в космосе и наконец возвратившегося с орбиты космонавта. Анальгин молча наблюдал, стоя в отдалении. Иван Петрович с надеждой оглядел палату, ища поддержки, однако кроме ухмылявшегося старика поддержать его было некому - все ушли, кто куда. А Анальгин стоял далеко - аж у своей кровати, испытующе смотрел на Ивана Петровича и на помощь явно не спешил.
- Ну как, нормально? - выдержав паузу, спросил наконец старик. - Головешка-то, небось, как деревянная?
- Да, трудновато что-то! - промямлил Иван Петрович, и тяжело сев на кровать вдруг решительно воскликнул: - До коридора не дойду!
- Ну-ну, не расстраивайся, не дойдёшь, так доползёшь! Знаешь, как это в армии: не можешь - научим, не хочешь - заставим, кто жив - тот прав! Мне это ох как знакомо!
У Ивана Петровича неожиданно закружилась голова, подкатила дурнота, всё поплыло перед глазами, и он медленно завалился на правый бок.
- Не расстраивай старика, - ещё раз убедительно проговорил Анальгин, - я тебе свою палку дам, будешь как лондонский денди, - он проворно извлёк из-за кровати трость и протянул её всё ещё лежавшему Ивану Петровичу. Тот взял её, медленно сел в кровати, потом осторожно встал, опёрся и, стащив со спинки стула полотенце, вытер вспотевшее лицо. С тростью стоять было твёрже, приступ головокружения прошёл, дурноты не ощущалось. Всё было ничего, разве что на лице блуждала весьма глупая улыбка.
- Ну, хватит дурака валять! - потеряв терпение, как-то уж очень строго сказал вдруг Анальгин. - Пошли!
Он взял под руку глупо улыбавшегося передовика производства и, открыв дверь, подтолкнул его в коридор.
Первые шаги дались трудно. Всё кругом плыло и качалось, Иван Петрович ссутулился, шёл медленно, тяжело опираясь на анальгинову трость и почему-то, прихрамывал. Поход до одиноко стоявшего в самой середине холла кресла получился бесконечным. Но, через несколько минут цель всё же была достигнута и Иван Петрович сел, вернее рухнул, перевёл дух и расслабился. По телу тотчас расплылось такое блаженство, какого он уже давно не ощущал. Но Анальгин, расшаркавшийся с каким-то пролетавшим мимо, словно комета, врачом, как следует расслабиться не дал.
- Вперёд! - скомандовал он тоном политрука, поднимающего роту в атаку. - К новым победам!
Приказ напомнил партсобрание. Иван Петрович покорно, охая, с трудом встал, и корабельная качка возобновилась.
- Отделение состоит из двух половин, - наставительно изрёк Анальгин, - из женской - это там, направо, - он указал рукой в сторону лифта, - и, что характерно, из мужской. Это уже здесь, - старик говорил солидно, слова получались тяжёлые, как капли начинающегося летнего ливня. - Мы расположены, естественно, на мужской половине, хотя наша палата - самая близкая к женщинам. Сейчас мы с тобой пойдём налево, и не только из-за приверженности политическому курсу, а просто проведаем мужиков!
И они тронулись. Ссутулившийся, прихрамывающий Иван Петрович и гордый, ровный, как трасса Москва - Горький, Анальгин.
- Вот здесь палата на восемь персон. Коровник, одним словом, - старик добровольно взял на себя обязанности гида и изо всех сил старался справиться с ними блестяще, - следующая - для смертников. Туда обычно кладут самых отходных. Я в этой палате раза три определялся, - Анальгин самодовольно хмыкнул, - смерть надо мною витала, крылом гладила затылок, - с пафосом добавил он, - но я не дался! Дальше - комната сестры-хозяйки. Есть тут такая царь-баба! Ей бы не сестрой-хозяйкой, а замком на воротах работать - прошлогоднего снега не выпросишь. Клюка, между прочим, её... Она мне её лет пять назад презентовала. Помнится, вся больница от удивления на ушах ходила! - старик почтительно поздоровался с санитаркой, старательно мывшей стену, и продолжал: - За отходной палатой - ординаторская, там умы обитают, - казалось, вся желчь, всё презрение, вся язвительность выплеснулись из него с последней фразой.
- Да будет тебе изгаляться-то! Они ведь нас лечат, - робко и примирительно произнёс Иван Петрович. Голова перестала кружиться, ноги обрели некоторую уверенность, он немного осмелел и был почти счастлив.
- Лечат? - неожиданно взвился Анальгин. - Лечат? - он быстро отошёл от Ивана Петровича, и тому тотчас показалось, что он стоит на льдине и быстро удаляется от берега. - Да ты полечись с моё, тогда и ощутишь, как они лечат! Калечат!!! - Анальгин быстро выпустил пар, подошёл к Ивану Петровичу, взял его снова под руку и сварливо продолжил: - Значит так, тройка здесь заседает! [1] Приговоры пишут, пытки согласовывают, ну и так далее. Народ весёлый!
За разговором на столь спорные темы путники подошли к ординаторской. На весьма хлипкой белой двери висела старенькая, выцветшая от времени голубая табличка и осторожно, как-то по-доброму, поясняла, что здесь действительно находилась

ОРДИНАТОРСКАЯ.

Но это так, совсем ничто по сравнению с большой, блестящей металлической вывеской, больше похожей на мемориальную доску, наглухо привинченной к стене на уровне головы среднего баскетболиста большими болтами с красивыми пятигранными шляпками. На этой доске сверкала очень красиво выгравированная надпись. Однако текст был не на русском.
Иван Петрович уставился на сверкающую мемориальную доску и замер. Его познания в зарубежных языках дальше слов «хенде хох» и фраз «ди киндер геен ин ди шуле» и «алле цузаммен» [2]  не простирались! И, конечно, понять, что написали на сияющей доске, он не мог. Ему показалось, что всё это сделано в память о каком-нибудь видном учёном или враче, который здесь, наверное, работал. Но почему надпись выполнили на иностранном языке - этого Иван Петрович осознать не успел. Помешал Анальгин. Он вдруг откашлялся, и приятным, почти бархатным баритоном продекламировал:
- The Нealth of your patients - the Нealth of your country! [3]
От неожиданности Иван Петрович вздрогнул и обернулся.

____________________________
[1] Согласно приказу МЗ СССР N 1038 от 30 октября 1978 года на шестидесяти коечное терапевтическое отделение полагается 3 ставки врача.
[2] «Руки вверх», «дети идут в школу», «все вместе» (нем.)
[3] Приблизительный перевод с английского: Здоровье твоих пациентов - здоровье твоей страны.

- Ты что?
- А что! Ничего. Прочитал тебе то, что здесь написано, - Анальгин с пафосом перевёл текст. - Великая фраза! Жаль англичане не поймут... - старик помолчал немного и, покосившись на вывеску, гнусно продолжил: - Всё хорошо, всё как у нас: и буквы красивые, и гвозди - о-го-го! Одного только не учли - пишут одно, а на деле - совсем другое! И пациентов не знают - они все им до лампочки, и здоровье - ни к чёрту. А уж про страну - и говорить тошно! - Анальгин вдруг закашлялся и дважды чихнул. - Вот, правду говорю. Ишь, нержавейки сколько загубили!
Иван Петрович вертел головой, как попугай, глядя то на сияющую мемориальную вывеску, то на Анальгина. Наконец он осторожно спросил:
- Кузьмич, а ты что, и по-английски знаешь?
- Знаю-знаю, - махнул рукой Анальгин, - чуть-чуть, самую малость. И по-немецки, и по-французски, и по-итальянски. А по-испански - как пишут в анкетах, со словарём. Эх, Ваня, это я сейчас такой занюханный. Совсем болезнь сгубила, - он вдруг одёрнул халат и ещё больше выпрямился, - а посмотрел бы ты на меня лет эдак сорок назад, в смокинге, с бабочкой, с тростью, в цилиндре, за рулём почти собственного форда! Ей-богу, не узнал бы!
Иван Петрович опёрся на трость и, вытаращив глаза, оглядел Анальгина всего, с головы до ног. Нет, ничего особенного, старик как старик.
- Кузьмич, а ты кем работал?
- Да кем только не работал! И землю копал, и дрова пилил, и парашу выносил. Всё было! Ладно, - он вдруг засуетился, - пошли дальше! Тут вот - туалет.
- Подожди, а языки ты где выучил? - не обращая внимания на туалет, снова спросил Иван Петрович.
- Да была одна средняя школа, там, помнится, тягу к знаниям розгами поощряли. И ещё... dort war es im Sitte vor dem Ordinarius Respekt zu haben! [4] - неожиданно резко и отчётливо пролаял Анальгин, и Иван Петрович тотчас вспомнил фильмы про немцев, что смотрел ещё в далеком детстве в деревенском клубе. Только там фашисты говорили как-то иначе, более мягко, плавно и уж очень старательно выговаривали букву «р». А старик именно пролаял, и сомнений не возникало - этот язык был ему более чем знаком!

_________________
[4] Dort war es im Sitte vor dem Ordinarius Respekt zu haben! (нем.) - Там было заведено уважать классного руководителя!

- Учили на совесть, с самоотречением... Вот я кое-что и усвоил! До войны-то здесь, - он указал рукой куда-то в пол, - я и двух месяцев не жил - всё по заграницам. Иностранную литературу читал в подлинниках, на их родных языках! И классическую музыку постигал в Ля Скала. Это тебе не наши, хрипатые... Представляешь, - глаза Анальгина засверкали, - Маркса - в подлиннике. Не в переводе - а почти живьём! С ума сойти! Это только на первый взгляд может показаться, что он интересную идею изложил. А на самом деле - ничего особенного, просто ещё раз доказал, что новое - это хорошо забытое старое. И хитростей разного рода навыдумывал, старый хрыч! Мысли интересные, конечно, имелись, но претворять их в жизнь я бы не спешил... Так, здесь туалет, значит. Мужской. Для ходячих.
И действительно, за разговором путники дошли до туалета. На облезлой, неопределенного цвета двери краской запёкшейся крови, в точности такой же, как и на лампе над дверью в реанимацию, стояла жирная буква М. За ней следовали ещё несколько, но уже нацарапанных, по-видимому, гвоздем: «удаки». Таким образом, в общем и целом, надпись вдохновляла. Анальгин открыл дверь и пропустил Ивана Петровича в зловонное нутро.
Туалет пах переспелой мочой и папиросным дымом. Последнего накурили так много, и он так зловеще клубился, что у Ивана Петровича возникла совершенно точная ассоциация с сиреневым туманом. Но, к счастью, жжёными галошами не пахло, и не потому даже, что такого запаха здесь действительно не улавливалось. Просто всё напрочь перебивала моча.
Сразу за дверью на стене висел не совсем обычный плакат. Он был явно самодельный и впечатлял на славу - на белом фоне изобразили силуэт стоящего в фас человека, однако вместо лёгких, прямо от нижней челюсти висел огромный, красный, словно только что сваренный, рак. Тело рака образовывали гортань и трахею, клешни - большие и аппетитные - красовались на месте лёгких, а глаза нарисовали настолько хитрыми, что, казалось, они подмигивали! Надпись на плакате разбили на две части - над человеком - «Кури, кури», и под ним - «а рак - не за горами!» Спиной к плакату стояли несколько больных, среди которых Иван Петрович узнал и золотозубого шулера, того самого, с «черножопой мордой», и нещадно смолили.
На некурящего Ивана Петровича этот самиздатовский шедевр произвел совершенно неожиданное впечатление - неизвестно откуда взявшаяся сиреневая мысль метнулась от красного рака к пиву, а оттуда - к половому акту!
- Ну, что окаменел? - Анальгин легонько подтолкнул Ивана Петровича к кабинке. - Сходи, раз пришли, отметься!
Иван Петрович зашёл в кабину и в первый раз за три недели как следует, по-человечески, даже, можно сказать, не столько по-человечески, а сколько именно по-мужски, облегчился! Жизнь сразу словно заулыбалась, разве что неприятно поразила сиреневая мысль о раке, пиве... ну и так далее. Иван Петрович уже совершенно забыл об этих цветных мыслях, поэтому её неожиданное появление несколько раздосадовало!
Он не спеша вышел из кабины и его тотчас хором приветствовали несколько только что подошедших больных. Иван Петрович видел их впервые, а все они - человек шесть, разного роста, возраста, но зато в одинаковых пижамах, казалось уже давно и хорошо знали его. Они поздоровались с ним за руку и даже называли по имени. Это обстоятельство приятно удивило. Поздравляли с первым выходом (оказывается, об этом знали все!), интересовались здоровьем, искренне желали выздоровления. Анальгин, выведший Ивана Петровича в «люди» и вполне заслуженно бывший теперь на правах самого близкого друга, купался в лучах славы.
- Ну всё, хватит пока, - несколько сварливо, тоном недовольной обилием посетителей сиделки, перебил всех старик и взял своего питомца за руку, - пора домой. Надо отдохнуть. А вечером обнюхаем женскую половину!
Иван Петрович покорно поплёлся за Анальгином. Чтобы не молчать по дороге он снова спросил:
- Кузьмич, а ты где воевал?
- На Севере. Ходил в штыковую атаку со штыковой лопатой наперевес.
Иван Петрович живо представил себе снега, торосы, вьюгу и молодого Анальгина в белом, коротком тулупе, на лыжах, внимательно смотрящего в бинокль.
- Как со штыковой лопатой? Ты о чём?
- Всё о том же! - лицо старика сделалось вдруг каким-то тёмным. - Штыковая лопата - отличная, просто незаменимая вещь. Хороша в любых ситуациях, в любом деле! Волка пристукнуть, покойничка закопать...
- Так ты же говоришь, воевал на Севере!
- Ну да, я и не отрекаюсь! Воевал! За идею... Дорогу строил!
- Какую дорогу? - Иван Петрович даже остановился. - Что ты мелешь?
- Хорошую, широкую, ровную... - Анальгин стиснул зубы, на его худом лице заходили желваки. - Чтобы по ней до коммунизма дойти было проще. Сами-то мы до светлого завтра тогда не доползли - сперва океан попался, а потом и поворот в государстве ощутился. А то бы мы дотопали, в самую серёдочку, как Индус говорил, в самое яблочко!
- И сколько же ты эту дорогу строил? - потихоньку начиная понимать, тихо спросил Иван Петрович.
- Да, считай, без малого, тринадцать лет. Как раз до середины пятьдесят третьего! Так что выстрелов-то боевых мне услышать не довелось, разве что когда охрана резвилась. Так-то, дорогой Ванечка!
- Так, ты что же, сидел? - медленно, робко, не то спросил, не то констатировал Иван Петрович, и получилось уж совсем наивно и глупо.
- Из моего поколения почти все сидели! - убежденно, совсем беззлобно, и даже, пожалуй, с некоторой гордостью ответил Анальгин. - Мало кто устоял... Так что гордись, идёшь под руку с бывшим врагом народа! Всего народа!!! Это тебе не фунт изюма.
Некоторое время они шли молча. Иван Петрович всё также прихрамывая переваривал услышанное, Анальгин ссутулился, на его лице метались тени - наверное, вспоминал что-то.
- Да, - старик закашлялся и остановился, - всё было, не поверишь - я всё имел! И в один день пропало. Момент - и наперекосяк! Вот и доживаю теперь в одиночестве, вся радость в жизни - в больницу лечь!
- А за что тебя на дорогу-то? - спросил Иван Петрович и осёкся, увидев, как сверкнули глаза Анальгина.
- Да так, за одно дело, - старик достал платок, высморкался и уже в шутливом тоне продолжил: - Я, видишь ли, шпионом оказался! То ли турецким, то ли английским, сейчас уже точно и не помню! Да и какое это теперь имеет значение! Главное - мой вклад в деле строительства коммунизма имеется! - он немного помолчал и добавил: - Помню, когда освободился, так, веришь, лет десять иностранных газет в руки не брал. Боялся. Подойду, бывало, к газетному киоску на троллейбусной остановке, встану и, вроде как транспорт ожидаю, а сам читаю названия. Я до сих пор ещё не все забыл. И речь - «вражьи голоса» - понимаю. Ну, ладно, хватит воспоминаний, а то заплачу! Я в горе плохой. Ты иди, полежи немного, отдохни. Я тут посижу пока. А вечером - пойдём к девкам!
Иван Петрович оставил Анальгина в холле и потихоньку, словно боясь развалиться, побрёл в палату. Но едва он отворил дверь, как какая-то неведомая сила заставила его обернуться. Старик сидел на краешке кресла, согнувшись и нахохлившись, как старая ворона. Целая палитра чувств захватила вдруг Ивана Петровича - сбилось в кучу всё! И участие, и сочувствие, и жалость, и сострадание. И он, забыв о своей болезни, о том, что может вот-вот рассыпаться, рванулся к старику! Подбежав, он сходу обнял Анальгина за плечи, сел рядом и сказал:
- Кузьмич! Ну, ладно тебе... Ну, брось... Посмотри, солнце светит, птички скоро запоют...
- Сейчас, Вань, погоди, отойду... - со вздохом сказал Анальгин. - Бывает иногда... Знаешь, подкатит, хоть плачь!
- Кузьмич, ну я понимаю, пережил, перестрадал, ну времени-то сколько прошло, забудь, развейся! Всё же хорошо!
- Да как забыть, Ваня? Склероз-то, он ведь только вчерашнее отшибает! А что давным-давно происходило - ещё крепче схватывает. Веришь, как будто вчера всё происходило! Иногда так нахлынет, что хоть вой! Нет таких ушей, чтобы все выслушали! Нет голов, чтоб осознали!!!
- Кузьмич! Ну, отвлекись. Ну, пойдем... покурим... Ты покуришь, а я с тобой постою. Посмотри вокруг, всё же на свои места стало! Космос наш, благосостояние поднялось, социализм построили...
- А что для тебя социализм? - мягко, по-доброму спросил Анальгин, спросил просто, без подвоха, без напряжённого взгляда и прищуренного глаза.
- Социализм? - спокойно, по-деловому переспросил Иван Петрович, не растерявшись и не заметавшись, как на допросе у профессора. - Ну, равенство, братство...
- Равенство, говоришь? - старик потёр висок. - А у тебя тёща есть?
- Что? - недоуменно переспросил Иван Петрович.
- Тёща, говорю, есть? - Анальгин закусил губу.
- Привет! А как же!
- А дети?
- Что за вопрос!
- Так, ясно... А квартира?
- ??
- И дача? И телефон?
- Ты к чему это всё, Кузьмич?
- А к тому, что, никак в толк не возьму, в чём же мы с тобой равны? Теперь братство. Вот представь, что наш профессор - тебе брат! А? Да ты не дрейфь так сильно, бухти дальше...
Теперь Иван Петрович говорил уже менее бойко.
- Ну, гарантированное рабочее место... право на труд, на отдых, на жилье...
- Отдыхом с жильем меня в своё время обеспечили... Жил, отдыхал, не дай Бог никому...
- ...на лечение...
- На что? Я не ослышался? - Анальгин даже приложил руку к уху. - Действительно, на такое лечение право иметь очень почетно! - прогугнявил он и прищурился.
- Ну, - протянул Иван Петрович уже совсем не убежденно и даже вроде бы извиняясь, - прав-то много... профсоюз, там, восьмичасовой рабочий день...
- Понятно, - Анальгин потёр ладонями колени, - в школе хорошист был? Или на производстве очень бдят? Складно излагаешь. Умничек!
- А что, разве не так? - Иван Петрович хоть и рад был похвале старика, но нутром чувствовал подвох.
- Да, так-то оно так... Только брехня всё это! - Анальгин зябко поежился. - Я при слове «социализм» до сих пор ещё вздрагиваю. И представляю себе две категории. Философские, если угодно! Первая - это очереди, вторая - некомпетентность. Очереди - это не самое страшное. Одних они раздражают, других унижают, третьих, наоборот - воодушевляют и делают героями! А в принципе очередь - это даже неплохо. Можно потолкаться, обменяться новостями, что-нибудь солёненькое узнать, с интересными людьми познакомиться, грамм сто на холяву принять, наконец. Очередь сплачивает людей, воспитывает волю, закаливает дух, усиливает самосознание, куёт особую, только нам понятную, стойкость! Маркс наверняка даже не предполагал, что в результате применения его теории родится такое мощное воспитательное средство.
А вот некомпетентность - это куда страшнее! Она пронизывает насквозь все сферы нашего социалистического бытия от низа до верха. И это нас в конечном счёте погубит!
Старик замолчал, уставившись в пространство. Иван Петрович возражать не решался - он вообще был слаб в вопросах бытия, самосознания и политэкономии. Конечно, Анальгин хороший собеседник, не пристаёт со статьями гениев, с их великими мыслями, чаяниями и надеждами. Но кто его знает, возьмёт да и поинтересуется! И что, опять в лужу!
- Понимаешь, Ваня, у нас никто не занимается своим делом! Каждый сам себе профессионал. Ну, сам посуди, - старик стал загибать пальцы, - физики шутят, лирики - химичат, химики - те вообще, чёрти чем занимаются, скоро всё вокруг перетравят, а каждая мало-мальски образованная тварь так и норовит написать что-нибудь по медицине. Ну, что, не так? А медики? Тоже в долгу не остались! Вместо того чтобы лечить, или смешные книжонки пишут, или лезут на голубой экран. Ящик хоть не включай! То одна про достижения глаголет, то другой в путешествия зовет. А если и заведётся какой самородок, так его или в комсомол мордой норовят, или в партбюро. Идеологию вершить, чтоб уж совсем все мысли в генеральную линию вытянуть.
Неожиданно Анальгин совсем не зло, по-КамАЗовски выругался.
- Вот тебе пример, совсем свеженький: помнишь, фильм намедни смотрели? Профессор всё умилялся, там Мордюкова играет. Ну? И что? И это наши планы? Баба! Гарная, мягкая, круглая. Всё при ней. Есть на что глаз положить, есть за что ухватиться! А чем восторгаемся? Тем, как ей трудно, как весь колхоз на себе везёт, как тыкается мордой в закрытые двери! Ей бы дни и ночи в койке лежать, мужика телесами ублажать, детей рожать, кормить, растить, обстирывать! Ан нет, воспеваем другое - как она в говне по уши на свиноферме, как христарадничает по соседям, как прёт через тернии к звёздам! А чему радоваться-то! Сколько человек дров наломает, прежде чем пользу-то приносить начнёт? И так, ведь, по всей стране! А не проще ли сразу выучить на председателя? Но об этом - ни гу-гу! Главное, теория верная - кухарка у власти. Вот наш стиль! Внедрили рацуху! Ура!!!
- Злой ты, Кузьмич... Всё тебе не так... - Иван Петрович говорил неуверенно, так, только ради того, что бы что-то сказать. - А что ты подразумеваешь под «нашим» стилем работы?
- Злой? - старик усмехнулся. - Хорошо, не сумасшедший. А мог бы крышей съехать, там это запросто! Эх, Ваня, не дай тебе бог и сотую часть социализма прочувствовать на собственной шкуре. На других - оно не так заметно. А «наш» стиль - изволь, объясню! Это особый стиль. Не спутаешь. Сначала тебя обольют грязью, как следует, с удовольствием, при всём честном народе. Потом, когда малость обтечёшь, может быть и извинятся, но уже тет-а-тет, и слегка помажут мёдом, так, совсем чуть-чуть, десертную ложечку. И всё, готово. Идешь ты, липкий, вонючий и весь в мухах - им-то ведь всё равно на что садиться - на мёд или на говно! Ладно, хватить, а то скажешь, что я из тебя диссидента делаю. Пойдём-ка лучше к девкам!
Но сходить сегодня к «девкам» не получилось. Едва наши герои собрались уже встать, как к ним, отделившись от проходившей мимо холла компании больных, подошёл грузный молодой парень в видавшей виды неопределенного цвета больничной пижаме и попросил у Анальгина спички.
- Нету, - проворчал старик. - Вчера кончились.
- Да ладно, Кузьмич, а то прикурить нечем, - протянул парень, разминая пальцами сигарету и поглядывая на Ивана Петровича, словно ища поддержки.
- Что мне, жалко что ли? - неожиданно вспылил Анальгин. - Я же сказал - нету!
- Ну, извини, - обиделся сосед, и нарочито печатая шаг, ровный как стрела, пошёл в сторону туалета.
- Кузьмич, ты чего? - удивленно спросил Иван Петрович. - Тебе что, спичек жалко?
 - Да нет их у меня! Я ещё вчера у Гарика одалживал. И папиросы и спички - всё кончилось.
- А это что? - Иван Петрович указал на карман Анальгиновой куртки, на котором ясно проступали контуры спичечного коробка.
- Это? - старик достал коробочку. - Это тараканы...
- Что?!
- Тараканы, - просто ответил Анальгин и его глаза, выцветше-голубые, посмотрели на Ивана Петровича очень ясно и с теплотой.
- Покажи! - не поверил ярый последователь Фомы-неверующего. Он взял из рук старика коробочку, открыл её, и чуть не бросил с отвращением! Там действительно лежали десятка два дохлых тараканов!
- На любой вкус! Хошь рыженьких, хошь чёрненьких... - прошепелявил Анальгин. - Профессору в чай заваривать! Ведь когда он Маркса оседлает, на него никак управу не найдешь. Только таким манером я его под уздцы и беру!
- Ну, Кузьмич... С тобой не соскучишься! - обалдело выдохнул Иван Петрович.
- Так, всё, хорош на сегодня, иди, ложись, - заботливо сказал старик и, посмотрев в глаза Ивану Петровичу, добавил. - Не волнуйся, я уже оклемался. Всё нормально. Посижу немного и приду... - и, видя, как Иван Петрович держа руку на сердце осторожно двинул в сторону палаты, хитро сощурившись, с легкой издёвкой добавил: - Иди, иди, да смотри только не перепутай, палатой не ошибись - а то у нас тут двести восемьдесят седьмых палат целых две!
Иван Петрович, держась рукой за грудь, повернулся к Анальгину, вынужденно улыбнулся и, конечно, ни одному слову старика не поверил. А напрасно...
Анальгин был абсолютно прав. В отделении действительно имелось две палаты под номером двести восемьдесят семь, причём одна из них - мужская, а другая - женская. Медсёстры, иногда в спешке, иногда нарочно не писали в температурных листах номер палаты дважды, а группировали всех больных вместе. В таком случае вслед за пятью мужскими фамилиями следовали пять женских! Это оказывало потрясающее по своей глубине впечатление на родственников: одних это удивляло, других - нервировало, третьих - впечатляло и одновременно вдохновляло!
Эта палатная история уходила корнями довольно далеко от настоящего момента, современного, так сказать, этапа. Началась она... Впрочем, это совершенно отдельная история, полная, как уж у нас заведено, триединого: драматизма, идиотизма и маразма. Она, безусловно, интересна и поучительна, рассказать о ней просто необходимо, но сделаем мы это не сегодня, а в какой-нибудь другой, короткий, скучный и бесцветный день.

*    *    *

Обедали в столовой. Иван Петрович появился здесь впервые, поэтому Анальгин сразу усадил его за столик, на котором стоял маленький белый флажок с красной цифрой 10, а сам пошёл и получил без очереди первое, второе и третье. Едва разделались с супом, как подтянулись профессор и Гарик. Тут чуть не произошёл скандал. Гарик, завидя на второе гречневую кашу с сосиской, не подумав, воскликнул:
- Слава тебе Господи!
Эта ни к чему не обязывающая фраза, произнесенная в присутствии профессора, становилась опасной, если не сказать большего - крамольной. Профессор отложил вилку и строго потребовал:
- А ну, повтори!..
Гарик повторил... Сразу после этого началось! Суть выступления профессора сводилась к тому, что оказывается, в вечно живом революционном учении ни о Господе, ни тем более о Боге нет ни слова. А раз оно так, что, разумеется, бесспорно и верно, то и в жизни этого самого бога и подавно существовать не может!
Вокруг столика собрались больные и стали с интересом наблюдать за дискуссией. Сосиска встала у Гарика поперёк горла, а навалившаяся на неё сверху каша и вовсе закрыла собой весь проход. В таком полуподавившемся состоянии, выпучив глаза, рыжий грешник замер, не имея возможности не только возражать, но и вообще издавать какие-либо звуки!
А профессор продолжил мастерски разрабатывать тему:
- Бог, - сказал он, брызгая слюной в тарелку даже не дышавшего почитателя религиозного дурмана, - это продукт слаборазвитого воображения. Но на современном этапе мы должны освободиться от тяжкого бремени непосильного религиозного наследия и, сбросив эти многотонные путы и оковы, пойти широкой дорогой к светлому горизонту...
- До горизонта можно идти вечно! - сумрачно вставил Анальгин.
- ...будущему! - тотчас поправился профессор.
- А не боишься, что за такие слова на том свете придётся всю жизнь лизать раскалённую сковородку? - неожиданно вспомнив историю из своего далёкого детства, громко спросил Иван Петрович.
Окружающие весело засмеялись. Среди всех серьёзными оставались только трое - Гарик, Анальгин и профессор. Первый, разделавшись-таки с сосиской, за обе щёки уплетал кашу, дабы поскорее закончить трапезу и смыться от мудрого профессорского ока. Второй пребывал в какой-то тяжёлой задумчивости. Третий побагровел и по традиции напрягся взглядом.
- Тот свет! - рявкнул он наконец. - Запомните, молодой человек, нет никакого «того света»! Атеизм - вот наш свет! Всё это, - он указал на Ивана Петровича, - следствие действия дикого религиозного опиума на ваши неразумные мозги! Нужно больше читать, изучать, учить! Человек живёт один раз и жизнь эту надо прожить с максимальной пользой!
- Складно излагаешь, - словно очнувшись от тяжёлого забытья, похвалил Анальгин. - Вот сидишь ты тут, за веру ругаешь, кричишь, что все кругом не грамотные. Хвалишься своим атеизмом. И ведь всё у тебя правильно: и что Бога нет, и что чёрта придумали. Всё так. А вот представь, придёт время, помрёшь... Подойдут к тебе два чёрта, один помоложе, другой постарше, и скажут:
- Ну что, пошли? Огонь горит, котёл нагрелся...
Ты, конечно, в крик:
- В чём дело? Нет такого «того света»! Не предусмотрено в учении!
А они тебе в ответ:
- Вот как? Не предусмотрено, говоришь? Так это от того, что у вас в учении, извините, полный бред! А у нас тут, наоборот - полный порядок! Вот, смотри сам: для атеистов - отдельный котёл, штабель дров и полный штат истопников!
И тот, что постарше, вручит тебе раскалённую сковородку, чтобы ты её лизал, да дурь из башки выгонял. А второй, помоложе, подденет тебя вилами и бросит в котёл, дровец в очаг подбавит и, помешивая кипящую смолу половником, будет приговаривать:
- А ну-ка поглядим, хорош ли навар будет с этого атеиста?
Представляешь, как тебе будет обидно?!
Под дружный хохот профессор сменил цвет с ярко-красного на тёмно-багровый и поперхнулся компотом.

*    *    *

Вечер прошёл тихо и незаметно, Анальгин оставался грустен и молчалив. Профессор взялся было ругать НЭП, но его никто не поддержал. Спать легли вовремя.


*    *    *