Вторым, и первым после Алеко, Нестор Тупоглупай (вернувшийся к нам, через океан, из Нового Света) возразил словам Старого Пушкинова Цыгана: «Утешься, друг - она дитя. Ты любишь горестно и трудно, а сердце женское – шутя». Эту головоломку Алеко решил кровью двух сердец в степной пыли и густою пустынею в сердце своём. Совсем по-другому перед моими заворожёнными глазами разворачивается «Любовь – такая …». Какая?
Листая страницы с неровными строками, я иду за спиною героя, а он – бежит от меня, спешит, глотая буквы и не редактируя свой горячечный слог, открывает мне чудовищно страстную дорогу, которой по самому краю ходит сегодня любовь. И говорить по другому об этом нельзя, обжыгает каждое его слово, меняющееся в каждой строчке от шёпота до визга и хрипоты – на такие открытовенные границы вас больше никто не поведёт за собою.
У меня нет таких слов, чтобы воздать их описателю за ту запредельно далёкую дорогу, которую он прошёл след-в-след за босыми ногами хрупкой, но неразрушимой любви, так же легко открывающей своим простодушием рай как и ад, одновременно, живая и мёртвая вода в одной чаше. И пить её вам, читатель. Не бойтесь, я жива – вдруг кто-то ещё из вас хочет узнать, в какие дали заходит любовь и как она возвращается, чтоб умереть у вас на руках, сказав вам самое главное, принеся вам благую весть, что вас любят. Откуда эти дары, от кого? Кому? Кто это может вынести?
Любовь – другое измеренье бытия. Зовущее в себя. Отдающее тебе всё. Небо над головой. Голые звёзды. Зачем тебе звёзды и небо, когда ты хочешь чтобы Она была Твоим небом, покрывала тебя теплом, лаской, поцелуями-«солнечными зайчиками», озорными зубами блестя в приоткрытых губах, набухших столбняком онемевающей невысказанности чувств, переполняющих натянутое туго, как рояльная струна, всё тело, стонущее нетерпением, тонущее в очередях прикосновений к шорохам бархата кожи, без стыда выныривающего из горячих простыней тебе навстречу. Ты хочешь посчитать все звёзды рассыпанные рукою неба на её поверхности и внутри её, но всё сбиваешься, и всё сначала: горячий алый переплёт, опять застёжки и серёжки…
Ив.Ст., в этом измерении, в жаркой шляпе, только что вышел из раскалённого, пустого вагона электрички на своей остановке – и НЕВОЛЬНО оглянулся на напористо, полусекундно, аккуратно, чётко, цокающие каблучки – так истекали мёдом последние секунды его прошлой жизни: «интеллигентно», не вихляя на розовых голых пятках её ног, которыми ОНА входит в только что оставленный Ив. Ст. пустой вагон, идёт ровно посередине этой пустоты, и только её ноги видны ему и разговаривают с ним на своём языке. Подобно всем нестарым ещё мужчинам, оглядывающим женщин обычно с пят к голове, он так и поступил, ещё не догадываясь, что это – ОНА.
Так он вернулся ОБРАТНО за НЕЮ и прямая линия его жизни стала эллипсоидной орбитой, вокруг этих пяток, ног и каблучков – больше ничего о ней он ещё не знал. Она села у окна, может быть даже у того, у которого перед этим сидел он. Наверное из-за этого Ив.Ст. спустя секунду ТОЖЕ присел НА ТУ ЖЕ скамейку в пустом вагоне, подле неё в ожидании внутри себя хоть каких-то первых слов. И – совсем растерявшись и ничего не придумав – он (со СТРАШНО бьющимся сердцем) начинает (неожиданно для себя) говорить вслух - этак в воздух – первое, что приходит на ум:…. Я-де вот журналист, писатель. – (Ни к кому не обращаясь, произносит он) – Еду вот из поганой редакции со скорбным сердцем и всей исчёрканной рукописью. «Видите: во что она превратилась?» (показал он) и впервые поднял глаза рассмотреть её лицо совсем юной девушки – совершенно НЕ ЕГО поколения. Они не сочетались никак и ни в чём. Этим она и была совершенна и страшно недосягаемо далека от него. Между ними не было ничего общего, кроме вагона, скамейки и пустоты. Ив. Ст., не осознавая, верил (как в детских молитвах в грозу), что его бессмысленная неудачная жизнь ещё может быть спасена чьей-то рукою невидимою, и потому ждал до конца, вместе со своею остановленною в тупике душою. Чего ждал потерянный и забытый человек, неизвестно почему вернувшийся в вагон? Он чувствовал одно: он не мог не пойти за ней, и всё. Вот, он всё сказал, больше нечего ему было добавить. Это не она. Он опять ошибся. Он и не знал, кто ему нужен. Он и так во всём ошибся в жизни – в чём только мог. Кого он ждал найти? Он замолчал. Потух. Вздохнул. Потянулся встать и идти, просто идти.
И вдруг она, «юная» и «не его» (вот ведь как судьба, когда ей нужно – выводит нас навстречу) просто говорит: «Я печатаю, и могла бы всё это Вам перепечатать».
-«Да-а?» – удивлённо застыв взглядом на лице заговорившей, Ив. Ст. продолжал дальше нести спасительную для него ерунду: «Ну, вот, тогда посмотрите: что сделали в редакции с моей рукописью! И буду Вам оч благодарен, если Вы, не взирая на редакторские «улучшения», перепечатаете всё, как было, а я отнесу рукопись в другое место. Только знаете что? Вы отпечатайте для пробы хотя бы пяток страниц. А я посмотрю. А потом мы договоримся об остальном?.». Что он только не нёс, не давая ей вставить хоть слово. Лишь бы она не передумала. Судьба. Лишь бы его судьба с такими глазами, ногами, губами, запахом простой одежды, у окна в шатающей всю Землю электричке, в такт задыхающего сердца и горящих ладоней. Он вспотел, но не снимал шляпы и забыл как дышать, но всё говорил как спасшийся после удара молнии. Он даже не видел толком её лица, но понимал, что она СДЕЛАЛА ШАГ ему навстречу. С высоты своей невозможной молодости. Он ждал – ЕЁ. Да, это – ОНА. Как он боялся, Господи, спугнуть эту чудесную птицу, севшую на его ветку.
А дальше?
Она просто улыбалась, наклонив лицо, будто понимая его по настоящему. Снисходительная к его неуклюжести. Великодушная. Святая. Светлая. На остановке она встала, попрощалась и вышла, переступив через его колени и запыленную обувь в узком проходе от окна. А он в горящей шляпе, не осознавая почему всё так, смотрел прямо перед собой и ехал прямо. До конца.
Да, было и раньше, от отчаянья Ив.Ст. заговаривал нередко со случайными (понравившимися ему) женщинами – везде!, а мог, иной раз, даже (к удивлению незнакомок) остановить, что наз., даже за рукав на… автоб. остановке. И случались порой оч. забавные истории. Кончавшиеся, впрочем, обычным разочарованием. Знакомившиеся с ним женщины, – вглядевшись в его потуги по «завоеванию» – уходили от него, НЕ ОГЛЯДЫВАЯСЬ. Не помогало (в его отношениях с ними) ни то, что он упорно поддерживал свою физическую силу (бегал каждое утро, переплывал глубокое озеро, не пил и не курил), а к тому же был высок, поджар и умел увлекательно рисовать им картины о Будущем. А знакомые (все) всё равно уходили…. И подступало постепенно безлюдье и полная пустота вокруг, как ночь, без надежды на день, и день, как свежевытесанный гроб.
Ив.Ст. вспомнил, КАК раньше он рассказывал об этих своих «историях» и своей простодушной мечте (найти свою «половинку»-«четвертинку») (ну, ту самую «любовь», воспетую поэтами, которые при этом шлялись по бабах каким-то непрерывным, топя в миазмах (заразительных началах) своё разочарование, о котором не могли признаться) своему брату и другим (не помнится кому, но кто-то был ещё). Он всегда слышал мертвенную пустоту тех грязных слов и павших чувств в бессмысленном тупике своей опостылевшей жизни. Такой же, как и у всех остальных. Но он был не таким, как все – он не искал всех этих историй, это они находили его, брали за руки… безрадостно и безвольно он грешил. Плыл по течению.
Как он ТАК жил? – Как и все остальные, оставленные ТАК жить, кем-то: Незачем. Ни к чему. Пока не угаснут их звёзды. Его звезда всё не гасла. Он чего-то ищуще ждал. Чего? – не знало его сердце.
Иной раз в пол-второго ночи (проглотив от тоски пару-другую рюмок портвейна и с непривчки захмелев) Ив.Ст. начинал звонить по всем старым, забытым телефонам из своей ТФ-книжки (к тоже старым и почти забытым, то сокашникам по школе, то по институту или сослуживцам по театрам, где шли когда-то его пьесы или к таким же режиссёрам на Киностудиях) и после долгих безответных гудков, дождавшись неожиданного отклика, что-нибудь ПЕЛ в трубку, не называясь (чтоб САМИ узнали), а то с «глубинным подтекстом» и юмором спрашивал (стихами) и ещё что-то глупее и озорнее. Но ни разу никто не шагнул ему навстречу и не спас его от нахлышувшей тоски, печали, горечи и страха беспросветного, НЕНАКРЫВАЕМОГО алкоголем и страшным юродством, окончательно ДОУРОДЫВАЮЩИМ всё то, что ещё оставалось в тотальной реальности его оскудевшего ожидаемыми чудесами бытия.
Он забывался в усталости от борьбы с зеркалом ночной пустоты. Это был не сон – ведь ничего не снилось. Ему нечего было терять. У него уже ничего не было. Да, была недавно жена. Он вывез её из захолустного фабричного посёлка, поселил в квартире (с высокими потолками и окнами). И вот – не считаясь с особенностью его занятий (утомительным печатанием на машинке, с листами рукописей, раскиданных по всей комнате на полу и раскрытых с закладками везде книг; наспех записанными на клочках телефонами на столике у аппарата; с многочисленными письмами, на которые надо было отвечать, а отвечать было некогда..) – после её «уборок» («перекладывания» его вещей и рукописей с места на места и выбрасываний «грязных бумаг» - он ничего порой не мог отыскать, и швыряние ручек, книг, хлопанье дверьми – не помогало. Всё становилось хуже. Квартира, работа, семья – всё шло ко дну. Она поссорила его с незаметно (всё пропустил) выросшей дочерью, по молодости не готовой понять и простить их обоих. Дочь уехала - между ним и женой не было больше никого. Колокол на их колокольне начал угрожающе расшатываться до встречи с языком. Всё тёмное притягивал к себе этот шат колокольный, пока не раздался первый удар. Он бил её. И уже не слышал о чём она говорит с ним. Он переступил через неё. Она признала своё поражение и уехала к сестре, забрав из квартиры даже неотстирываемозагаженные коврики для кошек и котов, оставив ему разве что воздух и воду в кране. Так он остался один.
Он снова забылся не сном, а окоченением во мгле опустившейся ночи.
И ВОТ. Распускается себе (не во сне) медленно и по русски роскошно утренний цветок солнца со звоном разбитого телефона, который не уехал с ковриками к своей сестре. Он оторопело шарит, продирая глаза, нащупывает трубку и узнаёт из первых рук, что ТЕПЕРЬ (на другое утро после встречи СУДЬБЫ в вагоне электрички) звонит ему ОНА и этак «нормально», после «Здравствуйте, Иван Степанович. Это, Люся», сообщает, что…всё-де СДЕЛАНО. Ну, видимо, как договаривались в вагоне: «для пробы» - отпечатаны те самые «пяток» страниц. Его рукописи. «Алло, Вы слышите?».
Он слышит, НО не понимает ЧТО ИЗМЕНИЛОСЬ в его неузаваемой во всём жизни. Обморочно терпнет рука и губы, и ухо, и лицо. На той стороне разговора журчит чистый ручеёк и веет прохладой. На этой стороне – всё стало красивым, радостным, хотелось похлопать по плечу разваливающийся шкаф, вкосую освещённый солнцем. До лампочки на потолке, даже от большой радости, ему не дотянуться. Как же ВСЁ ХОР-РО-ШО-О!
Он сказал что-то в трубку, когда ручей остановился и прислушлся к нему, ожидая ответа. И почти через секунду, как только положил трубку (неизвестно как) Ив.С. подошёл к Конторе Заповедника, взял из её тонкой полу-детской руки толстую пачку листов и ОТОРОПЕЛ: это была ЦЕЛИКОМ перепечатанная его вчерашняя почёрканная вдоль и впоперек рукопись. Т.е. 100 с лишним страниц трудного текста (с его необычными, частыми скобками. Многоточиями. УКРУПНЕНИЯМИ и р а з р я д к а м и, на которые всегда ругались редакторы:«Чего Вы выпендриваетесь?! Печатали бы, как все печатают!»
«- Л…Л Ю С Я!» – заикаясь, нелепо произнёс он. – «Да к…как же Вы это? Ког-да?! Вы же вчера только ехали с работы! А сегодня … – к 9-ти приехали сюда! Когда же?» - и был счастлив, спотыкаясь, просто говорить в её лучах. Его удивляло в ней всё.
«-А мне так понравилась Ваша вещь, что я не утерпела: читала и печатала. Пока не кончила к 3 часам ночи» - просто и бесхитростно она смотрела на его лицо недоумелое и какое-то новое. Он был ей просто интересен. А она была ему НУЖНА. Он не знал ЧТО с этим делать.
Что дальше? Как так случилось, что она согласилась? Что он у неё просил? Сердце колотилось, как будильник под подушкой и мешало ему слушать, что он ей говорил и что она отвечала. Какое чудо было присутствовать при движении континентальных плит судьбы под его спьяневше подкашивающимися ногами от присутствия её пьянящих ног и цветами пахнущего верхнего выреза её платья. Она согласилась приходить и помогать ему. Она будет ЕГО помощницей. Взорвалась к чёрту вся земная кора его прежней жизни!
Она стала приходить в его дом. Стала помогать. Он ожыл. Начал работать. У Ив. Ст-ча с утра не сходила улыбка, а ночью приходил спокойный тихий сон. И всё в доме делалось, будто само собой. Стоило ему (как-то мимоходом, как маме) пожаловаться Люсе, как на завтрак стали появляться тёртая капуста с такими же яблоками, перемежаемые свёклой или овсянкой с фруктовыми добавками. К полудню разносился по всей кухне (доплывая даже и до его комнаты) аромат любимых им щей. И ни о чём не надо теперь было настаивать, повторять, об»яснять ничего было не надо.. Люся как-то обо всём догадывалась сама. Поглядит молча, присмотрится (или услышит ненароком что-то от него) и тотчас это самое стоит уже у него под локтём на другой же день.
И не раз он замечал, как Люся, остановившись с половником в дверях, наблюдает некоторое время за его стрекотанием на машинке, а потом отойдёт и что-то тихо положит рядом с его рукописью. «А может это просто любовь?» – подумалось ему, каждый раз.
Он собирал обрывки её ответов на его ворос: Мне нравится всё(, что Вы делаете). Я никого не могу поставить рядом с Вами (таким…). Вы мой (самый любимый) писатель (и человек). И я чувствую, что мне надо тут быть (с Вами). И быть (такой), как ВЫ. Я расту (близь Вас), как (женщина и) человек. Кем бы я была (БЕЗ Вас)? Да, много всего она говорила (за это время), но он не мог (всего) этого понять и откликнуться на (каждое) её слово ТАК, КАК она этого ждала (от него). Не верилось (хотя он был счастлив от её слов), что это правда. Когда дочь, в детстве, обнимая руками и лицом его шею, говорила: «Я люблю-люблю тебя, пап» - он верил, отвечал ей лишь поцелуем и слезой во глазах – и им обоим этого было достаточно. Но Люсе не было достаточно его счастливой улыбки без слов, или междометий (выражающих непосредственные первобытные чувства по-настоящему безоглядно счастливого человека, каким он был, получая из её уст такие слова).
Влюблённый мужчина похож на овцу. Он УЖЕ был влюблён, и не хотел выходить из этого состояния, в котором ему ещё никогда в жизни никто не позволял оставаться ТАК ДОЛГО. Они как солнце и луна, всё ходили друг за дружкой, вокруг да около, но не приближались друг к другу настолько, чтоб убить влюблённость, очевидную и непонятно странную для них обоих. Влюблённость предваряла их ожидающую любовь, но не уходила. Ив.Ст. ЗАСТРЯЛ в этой патоке: блаженство и спокойствие, как бы «навечно» остановили время вокруг него. Она поддалась его «ребячеству», видела, что это не нерешительность и несмелость, или страх «неудач», то было что-то другое. Она молодым умом это понимала, не не принимала его.
Её темнеющая неутолённая энергия искала своего применения и воплощения едва сдерживаемых созревших давно желаний. Зуд, от невозможности пробить корку, отделявшую её от него, наростал, до боли в глазах при взгляде на всё это. Ей было досадно, что вырвавшиеся при случае искренние слова её о красоте его серебряной седины на висках – не обрадовали, не зажгли его, почему? Как ему сказать, что у неё не кружится от него голова, но иногда её аж рвёт от того, что ей хочется (нет, аж нужно) просто впиться ртом в его губы и зацеловать его, такого выдающегося и такого самого умного, «ты лучше Солженицына». Но он на «серебряную седину» просто включил внутреннюю улыбку, как ночник у кровати, на всю ночь, промычал «угу» и опять сдержал свою руку, чтоб погладить её по руке, или он хотел обнять её и не обнял.
Она НЕ ПОНИМАЛА и НЕ ПРИНИМАЛА, но ничего не показывала наяву, жгла себя внутри. Таила молодой огонь в затерпших губах, груди, ногах под платьем. Если бы он в такую минуту САМ невольно её коснулся – с неё бы слетела вся кожа и больше она бы не ждала его разрешения и не слушала бы его – от него бы ничего не осталось, она бы полностью поглотила его, в себя – и его бы больше никогда не было отдельно от неё. НО этого НЕ БЫЛО. Она созрела и лопалась. А он боялся её РАСТРАТИТЬ: такую тщедушную, маленькую, любимую.
Люся Караваева сходила от их «несовпадения» с ума. Сверху этого не было видно. Она завела дневник. И, как он, начала «отлынивать» от домашней работы и работы – что-то записывала, как настоящий писатель, и довольно закрывала толстый кожебокий блокнот, оставляя «перо» внутри. Это было что-то новое. Изменился и он. Он «подсунул» ей идею учиться в ГИТИСе (на Музкомедию он сам дал ей рекомендацию и ПОТОМУ её туда взяли). Дальше – больше. Он купил автомобиль – удивился, что не удивил её, она села за руль, будто была рождена для этого. Ещё больше, он удивился её курсам английского, втайне от него. Жизнь её начала вертеться вокруг её оси. Она уже не была частью него. Она была в «процессе» обретения суверенности под его протекторатом. Как-то так. Он был озадачен своим предчувствием. Недобрым. Из прошлого. Уже забытого, вроде навсегда. Но, нет.
Ив. Ст-чу «для охраны» теперь нередко приходилось провожать и встречать это кроткое, доверчивое и простодушное существо (на с»ёмки, в концерты и на учёбу), что было оч хлопотно и тревожно за неё: то опаздывали поезда, которыми она ездила, то не прилетали самолёты, и он места себе не находил, ожидая самого худшего. И о всех своих концертах, гастролях теперь и с»ёмках она подробно делала записи в Дневнике или посылала ему дотошные (талантливо написанные) письма-«отчёты». Ив. Ст. – с упоением читая их, следил за её творческим и человеческим ростом, шепча: «Ты – моя Элиза Дулитл, моя Галатэя, которую я создаю, и это м.б. будет лучшее из всех моих произведений».
Слишком литературно он смотрел на кроткое, доверчивое и простодушное существо, которое ПЕРЕГОРЕЛО от застоя невостребованной молодой кровИ, подземная река которой искала, но не нашла своё русло. Виновником того, КАК заблудилась и утонула эта река, был он сам. Не пустивший её вырваться наружу и завоевать себя. Он не слишком «не спешил», тлел, а она горела и не могла понять почему он не даёт ни одного ответа её ПРЯМЫМ искрам. Как ему ещё сказать? Это поражение молодости было страшнО. Она сломалась. Стала не той. О, как убийственно мы любим!
Однажды (оч стесняясь), она подала ему свой Дневник.- с подробным и удивительно ярким описанием её гастрольного увлечения каким-то аккомпаниатором или администратором «с мужественными и горячими руками»
- Пора выдавать тебя замуж. - сдержанно сказал Ив. Ст. - Если он, действительно, достойный человек и ЛУЧШЕ меня, то….чего же больше?
- Нет, он не лучше Вас, - простодушно раскрывая глаза, поясняла Люся. - К тому же троеженец с пятком исполнительных листов. И пьяница.
- А в чём же тогда «дело»?
- Просто это как-то так «получилось». Неожиданно. Как затмение какое-то. И потом, мы оба были просто пьяные после концертного банкета.
- КАК?! Ты стала ПИТЬ?!
- Да... Так вышло: он всё после концерта – в гримёрной – подсовывал. И мне захотелось испытать: напиться и покурить. Так жгуче-приятно вдруг пошла голова кругом….А он всё подливал и подливал… И гладил под коленками..А потом.. Это не опишешь..Что-то необыкновенное..
Простодушный её рассказ (а особенно ярко и подробно описанная ею эротическая ночь - с наивной бесстыжестью, передающая все детали и ощущения этого «происшествия») просто ОГЛУШИЛИ Ив. Ст., но не только не восстановили его против неё, а как-то, напротив, чрезвычайно возбудили. И его так (вопреки всему) ПОТЯНУЛО К НЕЙ (после этого), что в ту же ночь, он, как вор, прокрался к ней в комнату, жадно отвернул с неё одеяло и до самого утра также жадно и очумело мял и тискал её (оказалось, крепкое и оч женственное – с крупными грудЯми и широкими бёдрами) – зрелое тело, а она с сумасшедшими (испуганными) глазами ахала под ним, удивляясь тому, что происходит...
Но с этой ночи они почему-то начали и ссориться. То ли потому, что Ив. Ст., ревнуя её теперь ко всем, не пускал никуда, а то и бранил за задержки после учёбы или концертов, на которые она всё-таки выезжала, и он после этого требовал подробных отчётов, что там было, а особенно настаивал, чтоб не участвовала там, где был этот «её» администратор или аккомпаниатор, чтоб чёрт!..
Он опоздал. И ещё больше сломал её. Окончательно. Она уже ничего не понимала. Кто он ей? Зачем она ему после того, что она сделала? Она запуталась раньше. Это не была сознательная её ошибка. Она просто, по-животному вслепую, вырвалась из сладкого лишь для него, закольцованного тоннеля. С непонятной для неё ролью Галатеи, которая как неспелый виноград должна была со временем «созреть». Такое его пигмалионовско-оранжерейное отношение к ней её не устраивало. Она не восставала, целуя и дальше (мысленно) его руку, нет - она малярийно металась и беспамятно пьяною «нашла» на чём спотыкнуться, а ОН, силою, добил её ЭТОЙ НОЧЬЮ, доломал до самой до последней косточки. О чём были её слёзы и ужас осознания потери ею всего, что ещё было осталось ценного в её маленькой крохотной жизни - он так и не понял их. Это было – ВСЁ.
Все дальше происходило в её жизни уже БЕЗ НЕЁ. Совершенно не было её там.
Эта чума перешла и на него. Ив.Ст. уже не контроллировал ничего. Кормовая часть корпуса его жизни треснула, руль не слушался, и он и она погибали. Каждый отдельно. Она это знала и отчаянно шла по кратчайшей – прямо. Он, контузил себя и убаюкивал на краю растущей воронки: «Всё пройдёт и образуется» - как в детстве, под одеялом, в грозу.
Она и дальше училась, пела, снималась, встречалась, пилА, ходила на кинопробы, вралА, обманывала, извинялась, плакала, клялась, была в массовке. В её лице и походке больше не было девичества, она выглядела и говорила как женщина. Чужие руки трогали её. Это было страшно.
Всё было не так. Искусственно и скоропостижно. Не так он видел её цветение. Он был разочарован так горько, будто на его глазах распинали божество. Остановить это он не мог. Но это мучение вдруг ПРОРВАЛО и стало открытым переломом, когда она исчезла.
Исчезла она не вся, её голос позвонил с престижных и оч. выгодных гастрольных концертов в Черкассах (как это заведёно у них уже было давно): « Всё в порядке. Вылетаю отсюда на один день….На с»ёмку».. В какой-то Капустин Яр. Вызвали-де с Мосфильма – на какой-то эпизод (до сих пор ещё её толком не снимали, - так - кроме пустых дёрганий на пустые массовки или групповки). Какой-то дикий Капустин Яр, где-то под Волгоградом или Астраханью, в диких песках с 50-градусной жарой, без чистой воды и нормальной еды, и в грязных, конечно, гостиничках - без всяких удобств – с одними тараканами. И что?
Ив.Ст. ещё не понимал, что ЭТО вот только что произошло. А она, Люся, каждый день-через-два звонила и всё откладывала своё возвращение. А он не спал. Метался. Слал телеграммы всюду. Всех поднял на ноги. Пил. Терялся. Забывался. Ничего не чувствовал.
И вдруг – ЩЁЛК. И - Люсин спокойный утренний голос: «-Алё! Это я». - У Ив. Ст-ча задрожали руки и спазмы сдавили горло.
- Ну, что там? – спокойно, нормально спрашивал-повторял милый далёкий голос.
- Ты наверно телеграммы не получила? - наконец прохрипел он.
- Получила, - отвечает спокойно голос.
- Получила?! И нЕ ЛЕТИШЬ?!
Её спокойный голос говорит: «Ты меня не дёргай. Я звонила тебе, не прозвонилась: у тебя было всё время занято».
- ТРИ ДНЯ - «не прозвонилась»?!!
- Да. И билет уже сдала - за это время - на самолёт. Ты меня не дёргай. - повторял спокойно Люсин голос. – Я НА РАБОТЕ.
ЩЁЛК – и всё отключилось.
И через час ОПЯТЬ её голос: «Пошла после твоего звонка: оказывается, можно им и без меня обойтись. Отпустили. Вылетаю завтра».
- А почему не сегодня?! Не СЕЙЧАС ЖЕ?
Она что-то стала сбивчивое говорить. Сбивчивое. Непонятное. Словом какую-то несусветную чушь. И тогда Ив. Ст. САМ бросил рубку и пошёл из дому вон: «куда глаза глядят». «От всего этого» . Ну, к.. озеру, что ли. Отключиться. Или утопиться, чёрт! А боль не проходила: вот здесь где-то…
Поднимаясь по лестнице – услышал из-за двери пронзительные звонки. ЗВОНКИ! ЗВОНКИ! ДОЛГИЕ! ТРЕБОВАТЕЛЬНЫЕ!
- Спасайте её! - сказал незнакомый женский голос: «Я только что оттуда. Она НЕ ПРИЕДЕТ!»
- А кто это?
- Это неважно. Там кошмар.
Ив, Ст, тотчас позвонил в аэропорт. Оказалось, вылететь почему-то можно только через четыре дня: всё забито курортниками…
А через день - вместо доставки билета - в дверь позвонили белые халаты:«Кв. 30-60?.. Принимайте Вашу больную».
И внесли на носилках
Л Ю С Ю.
Ив. Ст. не узнал её: со сбившимися в колтун волосами, мертвенно-серое, морщинистое лицо и синие губы. Под глазами чёрные круги.
- Что с ней?
- А кто его знает? Из закрытой зоны. Ничего не об»ясняют. Может, облучение, может чума. Хе-хе…
- А как же …
- Вызывайте врача – он решит…
Приходил врач: ничего толком не делал (видно, не понимал). Всю неделю из неё текло. Ничего не ела, слабела. От больницы категорически отказалась.
Несколько раз он мыл её в ванной, расчесывал, плача, её (когда-то золотистые, а теперь какие-то серые, мертвые) волосы, и оба плакали.
- Прости меня, - ШЕПТАЛА она. – Прости.
А в конце недели она умерла.
Ледяная от заморозки, с неестественно-бледным, почти прозрачным лицом и лилово-коричневыми веками, укутанная до бровей в какие-то кружева лежала в гробу. Ив. Ст. ещё не осознавал всего происшедшего. Он стоял в дверях её комнаты, видел высовывающиеся из-под кровати её тапочки, халатик, висящий на стуле и не мог выдохнуть воздух.
- Люся! – иногда выговаривал он: - Куда ты делась?
И это продолжалось каждый день… Люси уже не было, но вещи, связанные с ней, ещё продолжали её жизнь, потихоньку тоже уходя за ней.
«Так ведь наверно сходят с ума» - приходила мысль. Он вспомнил продолжение ТОГО телефонного разговора: «Я такого кошмара никогда не видела. Это не группа, а бордель. Жара! Воды нет! Пища заражённая. Куда-то нас всё время возили, По песку. По ужасным дорогам, И ничего не снимали. Потасканный кобель. Отвратительный красавец-армянин. Сынок известного режиссёра, циничная наглая пьянь и бабник. До Вашей Люси – не давал МНЕ спать: напивался, вставал у моей двери на коленки и молил, чтоб я пустила к себе в постель. А накануне придумали какую-то непонятную с»ёмку: ветродуем засыпАть нас с Люсей какою-то грязью, забивавшейся в рот и в лёгкие. Я чуть не задохнулась. А самое страшное, что я (как и Люся) ПЕРЕСТАЛА ВСЕМУ ЭТОМУ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ: какое-то странное отупение. У меня спектакли в Москве, надо идти к директору, чтоб отпустил, а я говорить с ними со всеми не могу: у меня от жары и дурноты в животе – сил нет! Мы голодные, грязные все. Мыться негде. И каждую ночь ещё без сна от этого пьяного кобеля. Да и слухи ещё: зону эту «закрывают» - там же ракетный полигон, и случилась какая-то радиоактивная авария: заражение местности, и нас могут не выпустить… И вот наконец всем купили авиабилеты, я заняла Люсе уже место в тесном микрике, бегу за ней. А она – страшная, всклокоченная, с кругами под глазами, сидит очумелая в накуренном ЕГО номере среди бутылок и говорит мне: «А я сдала билет: меня не отпускают»…
А ночью при частых просыпаниях однажды пронзительный сон: Были мы однажды с Ней на Земле. Мылись в ванной. И Она стояла розовая – под душем – с таинственной улыбкой – поливала себя из душевой воронки. И глядя через плечо на Ив. Степаныча в дверях ванной – улыбалась и улыбалась, мокрой, жалкой, но такой родной знакомой улыбкой. И всё исчезло. Ку-да?! За-чем?! И вот – ванна. Душ журчит, а её – нет.
Ив. Степаныч шёл по старому, заросшему кладбищу, разыскивая нужную могилку. Нашёл. Дальше обрыв и – неоглядная долина внизу – с узенькой (тоже будто вымирающей) речкой, уходящей к далёкому сумрачному окоёму.
А Она была двумя ногами там. В любви. И с той стороны звала его к себе в Любовь. Но он остался там где и был. На кладбище. Перед её гранитной стеллой с окаменелыми приоткрытыми губами слёзы начинают застилать Ив.Ст. её милый облик. Он смахивает их пальцами, вытирает обшлагом рукава – ничего не помогает: сочатся и сочатся, капая на бороду и грудь. И нет этому избавления…
Ну почему он сразу не шагнул к Ней Живой Зовущей его «Джин! Вылезай сюда. Чего ты», почему остался с Гранитной Неподвижно Утешающей «Не горюйте, Ив. Ст.! Мы ведь скоро увидимся. Не правда ль?». Он не мог управлять собой, т.к. боялся её потерять окончательно. Ведь никто больше не вошёл после неё в клетку его души. Больше он в ней никого не погубит. Так как ЛЮСЮ, погубившую его обещанием ВЕЧНОСТИ, остановившую его часы в том вагоне.
Он просил ПЯТОК страниц, она дала ему все СТО. Она распечатала его Судьбу из 5 страниц, перепечатала её на 100 и запечатала СОБОЮ обратно. Чаял ли он такую любовь?
Погубил ли он её? Нет. Всё так и должно было быть. Как вы не понимаете? Любовь одновременно и обрыв и единственная дорога – ты и падаешь и идёшь – всё вместе. Жизнь понятна и достаточна - только утонувшему с головой в любви. Такому все вопросы решены. Подумай. Не думай. Люби.
Эта любовь – такая … головоломка, вышедшая голыми пятками за пределы нашей жизни и продолжающаяся ТАМ радугою в темноте.
И навязчиво вспоминалось, как он за ней ухаживал, когда она болела. Уж чего он только не покупал, не приносил ей. Чтоб она п о е л а! Ему казалось, что если она начнёт есть – то поправится. А она надкусит, как маленькая девочка, апельсинную дольку и – положит на место, Вся постель около неё была заставлена: яблочками, вафельками (которые она когда-то любила), соками.. А из этого всего только грустно смотрели на Ив. Ст-ча её милые, серые, лихорадочно блестевшие глазки.
«Ну, почему ты не ешь? – с отчаяньем спрашивает он. - Тебе нужны силы! Ешь!
«Нет, давай, как когда-то, лучше поиграем, - шепчет она: - Помнишь, как я лечилась от псориаза в Кождиспансере и обожглась Пувой, и так же вот валялась? И мы играли «В Джина» (она говорит с одним «н»).
- Я и так - «Джин» (он - как она, говорит с одним «н»): что ни прикажешь – приношу и подаю. Вот творожок поставил. Апельсинчик принёс. А ты всё равно не ешь.
- Ну, как это скучно. Ну, давай: ну, поиграем «В Джина»
- Ну, давай.
- Джин! Вылезай из бутылки!
- А он что говорит?
- А он - м о л ч и т.
- Ну, вот: я «молчу».
- Джи-ин! Вылезай из бутылки!
- А я? Всё равно молчу?
- Ну, да: ему же скучно – всё время вылезать да выполнять.
- Нет, мне не «скучно», - начинает морщиться от слёз Ив. Ст., глядя на чуть улыбающуюся её.
- Скучно! – шепчет она. – Я же вижу. Но я скоро поправлюсь. Правда?
- Правда. Но для этого надо есть!
- Джин! Вылезай!
- А он что говорит?
- Он говорит: «Не буду!»
- Не буду!
- Вы-ле-зай! Ха—ха-ха.- тихо смеётся она. – Правильно изображаешь. Так в мультике этом и было. Вылезай! А то бутылку потру!
- Не вылезу!
- Ну, вот тогда я потёрла (видишь?) бутылку. С соком. Ну!
- И что дальше?
- Теперь ты, как сирена (тонко-тонко сначала, а потом всё толще) начинаешь гудеть, вылезая. И превращаешься в великана. Ну! Гуди!
- ..у-у-У-У-У…
- Уй. Как здорово! Как страшно! И качайся! Качайся! Как вырастающий смерчь! ..у-у-У-У Ну! Ой, как ты здорово вырастаешь! Ой. Руки до самого потолка!
(И она по-детски, мило закрывает лицо одеялом)
- Ну, чего ж ты спряталась под одеяло?
- А ты обратно залезай. А то – страшно.
- Ну, пожалуйста.- И Ив. Ст. в обратном (угасающем) порядке проделывает это гуденье: «У-У-у-у…»
- Особенно самый «хвостик» у гуденья сделай так (ёкни): «уй!»
- Уй! – «ёкает» Ив. Ст.
- Вот. Ха-ха-ха.- едва слышно смеётся она и тихий этот смешок едва клокочет в тонком, худом горлышке. И вдруг оба начинают плакать.
- Прости меня! Ну, прости ради Бога! – всхлипывает она. - Я ужасно ошиблась.
Ничего-ничего. Главное – она снова с ним.
Читатель, прочитай эту поэму – то что (всё время по-новому) тебе расскажут эти двое, я не могу тебе передать – я оставлю это себе.
http://www.proza.ru/2013/01/18/1230
Послесловие
за всем сіимЪ, Волею моею разрешаю безвозмездно переводитЬ, печтатЬ, длинно цытироватЬ сие творение мое, со ссылкою на первоисточникЪ (здесЬ на Проза.ру).