ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ
Этот день начался в 2 часа 17 минут: ночью всю палату разбудил крик. Кричал Анальгин...
Иван Петрович сразу понял, в чём дело. Так же время от времени кричал его дед. Примерно раз в полгода, среди ночи, он начинал метаться, биться, словно его по рукам и ногам связали, и из его груди рвался наружу, вперемешку с хрипением и свистом, отчаянный вопль, в суетливой сбивчивости которого угадывалось:
- Батальо-он!.. В атаку-у-у... За Р-р-одину-у!.. За Сталина-а-а!.. Вперё-о-од!!!
Иногда ничего нельзя было разобрать, иногда тяжёлым, тягучим потоком выплескивалась грубая матерщина! [1]
__________________
[1] По своему происхождению сон - явление подсознательное, поэтому все попытки втиснуть его в узкие рамки общепризнанной морали являются глубоко ошибочными.
В таких случаях бабушка птицей слетала с кровати, мочила в рукомойнике полотенце и быстро обматывала им голову деда. От холодного тот мгновенно просыпался и вскакивал, затравленно озираясь по сторонам. А бабушка садилась на кровати, клала голову деда себе на колени и до утра качала его, как маленького, баюкала, гладя его седые волосы и приговаривая:
- Ну, что ты, милый... Успокойся... Всё давно кончилось. Всё хорошо...
Дед покорно лежал, всхлипывал и по его большому, ладно скроенному, морщинистому лицу текли слёзы.
...Иван Петрович птицей слетел с кровати, не надев даже тапочек, быстро намочил своё полотенце холодной водой, отжал его и, одним прыжком достигнув кровати Анальгина, с ходу обмотал им голову старика. Гарик зажёг бра. От холодного полотенца и яркого света Анальгин сразу проснулся, быстро пришёл в себя и всхлипнул.
Иван Петрович сел на кровать, положил голову старика себе на колени и стал гладить его жидкие, седые пряди, тихо приговаривая:
- Ну, что ты, Кузьмич... Успокойся... Всё давно прошло. Всё хорошо...
- Ой, Ваня... Ой Ваня... Ой Ваня... - шептал Анальгин и его лицо было мокрым от слёз!
К ним молча подошёл Гарик и тоже погладил старика.
- Вы долго ещё будете там возиться? - громко, недовольно и зло проговорил вдруг профессор.
- Сколько надо, столько и будем! - в тон ему, также громко и также зло огрызнулся Иван Петрович.
- Что там у вас? - на сей раз голос профессора стал поучтивее.
- Светлое будущее пригрезилось, - дрожащим голосом ответил Анальгин, - то, к чему вы всю жизнь стремитесь, я уже один раз пережил, - и тихо, шёпотом добавил, обращаясь к Ивану Петровичу: - Вань, пойдём в коридор, пусть теоретик дрыхнет.
Иван Петрович бережно взял Анальгина под руку и осторожно повёл его в холл. Здесь было почти темно, плотно укутанная полотенцем лампа на посту медсестры хоть и горела, но практически ничего не освещала. Молоденькая сестричка крепко спала в кресле в очень неудобной и неестественной позе.
- Пойдём на лестницу, - еле слышно шепнул старик. - А то разбудим, жалко. Никто вроде не помирает. Пусть спит, молодая. А вы тоже идите, - обратился он к вышедшим в коридор Гарику и водителю КамАЗа, - ложитесь спать, мы сейчас придём.
Они дошли до двери, ведущей на лестницу, открыли её, предварительно осторожно вытащив из ручки засунутую туда швабру, и очутились на площадке. Анальгин закурил, Иван Петрович зябко поёжился.
- Вань, ты тоже шёл бы спать. А я покурю тут у окна... - старик смотрел куда-то в сторону, и столько печали было в его выцветших глазах, что Ивану Петровичу стало неимоверно жалко этого пожилого и ставшего враз каким-то заброшенным человека.
- Кузьмич, а ты с кем сейчас живешь? - спросил он.
- Один. То есть с соседкой. - Анальгин затянулся «Беломором». - У меня комната - девять метров. Телефон в коридоре. Санузел совмещённый! Всё есть...
Душу Ивана Петровича терзала жуткая жалость.
- Кузьмич, - тихо и медленно спросил он, - а там страшно было?
- Ванечка, дорогой, - также тихо ответил старик, - а ты знаешь, что на этом свете самое страшное?
- Ну как? В общем...
- И в общем, и в целом?
- Так сразу-то трудно сказать...
- Это верно! Но я как-то в реанимации слышал, врачи между собой делились сокровенным, самое страшное в жизни - это оказаться между зажимами дефибриллятора! Всё что до этого - мура, мелочи жизни... После - опять-таки не страшно, ибо уже - на том свете! А там, говорят, и категории, и понятия другие! Всё не так, и количество и качество иное. Правда, один мой приятель в своё время голову давал на отсечение, утверждая, что самое страшное в жизни - это брюнетки с голубыми глазами!
- Ну а всё же? Расскажи. Ведь не зря ты кричишь ночами. У меня дед две войны прошёл, тоже кричал. Никогда, правда, ничего не рассказывал. Твердил одно - не дай вам бог узнать! - Иван Петрович говорил шёпотом, тихо, но отчётливо.
- Умный у тебя дед... - Анальгин затушил папиросу и бросил её в стоявшую в углу полную окурков банку из-под венгерского зелёного горошка. - Правильно говорил - не дай бог никому! Но дед-то твой хоть за правое дело страдал, а за что мы ответ держали? До сих пор не разберу.
- Дед у меня - это да! - неожиданно очень нежно сказал Иван Петрович. - Веришь, Кузьмич, я только в семь лет узнал, что он мне не отец!
- Вот как? - вскинул брови Анальгин. - А родитель-то где ж был?
- Не знаю, - ответил Иван Петрович и вздохнул, - не довелось встретиться. Бабушка с дедушкой были моими родителями! И ничего, не жалуюсь.
- Пойдем, посидим в холле, а то что-то холодно здесь, - сказал старик.
Оба также тихо прокрались в отделение и удобно примостились на креслах между недовольно урчавшими холодильниками. Некоторое время сидели молча. Слышалось, как тикают часы на столе дежурной медсестры, из одной палаты доносился мощный храп. Где-то в стенах гудела в трубах вода, далеко на улице, за небольшим лесом хрипло пробасил тепловоз.
Неожиданно Анальгин почти беззвучно прошептал:
- Ваня, я покаяться должен.
- Что? - переспросил Иван Петрович.
- Ты слушай и не перебивай, - глаза старика загорелись, под кожей на лице заходили желваки, - сколько я проживу - одному богу известно! Может потяну ещё немного, а может - сдохну, как собака. Да, да, как собака, никому я в этой жизни не нужен! Так что послушай, что я тебе расскажу. Я - великий грешник! Я человека убил... - Анальгин пожевал губами, сдавленно кашлянул и продолжил: - И не на войне, а прямо вот здесь, в этой больнице. Вон в той палате, что теперь «отходная». И убил играючи, словом! Три года назад. Жутко мне вспоминать всё это, но надо. Кто-то ведь знать должен.
- Кузьмич, да ты что! - встрепенулся было Иван Петрович.
- Молчать не прошу - само собой, слышишь? - не обращая внимания, тихо продолжил старик. - После моей смерти - хоть мемуары пиши, а до того - ни звука! Понял?
- Угу, - кивнул Иван Петрович, поняв, что Кузьмич не шутит.
- Значит так, весёлый я был, даже, пожалуй, слишком и грехов на мне - не счесть. Священное писание я то и дело нарушал. И гулял, и выпивал, и прелюбодействовал - что, не верится теперь? Да я уж и сам-то забывать стал! Но было, было! Ох, как меня бабы-то любили! Я ведь видный был, высокий, на иностранных языках - fast flie;end [2], зубов полон рот... Как бывало засмеюсь, как погляжу на какую - всё, моя, как птичка в клетке! И за границей я бузил - ничего не боялся. Наши-то все ходили как воды в рот набравши, а мне всё нипочем! Вчера графиня, сегодня княгиня, завтра баронесса. И чего они во мне находили? Ей-богу, бросались так, словно мужика отродясь не видали! Так что в этом грешен я, чего там. Только когда меня... ну, в общем, никого я не продал. Оно и продавать-то было не за что - ничего такого ни за кем не числилось. Хотя, с той стороны стола сидели такие грамотеи - что тебе Ломоносов! Это у него, у бедолаги из ничего ничего не получалось. А у этих из пустоты на выбор: хошь стенку сложат, хошь под вышку подведут. Многих мог бы я тогда под откос пустить - списки-то мне длинные совали. Но не подвёл. Не видел, не слышал, не встречались, не замечал. Я уж и не знаю, что там такое случилось - может наша Фемида после пьянки сильно головной болью маялась, может наоборот, опохмелилась вовремя, только приговор мне явно не соответствовал размеру моих деяний - я-то, оказывается, четыре раза Родине изменил! А дали мне за это всего-то 25 лет... Во как судьба людьми вертит - один четырежды герой своей страны, а другой - четырежды предатель! Четырежды враг народа! Поди, найди второго такого! Я, наверное, во всем мире единственный... - старик тихонько закашлялся, Иван Петрович обнял его за худые плечи и осторожно постучал ладонью по спине.
___________________
[2] Fast flie;end (нем.) - почти свободно.
- Да, спасибо, - Анальгин сел поудобнее и продолжил, - ну, потом одна тюрьма, вторая, одиночка - это долго рассказывать, в общем - в конце концов лагерь. Всё там продумано до мелочей, в том смысле, как человека в животное побыстрее превратить. Перевоспитывали нас там на всю катушку, от того и радуюсь ночами. Тебе интересно?
- Очень! - Иван Петрович ловил каждое слово. Он и раньше что-то слышал о лагерях, но это сразу ассоциировало с власовцами, изменниками и предателями Родины, и всё казалось правильным и законным! Но Анальгин рассказывал совсем о другом. Во всё это с трудом верилось, тем более что о таких страшных вещах старик говорил с юмором и даже с улыбкой. Словно смеялся над собой и себе подобными, над теми, кто тянул с ним эту непосильную ношу, с кем он тринадцать лет пребывал в этом невообразимом кошмаре, в этом чудовищном мракобесии.
- Ладно, слушай дальше. Это только присказка... - лицо старика вдруг посуровело, - Значит, убил я в этом отделении одну мразь... А получилось так: лечил я тут сердце. Стало что-то прихватывать. Иду по улице, вроде ничего. А как побыстрее или по лестнице - всё, привет! Как иглой тебя насквозь. Остановлюсь, постою - отпускает, снова пошёл - опять та же петрушка. А если из подъезда на улицу вышел, ну из тепла на холод - тут вообще жизни нет, как кол за грудину забивают! Ну что ты будешь делать? - Анальгин горестно улыбнулся и продолжил: - Участковый врач меня сюда прямой наводкой. А здесь народу - полным-полно: все коридоры забиты! Положили меня как раз вот тут, напротив поста медсестры.
Я поначалу заерепенился, знаешь, как все мы старики можем - пол-Европы, мол, прошагал, кровь проливал, одним словом - герой! Но тут сестра-хозяйка, местная царь-баба, шепнула мне, чего, мол, развыступался, если есть документ - давай в палату инвалидов, с персональным унитазом и прочими удобствами, а нет - лежи тут. В большую палату не суйся, а то быстро лапти откинешь!
Пошёл я на ужин, заглянул в девяносто третью и обмер. Условия там, доложу тебе - в лагере на нарах, и то лучше! Там - братство, а тут сосед соседа сожрать готов! Один храпит, другой перхает, у третьего ноги воняют, а четвертый мочится мимо утки. В общем, теория Дарвина - в жизни: кто жив, тот прав! Вот. А та палата, что теперь «отходной» сделали, раньше для инвалидов Отечественной войны была. И большей частью она у них пустовала. Ну, положат туда блатного какого или инвалида, а в основном там никто не обитал. Тут в коридоре пройти нельзя, а там никого. Забота эта у них такая. О человеке. Тут мужики молодые - лет по 35-40 прямо на сквозняке, а там - пустота лечится... Попробуй, объясни кому, что они в инвалиды по возрасту не вышли! Ну и я вместе с ними здоровья тут набираюсь…
Пролежал я так дней восемь или десять, не помню уже точно, и как-то вечером, сижу вот здесь, прямо на этом самом месте, газету читаю. Вдруг слышу: двери лифта - грох! Везут кого-то на сидячей каталке. Куда это они, думаю, ведь и так коридор полон? А санитарка знай себе везёт - ей-то что, раз приказано, в туалет положит!
Эх, Ваня! - старик сморщился и покачал головой. - Всё-таки идти в больницу нужно на своих двоих. А если везут - лучше уж сразу в морг!
Иван Петрович в душе с этим не согласился.
- В общем, прикатила санитарка больного, поставила вон там, у нашей палаты и несёт сестре историю. Я как на больного-то этого глянул - Ваня, веришь, чуть не окочурился! Смотрю на него - а зубы сами стучат! Ноги - как не мои сделались! - Анальгин умолк и ещё больше нахохлился, а Иван Петрович шестым чувством осознал, что сейчас никаких наводящих вопросов, вроде: Кто такой? Откуда ты его знаешь? и так далее задавать нельзя. Он понял - начинается самое главное, старик хочет рассказать что-то такое, что давно его мучает, гложет и не дает спать ночами! Поэтому он подпёр голову руками и замер, превратившись в слух.
А Анальгин враз стал каким-то угловатым и колючим, пожевал губами, вздохнул и никак не мог решиться начать рассказ. Видно здорово их пути с этим больным пересеклись, раз до сих пор он становился сам не свой при одном только воспоминании!
Молчание длилось долго. Иван Петрович осторожно наклонился к старику и тихо прошептал:
- Кузьмич, тебе надо отдохнуть. Пошли в палату.
Анальгин стиснул зубы, его лицо приобрело жёсткое выражение, взгляд налился какой-то неведомой силой, и он, наконец, выдавил из себя:
- Э-эх, Ваня... Это был Индус! Меня он, конечно, не узнал. Сидел, сволочь, нижнюю губу отвалил и ждал, когда вокруг него все запрыгают. Привык, скотина, ещё в лагере, чтобы все его боялись, как чёрт ладана! Да... А историю, значит, болезни - вон, сестре на стол положили. Ну, я краем глаза, конечно, заглянул - батюшки! А он, оказывается, персональный пенсионер города, да ещё и участник войны! Так красным и было написано - «участник ВОВ»! Представляешь, выбил себе, паскуда, льготы за дюже нервную службу! - старик хмыкнул, выпрямился, потёр переносицу и продолжил: - Ну, упрятали его, подлеца, в эту инвалидную палату. Одного на три койки, с уютом, так сказать. Фронтовик ведь, кровь проливал за правое дело! Это тебе не какой-то недобитый враг народа, на восемнадцати языках свободно изъясняющийся.
- На восемнадцати? - тихо воскликнул Иван Петрович.
- А ты думал!
- Как же это всё в голове-то умещается?
- А кто его знает! Сам удивляюсь...
- Кузьмич, а ты в Америке был?
- Нет, не довелось. Готовился, всё было на мази, да вместо Америки... Пойдем ещё покурим, а?
Они поднялись и осторожно проследовали на лестничную клетку. На улице совсем рассвело, по шоссе, небольшой участок которого виднелся у края леса, деловито сновали разноцветные автобусы. Где-то гремел трамвай. Сам он виден не был, но характерный звук, сопровождавший его передвижение, различался очень ясно.
- Так вот, значит, служил этот Индус родному Отечеству верой и правдой в чине майора и занимал пост начальника охраны в нашем образцово-показательном лагере. Большой выдумщик на всякие подлости. Очень охоч был до собак - любил, скотина, когда какая-нибудь молодая овчарочка кого-нибудь из артистов, или, скажем профессора какого, за задницу тяпнет. Ндравилось ему это очень! - Анальгин глубоко затянулся. - Представляешь себе, пёс, кил на семьдесят пять, несётся, как паровоз! На человека налетает - тот сразу с ног валится. И давай рвать в клочья! Только ошмётки летят! А Индус не спеша так, вразвалочку подходит, бывало, и очень дружелюбным тоном собаке этой: мол, ну что ты, Звездочка, Господь с тобой, отпусти ты этого изменника - на кой ляд он тебе сдался. И не ясно, куда он несчастного отпустить предлагает - на волю, или уж прямо на тот свет. Дружка моего так насмерть загрызли. Я потом его хоронил. Всё что осталось собрал - и в вечную мерзлоту...
Старик неожиданно умолк. Папироса в его пальцах погасла, он похлопал себя по карманам, извлёк спичечную коробку, но она оказалась пустой. Поскольку у Ивана Петровича спичек быть не могло, а кроме него рядом никого не усматривалось, Анальгин покрутил в руках погасший бычок и пожил его за ухо. Потом зачем-то достал из кармана очки и нацепил их на нос, отчего стал серьёзнее и решительнее, строго посмотрел на своего любимца и продолжил:
- А почему его прозвали Индусом - на лбу у него, прямо посередине, большая чёрная родинка сидела. Только прямо в глаза ему так никто никогда не говорил - это как высокое напряжение, могло стать очень опасным для жизни! Так он Индусом все тринадцать лет и пробыл! Да. Ну, собаками он воспитывал нас так, для общего развития - на всякий случай, чтобы уважали глубже. А вот с теми, кто бежать решался - тут у него другой подход имелся, красивее и нежнее. И обычно - зимой! А если кто по неопытности летом дёру давал, то до момента кончины сидел в карцере. Так всем получалось спокойней. А зимой, когда на улице эдак под шестьдесят...
- Сколько? - усомнился Иван Петрович.
- Под шестьдесят! - весело повторил Анальгин. - Что, не верится?
- А так бывает?
* * *
В детстве с Иваном Петровичем произошел один случай - было ему тогда лет пять или шесть, в школу он ещё не ходил. Как-то раз морозным зимним днём дед колол берёзовые поленья, а Ванечка собирал дрова и аккуратно складывал их под навес. Берёза на морозе хорошо колется - р-раз, и полено пополам, р-раз - и на четвертушки! Когда от привезённых из леса трёх возов осталось всего ничего, бабушка позвала мужиков обедать. Дед накинул на плечи тулуп и вонзил топор в бревно.
После обеда дед пошёл на пруд за водой, а Ванечка вышел на улицу и с трудом извлёк топор из бревна. В этот момент к нему подкатил соседский мальчишка Колька, известный по всей округе обормот, а в летний период - ещё и гроза садов. Он был значительно старше Ванечки, а от того умней, конечно, и на порядок хулиганистей.
- Ну, что Иван, - по-деловому спросил Колька, - дрова колешь?
- Это дедушка, - ответил Ванечка.
- Понятно, - озабоченно осознал обормот, хулиган и гроза садов. - А я уже подумал ты. Смотри, сам не лезь, а то топор кусается...
- Как это кусается? - не поверил Ванечка.
- Очень просто! - Колька пожал плечами, всем своим видом показывая, что подобные мелочи известны всему миру. - Не веришь? Тогда оближи.
Если честно, то Ванечка не поверил и поэтому облизал. И его язык тотчас намертво примёрз к лезвию!
И чем бы всё кончилось, неизвестно, если бы не дед. Вернувшись во двор и увидев неладное, он мгновенно бросил вёдра, проворно накрутил Кольке уши и, схватив Ванечку в охапку, быстро внёс внука в дом. Здесь топор сразу заиндевел, дед полил его тёплой водой и тот нехотя отпустил Ванечкин язычок.
Этот случай запомнился на всю жизнь. На улице тогда лютовал Дед Мороз - двадцать четыре градуса!
* * *
- А так бывает?
- Бывает, - сказал Анальгин насмешливо. - Бывает, - повторил он и улыбнулся, - там это сплошь и рядом - триста шестьдесят два дня в году.
- А я думал - такое только в Антарктиде, - тихо прошептал Иван Петрович.
- Правильно, - согласился старик, - и там - тоже. Так вот, в такое время, с утречка, как правило, часиков эдак в пять, отдаёт Индус команду - копать! И всем уже ясно для чего: это не совсем могила, это скорее цоколь...
- Что? - переспросил Иван Петрович.
- Цоколь, - повторил Анальгин, - ну, вроде как подставка под памятник - метр на метр и глубиной на штык. Вот. Выкопают таких ямок штук пять-шесть, как раз по числу приговорённых. А вечером, после работ по укреплению дальних рубежей Родины, на благо и во имя, начиналось самое жуткое, - голос Анальгина дрогнул, он проглотил подкативший к горлу комок, достал носовой платок, высморкался и продолжил: - Под музыку, под какой-нибудь марш - как правило «Прощание славянки» - из карцера выносят жертвы. Все они только в рубашках и в кальсонах, но не это главное. Нюанс в другом - у всех руки заломлены назад и привязаны к ногам! Такая поза называется «козёл». И надо сказать, что правда, то правда - в такой ситуации действительно чувствуешь себя полным козлом! Да. Так вот, выносят их, значит, и аккуратненько ставят в эти ямки. А потом туда наливают воды...
Иван Петрович внезапно почувствовал, что волосы у него на голове зашевелились! А Анальгин тяжело замолчал, нахохлился и замкнулся. Прошло минут десять, а они всё молча сидели и переживали каждый своё: Иван Петрович никак не мог постичь услышанного - неужели такое могло произойти в нашем самом миролюбивом и самом гуманном в мире государстве? О чём думал Анальгин, сказать было трудно - по его лицу мелькали тени, под кожей перекатывались желваки, на глаза навернулись слёзы.
- Вот Ваня, - старик неожиданно промолвил хриплым шепотом, - встанешь на следующее утро с тёплых нар, выйдешь из барака - а они стоят... как живые... Молчат... И смотрят с укором... Только глаза... заиндевели!..
- Кузьмич, - глядя куда-то в угол, очень тихо и ясно прошептал Иван Петрович, - извини... Я не могу больше...
- Вот-вот, не ты первый, - задумчиво произнёс Анальгин. - Не многим я это рассказывал, но до конца никто не выдерживал! Вот и ты, здоровый мужик, сидишь в тепле, сыт, одет, обут - а слушать не можешь. А каково всё это пережить? Или ты думаешь - я всё вру?
- Нет, что ты! - с жаром воскликнул Иван Петрович. Он действительно не сомневался ни в одном услышанном слове!
- Да. Вот такой добряк был этот наш Индус. Вот его-то я и укокошил!
- Как?
- Слушать будешь? Расскажу.
- Буду! Давай! Только пойдем в отделение, а то, Кузьмич, как бы ты тут не простудился!
* * *
Продолжение двадцать второго дня следует...