ДНИ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ, ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ И ДВАДЦАТЫЙ
Эти три дня обитатели 287-ой палаты совершенно спокойно могли бы вычеркнуть из своей жизни - за это время практически ничего не произошло! В ночь на восемнадцатый на улице внезапно сменилась погода: за окном стало пасмурно и гнусно, пошёл то ли дождь, то ли снег, а может и то, и другое одновременно. Сразу поздно рассвело и рано стемнело, а точнее сказать, и не рассветало и не темнело вовсе - оставалось как-то в одном серо-грязном тоне.
Словно в ответ на изменения снаружи внутри, в палате, тоже похолодало. Холодные серо-салатовые стены палаты стали ещё холоднее, все зябли и кутались в одеяла, и в основном лежали. Вставать никому не хотелось, и не только профессору, Анальгину или Ивану Петровичу, но даже и молодому, почти полному сил Гарику. На всех, без исключения, навалилась жуткая, нечеловеческая слабость. Не хотелось ни читать, ни разговаривать, ни даже спать, и если бы человек мог ко всему прочему ещё и не ходить в туалет, то вряд ли кто-либо вообще за эти три дня вышел из палаты. Есть тоже не хотелось, поэтому в буфет никто не ходил. Пришедшие на второй день буфетчицы из новой смены разнесли еду прямо в палату, думая, очевидно, что пациенты неожиданно одновременно «схужели».
Но на самом деле никто не «схужел», просто все пятеро находились в каком-то непонятном анабиозе. За три дня ничего не изменилось ни в их физическом состоянии, ни в духовной сфере. Время, словно превратившись в нечто серое и тягучее, заполнило палату, окутало всех массивным, почти осязаемым покрывалом, навалилось на ноги, спеленало руки и затуманило мозги.
Ничто не нарушало эту полусонную идиллию, это странное забытье, разве что в углу, на своём коронном месте, на тумбочке, между изголовьями водителя КамАЗа и Анальгина, плохо настроенный на волну, вроде бы сам с собой, тихо и невнятно бредил телевизор.
* * *
(конец первой части)