Стоял конец июня 1786 года. Устинья Игнатьевна сидела возле открытого окна за пяльцами. За окном тихий Сарапул готовился радоваться вечерней прохладе после непривычно жаркого дня. Дети уже ушли с нянькой в парк, и можно отдохнуть, подумать о своем, побыть в желанном одиночестве.
Скоро придет со службы муж, Семушка, Семен Федорович Злыгостев, самый молодой городской голова за всю историю Сарапула – так все говорят. Семушке только тридцать лет, а он уже уважаемый человек в городе. И она, Устинья, чувствует на себе это уважительное обращение и почтение. Дом у них большой, просторный, нянька к детям приставлена, кухарка хорошая взята по рекомендации свекра. Свекор Федор Никифорович богат, у него свой кожевенный завод.
Тихо на сарапульской улице, редкий прохожий нарушит ее благодушное безлюдье. Сладко пахнут липы, где-то лениво тявкнет и замолкнет собака. Душа Устиньи купается в этом покое, в этой благополучной тишине, и тем страшнее бывает вспомнить минувшее – даже руки холодеют.
Хоть почти десять лет пролетело, помнит она то страшное время и никогда забыть не сможет – Устиньюшка, дочка любимая попа Игнатия Шитова из села Касёво, крестница брата отцова Данилы, священника Троицкой церкви соседней Николо-Березовки. Тогда поползли слухи по округе: подходит, мол, к Сарапулу войско. Кто говорил, что войско это возглавляет император Петр III, а кто возражал – никакой то не император, а государев смутьян и самозванец Емелька Пугачев. Шли за этим человеком башкиры, удмурты, казаки, крестьяне, все надеялись на новую, безбедную жизнь.
Отец рассказывал, мрачно сдвинув брови, что поручик Горячкин, которому доверена была охрана Сарапула, вместе со всей военной командой бежал, как бежали и многие горожане – кто на судах и лодках по Каме, кто на остров напротив Сарапула, кто в леса. И никто не спешил городу на помощь.
Устиньюшку слухи эти не очень страшили. Семью попа не тронут – все же духовного звания человек, кто на такого руку поднимет - тот душу свою погубит. Что же отец так мрачнеет? А потом узнала из шепота подружек, что дядюшка ее, крестный любимый, Данила Шитов, перешел на сторону императора самозванного, да еще и полковником сделался. Подступила она к отцу – так ли это?
- Так, дочка, - неохотно ответил Игнатий. – Брата я знаю, натура он необузданная, хоть и не лишенная рыцарского духа, отважен, красноречив, люди за ним идут с охотою. Вот и приветил его Пугачев, даже поручил все сарапульское духовенство к присяге привести да проследить, чтобы теперь повсеместно в ектеньях имя Петра III поминали. А кто противиться будет, тому смерть.
- А с нами что будет, батюшка? – испуганно прошептала Устинья.
- Один Бог ведает, дочка. Но на сторону самозванца я не встану.
- А что же сыновья дядюшкины?
- Вместе с ним к Емельке подались, - и отец тяжело вздохнул.
И снова ползут слухи страшные – Данила Шитов сам казнями руководит. Казнил он священника Тихона, которого в качестве пленного привел с собой. Тихон был повешен на Старцевой горе близ Сарапула, повешен со странными церемониями: его отпели заранее, повели на казнь в полном иерейском облачении, а в каждую руку дали по пучку свеч.
По приказу Шитова казаки и башкиры спрашивают каждого встречного: «В кого веруешь - в Петра или Екатерину?» Кто называет Екатерину, будет повешен сразу. Но в своей шайке Шитов, говорят, соблюдает строгий порядок – строго наказывает за своеволие, запрещает бесчинствовать и грабить дома местных жителей. Даже казаки его боятся.
Запомнила навсегда Устиньюшка эту зиму. Во всех соседних селах хозяйничали казаки Пугачева, вершили расправу, а в Касёво стали лагерем башкиры. Скоро поняла девушка, что даже облачение священника защитой от произвола служить не может. Но никак не думала она, что не спасут от расправы даже родственные узы. Разве могла она ожидать зла от дядюшки-крестного? А тот недоволен был, не давало ему покоя то, что Игнатий решительно отверг все увещания брата примкнуть к пугачевцам, назвал самозванца извергом и упрекнул Данилу в том, что тот забыл свой долг и свои обеты. И решился тогда Данила на поступок поистине зверский – убить брата и этим возвысить себя в глазах Пугачева, откреститься от такого родственника.
Помнит Устиньюшка, как вздремнул отец после обеда. Ушла она тогда на кухню, за занавеску, посудою звенеть не стала, а тихо села за вышивку. И вдруг в сенях шаги послышались, нехорошие шаги, словно шел кто-то крадучись, стараясь, чтобы не заметил хозяин. Тогда и Устиньюшка встала как можно тише, на цыпочках подошла к ларю, над которым висела старая сабля – кто-то из предков отца привез ее из сражений-походов, - неслышно сняла ее со стены и выглянула из-за занавески.
Выглянула – и обмерла: крестный уже занес над отцом нож, собираясь пронзить спящего. Бросилась к нему Устинья, замахнулась саблей и сказала с угрозой, хоть и трепетало в ней сердце: «Крестный, только смей тронуть моего отца, и я убью тебя!» Злодей оторопел, опустил руку с ножом и пробормотав: «вишь, чего доброго и впрямь зарежет», опрометью бросился вон из избы.
Устинья без сил опустилась на скамью. Игнатий от шума проснулся, дознался, что происходит, и посмотрел на дочь долгим одобрительным взглядом – моя, мол, порода. Несколько ночей не могла спать Устинья, все слушала, не проник ли кто в избу.
А вскоре бунтовщики ушли из села. Сперва сказывали, что направился Данила Шитов на Демидовский завод, а потом поползли слухи о том, что схвачен пугачевский полковник и повешен в Сарапуле на той же горе, где ранее умертвил он священника Тихона. Озлобленный народ будто бы кричал во время казни: «Умел ты, злодей, проливать невинную кровь, мучься же теперь сам!»
Но страшные времена для Устиньи не закончились. Отец ее, Игнатий Шитов, несмотря на свою невиновность, был заподозрен в симпатиях к мятежникам, так как при обыске в его доме нашли грамоту на звание полковника, выданную Пугачевым его брату. Кто же поверит, что брат этот чуть его не зарезал?
И увезли Игнатия в секретную комиссию. Грамота послужила доказательством вины, и отца отдали в солдаты без права выслуги. Двенадцать лет служил он денщиком у одного офицера в Казани и лишь недавно каким-то образом был оправдан и отпущен на родину, в село Касёво. Священником он больше не стал, занялся пчеловодством. Во внуках души не чаял, особенно в мальчике, в Алешеньке.
И снова задумалась о чем-то Устинья, глядя на тихую, липами затененную сарапульскую улицу.
Задумалась и я: снова в моих генеалогических историях появляется тема пугачевского бунта, возникает мотив долга и чести, но теперь к нему примешивается мотив страшный – война междоусобная, когда брат идет на брата. И всегда надо выбирать, что важнее – долг, родственные отношения или собственная выгода. И выбор надо сделать правильный, чтобы не осудили тебя потомки.
А Устинья Игнатьевна была моей шесть раз прабабушкой.