Если верить моим расчётам, то с тех пор, как хозяин запер меня у себя в подвале, прошло около месяца. Потихоньку наступала осень, но я не мог видеть каких-либо изменений. Разве что ветер, задувающий в небольшие щели, стал ещё холоднее. Сидя на полу под тусклым светом мигающей старой лампы, я снова и снова переворачивал мятые и грязные страницы блокнота, бессмысленно и бесцельно. Вновь и вновь перечитывал сочинённые стихи и переписанные творения поэтов, которые особо тонко зацепили своими эмоциями. Когда я восстанавливался после многочисленных ожогов и читал принесённые Готье книги, то наткнулся на столь выразительный сонет Шекспира, который так живо олицетворял мои собственные мысли, что я решил переписать его, чтобы сохранить и возвращаться к нему, когда хотелось найти родственную душу.
"Позор! Едва ли любит хоть кого-то,
Кто губит сам себя во цвете лет.
Положим, любящих тебя — без счёта,
А вот тобой любимых вовсе нет.
Столь одержим ты манией ужасной,
Что сам себя готов теперь убить,
Ты рушишь красоты дворец прекрасный,
Когда его пристало обновить.
Расстанься с этой манией постылой!
Ужели убивать тебе милей?
Ты с виду мил, так будь милее с милой
Иль хоть себя немного пожалей.
Ты повтори себя, прошу я мало,
Чтоб в сыне красота твоя дышала."
Читая сонет, передо мной постоянно вырастало равнодушное лицо господина, который улыбался лишь во время убийств и погребения трупов. "Ну, неужели тебе милее убивать?! Неужели смерть дороже всего на свете?" — беспомощно вопили мысли в моей голове. Часто у меня просто не оставалось сил, и я плакал, даже не пытаясь сдержаться. Как только я поверил, что всё-таки обрёл семью, то снова её потерял. Как только я смог полюбить и впустить в свою жизнь нового человека, так и он меня предал. Неужели моя любовь совсем никому не нужна? Разочарование и боль настолько сильно рвались наружу, что я больше не мог их удерживать, и чувства вместе со слезами вылились на бумагу.
"Усталый мой, мрачный, как сумрак, синьор,
Пришедший красиво в потухшую жизнь,
И если захочешь остаться со мной,
То я задержу часовой механизм.
Позволю тебе я играть как угодно,
Ломать и чинить вновь разбитую куклу,
Ведь в руки твои ледяные я отдан
Навсегда, насовсем. Лишь часы снова стукнут.
И если желаешь ударить — ударь,
Захочется сердцу убить — так убей.
Вот только родится за грудью печаль
От грустных бредовых танцовщиц идей.
Треск плети по телу приму я за ласку.
За слово "люблю" посчитаю жестокость,
Но правду не скроют слова и отмазки,
Не скроет улыбка обман и порок, злость.
И больно душе моей, больно и томно
Знать правду, металлом тянущую вниз
Куда-то под землю, где толпы и сонмы
Уснувших навечно, закопанных лиц.
Забытых и стёртых из гнусной, из памяти,
Червями изъеденных ласковых лиц,
Вы, люди погибшие, точно лукавите,
Желая лежать в плену душных гробниц.
Синьор мой печальный, зачем эти души
Ты так наказал и измял их сердца?
Не жду слишком много, но только послушай,
Теперь мне не страшно, что следом и я
Однажды навечно, уже совсем скоро
Прильну к обнажённым до кости рукам
И также засну, не дождавшись и Скорой.
Быть может, однажды заснуть так и Вам."
Внезапно, снова коснувшись более уплотнённого листа, я наконец обратил на него внимание. Нахмурившись и детальней рассмотрев бумагу, до меня дошло, что две страницы склеены по краям, и оттого толще остальных. Но я не припоминал того, чтобы зачем-то скреплял их. Недолго думая, я с любопытным видом принялся аккуратно разъединять страницы, стараясь не порвать ни одну из них. Бумага, конечно, немного повредилась, но это не помешало мне разглядеть крупную надпись на внутренней стороне, выведенную небрежным почерком чёрными чернилами, в которой хранилась всего одна пара слов: "Прости меня..." Я сразу догадался, что это Готье её написал, но отчего-то решил спрятать. Быть может, он вовсе и не хотел, чтобы я узнал о его чувствах, но я всё же смог увидеть записку, отчего на глаза навернулись слёзы, а сердце наполнилось сладкой мукой. Зажмурившись, я с трепетом прижал блокнот к себе. Всё-таки ему не всё равно. Всё-таки он любит меня и чувствует вину. Робкий огонёк, вспыхнувший где-то в груди, подсказал мне, что не всё потеряно. Что мой надзиратель не так жесток. При этих мыслях сделалось как-то легче, и я даже немного утешился. Внутри настал слабый покой, за который я зацепился, словно раненый за шершавый асфальт, стараясь уползти с дороги.
Но, наверное, уже поздно хвататься за бессмысленные надежды, которые не смогут помочь выбраться из чёрной и бездонной пучины. У меня уже кончилось терпение бороться со своей судьбой, каждый день ища что-то хорошее, ради чего стоит жить. Я так и не смог отыскать выдуманную награду. Я устал утешать себя глупыми мыслями, что когда-то всё поправится. Что кто-то меня полюбит таким, какой я есть. На самом же деле никто не сможет меня принять. И все медовые речи — обычный обман! Наверное, таких, как я, не умеют любить... Так для чего мне жить? Всё равно не сегодня, так завтра мой хозяин сам избавится от меня, как делал уже неоднократно с другими людьми. Так зачем тянуть и мучиться лишние часы своей жизни? Мне следовало умереть ещё на дороге. Как же я часто мечтал, чтобы моё бракованное тело покинула вся кровь, вытекая из открытых ран. Почти каждую ночь мне снилось, как я лежу на горячем тротуаре, а подо мной постепенно растёт тёмно-алая густая лужа. Зажмурившись и стиснув до боли зубы, я в сотый раз проклинаю доктора Эдгарда, который подарил мне лишние месяцы мучений. Кто его просил меня спасать? Скорее всего, это просто какая-то ошибка или сбой в распорядке вселенной. Но ещё не поздно всё исправить. Сегодня я наконец исполню то, что должно было случиться год назад. И лучше это сделать самостоятельно, иначе моё сердце разорвётся раньше, чем Готье успеет всадить в него пулю. Не хочу застать вершину своих страданий.
В тускло-сером освещении я подползаю к пыльным и почти прогнившим мешкам, в которых то и дело зияют протёртые дыры. Как я и предполагал, среди прочего хлама находится ржавая, достаточно длинная и прочная проволока. Может быть, это кажется странным, но внутри меня, когда я вытаскивал и фиксировал металлическую верёвку, вместо страха или хотя бы покалывающего волнения находились полное спокойствие и непривычная уверенность в своих действиях, за которыми скрывалась накопившаяся усталость. Мой уход никому не доставит горя и не вызовет тоски, а родители даже не узнают о том, что некогда их любимого мальчика уже нет в живых. Даже смешно. Забавно. Один конец проволоки я закрепляю за кольцо, находившееся в стене, а другой сгибаю дугой вокруг своей шеи. Безногому человеку ничего не стоит задушиться, а уж ребёнку тем более. С трудом сделав узел, я медленно опускаю веки и позволяю себе соскользнуть с опоры.
В следующую секунду чувствую, как нижняя челюсть с силой вжимается в верхнюю, а в горло перестаёт проникать кислород, словно что-то перекрывает ему путь. Машинально я пытаюсь хотя бы захрипеть, но из этого ничего не выходит, а по организму разливается неподвластное расслабление, из-за которого я едва ли могу поднять непослушные руки, чтобы ухватиться за узел. Давление со всех сторон сжимает голову и челюсти, и с каждой новой, необычайно длинной секундой нарастает боль. Ноги несуразно дёргаются, пытаясь дотянуться до пола, но конечности никак не могут достать до земли. И без того безумная агония становится всё сильнее, и я изо всех сил стараюсь втянуть в себя воздух, но он никак не может проникнуть внутрь. Грудь начинает панически сокращаться в попытках сделать вдох, словно намериваясь разорвать лёгкие в припадке, напоминающем приступы истеричного смеха. Следом за ней конвульсии поглощают и всё тело, по которому вибрирует спазматическая дрожь. Кажется, уже прошло несколько часов, но отчего-то мой пульс всё ещё бьётся, и я продолжаю гореть в нарастающих муках. Но вскоре все спазмы уходят на задний план, и постепенно притупляются все ощущения, словно я проваливаюсь в тёплый, уже беспробудный сон.
Просыпаюсь я в большой белой комнате, чья белизна заставляет щуриться, и ни один звук не нарушает белоснежный покой. Внезапно я замечаю чей-то светлый силуэт. За его спиной тихо шуршат лёгкие перья больших крыльев. Я осторожно приближаюсь к крылатому незнакомцу, и тот оборачивается в ответ. У него примерно такие же волосы, какие ещё недавно были у меня, только длиннее, и мягкий заботливый взгляд. Он, улыбаясь, протягивает ко мне свои руки, которые покрывают широкие рукава, и я завороженно подхожу к белокурому мужчине с доброй улыбкой. Когда я стою уже совсем близко, он заботливо обнимает меня за плечи и прижимает к своей груди. И тут я ощущаю, как во мне проходят потоки усталости, и вновь наворачиваются слёзы. Издав тихий стон, я обнимаю блондина в ответ, чувствуя, как его крылья закрывают меня, словно желая отгородить от жестокого мира. Может быть, именно этого мне и не хватало? Просто бессильно упасть на чьё-то плечо и, хотя бы на несколько секунд ни о чём не думать и не переживать. Закрыть глаза и слушать тихое биение сердца. Как же мне хотелось остаться здесь и прожить так всю вечность.
Но постепенно спокойную тишину нарушают приглушённые крики, и ангел мягко отпускает мои руки, делая шаг назад.
— Нам ещё рано встречаться. — Не размыкая губ, произносит он и всё с той же улыбкой разворачивается, растворяясь в белом тумане. Я проваливаюсь в невесомую темноту и бесконечно долго падаю в глубокую пропасть. Вокруг меня абсолютно ничего нет. Лишь полный вакуум. Лишь пустота.
— Андре! Мальчик мой! Очнись! — эхом доносится откуда-то из пучины, и я невольно следую за знакомым голосом. Вскоре звуки становятся отчётливее, и ко мне возвращается ощущение собственного тела. Кто-то жёстко сжимает меня за плечи и трясёт, стараясь привести в чувства. Я прихожу в себя, но всё ещё не могу понять, что происходит. Картинка то рассыпается, становясь размытой, то опять соединяется воедино.
— Что же ты наделал? Как же ты посмел? — упрекает черноволосый синьор, который отчаянно звал меня из сказочного белого места. Но несмотря на упрёки, в его голосе нет злобы. Вместо этого на лице читается сильное облегчение, от которого речь сопровождает дрожь, — Андре! Как же я рад, — шепчет Готье и, всхлипывая, прижимает к себе. Я в свою очередь робко берусь за его куртку, вспоминая, что происходило в последние минуты. По тому, как часто вздымается и опадает его грудь, я понимаю, что хозяин с трудом сдерживается, чтобы не заплакать.
— Прости меня! — срывается он, — это я во всём виноват! Прости, слышишь? — шепчет мужчина, и на время мне чудится, что я снова оказываюсь в объятиях своего ангела. Хотя может быть, так оно и есть. Его мольбы о прощении, его слёзы и любовь, словно бальзам, ложатся на мою душу. Ведь только этих слов было достаточно для самого большого счастья. Ради этого я бы согласился пережить всё с начала и, будь на то возможность, ничего бы не изменил. Вот только один вопрос оставался нерешённым и не позволял окунуться в спокойное море счастья с головой.
— Зачем вы спасли меня? — хриплым голосом спрашиваю я. Горло всё ещё плохо мне подчиняется после удушья, — ведь вы всё равно хотите меня убить...
— Никогда! — обрывает брюнет и прикладывает палец к моим губам. — Я никогда не причиню тебе вред, потому что... Потому что люблю тебя, Андре, — всё ещё дрожащим голосом отвечает мужчина, — я сделаю всё ради твоего счастья! Я изменюсь, честно. Я, я… — теряется он, — я даже не буду никого спасать, хочешь? Если хочешь, ты можешь отказаться быть моим сыном. Я всё пойму. Я отвезу тебя обратно. Ты даже имеешь право всё обо мне рассказать. Я всё равно буду любить тебя. Ну, чего ты хочешь? Скажи, и я исполню любое желание, — обещает господин, смотря на меня своими удивительными живыми глазами. В них плескалось всё: и глубокое раскаянье, и вина, и робкая надежда. Но самое главное, что в них читалась любовь. Бескрайняя, чистая и невероятная, от которой сердце начинало трепетать, а душу охватывала детская радость. Пожалуй, я таки дождался заветной награды и нашёл человека, кто примет меня таким. Безногим, уродливым и замкнутым в себе. Значит, и я приму Готье, каким бы он не был. А был он самым любящим, ласковым и прекрасным в мире!
— Не надо, — сквозь горький комок в горле выдавливаю я, — ничего не стоит делать. Я согласен быть вашим сыном, и нет для меня высшей чести. Лишь благодаря вам, я вновь полюбил свою жизнь и стал по-настоящему счастливым. Вы смогли вылечить все шрамы и стать замечательным отцом, — говорю я, но тут горло вновь сжимает спазм, и без того дрожащая речь обрывается совсем. Но причина тому далеко не прошедшее удушье.
— Ох, мой мальчик, ты просто ещё многого не знаешь, — горестно вздыхает синьор и вновь прижимает к себе, гладя по волосам. Но я и не хочу ничего больше знать. Внутри поселяется уверенность, что всё будет в порядке, и мы начнём писать свою историю с чистой страницы.
Ещё несколько минут мы проводим в тёмном подвале, молча сидя на сыром полу, но вскоре Готье отрывается от своих размышлений.
— Ну всё, пойдём скорее отсюда, — ласково произносит он и помогает мне выбраться наверх. Свет, хоть и не очень яркий, всё равно заставляет щурить глаза, но резь быстро проходит. Комната, в которой мы так часто любили смотреть фильмы на ночь, считай не изменилась, но почему-то казалась совершенно другой. Исчезло из неё всё то плохое, что присутствовало раньше, и даже тёмные тона не портили мирной атмосферы. Мужчина заносит меня в ванную и даёт чистый костюм, не забыв оставить инвалидное кресло, чтобы я сразу мог выйти, когда закончу. Оказавшись в этом месте, я невольно вспоминаю тот ужас, что пережил однажды. В памяти вновь отзывается жгучая боль по всему телу и спокойное выражение лица синьора, который безучастно стоял в стороне. С тех пор я начал бояться огня, но ещё сильнее — равнодушия Готье. Зажмурившись, я постарался отогнать от себя гнетущие мысли, которые уже, как я себя тешил, не имели никакого значения. В конце концов на мне висела ужасно грязная и рваная одежда, которой я был ни чуть не чище: волосы спутались от пыли, тело надоедливо чесалось, и от меня исходил неприятный запах, да такой сильный, что я удивлялся, как он не издаёт зелёных волн цвета. Поэтому я, несмотря на трудности в обслуживании, с удовольствием принял горячий душ. Смывая с себя всю грязь, я представлял, как одновременно с этим смывал усталость, негатив и память о плохих событиях. Поэтому, когда я закончил и переоделся в чистый комплект белья, то почувствовал себя значительно лучше.
Пока я мылся, Готье накрывал на стол. В последние дни я ел очень мало, поэтому сейчас, чуя запах еды, живот заболел от голода, и я поспешил на кухню.
— Спасибо, — привычно поблагодарил господина, взяв ложку, на что тот лишь молча кивнул в ответ, внимательно изучая противоположенную стену. И если бы его волосы не дрогнули, то и вовсе бы не заметил этого жеста. Пока я сидел за столом, мужчина непривычно тщательно вытирал какое-то пятнышко на холодильнике, подравнивал полотенце, заглянул в буфет и в конце концов сосредоточился на небольшой ниточке, торчавшей из рукава. И всё это время он пытался отвести свой взгляд, не зная куда его обратить, и когда наши глаза всё-таки встретились, то я вновь столкнулся с отчаянной виной.
После обеда сразу отправился спать, но только опустившись в постель, понял, как сильно нуждался в отдыхе. После холодного и твёрдого пола, кровать казалась настоящей роскошью, и потому я быстро погрузился в сладкий сон, в котором вновь очутился на футбольном поле, играя со своим отцом, но уже не с Робертом, а с весёлым и смеющимся Готье. Солнечные лучи скользили по нашим лицам и золотили волосы. Мужчина задорно трепал меня по голове и щекотал по рёбрам, а я валился со смеху. Больше я не слышал замогильного голоса убитых и не бродил по кладбищу под пронизывающим холодным ветром, который лишь усиливал протяжное завывание. И уже второй раз мне казалось, что я очутился в Раю. И как же хорошо, что Рай этот можно найти на земле.
К своему удивлению, проспал я до самого утра. Почувствовав, как бледный ленивый свет расползается по комнате, ещё поворочился какое-то время, сбрасывая одеяло, а потом сонно открыл глаза. По телу разливалось приятное расслабление, и я наслаждался состоянием покоя. Через несколько минут ко мне осторожно зашёл синьор, стараясь не шуметь, но увидев, что я не сплю, мягко улыбнулся.
— Уже не спишь? — подходя ко мне, спросил мужчина.
— Угу, — разморённо промычал я в ответ.
— Эх, ты! — усмехнулся Готье, ероша мне волосы, как во сне, — вставай тогда, — сказал он, шире раздвигая занавески. Я лениво поднялся с кровати, ещё раз как следует потянулся и сел в своё кресло. Настроение было сказочным, хотелось просто наслаждаться каждой минутой, и я не мог поверить, что ещё вчера мог лишить себя всего этого, если бы не мой ангел. Сердце согревала благодарность, от которой хотелось дарить радость, улыбаться и жить.
Однако и в таком замечательном дне, как мне казалось ещё с утра, могут таиться свои сюрпризы.
Ещё во время завтрака я заметил, что Готье, одетый в уже привычный костюм с черепом, вёл себя довольно рассеяно: переспрашивал вопросы, которые я задавал, крутил в руках какой-то стеклянный стакан, задумчиво глядя сквозь него, и несколько раз доставал сигареты, не выходя из дома. Табачный дым дурно действовал на моё и без того опалённое горло и вызывал пугающие воспоминания, поэтому я старался как можно дольше задерживать дыхание, осторожно вбирая ртом воздух. Такое странное поведение господина хоть и озадачило меня, но я не стал докучать ему глупыми вопросами, если он сам не желал со мной поделиться. Поэтому я молча выехал на улицу, мечтая поскорее оказаться под свежим осенним ветром и нежным, хоть и не тёплым солнцем. Земля во дворе уже начинала становится топкой, размокая под многочисленными ночными дождями, а трава превращалась в пожухлые грязные волосы. Но именно эта красота увядания и требовалась сейчас моему сердцу. Унылое лицо посидевшего неба отражало мои мысли и позволяло остаться наедине с собой. Оно дарило покой в отличие от летней суеты, и мне было легче переварить и принять горькую истину. Легче смириться с обрушившейся на меня правдой и отпустить травящие душу воспоминания, оставляя их в прошлом. На время я закрываю глаза, стараясь представить, что нахожусь в совершенно другом месте, может быть, даже у себя дома, не сталкиваясь с жестокостью, болью и страхом. Пытаюсь перенестись в другую реальность, в которой нет места преступлениям и подземным постелям. Но с удивлением понимаю, что я вовсе не хочу расставаться с последними событиями своей жизни и человеком, который сумел подарить мне счастье. И словно в подтверждение моим мыслям раздаются шаги, заставляя меня вздрогнуть.
— Кхем-кхем, а кто разрешал тебе выходить? Сейчас уже холодно, ты можешь простыть. — Строго произносит мужчина, накидывая клетчатый плед красно-синего цвета на мои плечи.
— Ой, мне совсем не холодно, — смущённо отвечаю я, — да и не буду здесь долго сидеть, — добавляю в конце, по-прежнему глядя в пасмурное небо.
— Вот как? А мы то хотели… — говорит мужчина, но его слова обрываются резким карканьем.
— Граф! — радостно оборачиваюсь я и встречаюсь с птицей, сидящей на предплечье своего хозяина. Готье, незаметно улыбнувшись, позволяет ей взлететь, и ворон стремительно удаляется ввысь. Я же с интересом наблюдаю за его полётом и уже заранее знаю, что этот момент надолго останется в моей памяти счастливым воспоминанием детства.
Готье приседает на карточки рядом со мной и тоже следит за вороном какое-то время, но спустя несколько минут молчания он поворачивается ко мне.
— Андре, — начинает он, — послушай, ты же понимаешь, что тебе нужно образование, поэтому я хотел бы обсудить с тобой вопрос о твоём обучении. — Я внимательно слушаю синьора, ожидая чего-то плохого, но понимая, что он прав. — Я обдумал эту ситуацию и решил, что самым лучшим вариантом является обучение на дому, поскольку даже самые ближайшие школы находятся довольно далеко. Надеюсь, ты не будешь против, если к нам будут приходить учителя? — тактично спрашивает он. Я, конечно, сразу догадываюсь, что причина такого решения кроется не только в том, что до школы пришлось бы далеко добираться, но и в моей травме. Однако я стараюсь не огорчаться и согласиться с его предложением, хотя мне совсем не хочется видеть посторонних людей.
— Да, конечно, — вяло улыбаюсь в ответ. — Если вам это не помешает, — расстроенно вздыхаю я.
— Что ж, замечательно. — Кивает Готье. — И да, прошу тебя, — бегающими зрачками заглядывает в мои глаза господин, — обращайся ко мне на «ты». Прошу тебя. — Ещё раз повторяет он, отчего моё сердце заполняет ещё непонятная жалость.
— Конечно, — спешно лепечу я, — прости, — как-то ещё нелепо и виновато улыбаюсь, первый раз обращаясь так. В ответ на мои слова на лице мужчины тоже появляется мягкая улыбка, и он, как-то резко отворачиваясь, спешит вернуться в дом.
— Не замёрзни, — на ходу бросает он, — и да, не забудь Графа с собою взять. — Вспомнив о вороне, поручает мне синьор. После его ухода я ещё долго смотрю ему вслед, не веря своим ушам. В голосе Готье звучали слёзы.
После того, как я очнулся от глубоких размышлений, то тоже решил вернуться в дом, поскольку знобкий ветер начал пробираться под одежду, и ноги с руками покрылись неприятными мурашками. Неуверенно позвал Графа, который восседал на ветке и время от времени вертел головой, но тот не откликнулся на мой зов, оставляя меня в ещё большей неуверенности. Облизнув губы, второй раз позвал птицу, которую очень любил и считал умной, чтобы понимать такие команды, но ворон вновь пропустил мои слова. Ещё несколько раз я тщетно пробовал позвать пернатого: кричал его по имени, махал на свою руку и вспоминал, как это делал Готье. Но в результате у меня так ничего и не вышло, поэтому я растеряно заехал на веранду и заглянул в дом, ища синьора глазами, но не смог его заметить. И даже проверив все комнаты, я так его и не нашёл. Значит, брюнет сейчас был на втором этаже и чем-то занимался у себя. Боясь отвлечь мужчину от чего-то важного, я всё-таки окликнул его по имени, и через пару минут Готье появился на лестнице.
— Граф не хочет меня слушаться, — пожаловался я, вызывая довольную ухмылку господина.
— Вот как, — шутливо прищурился он, — ну, пойдём тогда вместе забирать этого негодяя, а то, наверное, скоро начнётся дождь. Я бы не хотел, чтобы он промок. — И с этими словами мы уже вдвоём вышли на крыльцо, после чего ворон покорно сел на плечо хозяина. Я, шутливо дуясь на Графа, нарочно не смотрел в его сторону, но на лице так и расплывалась улыбка. Оказалось, он был не только гордым, но ещё и своенравным существом.
Этим днём перед сном я ещё долго вспоминал наш с Готье разговор о моём обучении и надеялся, что занятия окажутся вполне нормальными, как в обычной школе, а не что-то вроде уроков, какие преподавали в интернате. Я бы не хотел вновь чувствовать себя инвалидам и боялся того, как на меня посмотрят называемые учителя, ведь помимо отсутствия ног и наличия кресла, мои лицо и руки покрывали красные следы от ожогов. С чем мне вновь предстояло столкнуться? С жалостью? Отвращением? Я изо всех сил старался не накручивать себя и не предавать этому большого значения, но что-то мне подсказывало, что приходы посторонних людей не принесут ничего хорошего, и, как показывали прошлые события, интуиция меня ещё никогда не подводила.
Поскольку природой занимался ещё только сентябрь, господину удалось довольно быстро договориться с одной из школ на окраине, и в течение нескольких дней он не расставался с телефоном, договариваясь о наиболее удобном времени занятий и уточняя детали о том, какие учебники понадобятся, и что ещё необходимо. Когда все вопросы были решены, и уточнено расписание, по которому следовало, что первый урок приходился на девятнадцатое число, я, как мог, старался отсрочить его приближение.
— Андре, ты волнуешься? — как-то раз прямо спросил мужчина.
— Нет, — постарался вставить я, но Готье решил продолжить.
— Если тебя будет не устраивать чьё-то отношение, то мы попросим сменить учителя, договорились? — наклонился он, на что я уныло кивнул.
В день своих первых занятий я, как обычно, встал в не очень-то хорошем настроении и, закончив утренние дела, перебрался с инвалидного кресла на стул у своего письменного стола, на котором лежали приготовленные книги и принялся ждать прихода человека. Как я и предполагал, ждать пришлось минут на пятнадцать дольше, но, когда я уже довольно замаялся, в коридоре раздались шаги сапогов и хрипловатый женский голос.
— Ой, еле вас нашла, — сипло буркнул он, после чего донеслись звуки расстёгивающихся клёпок на её пальто. — Это же вы Виардо? — спохватившись, уточнила пришедшая женщина.
— Они самые. — В привычной манере ответил брюнет бесстрастным тоном и зашагал в мою комнату, провожая гостью. Та послушно побрела за ним и также следом зашла ко мне. Я же заранее сидел так, чтобы по возможности скрывать ноги, но всё равно напрягся, завидев довольно пожилую женщину с сухими обесцвеченными волосами, уложенными в неопрятной причёске.
— Здравствуйте, — ещё раз произнесла она, — меня зовут Элоиза Бош. Для вас миссис Бош, — представилась женщина, — преподавать я буду историю и обществознание. Ну, дальше, я думаю, мы справимся без вас, — обратилась дама к Готье и шмыгнула носом. В ответ тот лишь молча вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь, на которую ещё несколько секунд выжидательно смотрела Элоиза, после чего наконец-таки повернулась ко мне.
— Он что, всегда так одевается? — поучительным тоном спросила она, сев на приготовленный заранее стул и наклонив голову так, что её чёрные очки в толстой полуовальной или же прямоугольной оправе съехали на нос. Я сразу принял её наглый вопрос враждебно, что тут же помогло мне составить первое впечатление.
— Так что, вы говорили, будете мне преподавать? — проигнорировав её дерзость, уточнил я, стараясь перевести тему, на что женщина с укоризной взглянула в мою сторону, но повторила предыдущий ответ. Висела на ней какая-то старомодная коричнево-пёстрая юбка и подобного цвета кофта, но самым неприятным был сильный и резкий запах грубых дорогих духов, из-за чего я не раз захватывал побольше воздуха в лёгкие и старался не вдыхать этот аромат какое-то время. Преподавала она также, как и выглядела – монотонно, сухо и неинтересно, из-за чего вся полученная информация почти не удерживалась у меня в голове, а мысли сосредотачивались в подсчёте минут, которые ещё предстояло просидеть рядом с ней. Поэтому, когда она сообщила домашнее задание и принялась уходить, я несказанно обрадовался, да так, что мне показалась, Бош заметила моё нетерпение и, хмыкнув, поднялась на ноги и начала складывать вытащенные на уроке книги в сумку.
— Ну, до свидания, — лицемерно улыбнувшись, простилась женщина и направилась к выходу. Когда же миссис Бош вышла, то я действительно облегчённо выдохнул, понимая, что с трудом переношу глаза, прикованные к моим ожогам. Хорошо, что она ещё не видела кресла, которое Готье убрал в другую комнату перед её приходом. Какое-то время с порога ещё доносился её скрипучий голос, зато мой синьор не проронил ни слова и также молча замкнул за ней дверь. Я даже улыбнулся, мысленно представив её недовольную гримасу.
Хоть на улице и держалась ещё тёплая для первого месяца осени погода, и на небе висело солнце, но после присутствия постороннего человека атмосфера в комнате резко изменилась, словно лучи разучились проникать сквозь оконное стекло. Воздух, пропитанный дурным запахом духов, сделался тяжёлым и гнетущим. Не сумев противостоять общему пасмурному настроению, я также потерял и без того худой энтузиазм. К счастью, через пару минут мой покой нарушил Готье.
— И как тебе? — поинтересовался он. Я не хотел огорчать синьора, помня, как долго он старался подобрать самые подходящие условия и лучший учительский состав, читая отзывы на сайте школы. Хоть мужчина и не говорил мне об этом прямо, но в своих речах он ни раз проговаривался. То про отзыв плохой сообщит, то про случай какой-то расскажет, то его губы сами невольно произнесут какую-то информацию, занимающую мысли.
— В целом, нормально. — Вздохнул я, научившись не многословью у своего хозяина, — как личность, конечно, она мне не совсем приятна, но преподаёт довольно хорошо и доступно, — мягко выразил своё мнение я, добавив в конце выдуманный аргумент в пользу миссис Бош.
— Мне тоже она не понравилась. — Медленно и даже угрожающе поделился брюнет. На его лице висела знакомая отрешённость и некая тревога, но моргнув, он добавил, — ладно, хоть ведёт нормально. — И, словно прочитав мои мысли, открыл две створки окна на проветривание, чтобы избавиться от гнетущего запаха.
Поскольку я обучался на дому, расписание не было забитым, и на день приходилось всего три-четыре урока с приличными интервалами. Лишь иногда занятия стояли так рядом, что учителя едва не сталкивались друг с другом на пороге. На сегодня следующим по графику стоял английский язык, преподавательница которого имела более пунктуальный характер и заявилась почти что вовремя. Оставив верхнюю одежду в прихожей, она прошла ко мне.
— Здравствуй, — улыбнулась довольно молодая девушка не старше тридцати лет. — Меня зовут Розет Пети. Ты же можешь меня звать мисс Пети. Ну, а тебя как зовут? — дружелюбно поинтересовалась она. Я сразу заметил, что девушка старалась быть приветливой, как стараются все молодые учителя, но у меня было заранее предвзятое отношение.
— Андре. — Коротко представился я. — В документах со согласием должно быть написано, — язвительно заметил в конце, но Розет не стала обращать на мою колкость внимания и сразу начала знакомить меня с общей задачей на четверть. Я слушал хоть и внимательно, но без интереса. Куда сильнее меня привлекало изучение её психотипа, поэтому я больше слушал ни что она говорила, а как. Светлые волосы чуть ниже плеч явно подвергались утренним бигуди и хорошей порции лака, лёгкий макияж украшал лицо, а ногти неброский маникюр. Духи же имели тонкий фруктовый аромат, который я бы и не уловил, но после знакомства с миссис Бош, стал острее относиться к запахам. Находились же на девушке светлых тонов блузка и брюки, но и её симпатичный образ, и напущенную любезность, и манеру учения портило такое же лицемерное сочувствие, поэтому я не спешил активно работать и идти на контакт. Спросит — отвечу, не спросит — промолчу.
В целом занятие прошло гладко, но из-за того, что я тяжело переносил посторонних после травмы и предательства отца, в конце я довольно сильно изматывался, и после ухода мисс Пети настроение полностью упало на дно.
— Мальчик мой, ты же понимаешь, что тебе всё равно придётся выходить в общество и контактировать с людьми? — заметив моё опустошение, спросил синьор. «Кто-бы говорил,» — мысленно фыркнул я, но лишь молча кивнул в ответ, не желая спорить. Вдруг я с грустью воспомнил, когда практически перестал чувствовать дискомфорт в общении и однажды, летом, даже сам изъявил желание познакомиться с мальчишкой, который, судя по всему, приезжал к кому-то в гости на каникулы. Его, кажется, звали Матио. Эх, такое ощущение, что это происходило очень давно и совершенно с другим человеком.
После занятия с мисс Пети следовал урок биологии, перед которым я успел поговорить с Готье и выполнить домашнее задание. Последняя на сегодня учительница оказалась довольно разговорчивой особой и большую часть отведённого времени восхищалась моим микроскопом и несколько раз пообещала, что на некоторых уроках мы даже сможем им попользоваться. Перед своим уходом она ещё раз сказала, что рада нашему знакомству, как хорошо, что у нас будет оборудование и вообще, как важно иметь микроскоп.
Все занятия давались мне легко, и даже историю я понимал после самостоятельного прочтения, но чужие лица лишали меня сил, поэтому весь оставшейся день я провёл в задумчивости, стараясь убедить себя, что привыкну, но одна только мысль, что мне предстояло терпеть их в течение всего года, погружала в уныние.
Так дни потянулись за днями, словно монотонная линия людей, взявшихся за руки. И каждый такой человек приносил с собой неприятные эмоции, похолодание и осеннюю хандру. Кого-то сопровождал ветер, кого-то лёгкий дождик или грохочущий ливень, а кого-то серое каменное небо. Пасмурность ещё сильнее утаскивала меня в яму депрессии, но зато Графу такая погода приходилась по вкусу. Как ни странно, ворон любил сидеть на облетевшем суку, нахохлив перья, но перед дождём Готье всегда уносил его в дом. Боялся, что промокнет, заболеет. Видя же мою подавленность, мужчина всячески старался порадовать меня и часто разрешал подолгу играть на улице в логове вместе с Графом. Ворон действительно обладал хорошим умом и любил сидеть на краю ящика, капаясь клювом в его содержимом. Меня очень забавили его действия, поэтому я специально вытаскивал эти ящики из-под кровати, в которых собирал всякие проволоки, гвозди, гайки и прочий хлам, как назвала бы его Элин. Однажды Граф взял понравившейся ему маленький ключик, который привлекал меня своей таинственностью, и вместе с ним вылетел наружу, прочертил в небе несколько кругов и важно уселся на дерево.
— Эй! Отдай! — выезжая за вороном, крикнул я, на что тот ответил пронзительным карканьем, и мой ключик полетел куда-то вниз из его клюва. Я сразу понял, что у меня нет никаких шансов его найти, и лишь беспомощно развёл руками, не в силах сердиться на птицу. А она, видимо, чувствовала это и специально пакостила мне.
— Нет, Граф, ты не ворон, ты сорока! — с задранной головой покачал пальцем я. Вскоре, видимо, услышав крики, на веранде показался Готье.
— Ну всё, прекращай игры и заезжай домой. — Холодно сказал брюнет. Больше мне не казалась его манера общения обидной, ведь знал, что мужчина на самом деле за меня переживал. На крыльце синьор установил специальный пандус, чтобы мне было удобно подниматься. Там же, на крыльце, лежала специальная тряпка, которой я вытирал колёса, а в прихожей он прибыл вешалку на моём уровне, чтобы я сам мог вешать одежду. Только благодаря Готье я не погружался в полную меланхолию, и некоторые дни меня сопровождало хорошее настроение, как, к примеру, в этот. Но, к сожалению, его омрачал приход очередной учительницы, и я поспешил приготовиться заранее. Такая спешка оказалась лишней, поскольку преподаватель, которая вела и геометрию, и алгебру также имела привычку опаздывать или, как там они говорят – задерживаться. Но спустя двадцать минут за окном показалась машина, подъехавшая к воротам, из которой не спеша выбралась женщина в тёмно-синем пальто. Ещё через несколько минут она оказалась на пороге моей комнаты.
— Здравствуй, Андре, — поздоровалась в меру полная дама в возрасте тридцати с лишним лет, разматывая свой шёлковый шарф. Помимо цветастого шарфа на ней были тёплая водолазка в полоску и юбка. Как и миссис Бош, она носила очки, но менее заметные на лице.
— Здравствуйте, миссис Фрей, — со скучающим видом кивнул я.
— Начнём, пожалуй, с проверки домашнего задания… — монотонно начала женщина, доставая ручку. Хоть математику я и не любил, но программу пятого класса понимал легко. По возрасту мне следовало поступать в шестой класс, но поскольку весь прошедший год я не получал должного образования, то многое пропустил, и приходилось навёрстывать. Урок длился медленно, но спустя час я смог отдохнуть.
Постепенно я действительно привык к занятиям и даже к учителям, и только миссис Бош вызывала наше общее с Готье недовольство. А после одного случая она окончательно потеряла моё уважение.
По четвергам в расписании стоял урок общества, и миссис Бош что-то рассказывала о социальных нормах человека, и до окончания оставалось не больше двадцати минут.
— Ой, душно что-то так, — пожаловалась женщина, оттягивая горловину кофты, — принеси-ка мне быстренько водочки с кухни, — попросила она, ставя меня в неловкое положение. Я всегда старался скрывать свою травму, и не хотел бы, чтобы о ней кто-то узнал, а тем более Элоиза Бош.
— Вы можете сами пройти за водой, если хотите, — как можно мягче предложил я неуверенным голосом.
— В смысле? — качнула ладонью, — я что, знаю, где у вас кухня находится? У вас вон здесь, какие хоромы! — Возмутилась она, — я уже пожилая женщина, Андре, мне пятьдесят пять лет. У меня и давление, и голова в духоте болит, — загибала пальцы миссис Бош. — Я, главное, про моральные качества человека рассказываю, про воспитание, и ты так с пожилым человеком себя ведёшь. Может быть, мне ещё с собой и воду в бутылочке носить? У меня здесь и так учебников гора, только чтобы к тебе ездить! — С укором упрекала Бош на полном серьёзе, качая головой, хотя со стороны это выглядело даже смешным. Может быть, ей нравилось жалеть себя, а может быть, и старческий маразм брал своё, только если бы я и захотел, то всё равно не смог бы выполнить её просьбу, поскольку кресло находилось в зале. Я лишь невольно опустил глаза на свои ноги, но к несчастью, миссис Бош заметила мой взгляд и тоже наклонилась, чтобы заглянуть под стол.
— Так что, у тебя ног нет? — В лоб спросила она. — Это из-за этого ты домашник, да? Так я ж не знала, и ты ничего не говорил. — Принялась оправдываться она, — так, а что стряслось-то? — якобы участливо уставилась тётка. Этим, видимо, она хотела загладить свои несправедливые обвинения и закончить на хорошей ноте. Но её вопросы делали лишь больнее. Мне казалось, что я был готов сейчас взорваться от негодования, но какая-то неизведанная сила сдерживала мои эмоции.
— Ампутация, да? А почему ампутировали? — словно не понимая, что это не её дело, продолжала допрос Бош. Мне ужасно хотелось ответить ей дерзостью, но, наверное, воспитание, а может быть и трусость не позволяли мне так поступить, поэтому вместо огрызательств я решил солгать.
— Это в детстве было. Я не помню уже, — пролепетал я. Такой ответ вполне устроил историчку, и она наконец прекратила докучать. Через несколько минут закончился и сам урок, и миссис Бош, сложив все свои «тяжёлые учебники, которые она таскала только ко мне» в сумку, покинула комнату. На пороге старуха ещё намеренно долго обувалась, расспрашивая синьора о моей инвалидности.
— Так он у вас, значит, инвалид, да? А я и не знала. Ой, так, а что случилось? Я у ребёнка спрашиваю, он: «Не помню-не помню» … — Дальнейшие её реплики скрыли шорохи, превратив их в неразборчивое бурчание, но мне и не хотелось слушать. Как и всегда, синьор не счёл нужным отвечать на её вопросы и проводил женщину «невежливым» молчанием.
После излишнего любопытства Бош я находился в подавленном настроении, которое, словно её духи, проникло в каждую клеточку моего тела, нагнетая знакомые комплексы о своей неполноценности. Произошло то, чего я опасался больше всего, и сейчас мне не хотелось никого видеть. Я желал просто остаться наедине с собой, чтобы проглотить всю обиду и закрыть на это глаза, но в комнату, как и всегда, зашёл Готье.
— Надеюсь, ты не стал обращать на её слова внимания? — поняв, о чём я переживаю, спросил он, наклоняя голову набок.
— Ты бы слышал, как она это говорила, — опечаленно вздохнул я, — да дело-то и не в ней, — махнул рукой, — мне кажется, что теперь ко мне так будут относиться все люди. — Признался я.
— А я-то думал, что мы уже прошли этот разговор. Ты — это ты, Андре, и никто не может сделать тебя лучше или хуже. У каждого человека своё воспитание, свои ценности и своя жизнь, и если кто-то будет что-то тебе говорить, то это его проблемы. Когда ты уже это поймёшь? Только ты сам можешь знать, какой ты на самом деле. — Говорил брюнет, внимательно глядя в мои глаза. Я соглашался с его словами, но внутри почему-то всё равно плескались обида и боль.
— И если ты не будешь обращать внимания на эти нелепые суждения и зацикливаться на них, а заниматься своими делами, видя чёткие цели и радости, то уйдут и комплексы, и обиды. У тебя просто не останется на это времени. Поверь мне. — Попросил Готье, беря мои руки в свои ладони. И я поверил, потому что знал — этому человеку верить можно. Растрогавшись, я согласно кивнул, и Элоиза Бош ушла на второй план. Сейчас я думал только о том, что, если есть человек, который способен превратить обиды в самые приятные чувства, то я смогу пережить, что угодно. И вновь меня заполнила тёплая благодарность, которая никак не могла во мне уместиться.
— А сейчас, пожалуй, давай откроем окно? — улыбнувшись, спросил синьор, и мы оба разошлись приступом смеха.
После этого небольшого разговора я стал проще относиться к учителям, и учёба пошла легче. Настроение перестало одеваться в чёрный цвет, и жизнь казалась светлее. Постепенно так и прошла первая четверть, а за ней и сама осень, оставляя после себя холода и первые слои снега. За это время мы успели посетить магазин и выбрать мне тёплую одежду. На этот раз поездка обошлась хорошо. Я уже не так боялся сердитых дорог и проносящихся мимо машин. Уже не замечал косых взглядов продавцов и прохожих покупателей, которые также спешили по своим делам. Хоть декабрь только и вступал в силу, но на полках уже начала появляться первая новогодняя атрибутика: ёлочные украшения, плюшевые петушки и разнообразные предметы с ними.
— Смотри, какой, — взяв одного небольшого петушка на присоске, улыбнулся Готье, протягивая его мне, — хочешь такого? — Шутливо спросил он, на что улыбка сама собой растянула мои губы.
— Не-е-ет! — смеясь, протянул я, и мужчина, фыркая, вернул игрушку на полку.
Мало-помалу приближение Нового года становилось всё заметней: по телевизору показывали новогоднюю рекламу, по радио включали песни, вызывающие праздничное настроение, а когда мы с Готье сидели вечерами в беседке, то видели, как вдали город пестрел яркими огоньками гирлянд. Но всё это не имело никакого значения по сравнению с главным фактором новогоднего настроения — семьёй.
Однажды, уже во второй половине месяца синьор с утра отправился по своим делам, а во время моих занятий чем-то шумел в зале. Но к счастью, сейчас шла не история, и мне удалось избежать столкновения с любопытством миссис Бош. А вот Готье избежать моего любопытства после ухода учительницы не удалось.
— Чем ты там шумишь? — поинтересовался я, когда брюнет вкатывал кресло в мою комнату.
— Увидишь, — загадочно улыбнулся он. Перебравшись в коляску, я принялся крутить колёса, направляясь в зал. И первое, что мне бросилось в глаза при входе — это стоящая на завёрнутом табурете ёлка, на которой уже висела гирлянда и несколько прядей мишуры. Осмотрев комнату внимательней, я увидел, что по периметру всего потолка также протянуты чёрные провода гирлянды.
— Вау! — обрадовался я, подъезжая ближе, стараясь не врезаться в разбросанные на полу упаковки с шарами и мишурой.
— Надеюсь, это не совсем ужасно. — Вздохнул господин. — Занимаюсь этим первый раз в жизни.
Ответом на его слова послужила ещё одна довольная улыбка, и мы вдвоём принялись украшать дом, поднимая вокруг себя суету и оставляя за собой мусор в виде блестящих обрезков. Но через пару часов, когда он надёжно хранился в пылесосе, обстановка дома заметно повеселела: над дверями повисли новогодние венки с бубенчиками, на подоконниках растянулась яркая мишура, а на окнах закрасовались наклейки с оленями и ангелками. Рождественские ангелы парили и в моей комнате, прикреплённые к люстре, создавая ощущения сказочного волшебства, которым заразился весь особняк. А вечером, когда синьор погасил свет, огни вступили в свою силу и засверкали разноцветным мигающим светом. Я не помнил, когда был таким счастливым за последнее время, и на глаза готовились выползти слёзы радости, но вместо них моё горло сотрясали лишь восторженные визги.
Все остальные дни до торжества, наполненные смехом и весельем, прошли в таком же предвкушении, не уступая в силе самому празднику. По телевизору безостановочно крутили старые добрые фильмы и комедии, а двор покрылся высоким слоем пушистого снега, который приходилось расчищать практически каждое утро, но зато в выходные я с удовольствием в нём играл. Когда же до боя курантов оставалось меньше суток, я помогал господину крошить салат и нарезать продукты, незаметно утаскивая со стола мандарины. Настроение, словно бенгальские огни, искрилось нетерпением и детским восторгом. И вот, как некогда с Робертом и мамой, мы с Готье вместе встречали Новый 2017 год, который обещал стать началом белой полосы в нашей жизни. После весёлой встречи года, я, ощущая себя семилетним мальчишкой, не удержался от глупых улыбок и восклицаний, когда заметил под ёлкой подарок в яркой обвёртке, в котором оказались электронная книга и МР3-плейер, о которых я долго мечтал. Рядом также стояла упаковка в виде картонного домика с конфетами.
— Спасибо! — в который раз повернулся к Готье я, рассматривая плейер и вспоминая, как ещё год назад только мечтал о празднике в кругу семьи.
— Нет, Андре. Это тебе спасибо. — Посмотрел мне в глаза брюнет и отвернулся.
Практически всю ночь мы не спали и даже выходили на улицу зажигать салюты, которые красно-жёлтыми огнями рассыпались в воздухе, со свистом взлетая в небо. И эти сверкающие взрывы потом ещё надолго останутся в моей памяти, как искры безумного детского и неповторимого счастья.
Все зимние каникулы я наслаждался отдыхом, то смотря телевизор, то читая книги, не забывая выписывать понравившиеся цитаты. Больше всего мне нравилось читать трагические истории с грустным финалом или же книги по психологии, но и детективы не оставались в стороне. Помимо чтения я часто бывал на улице и несмотря на инвалидное кресло старался выполнять физические упражнения. Любил играть с Графом, и даже, когда Готье предлагал завести собаку, чтобы мне не было так одиноко в его отсутствие, я отказался, подумав, что ворон может на это обидеться.
Уже подступали последние дни, отведённые на зимний отдых перед третьей четвертью, и скоро должны были вновь начаться занятия, когда я внезапно подхватил ангину, да такую сильную, что учёбу пришлось отложить. На несколько дней болезнь привязала меня к постели, температура не желала спадать ниже тридцати восьми градусов, и меня мучили кашель и покрасневшее горло. От зуда покраснели глаза, а на тумбочке одна за одной появлялись небрежно скомканные салфетки. Мужчина беспокойно сидел рядом со мной и всячески старался сбить жар, но действие таблеток оказывали краткосрочный эффект. И несмотря на слабость и ломоту во всём теле, мне нравилось болеть. В такие дни Готье проявлял особую заботу и внимание, и, наверное, его холодная рука, которая ласково касалась моей головы, помогала гораздо лучше любых сиропов. Несколько раз он предлагал вызвать «Скорую», но я отказывался, не желая видеть врачей, которые ассоциировались с приходом бед после печальных событий в больнице. Синьор уважал моё мнение и пробовал сам меня вылечить и, пропив десяток лекарств, включая ингаляцию, я наконец-таки почувствовал себя лучше. Температура редко превышала метку тридцати семи градусов, а кашель стал влажным, беспокоя меня всё реже и реже. Я уже вновь мог заниматься своими делами, и с удовольствием собирал разные механизмы из железок, которых у меня скопилось достаточно много.
Так и потекли последние январские деньки, не омрачённые визитами учителей, но одним утром почувствовалась некая перемена. Кашель всё никак не мог позволить мне уснуть, поэтому пол ночи я проворочился в постели и проснулся лишь к одиннадцати часам утра. На столе меня, как обычно, ожидала остывшая яичница, а вот синьора, на удивление, не было на месте, хотя он старался никуда не отлучаться, пока я болел. Решив, что мужчина чем-то занят наверху, я быстро позавтракал, помыл за собой посуду и отправился к себе, планируя немного почитать и собрать довольно хитрую конструкцию, с помощью которой моё кресло могло бы ловчее преодолевать пороги и прочие преграды на улице. История о каком-то потерянном алмазе показалась мне не особо интересной и, почитав несколько страниц, я отложил книгу в сторону и подъехал к письменному столу под которым временно хранилась коробка с запчастями и инструментами. Вытащив нужные детали и разложив их на столе, принялся думать, как лучше собрать механизм, набрасывая примерные варианты в тетради. Процесс оказался сложнее, чем казалось вначале, но выделив пару более удачных чертежей, я принялся за основную работу. Как на зло, необходимые элементы хранились на улице в моём логове и, не желая бросать начатое, я со вздохом покинул комнату, надеясь, что Готье разрешит мне выехать на улицу на пару минут, или хотя бы сам занесёт коробку домой. Однако мужчины по-прежнему нигде не было видно на первом этаже, и ответа на мой зов не последовало тоже. Я уже думал, что синьор меня не услышал и хотел позвать его ещё раз, но внезапно мой взгляд зацепила неприкрытая дверь на веранду. Озадаченно склонив голову набок, я двинулся в прихожую. У стены не хватало пары ботинок, а крючок одиноко висел без пальто. Часовая стрелка лениво указывала на второй час дня и, судя по всему, Готье после своего ухода утром больше не заходил домой.
— Что ж, — вздохнул я, решив, что смогу быстренько съездить в логово и вернуться назад до прихода хозяина. Спешно натягивая на себя свитер и куртку, надеялся, что это не принесёт мне лишних осложнений и, надев шапку и укрыв ноги пледом, я осторожно открыл дверь. Холодный воздух тут же ударил в нос, а ветер подул с такой силой, что откатил кресло назад. Поморщившись от мороза, я принялся вращать колёса, обжигая руки об холодный металл и, съехав с пандуса, тут же покатил к своему логову. Шторка, закрывающая его вход, словно флаг, дёргалась из стороны в сторону, но держалась довольно прочно. Ещё раз оглядевшись перед тем, как скрыться внутри, я внезапно понял, что красоту заснеженного пейзажа нарушала некоторая странность. Хоть погода и отличалась сегодня свирепым поведением, насылая довольно сильные порывы ветра и колючие морозы, но ни одна снежинка не касалась земли. Значит, снег лежал старый, и на нём должны были остаться следы, но дорогу к гаражу не пересекала ни одна цепочка отпечатков, и путь к воротам также не был исписан массивными следами от шин. Странно, куда же тогда подевался синьор? Моментально забыв о своей коробке, я двинулся ближе к дому и, найдя нужны следы у крыльца, поехал по их направлению и вскоре с горечью осознал, куда они вели. Из последних сил надеясь в своей ошибке, я, уже не придерживаясь цепочки следов, двинулся на задний двор. Мне ужасно не хотелось верить своим опасениям и страхам застать господина в окружении неизвестных могил, но как только я завернул за угол дома, в глаза сразу бросилась чёрная фигура хозяина, чётко выделяющаяся на белом фоне. Мужчина неподвижно стоял у березы, склонившись над двумя холмами, засунув руки в карманы. Его волосы с яростью трепал ветер, но, казалось, он вовсе этого не замечал, глядя на свежие, но уже обожжённые холодом цветы. К горлу подкатило горькое разочарование, а сердце пронзила непонятная, схожая с предательством боль. Какое-то время я молча за ним следил, не зная, как лучше следует поступить: незаметно уехать обратно, не создавая новых ссор, или же прямо спросить мужчину, что он здесь делает. Я решил не наступать на старые мозоли и со скрипучим сердцем вернуться в дом, но, словно почувствовав мой пристальный взгляд, Готье обернулся сам.
— Ты ещё не полностью оправился от болезни, Андре. — Обычным равнодушным голосом произнёс мужчина. — Я, кажется, не разрешал тебе выходить. — Добавил он. Я тут же потерялся в своих мыслях, не в силах найти подходящий ответ. Внутри возникло противное ощущение, будто у меня нет прав вмешиваться. Будто я зашёл на чужую территорию и сделал что-то плохое. Но почему в этой ситуации я должен чувствовать смятение? Разве не Готье нарушил своё обещание?
— Ты проходи, Андре. Я был бы рад побыть сейчас с тобой. — Неожиданно пригласил синьор, что вызвало во мне ещё большее смятение. Но спустя минуту колебаний я всё же робко коснулся металлических ободков, прикреплённым к колёсам, и принялся аккуратно подъезжать к стоящему впереди брюнету. Почему-то мне казалось, что сейчас он действительно нуждался в моём присутствии, а в его глазах больше не плескались те безумная мания и любовь к усопшим. Сейчас в его голосе скользили лишь грусть и тоска. Горькие и тяжёлые. Сделавшие господина таким же холодным, как пронзённый морозом, воздух.
— Побудь со мной немного. — По-детски попросил хозяин, и я, всё ещё неуверенно, остановился напротив заснеженных могил, гадая, кого они скрывают под слоями твёрдой земли. Над нами повисла неопределённая тишина, и я боялся нарушить эту тишину, как бояться нарушить церковный покой. Взгляд сам собой остановился на дрожащем букетике жёлтых роз, который ярко выделялся среди белых, похожих друг на друга сугробов. Сжавшиеся от холода лепестки подрагивали от завываний ветра, но лежащий сверху снег не позволял ему опрокинуть цветы. Вскоре висевшую тишину разрушил хриплый от долгого молчания голос.
— Здесь находятся мои родители. — Вздохнул Готье без особых предисловий. Мои и без того замёрзшие руки ещё сильнее похолодели от его слов, но последующая фраза развеяла все переживания. — Нет, это не я их убил. — Так же коротко пояснил мужчина. В моей голове сразу возникло много вопросов, но я не решался их задать, боясь потревожить его горе своим любопытством.
— Ты уж прости, что я пришёл сюда. — Повернулся ко мне брюнет. Его волосы то и дело закрывали лицо. — Просто сегодня у моей матери день рожденье. А жёлтые розы — её любимые цветы. — После недолгой паузы медленно произнёс он. — Её звали Мелани. Красивое имя, правда? — Мягко улыбнувшись, спросил мужчина. Я задумчиво кивнул в ответ.
— Она была прекрасной женщиной. Любила меня. И я её любил. И отца я любил тоже. Его звали Бастион. Знаешь, я часто вспоминаю его. Мне казалось, что он всегда сможет меня защитить, поддержать, решить любые проблемы. Отец был моим героем, лишь потому, что просто был моим отцом. — Вновь улыбнулся господин, тепло взглянув на меня.
— Значит, ты очень на него похож, — робко произнёс я, выпуская облачка пара.
— Я? — С внезапной усмешкой и даже презрением фыркнул мужчина, раздвигая губы от омерзения. — Нет, Андре, мне никогда не стать таким же человеком, как он. Никогда. — Чётко повторил Готье, освобождая из груди тяжкий вздох.
— Ты давно им стал, — улыбнулся я, всеми силами желая обнять своего хозяина, но проклятое кресло не позволяло этого сделать. — По крайней мере для меня, - опуская голову, сказал я, чувствуя, как внутри заплескалось что-то тёплое, похожее на детское счастье. Но оно резко прервалось от внезапного взгляда господина, наполненного ужасом, словно он увидел что-то страшное за моей спиной. Его страх молнией передался и мне, ударяя в живот липкой тревогой и заставляя обернуться, но сзади себя я ничего не увидел и непонимающе уставился на мужчину.
— Нет, мой мальчик, — с сожалением сглотнул Готье. — Ты просто многого не знаешь. Я очень ужасный и мерзкий человек. Настолько мерзкий, что даже боюсь признаться тебе и рассказать всю правду, потому что боюсь, что ты меня больше никогда не сможешь полюбить. А ты меня не сможешь полюбить. — Совсем севшим голосом выдавил Готье, и мне показалось, что в этот момент что-то навсегда разрушилось в его душе. Развалилось. Умерло. Я видел это в его глазах.
— Но больше я не могу молчать, мой мальчик, — облизнул пересохшие губы господин и присел напротив меня, осторожно касаясь плеч, — я должен тебе рассказать одну вещь. Одну очень страшную вещь, Андре. — С трудом произнёс брюнет. Его руки, обычно такие сильные и крепкие, теперь дрожали, а зрачки бегали из одного уголка глаза в другой, скрытые за тонкой плёнкой. — Но после этого ты возненавидишь меня… — На этих словах голос хозяина сорвался, но через несколько секунд снова твёрдо и членораздельно произнёс. – Это я сбил тебя. Это я превратил тебя в инвалида.
Эти слова, словно поток воды, рухнувший на голову, окатили меня. Словно ток, прошибли насквозь, введя в полное оцепенение.
— Это я был за рулём той машины. Я видел… видел, что с тобой сделалось… и уехал! — Сорвался синьор. Теперь его руки не просто дрожали, а ходили ходуном. Голос больше походил на чей-то рёв, но сильнее всего в меня врезался его взгляд, в котором читались такие раскаяние и сожаление! В нём обнажалась та вина, съедавшая его всё это время, и моё сердце наполнилось таким состраданием, каким обливалась лишь при мыслях о бедной и несчастной мамочке.
— А потом... потом я каждую ночь видел тебя. Каждый раз, когда я закрывал глаза, перед ними вновь проносился тот случай. Поверь, я пытался затормозить, пытался свернуть, но опоздал... — продолжал раскаиваться Готье. — Мне казалось, что я сойду с ума от вины. А когда я узнал, что ты попал в приют, то решил хоть как-то её искупить. Хоть как-то помочь тебе, сделать твою жизнь счастливой, но вместо этого сделал всё только хуже... — печально вздохнул мужчина.
— Андре, я даже не имею права просить твоего прощения, потому что такое нельзя простить. Но я… я прошу тебя, мальчик мой! Твоё осуждение убьёт меня! — Сквозь слёзы просил брюнет, забыв о маске безразличия, которую носил всю жизнь, скрывая за ней свою ранимую душу. — Чёрт, какой же я всё-таки мерзкий и жалкий человек… — Глухо прошептал несчастный парень, и над нами вновь повисла холодная тишина, нарушаемая лишь свистящими песнями ветра, но на этот раз разорвать её решился я.
— Я прощаю тебя, — проронил слова я, словно освобождая их из клетки на волю в ясное и бескрайнее небо. Почему-то я не испытывал ни злобы, ни боли, ни очуждения. Лишь спокойствие и удовлетворение, погружаясь в полную гармонию с самим собой. Отчего-то на душе стало легко и свободно, словно из неё вырвалось всё лишнее.
— Что? Что ты сказал? Ты прощаешь меня? — Поднял глаза брюнет, не веря услышанному. — Но я же разрушил твою семью… Принёс столько боли… Испортил жизнь, сломал её…
— Нет. — Мягко улыбнулся я, — ты подарил мне семью и сделал меня самым счастливым человеком! Самым-самым, — зашептал я. Любящие люди познаются в беде, и Готье никак не виноват в том, что Роберт бросил меня. Он просто не смог принять сына с ограничениями и выдержать новый груз, упавший на его долю. Так распорядилась сама судьба, и я безумна этому рад. Возможно, мне предстояло преодолеть предательство и насмешки, принять свой новый облик и смириться со своей участью, чтобы в конце стать сильнее и познать настоящую любовь. Чтобы в конце пути стать несломленным.
Готье с трепетом обнял меня, и мне показалось, что даже сквозь куртку и вой ветра услышал стук его сердца, смешанный с лихорадочными извинениями, шёпотом слетавшими с чёрных и дрожащих губ.
— Пойдём скорее в дом, Андре, я не хочу, чтобы ты разболелся ещё сильнее, — и с этими словами мужчина взял моё кресло за ручки и покатил меня домой, оставляя за спиной засыпанные снегом могилы, откровения и дрожащие на ветру жёлтые цветы.
К счастью, я всё-таки не получил осложнение и с первых чисел февраля смог продолжить своё обучение. Все учителя отнеслись с пониманием к моему недомоганию, считая болезнь уважительной причиной, и только Элоиза Бош осталась недовольной из-за отставания от школьной программы. Я не воспринял её ворчание всерьёз и подождал, пока она выговориться, после чего, не дождавшись от меня какой-то ответной реакции, женщина начала урок. Помимо частого недовольства, сильных духов и сухой подачи информации, она постоянно совала нос не в своё дело: не стесняясь, разглядывала мою комнату, задавала довольно личные вопросы и могла спокойно выдвинуть понравившийся ящик моей тумбочки. Благо, Графу не приходило в голову каркать в её присутствии, иначе от удивлённых расспросов я бы точно не смог отделаться.
Так постепенно и подошёл к концу февраль, не имеющий дополнительного дня в этом году. Природа всё ещё не отошла от долгого сна, но уже начинала готовиться к пробуждению. Снег сыпал редко, а когда всё-таки выпадал, то быстро прекращался и уступал место безоблачному небу. Солнце с каждым разом всё дольше задерживалось над землёй, становясь теплее и приятней. Само собой, начинали петь птицы, но я слушал только одну, которая и петь-то особо не умела, а лишь громко и пронзительно каркать.
С последними днями марта снег и вовсе практически сошёл, обнажая промёрзшую почву, и я радовался скорому приближению лета и окончанию учебного года, а особенно прекращению уроков истории, и, как оказалось, не зря. Элоиза Бош, конечно, всегда нагнетала плохую атмосферу, но однажды ей удалось навсегда испортить мою судьбу.