Общага у меня неизбежно ассоциируется с Кисой. Киса – это общага. Впрочем, всё по порядку. Мы познакомились при сложных обстоятельствах – меня исключали из института за аморальное поведение. Хотя нет, это было позже. Вначале я поступила в институт и предъявила претензии на получение койки в общежитии, убедив институтское начальство в том, что я – жительница дальнего Подмосковья. Настолько дальнего, что добираться мне приходится до учебного заведения, чуть ли не затемно, и на подводах, как Михаилу Васильевичу Ломоносову.
Общага наша являла собой новое девятиэтажное здание в виде раскрытой на девяносто градусов книги. Заветный ордер на подселение я вручила комендантше - мрачной с виду тётке, с грязновато-серой, похожей на башню, причёской . Студенты называли её баба Кома. Она оглядела меня неприветливо, сообщила мне номер моей комнаты на восьмом этаже и нехотя выдала матрас с постельным бельём. Ключи полагалось получить у соседки, студентки третьего курса, которая томилась в одиночестве в двухместном номере.
Третьекурсницы в комнате не оказалось. Облобызав запертую дверь своей теперешней обители, я, в обнимку с матрасом, попилила на шестой этаж, где проживали мальчишки со второго курса нашего биохима– Проскурин и Воюев. С ними я познакомилась ещё в колхозе, на уборке моркови. Мальчишки курили, сидя за столом,и по очереди откусывали от полбуханки чёрного хлеба, поминутно стряхивая на хлеб сигаретный пепел. Это называлось «хлеб с яичницей». Я попробовала – действительно вкус жареных яиц. Не могу ничего сказать о пользе этого продукта, но больше съестного у них не водилось – парни жили по-спартански.
Вечером, наконец, обнаружилась хозяйка назначенного мне номера и вопреки ожиданиям совсем мне не обрадовалась. Я-то наивно думала избавить её от одиночества. Третьекурсницу звали Рита, и она была похожа на ухоженную комнатную собачку.
- Фигасе! - возмутилась она – Первый курс к третьему подселяют! У меня в «двушке» и так места нет, холодильник некуда поставить.
В комнате у Риты была идеальная чистота и тихий мещанский уют: тюлевые занавески, пушистый плед на полуторной кровати, кружевные салфетки на тумбочке, скатерть на столе, коврик на полу. У каждой вещи было своё место и назначение.Тошнотворно пахло парфюмерией. Я чувствовала себя уличной дворнягой, попавшей в приличный дом. Рита приняла меня, как некую переменную, осложнявшую уравнение её существования.
- Так, кровать для тебя мне ставить некуда… - рассуждала она постукивая наманикюренным пальчиком по подбородку, - Идея! Будешь спать на стульях. Три стула, если сдвинуть вместе и положить на них матрас - отлично выспишься!
Идея мне не понравилась, но ещё одна армейская пружинная кровать, действительно, не вписывалась в интерьер. Если честно, я тоже в интерьер не вписывалась.
- Да, ко мне иногда приходит мой парень, поэтому подумай, куда ты пойдёшь ночевать , когда он придёт. – добавила Рита.
- У меня тоже парень есть, давай по-очереди будем ночевать со своими парнями. – предложила я. Моё предложение Рите показалось, мягко говоря, странным и восторга не вызвало.
Мы переночевали – спать на стульях было ужасно, матрас то и дело съезжал. Утром Рита, скрепя сердце, с тяжким вздохом отцепила от брелка второй ключ от комнаты и нехотя вручила его мне. Я ушла в институт, а вечером, когда Риты не было, ко мне в гости пришёл однокурсник Витёк.
- Ух ты! Хороша наша хипповская жизнь! - воскликнул он, плюхаясь прямо в куртке на шикарную Ритину кровать.
- Осторожно, Ритка орать будет, это её кровать.
- Да? А ты где спишь?
- На стульях.
- На стульях? А она не прифигела, Рита эта?
- Да ладно, ну не ругаться же. Приволоку из дома раскладушку, а пока на стульях посплю.
Вскоре появилась Рита. При виде Витька, оскверняющего курткой пушистый плед, её красивое лицо побагровело, а большие синие глаза сузились от негодования.
- Пойду, покурю, - дипломатично сообщил Витёк и ретировался.
- Чтобы этого грязного панка здесь больше не было, - прошипела Рита, – всю стенку мне изгваздал волосищами сальными! Он, что, эту куртку на помойке нашёл?
Что могла понимать эта пошлая курица, стиснутая рамками убогого мещанского бытия? Бесполезно было её убеждать, что Витёк – музыкант с душой художника. А художнику безразличны условности жизни. И все её салфеточки не стоят ни единого аккорда на его гитаре. Я бросила с таким трудом добытые ключи от комнаты в её прекрасное лицо, предварительно озвучив свою позицию по этому вопросу коротко и красноречиво, затем гордо удалилась.
- Да ладно, не парься, когда я стану великим музыкантом, она продаст плед, на котором я валялся за бешеные бабки. Поехали ко мне, у брата переночуем! – предложил Витёк.
- Неудобно как-то, а как же брат?
- Да он нормальный, свой чувак. Они с женой к тёще уйдут ночевать.
- Нет, ну это уже совсем ни в какие ворота…
- Да нормально всё, поехали.
До Витька было час на электричке. Его старший брат действительно оказался клевым чуваком, своим в доску. Мы сели за стол. Жена брата, крашеная блондинка, покрытая вековым слоем косметики, под которым слабо проступали черты лица, задумчиво ковырялась вилкой в банке со шпротами. Братья вышли в подъезд покурить.
- Твоя девушка? – спросил старший.
- Типа того, - отвечал Витёк.
- Страшненькая.
- Зато умная.
- Презервативы есть?
- Имеются.
- Угу, - брат удовлетворённо кивнул, щелчком выбрасывая окурок. – Удачи.
Он недавно женился, а вскоре после свадьбы умерла бабушка, и родители забрали деда к себе. Молодожёнам досталась однокомнатная квартира.
Брат с женой ушли ночевать к тёще, а мы легли спать. Витёк расположился на диване, мне же досталась кровать, на которой умерла бабушка.
Утром у нас должен был состояться первый со времени знакомства секс. Но не состоялся.
- Вот гад! – воскликнул Витёк, заглядывая под одеяло, - Я, наверное, импотент, – невозмутмо констатировал он.
- Да, наплевать, зато не залетим. Погнали, а то на занятия опоздаем, – сказала я, глядя в окно, где на улице уже выпал первый снег. Витёк вдруг рассмеялся.
- Ты чего?
- Да так, стоишь тут голая, и думаешь, как на занятия не опоздать.
- Воробьёвой сегодня будешь объяснять, какой ты импотент, на коллоквиуме! – пригрозила я. – Она тебя всё равно оттрахает.
Однако, с общежитием надо было срочно что-то решать. Идти к Рите забирать вещи после вчерашней ссоры не хотелось.
- Что, Ритка выгнала? Она стерва ещё та, - посочувствовал Воюев, - Держи ключи от нашей хаты, ништяк, прорвёмся. Места всем хватит!
Воюев и Проскурин вдвоём занимали «трёшку». Больше никто с ними не уживался. B основе их быта лежал первозданный хаос. Стол был завален немытыми тарелками вперемежку с красками, консервными банками и неизменными в них «бычками». По углам пылились зеленоватые пивные бутылки и прозрачные водочные. Периодически хозяйственный Воюев оттаскивал их в пункт приёма стеклотары, но в этот же день неизменно приобретал новые и всё повторялось. Даже чайника у них не было и чай заваривали в стеклянной банке. Иногда Воюев проделывал то, что называлось «влажная уборка». Мочил водой веник и подметал середину комнаты. Проскурин не делал ничего. Он был художником с душой музыканта. Целыми днями он либо рисовал шариковой ручкой ужасных монстров, либо терзал гитару блюзовыми рифами, подбирая «Лед Зеппелин» или «Дип Пёпл». Учиться ему было лень, и бардак в комнате он воспринимал как некую жизненную концепцию. Витёк вписался в эту концепцию весьма органично. Вскоре они уже на пару с Проскуриным прохаживались аккордами по гитарному грифу.
Меблировка Проскурино-Воюевской берлоги была образцом аскетизма и включала в себя стол, пару стульев и две двухъярусные армейские кровати, сдвинутые вместе. Они же служили и хранилищем одежды, которая валялась или развешивалась по спинкам. Наверху спали сами обитатели комнаты, внизу было место для гостей. Обилие спиртных напитков, потребляемых второкурсниками время от времени приводило их к необходимости немедленного опорожнения желудка. Возможности быстро слезть вниз, порой не представлялось и харчи метались непосредственно с верхнего яруса на нижний. Но это были, разумеется, мелочи в контексте дружбы и толерантности, проявляемой этими двумя замечательными товарищами. Мы с Витьком поселились у них. Конечно, лишнего матраса у ребят не имелось, и приходилось ютиться на одном, но мы были молоды, поджары телесами и неприхотливы.
Однажды к нам в институте подошёл молодой человек с длинными, собранными в хвост волосами. Он слегка смахивал на индейца. Парень протянул Витьку узкую ладонь, - Алхут, пятый курс, - представился он.
Витёк назвал себя, пожимая протянутую руку.
- Ребята, приходите сегодня вечером в общагу, в 54-1. Там ещё на двери надпись «Гребенщиков», – загадочно произнёс Алхут.
- А что там?
- Так. Пипл интересный тусуется.
- О кей, придём.
Так мы попали в «Гребенщиков».
В здании нашего института прозябало несколько факультетов: наш – био-хим (биохимики), потом гео-био (географы), физ-вос (физическое воспитание), НВП (военруки) и художники. С художниками и гео-био у нас были дружеские и деловые отношения. Физвозники и военруки были для нас жителями других планет и дипломатические отношения с ними сильно зависели от времени суток, дня недели и других случайных факторов. Представители всех факультетов обитали в общаге, занимая разные этажи. 54-1 «Гребенщиков» принадлежал гео-био.
Если у Проскурина и Воюева быт являл из себя первозданный хаос, то в «Гребенщикове» он обретал вполне осязаемые концептуальные черты. Основой концепции был Карлсон, подвешенный к потолку. Две двухъярусные кровати, одна напротив другой и платяной шкаф замыкались в квадрат, абстрактный символ постоянства. Посередине квадрата размещался стол – символ гостеприимства. На шкафу была привинчена табличка, снятая с электрощитка, с надписью «Не влезай, убьёт!» и неизменным черепом с молнией - символ нонконформизма. На столе имелся алюминиевый чайник. На чайнике красной краской было начертано КУПП. Что такое КУПП внятно объяснить никто не мог, поэтому так называли сам чайник. Быт «гребенщиковцев» был суров, но хорошо отлажен. Зиждился он стараниями студента второго курса, металлиста Слэя, который выполнял в «Гребенщикове» функции завхоза. Заправлял же всей конторой студент пятого курса по имени Влад. Лохматый, заросший чёрной бородой человек, похожий на домового. Он был из числа последних арбатских хиппарей. Эрудированный и одарённый лингвистически, Влад, то цитировал речи Геббельса на немецком языке, то весь вечер рассказывал поморские сказки в стиле Шергина. То завывал под гитару куплеты собственного сочинения, положенные на блюзовые аккорды.
- На ложе лежит мужчина,
Он был насильно положен,
Воняет палёной резиной
Ободранных ягодиц кожа.
Оторванные гениталии
Валяются в изголовье
Вот как растоптали
Мужскую честь и здоровье.
Или нечто более позитивное.
Мылом моется Матрёна
Мыло в бане пенится
И Матрёна из говённа
Станет королевицей.
Влад был, несомненно, душой компании, он пользовался уважением многих обитателей общаги, даже на факультете физического воспитания. Даже лютая баба Кома, сидя на вахте, пропускала тех, кто называл заветный пароль 54-1 и фамилию Влада.
Третьим обитателем чудесной комнаты был студент третьего же курса Мэо. Он был похож на белокурого барашка и сочинял стихи. «Мээээо!» - дразнили его обитатели «Гребенщикова». Во втором часу ночи Мэо возвращался из какого-то любительского театра, где подвизался в качестве актёра, зажигал свет и восклицал: – Послушайте! Да послушайте же!
И принимался громко декламировать свои вирши.
- Мэо, иди на йух! – доброжелательно отзывался кто-нибудь из спящих. – Второй час ночи!
- Вам что, тоже не спится? – удивлённо вопрошал Мэо, после чего ловко уворачивался от летящего в него ботинка.
Кроме того в «Гребенщикове» всегда пребывали две гитары, которыми в равной степени неплохо владели все насельники, третью приносили Проскурин и Воюев. Вообще, это была на редкость мирная и творческая тусовка. Вскоре туда подтянулись и наши однокурскники – прямолинейный несгибаемый Лычак и очень гибкий Дю.
"Гребенщиковцы" были неистощимы на выдумки – мы то играли всей компанией в игру «догони вагончик» (это когда в переполненной электричке бегут наперегонки из первого вагона в последний), то Мэо срывал всех «на собаках» в Углич. Однажды, наигрывая на губной гармошке «Ах, мой милый Августин..» просили милостыню в электричке - «подайте детям Третьего Рэйха», рискуя оказаться в милиции.
Долгими вечерами Влад рассказывал хипповские байки и страшные истории, которых знал великое множество или мы просто по очереди читали вслух книжки про Карлсона и Муми-троллей, заново открывая знакомые с детства произведения. Влад возил нас на Арбат по местам «боевой славы», потом мы заходили в «Дом Книги» и в магазин «Мелодия», где обычно оставляли всю стипендию.
Как-то раз, выходя из общаги, я наткнулась на своего батю. Он поджидал меня, заложив руки за спину, что ничего хорошего не предвещало. Это было тем более странно, потому что мы с ним уже около года не разговаривали.
- Ты в курсе, что тебя собираются отчислять из института? – спросил он.
- За что? – обалдела я.
- За аморальное поведение.
- Чего? Что за бред?
- Того. Живёшь с мужиками в комнате, спишь с ними.
- А-а, вот оно что. А где же мне жить-то?
Я рассказала про свою неудавшуюся попытку подселения к Рите, про то, как меня приютили Воюев с Проскуриным.
- Пойдём, покажу, где я живу, заодно с теми, у кого сплю познакомлю.
«Гребенщиков» в обеденную пору был на редкость обитаем. Даже театрал Мэо имелся в наличии. Пришли и Проскурин с Воюевым. Мирно посвистывал вскипячённый Слэем КУПП. Отрыли тушёнку, нарезали полбуханки хлеба, Слэй выдал засахаренное варенье. Батя поздоровался со всеми, присел за стол. Как-то незаметно, и к моему изумлению органично, он встроился в разговор, словно был тоже частым гостем в «Гребенщикове». Посидели, попили чаю.
- Вот, - говорю я потом бате, - Витёк мой парень, ты его знаешь. А остальные – просто друзья.
- Да, - отвечает он, - вижу. Волосатики твои - ребята порядочные. Не то что эти прощелыги, в деканате… Но с парнями жить в одной комнате тоже не дело. Ладно, пойду разгон дам, кому следует, чтобы поселили по-человечески – на скулах у бати катнулись желваки, что тоже не предвещало ничего хорошего, правда, уже не мне.
Батя ушёл и вернулся через полчаса,
- Номер 96-4, фамилия Коршак. Комендантша сказала, что если уж с ней не уживёшься, тогда больше вариантов нет.
Я отправилась в 96-4, без особой, впрочем, надежды. Опять третьекурсница, одна в комнате. Провальный вариант. Дверь комнаты была не заперта. Я вошла. На полу лежала бабища весом в центнер с приличным гаком и тягала штангу. Мне стало страшно, перед глазами отчётливо проявились строки из милицейского протокола «…смерть наступила в результате удара тяжёлым предметом по голове, предположительно штангой…»
- А где Коршак? – робко спросила я, надеясь, что обладательница фамилии не эта махина и, на всякий случай, оставив дверь отрытой.
- Я – Харшах, - отвечала бабища, - вообще-то меня Наташей зовут. А можно просто Киса.
Она встала с пола, оставив штангу, и с любопытством меня разглядывала. – А я тебя знаю, - сказала вдруг она, - ты в «Гребенщикове» тусуешься с длинным таким.
Я тоже её вспомнила – она на посвящении в студенты под гитару пела песню про амёбу.
Через пару минут я поняла, что, наконец, причалила в тихой гавани и Киса – это тот человек, с которым можно не только жить в общаге, но и хорошо жить, что даже ещё лучше.
Киса занимала целую «трёшку» одна – с ней никто не уживался по причине некоторых странностей, которые показались мне весьма милыми. Например, она любила наполнять водой презервативы и сбрасывать их с девятого этажа на прохожих. Презервативами снабжала Кису её бабушка, работавшая в аптеке. Киса хранила их в чемодане под кроватью. Мы с Витьком часто тайком от Кисы наведывались в этот чемодан. Она нас неизменно уличала в семиэтажных терминах далёких от педагогики.
Меня Киса полюбила сразу и постоянно давала какие-нибудь ласковые эпитеты, к слову сказать весьма похабные, из которых «мандавошка» и «жопа с ручкой» были самыми приличными.
Она была по-своему красива, несмотря на огромные размеры – тёмные бархатные глаза, безупречный профиль и родинка между изогнутых чёрных бровей, словно, хинди у индусов.
- Мой отец – иранский еврей, - возглашала она тем же тоном, каким товарищ О. Бендер заявлял, что его отец турецкоподданный. Папаша её, правда, потом обнаружился в Одессе, где, по-видимому, обитают все иранские евреи.
Ни отец, ни мать с Кисой не жили. Её воспитывали суровые бабка с дедом, скупые и на ласку и на материальные ценности. А Киса желала любви. Она была создана для любви – огромные, как трёхлитровые бидоны груди, живот, словно перина, необъятные бёдра, между которыми клокотало жерло вулкана страстей. Киса любила секс – того требовал её темперамент. Но тут возникало противоречие. Кисе нравились утончённые, томные юноши, белокурые и светлоглазые. Вроде Проскурина. Киса обожала его нянчить. Однако Проскурина пугали Кисины габариты и все попытки пылкой красотки завоевать его благосклонность, разбивались как волны о скалу. Проскурин был холоден к её огненным взглядам, страстным хвалебным речам, даже к еде, которой она пыталась его прикормить. Секс и Проскурин никак не смешивались в Кисиной жизни подобно воде и маслу. Формулировка О.Бендера «знойная женщина – мечта поэта» в данном конкретном случае не работала. Ценители же Кисиных роскошных форм были люди простые, без предрассудков. Особенно пользовалась успехом её фигура у студентов расположенного по соседству международного института торговли, которые прибывали из Африки. Летом мы наблюдали, как они появлялись в своих ярких свободных одеждах, в причудливых головных уборах, словно экзотические птицы. Они били в бубны и пели свои песни. Зимой те же африканцы одевали телогрейки и шапки ушанки. Их трясло от холода и похмелья, они тащили авоськи с пустыми бутылками в пункт приёма стеклотары. Они тянулись к Кисе, возможно им хотелось просто погреться, но Киса их поползновения пресекала жёстко,
пуская в ход ненормативную лексику и обещания членовредительства.
Итак, я поселилась у Кисы. В комнате был оборудован целый «сексодром» - две сдвинутые вместе армейские кровати, на которые были положены комнатные двери. Это, чтобы Киса не проваливалась в недра армейской сетки. Ещё в углу стояла пустая третья кровать, так что спальных мест было предостаточно. «Сексодром» бездарно простаивал и его половина была любезно предоставлена мне. Короче, как говаривал пёс Шарик – мне свезло. Киса окормляла нашу беспечную компанию, и к тому же меня «крышевала». Она расхаживала неизменно в бордовом байковом халате на голое тело. Нижнее бельё Киса не любила, оно заключало в прокрустово ложе просторы её телес, необъятные, как иранские нефтяные месторождения.
На кухне стояло всего две плиты, половина конфорок которых не работала, и вечером, когда все возвращались с занятий, начинался час «пик». Я с чайником в руках терпеливо ждала, когда сварится чья-то картошка, но тут приходила хозяйка картошки, забирала её и шмякала на ту же конфорку кастрюлю с куриными мослами.
- Девчонки, можно я чайник поставлю? Десять минут всего, а курица целый час вариться будет, - просила я.
- Щас, разбежалась, - осаживала меня хозяйка картошки, - я эту конфорку заняла, я на ней и готовлю! Вам, панкам, вообще чай не нужен.
В дверях кухни показывалась фигура Кисы, заполняя дверной проём.
- Что девочки, проблемы? – вкрадчиво вопрошала она, вставляя руки в боки.
- Натах, никаких проблем! Я ей говорю, ставь чайник-то, всего десять минут - и закипит, а я потом свою курицу поставлю.
- А-а, - с пониманием протягивала Киса, - Ещё та манда, - поясняла она, дождавшись, когда хозяйка картошки, уберётся восвояси со своей курицей.
Другой слабостью Кисы после секса и Проскурина, было тащить всё, что плохо лежит. Так, например, из студенческой столовой Киса не выходила без стакана. Стаканов у нас было штук тридцать, что по меньшей мере раз в пять-шесть превышало наши потребности. Я умоляла Кису больше не брать стаканов, так как они не помещались в тумбочку, но это было бесполезно. Однажды Киса стащила из института большую стоячую вешалку. Она плохо стояла в приёмной деканата. Припёрла её в общагу, но в лифт не влезла, поэтому волокла тяжёлую вешалку на девятый этаж пешком. На этой вешалке она любила развешивать для просушки свои любимые презервативы, которые предварительно наполняла водой или надувала как шарики.
Порой эта её клептомания переходила все границы и была чересчур рискованной. В комнате напротив в нашем же блоке одна из девушек-старшекурсниц существовала совместно с мужчиной. Мужчина был аккуратен и утром уходил на работу, предварительно чисто выбрившись. Ритуал бритья он проводил над раковинами в блоке, перед зеркалом, которое выносил из комнаты своей подруги. В то утро, побрившись, он ушёл в комнату относить бритвенные приборы. В это время к раковинам принесло Кису. Она быстро схватила зеркало, приволокла его в комнату и повесила на стену. Я было ужаснулась, но не успела как следует обрисовать Кисе последствия этого безрассудного поступка, как в дверь постучали. Это явилась соседка, хозяйка зеркала.
- Наташ, представляешь, совсем народ страх потерял. Мой пошёл бритву относить, вернулся, а зеркало уже свистнули.
- Да ты что? – удивлённо воскликнула Киса. – Хорошее было зеркало?
- Вот точь в точь, как у тебя висит. Угол тоже немного отбитый.
- Ну ничего себе! Надо в оба глаза за вещами смотреть.
Я в это время корчилась в углу, сдерживая хохот, чтобы не выдать Кису.
Впрочем, и Киса иногда попадала впросак.
- Киса, одолжи лампочку, - просит Воюев, - наша в туалете перегорела.
- Ничего, со свечкой сходишь, - цинично отвечает Киса, - Проскурин вон подержит.
Через некоторое время обнаруживаем отсутствие лампочки уже в собственном туалете,
В переводе на русский это звучало приблизительно так - Вот мать их за ногу через семь гробов!!!, - Киса клянёт Воюева, мечет громы и молнии, и отправляется добиваться справедливости. Ждать её возвращения приходится долго. Устав от ожидания, я спускаюсь к второкурсникам на шестой – а там иддилия. Проскурин наигрывает «Лестницу в небо», Киса, пристроившись рядом, мечтательно перебирает его светлые кудри. С верхней полки виднеются ноги Воюева, одетые в рваные носки. Про лампочку давно забыли. Приходится выворачивать в соседнем блоке.
Жили мы скромно. Семья выдавала мне на неделю килограмм картошки, банку квашеной капусты, тушёнку с неограниченным сроком годности и палку жёсткой оленьей колбасы. Колбасу бате подогнал пронырливый двоюродный брат из Москвы, чтобы тот её успешно продал. Колбасой можно было отлично лупить по голове,жевать же её было трудновато. Но мы в конечном итоге ничего не продали и всю её сожрали.
Киса была лучше обеспечена продовольствием. Как сирота она получала повышенную стипендию, на которую можно было даже жить.
- Пошли картошку покупать, - говорила она мне. Мы шли за картошкой и Киса торговалась так, будто всю жизнь отоваривалась на Привозе. Мы брали килограмм двадцать и тащили в общагу. Но картошка была редкостью и быстро кончалась. В основном рацион наш ограничивался пустыми макаронами, приправленными постным маслом. Иногда Витёк угощал нас мамиными пирожками с капустой. И уж совсем редко приходила Проскурину посылка из родной Киргизии, где были яблоки, орехи и сухофрукты.
Выручала столовая. Очередь к кассе была невероятно длинной и прилавок, где выдавалась еда был огорожен ширмой. Стоящие за ширмой брали тарелки с едой, ставили себе на поднос одну или две для отвода глаз, а остальные передавали по цепочке в обратном от кассы направлении. А там уже тарелки выносили сообщники.
«Гребенщиковская» коммуна тоже жила на голодном пайке. Чтобы как-то поправить ситуацию Слэй придумал проводить спиритические сеансы. Зазывалась доверчивая публика, которой предлагалось скоротать скучный вечер и поспрошать у духов будущее. Мы занимали соответствующие своим ролям места. Влад и Проскурин прятались за занавеской или в шкафу, под кроватью. Я и Киса оказывались в рядах публики – наша задача была создавать мистическую атмосферу и нагонять панику. «Колдун», то есть Слэй, зажигал свечи, бормотал заклинания и рисовал на тетрадных листках «магические» формулы. Затем по сценарию раздавались скребущие звуки из шкафа (Влад), стоны из - под кровати (Проскурин), распахивалось окно (Киса дёргала за верёвочку, привязанную к ручке), и на пол с грохотом падала банка с ложками и вилками (специально туда поставленная), гасло электричество (кто-либо по договорённости выворачивал в блоке «пробки»), пламя свечей металось на ветру (все заинтересованные лица усиленно на них дули). Слэй вопил, что духи разбушевались и он не в силах их угомонить, а поэтому ни за что не ручается, особенно за безопасность присутствующих. Мы с Кисой визжали и бросались к выходу. За нами гурьбой валили перепуганные зрители. В момент паники сматывались и остальные актёры. Потом появлялся донельзя серьёзный Слэй и обрисовывал довольно мрачную картину разгула тёмных сил, сулил неприятности и брался разрулить проблемы за небольшое количество продуктов и сигарет. Этот метод работал довольно успешно, несмотря на то, что за Слэем закрепилась репутация жулика-экстрасенса.
Киса и «Гребенщиков» на тот момент были моей семьёй. И не только моей. Помню, как отмечали моё восемнадцатилетие. В тот день был коллоквиум по ботанике, которую вела нудная накрашенная тётка. Коллоквиумы под её руководством имели обыкновение затягиваться до шести – семи вечера. Пока мы рисовали растительные ткани предприимчивая преподавательница могла отстоять в буфете очередь за курами. Нам даже иногда казалось, что она про нас забывала. В глазах уже всё двоилось от нескольких часов работы с микроскопом, когда мы с Витьком, возвращались, наконец, в общагу, где нас ожидали шесть бутылок припасённого для торжества сухого вина. Впрочем, застать эти бутылки полными содержимого надежда была призрачная, так как томимая жаждой кодла наших корешей, по нашим же подсчётам плясала вокруг них уже два часа. Каково же было удивление, когда оказавшись в «Гребенщикове», мы увидели десяток измученных ожиданием лиц и на столе нетронутые шесть бутылок «сухаря». Мы думали нас порвут на кусочки.
- Вас что, черти куда носили? – не выдержал Воюев, - Сколько можно ждать?
Трясущимися от нетерпения руками вино разлили по уворованным Кисой стаканам. Влад на правах старшего толкнул витиеватый тост,
- Ну вот! – начал он, - Теперь тебе восемнадцать и ты имеешь право выбирать для государства Президента, а государство имеет право сажать тебя в тюрьму. Так выпьем, братие, за то чтобы первое никогда не реализовало право на второе!
«Сухарь» впитался как вода в раскалённый песок. Возникла потребность в продолжении банкета, удовлетворить которую было непросто. Срочно был вызван студент факультета физвоспитания Изя Кацман. К спорту упомянутый персонаж имел такое же отношение, как и его соплеменник О. Бендер к шахматам. Но зато Изя на раз-два решал подобные проблемы и мог достать буквально всё. Со этого всего Изя, разумеется, имел гешефт. Изя принёс пять бутылок портвейну, потом ещё три. На этом портвейн у Изи кончился.
- Пива! – возопила дюжина ненасытных глоток. И Изя предоставил ящик пива. После чего кончились деньги и потрясённые Изиным всемогуществом студиозусы лишились возможности узнать его пределы.
Тем временем нависла сессия. В виде длинного перечня неотработанных коллоквиумов и не сданных вовремя лабораторных. Как свет в конце тоннеля маячил допуск к экзаменам. Витёк заболел бронхитом и завис у себя дома. Вернулся из Харьковского военного училища его школьный дружок, бросив учёбу по причине развала СССР. Оба занялись опытами по расширению сознания с помощью нехитрых химических соединений. Витёк валил сессию и его армейское будущее всё ярче проступало сквозь морозную пелену. На горизонте маячили горные вершины Северного Кавказа.
- Ты чё, совсем охренел, чувак? Вылететь захотел к чёртовой матери?
Влад и Слэй вызвали потенциального бойца сочной строевой службы на кухню для воспитательной беседы, дабы убедить в необходимости продолжать обучение. Их аргументы были просты, но весомы.
- Короче, пока здесь живёшь, в «Гребенщикове». Хорош дурью маяться. Домой вернёшься, когда все «хвосты» отработаешь.
Рождество встречали на Кисином «сексодроме». Одни. Киса уехала домой к бабке с дедом. Где-то в недрах общаги терзал гитару Проскурин – ему было некуда ехать. Отчий дом его в одночасье остался за границей. В окне с девятого этажа хорошо было видно дремлющую окраину Москвы. В чёрном полночном небе зажглась огромная звезда, по сторонам от неё четыре маленьких красных звёздочки. Они медленно вращались вокруг большой.
- Вить, глянь, НЛО.
- Где? – Витёк нехотя отрывает голову от подушки.
- В небе. Ну, глянь, иди сюда!
- Да хрен с ним. Подумаешь, НЛО. Я и не такое видел.
Звезда висела ещё долго, красные огоньки кружились, потом всё исчезло.
В «Гребенщикове» время от времени появлялись странные люди. Особенно запомнился Папа Шульц. Он был студентом третьего курса гео-био, играл джаз и обитал где-то в подвале с бомжами. «Незваный гость лучше Шульца» - ходила поговорка в общаге. Папа Шульц был настолько отбитым типом, что не боялся появляться на дискотеке у факультета физвоспитания, которая неизменно заканчивалась мордобоем. Папа Шульц появился в «Гребенщикове» в разгар перманентной пьянки, инспирированной Мэо по случаю публикации его стихов в какой-то желтоватой газетке. «Здорово, Шульц,» - приветствовал его Влад суетливо убирая со стола какие-то предметы. И оказалось не напрасно.
- О! Бумага! – воскликнул Папа Шульц, хватая рулон туалетной бумаги и выбрасывая его в открытое окошко. Бумага красиво развернувшись белым драконом порхнула за окном, улетая прочь. Папа Шульц тем временем схватил со стола не убранную Владом тарелку и отправил вслед за бумагой. Под окном сработала сигнализация – тарелка упала на стоявшую у входа в общагу машину. Обычно машины под окна общаги ставили физкультурники. Затем Папа Шульц взял гитару и принялся наяривать «В траве сидел кузнечик» в какой-то совершенно безумной джазовой обработке. Наигравшись, он схватил меня и поцеловал в губы. Витёк тут же встрял и предложил Папе Шульцу выйти, дабы разобраться, кто тут мужик, а кто просто так поссать вышел. Они ушли и вернулись часа через полтора совершенно врасшибок.
- Ммы были на дискотеке у физвоса и они нас не и-ден-ти-фи-ци-ро-ва-ли… - доложил Витёк заплетающимся языком. Папа Шульц бережно засунул его длинное тело на нижнюю полку.
- Да! - гордо произнёс он потом, - Мы им славно били морды! А потом пили с ними водку.
Когда он ушёл, обещая скоро вернуться, Влад истово перекрестился на табличку «Не влезай, убьёт!»
Появлялись в «Гребенщикове» и девушки. Веста училась в институте торговли по соседству. Она была из Питера и жила в общежитии, которое было видно с высоты наших окон. Это была на редкость некрасивая девушка. Полная, невысокого роста, в очках с толстыми линзами, с длинными волосами мышиного цвета, которые всё время казались сальными. Она пару раз приходила в компании рыжего панка, который всё время молчал и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Однажды Веста задержалась у нас и опоздала в своё общежитие, которое закрывалось в девять часов вечера. Мы с Кисой оставили её у себя ночевать. К тому времени Киса раздобыла ещё одну, четвёртую армейскую кровать и я оборудовала свой собственный «сексодром». Витёк уехал домой и Веста устроилась рядом со мной.
- Я лесбиянка, - предупредила она.
- А я нет, - ответила я, подумав про себя, что нетрадиционная ориентация с учётом её внешних данных, оптимальный вариант. Ночью Веста полезла ко мне под одеяло и стала наглаживать меня руками.
- Э-э, слышь, подруга, сейчас на пол спать пойдёшь, точнее полетишь. – предупредила в свою очередь я.
- Неужели тебе не нравится? – спросила она.
Я ответила, что мне ни хрена не нравится, когда меня лапают чужие люди, а сама подумала, что она всё-таки очень страшная.
Впрочем Веста оказалась неплохой девчонкой, подарила мне на память наволочки из лоскутков, которые сама пошила. Она уехала в свой Питер и вышла там замуж, наверное, за такую же страшную и одинокую.
Другая девушка по имени Кива тоже красотой похвастаться не могла и походила на брошенного, несчастного котёнка. Кива жила в Москве и звали её на самом деле Вика, но она почему-то ненавидела это имя и обижалась, если её пытались так назвать. Помню, она приводила нас к себе домой, где обитала неприветливая женщина, её мама. Кажется отношения у них были так себе. Потом мы ходили по каким-то ещё московским коммуналкам, заваленным доверху барахлом, где вперемежку попадались белогвардейские шинели и шашки, велосипеды и патефоны, птичьи клетки и лошадиная сбруя. Тут же бегали белые крысы.
Кива была печальна и смурна. Унылый взгляд её чёрных глаз частенько устремлялся на Влада, и только тогда становился чуточку теплей, делая её неправильное лицо трогательным и милым. Для Влада же все девушки делились на «сестрёнок» и «мочалок». «Сестрёнок» полагалось любить, с «мочалками» - спать. Я, Веста и Кива были «сестрёнками». Остальные обитательницы общаги – «мочалками». И только Киса не подлежала классификации – она была просто Кисой.
Весной снова появился Алхут, одержимый идеей поставить спектакль по пьесе Ж-П Сартра «Мухи». Для этого он даже притащил настоящего театрального режиссёра Мишу и настоящего театрального актёра Пашу. Миша рассказывал нам театральные байки так, что мы надрывали от смеха животики. А Паша был вообще весьма странный дядька. Огромный, бородатый, с гривой длинных волос актёр сильно смахивал на Менделеева. Он всегда ходил в сандалиях на босу ногу и с авоськой, в которой тилипалась бутылка кефира. Паша обычно молчал и задумчиво грыз пластиковый красный самолётик, который доставал из нагрудного кармана рубашки. При виде Кисы Паша издавал восторженное мычание.Иногда он выдавал что-то двусмысленное вроде «возле ямы холм с кулями, выйду на холм, куль поставлю» или «еду я по выбоине из выбоины не выеду я». Наши попытки повторить заканчивались всеобщим хохотом. В пьесе он изображал Юпитера. Я должна была играть Электру, Витёк – Ореста, Проскурин – Пилада, Киса – Клитемнестру, а Алхут – царя. Мы репетировали и было ужасно весело. Но когда дошло до постановки угар прошёл и все сдулись.
Надвигалась летняя сессия, уходил, окончив институт, Влад. Это было не просто грустно, это было больно. Без Влада мы осиротели. «Гребенщиков» распался. Слэй женился по «залёту» и перевёлся на заочный, чтобы работать и содержать семью. Мэо перебрался в другой номер, к однокурсникам. Влад передал нам с Кисой табличку «Не влезай, убьёт!», словно благословляя и надолго исчез. Он планировал поступить в МГУ и мы желали ему удачи.
Воюева и Проскурина отчислили из института за неуспеваемость – они не сдали даже зимнюю сессию. Воюев уехал домой, а Проскурин, которому некуда и не на что было ехать поселился под тёплым Кисиным крылом в нашей комнате. Его лобная кость и надбровные дуги нависали над глубоко посаженными серыми глазами, создавая нечто вроде козырька или крыши. Так и пристало к нему прозвище Крыша. Он по-прежнему жил в своё удовольствие: рисовал, играл на гитаре, читал книги и рассуждал на философские темы.
После сессии ожидалась долгожданная, легендарная практика на биостанции «Крюково». Это было нечто среднее между вольницей батьки Махно и Вудстоком. Оказаться в Крюково мечтал каждый первокурсник, с завистью слушая байки о тамошних проделках и традициях.
Витёк с Лычаком,, выйдя из электрички на железнодорожной станции с тем же названием «Крюково», отстали от группы, задержавшись у пивного ларька. Потом заплутали по лесным тропам и объявились на биостанции с ровным опозданием на полтора часа. Времени на поиски комнаты и подселение не оставалось. Парни нашли в деревянном бараке единственную свободную комнату, которая правда оказалась запертой на замок. Но ребят это не смутило – они сняли раму и залезли в окно.
Позже выяснилось, что барак занял факультет физвоспитания, у которых в этом же месте была спортивная база. Так как на двери комнаты, занятой нашими ребятами снаружи, так и висел замок, физвосники не сразу сообразили, что в комнате кто-то поселился. Они вечером построили весь мужской контингент биохима, весьма слабый надо сказать, в физическом отношении. И произнесли приблизительно следующего содержания речь; «Ну что, ботаники, духи бесплотные, думали отсидеться в институте от армии? А вот обломайтесь!» А далее последовали воспитательные приёмы, которые в армии широко применяются старшими товарищами к подрастающему поколению и называются неуставными отношениями . Кого-то отпинали, кого-то заставили есть звёздочки, оторванные от рубашки. Витёк с Лычаком этим экзекуциям не подвергались. Когда физвосники обнаружили их живущими в запертой комнате, то весьма удивились. Конечно, по идее их следовало бы отмутузить, как ботаников и волосатиков. Но так как они проживали в физкультурном бараке, то по сути имели к принадлежность к их факультету, а значит бить их уже было как-то некомильфо. Перед этой дилеммой и без того вязкая мысль студентов факультета физвоспитания окончательно застопорила, поэтому Лычак с Витьком остались безнаказанными, ошалев от собственной наглости.
Практику по ботанике я благополучно провалялась в больнице с аппендицитом. И это было к лучшему. Несчастные студенты сидели с микроскопами и определителями до позднего вечера, а когда в июле поздний вечер судите сами. Витёк приехал за мной, чтобы забрать после выписки на практику и моя младшая сестрёнка угостила его морковкой прямо с нашей дачной грядки. У морковки была густая зелёная ботва. «О нет! Опять эта трава! Видеть уже не могу!» - простонал Витёк, в изнеможении закатывая глаза.
Практика по беспозвоночным была куда гуманнее. Мы сачками ловили несчастных насекомых и губили их в морилках. Потом насаживали на булавки и определяли их принадлежность к какому-либо роду или семейству.
Помню делали практическую работу по изучению суточной активности комаров. Дежурство распределили между членами рабочей группы, каждому досталось по три часа. Мы с Витьком заступали в полночь. Вооружившись морилками, мы отправились в место, не лишённое романтичности, где по нашему мнению должны водиться комары. Какое-то время ждали, держа морилки наготове, пока кто-либо из этих двукрылых не изволит нами поужинать. Но комары не спешили принять нашу жертву во имя науки.
- Слушай, а комаров-то нету…
- Комаров нету, людей тоже…
- И темно…
Спустя три часа напряжённой научной работы, опять возник вопрос.
- Ну, так что про комаров запишем?
- Запишем – пять комаров.
- Почему пять?
- У тебя на шее пять следов от их укусов.
- Нет, это был один комар. Очень большой и очень назойливый.
- Хорошо, тогда запишем - два комара; самец и самка.
Занятия в Крюково заканчивались в четыре часа дня, в пять часов давали скудный ужин, а дальше возникал вопрос голодного существования до утра следующего дня. До ближайшего населённого пункта, города Зеленограда надо было топать через лес приблизительно около часа. Посылались гонцы за хлебом, тушёнкой и пивом. Всё это частенько оседало в желудках страждущих гонцов, поэтому вся биостанция непрерывно испытывала голод и жажду. Иногда пытались решить проблему налётами на сады и огороды местных жителей, рискуя получить по хребту граблями или лопатой. Иногда сами местные жители выручали, ставили бражку и за умеренную плату выдавали её студентам. Предметом вожделения была и лаборатория. Однажды красавчик Франц стащил оттуда банку с толуолом, обнюхался и ходил потом, рассматривая свои руки.
- У меня перепонки на пальцах, что делать-то? Как я буду играть на гитаре? – причитал он.
- Франц, ты никогда не умел играть на гитаре, - успокаивали его.
Франца закрыли в комнате, чтобы не спалился и держали, пока не отпустило.
Лычак с Витьком перебрались от физвосников в красный дом, где обитал остальной биохим. Там уже в комнате поджидали их Дю и Проскурин с новым именем - Крыша. Лычак раздобыл у девчонок кастрюлю с кашей, которую они не хотели доедать. Парни кашу доели, но кастрюлю вернуть забыли. Так она и стояла, сперва туда сливали остатки чая, потом Дю туда спьяну наблевал. Всё это тухло, гнило и воняло. В общем отдавать кастрюлю было стыдно, её назвали «адсорбент» и задвинули под кровать.
В последнюю крюковскую ночь вся наша развесёлая компания отправилась на ночёвку в лес, а в нашей берлоге изъявили желание провести ночь Арефыч и Ястребцев, которых называли «белые офицеры» за их изысканную блондинистость . Вернувшись утром мы обнаружили удивительно симметричные следы побоев под глазами «белых офицеров». Оказалось, что ночью в нашу комнату заглянула орава подвыпивших местных гопников и вляпалась в "адсорбент", который "офицеры" предусмотрительно оставили возле двери в комнату.
- На вашем месте должен был быть я! – притворно всхлипнул Дю на плече у Ястребцева.
Крюковская вакханалия закончилась, пролетело коротенькое лето.
В сентябре мы с Кисой вернулись в общагу. Вместе с нами поселился Крыша. Мы жили тихо, по вечерам читали книги, спорили на философские темы. Но всё равно умудрялись быть местной достопримечательностью. Как-то раз к нам вломились с факультета физвоспитания не вполне трезвые люди, которые привели с собой негра. Негр был пьян и печален, как и все негры, обитающие волей обстоятельств на русской равнине.
- Это наши панки, - объяснили ему физвосники, показывая на нас, словно мы были музейные экспонаты.
Негру, похоже, было пофиг до панков - он был не афроамериканец, а просто афро.
Впрочем, не всегда эти визиты были столь миролюбивы. Однажды, ночью подвыпившая толпа гопников, видимо после дискотеки, стала ломиться в нашу дверь.
- Бабы, открывайте! Эй, бабы! – кричали они, сопровождая крики ударами в дверь и разными похабными словесами озвучивая свои намерения.
Мы, конечно, не открывали, а дверь стойко держалась. Общага замерла в ужасе, каждый сидел за своей дверью тихо как мышь.
- Это хорошая дверь, - обнадёжила Киса,- из цельной доски, не то что в других номерах, пустышки, с одного удара выносятся.
Дверь держалась, но от косяка уже летели щепки. За дверью были неадекватные, распалённые похотью животные. Мы понимали, что рано или поздно, они выломают нашу дверь и нам было очень страшно.
- Крыша, ты как истинный рыцарь и джентльмен обязан будешь нас защищать до последней капли крови. – напомнила я. На что Крыша грустно ответил, что боится, как бы его с нами не перепутали и тоже заодно не трахнули впотьмах. Киса сказала, что готова пожертвовать собой и отдаться бандитам, только ради того, чтобы ни один волос не упал с Крышиной головы.
- Киса, отдайся и ради меня тоже, тебе всё равно нечего терять! – попросила я. Но Киса сказала, что их много, а она одна и её на всех не хватит.
Тогда я схватила в одну руку нож, в другую алюминиевую вилку, встала напротив двери и заорала дурным голосом,
- Давайте, заходите, давайте! Я вырежу ваши глаза и перегрызу глотку первому, кто сюда войдёт!
Удары в дверь стихли. Послышался голос, - Братва! Да это же не та комната.
Орава направилась в соседний блок и принялась там вышибать дверь. Та дверь вылетела с третьего удара. Что приключилось с живущими за ней осталось неизвестным.
- Короче, или ты со мной здесь, или я с тобой там, у себя, - сказал на следующий день Витёк, узнав о ночном приключении. Но баба Кома выставляла кордоны и оставлять посторонних на ночь становилось всё труднее. А дома у Витька тоже было немногим безопаснее. Брат связался с бандитами, его поставили «на счётчик». Он продал ту самую бабушкину "однушку" и всё равно остался должен. Его вытащили из квартиры, запихали в багажник и зверски избили. В милицию обращаться было бесполезно и мама ходила открывать дверь, вооружившись топором. Витёк допоздна ошивался на улице с компанией приятелей и редкая прогулка не заканчивалась дракой с местной гопотой или встречей с представителями закона, которая тоже не сулила ничего хорошего.
Неожиданно приехала Крышина мама из Киргизии. Она уговаривала блудного сына вернуться домой, но он наотрез отказался. Он ушел, оставив её у нас и не хотел даже с ней общаться. Крышина мама плакала, говоря, что они очень стеснены в средствах, и у него не будет другой возможности уехать из России. Мы с Кисой поили её чаем, и как могли утешали. Наконец, вместе с ребятами, мы устыдили Крышу,
– Мать всё-таки, ничего святого у тебя нет!
Крыша таки явился перед матерью, но и слушать ничего не хотел про Киргизию. Он твёрдо решил остаться в Москве без прописки, без гражданства, без работы и без образования. Мама уехала ни с чем, только похлопотала, чтобы Крышу снова восстановили в институте. Ему оставалось отработать практику за второй курс и мы охотно взяли его в свою группу. Мы всё сделали сами, от него требовалось лишь нарисовать несколько рисунков, но Крыша не сделал и этого. Чем очень нас подвёл. Разъярённый Витёк вернулся с практики имея твёрдое намерение набить Крыше морду, но тот залез под Кисин сексодром и вылезать наотрез отказался. Он знал, что Витёк поленится разгребать Кисину кровать и поэтому чувствовал себя в абсолютной безопасности. Но и Витёк не торопился уходить и нарочно долго, демонстративно пил пиво. Потому Крыше тоже пришлось довольно долго дышать пылью под сексодромом, томиться от жажды и слушать его ругань в свой адрес
Отношения у моих соседей были сложные и непонятные. Каждый вечер между Крышей и Кисой происходило их выяснение. Кисе не терпелось его соблазнить, но Крыша был убеждённым девственником и держался стойко, не поддаваясь на Кисины искушения. Как правило вечером Крыша тихо сидел за столом и рисовал, или писал что-либо в своём дневнике. Иногда он принимался читать нам нравоучения, которые зачастую шли вразрез с житейской логикой. У Крыши был своеобразный взгляд на жизнь.Киса присаживалась рядом и принималась к нему приставать. Крыша мужественно от неё отбрыкивался. Однажды, они так здорово поссорились, что Крыша порезал себе вены на руках. А Киса села попой на подоконник, спиной в раскрытое окно и пригрозила выброситься с девятого этажа. Обычно я не обращала внимания на их тёрки, пытаясь в это время спать, но тут уже они зашли слишком далеко в своих страстях и пришлось их спасать. Вопрос только заключался в том, кого первого. Прикинув, что Киса вряд ли сможет сигануть из окна по причине несоответствия её габаритов оконному проёму, я сперва обработала перекисью водорода Крышины порезы и туго их забинтовала. Убрать с подоконника Кису было сложнее - её задница плотно торчала в окне, ловно пробка в бутылке. Впрочем стояла зима и холод сделал своё дело - Киса слезла сама.
Жить, однако, становилось всё труднее. Чтобы выплатить долги за Витькиного брата, его семья решила продать пианино. Наша оленья колбаса закончилась и мама стала снабжать меня какими-то американскими пакетиками с соевым мясом из гуманитарной помощи. Из Киргизии пришла посылка. В ней были тыквенные семечки и мочалки. Видимо там тоже стало совсем плохо с продовольствием.
- Крыша, что это? – спросили мы, доставая мочалки.
- Это овощ такой, - охотно пояснил Крыша, - его высушивают на солнце, мякоть отваливается и остаются волокна. Очень хорошие мочалки получаются, натуральные.
- Издеваешься? Жрать-то его можно?
- Не-а, он ядовитый. Им можно только мыться.
Но к счастью в соседнее крыло поселили китайцев. Они не были студентами, видимо институт сдал им общежитие в аренду. Лычак и Дю тут же пристроились к ним переводчиками. На ломаном английском те и другие более-менее сносно объяснялись. Китайцы поначалу не запирали двери в кухню, чем пользовался проворный Крыша. Таким образом у нас оказывались некоторые их продукты. Однажды меня разбудил запах свежего огурца. Я сперва подумала, что это какой-то фантастический огуречный сон, ибо откуда у нищих студентов в феврале месяце мог взяться огурец? Проснувшись, я застала Крышу, который сидел под настольной лампой и задумчиво нарезал огурец кружочками, а огурец был явно китайского происхождения.
Мои девятнадцать лет справляли бурно. Пили какую-то гадкую апельсиновую настойку. Джон опрокинул тумбочку с Кисиными стаканами, которых после этого заметно поубавилось. Дю тошнило и он блевал в раковину совершенно ровными, непрожёванными кусочками колбасы. Лычак, созерцая этот процесс, выговаривал ему за то, что он сожрал столько колбасы, не прожевал, зря перевёл продукт и теперь убить его за это мало. Потом Лычак потащил нас к китайцам – ему почему-то показалось, что они должны быть очень этому рады. Мы заставляли китайцев петь «Sex Pistols», и они послушно пели, а может быть им действительно это нравилось.
Зимой появился Кореш. Появился он у нас как-то незаметно. Гостевал у одной студентки в двушке. Вроде, как будто свой, но что-то было в нём не то, что-то чужое, фальшивое. Мутный был тип. Нам с Кисой он был не по душе, Витёк тоже его не переносил. Но Крыша с ним сдружился, они таскались вместе по Москве в поисках случайных заработков. Кореш был прошаренный, не художник и не музыкант, а бизнесмен по натуре, созданный для тех смутных времён. К нему приходили какие-то подозрительные личности, обсуждали какие-то дела. Как выяснилось позже, Кореш подставлял нас, называя каждый раз на вахте номер нашей комнаты, а не номер комнаты своей подруги. Понятно, что весь этот сброд, который к нему таскался, называл тот же номер 96-4, и это усиливало наши репутационные риски. Наконец, его подруга забеременела, и Кореш вдруг резко отправился в армию, обещав ей жениться тотчас по возвращении. Мы вздохнули с облегчением, но нехорошее дело своё, как выяснилось позже, он сделал.
Весной навалились клопы. Это была жуткая напасть. Жить в общаге становилось всё труднее. Крыша вдобавок завёл собаку. От китайцев отбился подросший щенок дворовой породы – белый, с коричневыми пятнам, висячими ушками и весело крутящимся хвостом. Крыша назвал его «Батон», потому что тот просто неприлично много ел для своих скромных размеров. Киса, охая и матерясь, вываливала ему в тарелку полкастрюли макарон с тушёнкой. Батон весело бегал за Крышей, пока китайцы не подманили его обратно колбасой. Больше пёсика мы не видели. Оказалось, что китайцы откармливали собак на съедение и глупый Батон поплатился за свою жадность.
Объявился Влад. Он учился теперь в МГУ на филфаке, на первом курсе. Влад был возбуждён, глаза его горели лихорадочным огнём. Он оживлённо рассказывал нам, как на кафедре скандинавской мифологии им предложили поучаствовать в мистическом обряде человеческого жертвоприношения. Конечно, это была инсценировка, но отчего-то со всеми участниками обряда позже стали происходить необъяснимые вещи. Рассказ был вполне в духе Влада, но речь его была сбивчивая, торопливая, он словно боялся не успеть поделиться с нами чем-то очень важным. Это был уже не тот Влад, которого мы знали, что-то поселилось в нём, какая-то тревога, страх, напряжение. Внезапно мы поняли – он сошёл с ума. С ним и раньше бывали странности – Влад мог часами лежать на кровати, глядя в потолок, и ни на что не реагировать. Потом это проходило и он становился прежним, весёлым и остроумным.
Влада мы больше с тех пор не видели. Спустя несколько лет мы узнали, что его ранила ножом сожительница и он умер в психиатрической больнице от заражения крови. Об этом поведала Крыше безответно любившая Влада Кива. Мы даже не узнали его настоящее имя – Владислав, Владимир, Владлен?
Началось лето и Крышу укусила какая-то летучая пакость. У него начался отёк Квинке, укушенная рука раздулась как бревно, Крыша стал задыхаться. Перепуганная Киса вызвала «скорую помощь» и Крышу увезли в больницу, где он провалялся две недели. Киса всё это время неотлучно пребывала у его одра. Вернувшись в общагу, они нарвались на комиссию из санэпидемстанции. Что уж там не понравилось комиссии – мужские семейные трусы, висящие вместо занавески или сушившиеся на вешалке презервативы или табличка «Не влезай, убьёт!», а может быть сам нелегальный Крыша, опухший и вялый после болезни, но баба Кома твёрдо решила нас изжить.
Вернувшись в институт после очередного крюковского трэша, мы с Кисой обнаружили, что замок на нашей двери поменяли. Мы кинулись к бабе Коме, умоляя отдать нам хотя бы рисунки и фотографии, а также табличку «Не влезай, убьёт!», на что та ответила со злорадством, что наше барахло выбросили и сожгли, а в комнате сделали ремонт и теперь там будут жить приличные девушки-первокурсницы.
Бесследно пропали Крышины рисунки и фотографии Влада. Частично Крыша их всё-таки увёз в Крюково, видимо почуяв неладное, и сохранил. Теперь они напоминают нам о том весёлом и жутковатом времени.
Витёк забрал меня к себе, где мы стали жить все вместе в «трёшке» с его родителями, дедушкой на костылях, и бездомным старшим братом.
- Когда-то же мы поженимся, - сказал Витёк со своей обычной спокойной уверенностью. Слов на ветер он никогда не бросал.
Крыша поселился в рок-клубе вместе с Лычаком, которого отчислили из института после второго курса и выгнали из дома. Они вместе создали свою рок-группу «Роботрясы», играли на концертах. Кроме того, Крышины картины выставлялись в какой-то арт-галерее. В тот же рок-клуб подтянулась и Киса, так как ей некуда было идти.
Последним напоминанием было зеркало, которое Киса должна была вернуть в общагу. Это было не то зеркало, что она стащила у соседки. Это зеркало числилось за ней с первого курса, когда она ещё жила в другом номере. Потом она переселилась в 96-4, а зеркало просто забыла сдать, а оно за ней было закреплено в ведомости. Без этого зеркала ей не хотели выдавать диплом. Мы скинулись деньгами и купили в магазине зеркало, посмеявшись очередной раз над историей похищения и нашими общажными проделками.
Общага перестала существовать для нас. И мы пошли дальше по жизни, дети эпохи безвременья, наступая на грабли своей беспечности, оставляя за собой шлейф ошибок, но бережно храня самые светлые воспоминания о нашей юношеской дружбе.
На фото: Крыша и Дю на АБС Крюково, июнь 1992г.
Май 2018.