Был у меня друг- Володя Долина. Лирическая фамилия не совсем соотносилась с волевым голливудским лицом, прямым и звонким, как топор (включая обух - затылок), но вполне окупалась деревенской походкой и заразительным смехом. Сложен он был, как Аполлон, но, пожалуй, поподжаристее - к этому времени имел какие-то победы на соревнованиях и звание то ли КМСа, то ли мастера по легкой атлетике. Про спорт он мне начал рассказывать сразу и захлебываясь, но через минуту понял, что мне на это наплевать и больше не сказал ни слова за годы знакомства.
Надо сказать, что я только что прибыл в древнюю эпическую столицу Карелии - Калевалу по распределению и ждал оказии в безвестные дали на свою первую и самую дремучую в отряде заставу с суровым названием «Стажник». Отчетливо помню, что единственное, неизбывное, всепоглощающее чувство, которое владело в те дни мной - была тоска… Жуткая тоска перед бескрайним серо- бурым лесом, уходящим за все горизонты, в котором мне предстояло сгинуть на ближайшие годы, а может на всю жизнь… Тем более, древняя эпическая столица от моего родного села Осколец отличалась только наличием погранотряда, деревянными тротуарами и тайгой по краям деревни.
Я ходил в парадной шинели с белым шарфом и представлялся себе то - ли Печориным, то ли самим Лермонтовым в изгнании, готовым застрелить, кого угодно или на крайний случай застрелиться самому.
Володя тоже приехал по распределению, но был бывалым военным, до этого служил в Германии и имел звание капитана. Была даже какая-то мутная история с женой полковника, мордобоем, про которую он намекал, но не хотел рассказывать. Я не настаивал. Я ни на чем, ни настаивал. Я был ко всему равнодушен. Хотя понимал, что ради этой истории он и залетел в такие дали.
Он решил разогнать тоску.
Я раскрыл дипломат и зашуршал подъемными. Новый друг отстранил деньги и загадочно сказал –"В поселке нас будут поить бесплатно два, три дня…". «Чего ради..»- подумал я.
Отчетливо помню первый день. Мы пошли по поселку. Володя купил в сельмаге десяток шиферных гвоздей на 150.
Бессмысленная трезвость и повадки нового знакомого начинали меня злить. Кроме того был хмурый день и серое небо валялось по грязным лужам как горький пьяница.
Оказалось, что в эпической столице есть некий налет городской культуры: видимо из-за мнимой близости к западу, местные власти посчитали необходимым поставить кое-где у дощатых тротуаров скамейки. Скамейки были со спинками, подлокотниками по краям и широкими сиденьями из добротной доски шестидесятки.
На скамейках никто не сидел.
На них мой новый друг показывал удивительные трюки.
Он выкладывал на правую ладонь всемеро сложенный носовой платок, зажимал шляпку шиферного гвоздя, так что гвоздь торчал между средним и безымянным пальцем, собирал кулак до белизны костяшек, и со всего своего громадного роста, с циркульным размахом метра в полтора и жутким криком всаживал гвоздь в сиденье скамейки. Сверху оставалась шляпка и два сантиметра гвоздя.
Окружавшие нас карелы становились серьезными, и прямо по лужам в ужасе бежали за проигранной водкой.
Скамейки стояли в каждом переулке. В каждой осталось по гвоздю, прямо по середине сиденья. Вытащить их было невозможно.
День был воскресный и за нами ходила толпа зевак. Некоторые пытались повторить трюк и поотбивали руки- иногда они отделялись от толпы и бежали в магазин. Победить Долину было невозможно. Я думаю, что если бы он ставил гвоздь шляпкой вниз- он все равно выскакивал бы с обратной стороны доски, а не в его ладони. Ладонь Долины была железной. По пьянке я пытался выдержать его издевательски долгое рукопожатие и утром еле поставил костяшки на место.
Первый день помню отчетливо. Хотя к сумеркам я уже наблюдал трюк, придерживаясь за спинку скамейки и слегка покачиваясь.
Небо в лужах стало отливать звонким металлическим блеском. В воздухе появилась та шуршащая новизна и таинственность, которая отзывается в молодом, пьяном и сильном теле ощущением бесконечности. Хмурые лесные дали показались синими, загадочными и их немедленно надо было покорить. В поселке засветились огоньки и что-то подсказывало молодому сердцу, что за каждой светящейся занавеской обязательно скрывается юное курносое существо с печальными синими глазами и пышными длинными желтыми скандинавскими волосами. Почему-то представлялось, что она читает под лампой Тургенева или вышивает крестиком. И, конечно же, она заждалась молодого лейтенанта с блестящими погонами.
Надо было срочно ее найти, и спасти от этой ужасающей и такой родной для самого себя безысходности. Но мне было недосуг.
Я декламировал бессмертные строки великого карельского эпоса «Калевала» (Я специально в библиотеке познакомился с местными достопримечательностью и пару кусков выучил наизусть). Местные жители смотрели на меня, как на дурака. Они ничего не знали про бессмертный великий эпос.
Героем дня был Володя. После каждой победы, сопровождавшейся жутким криком и визгом покоренной доски он разражался не менее пронзительным и искренним смехом вслед убегающему за водкой. Про смех я расскажу позже.
Вскоре окончательно потемнело в окружающей природе и у нас в глазах. Трюк стал опасным. Люди и скамейки сливались в одну танцующую темную массу. Я был спокоен. Я знал, что бить нас никто не осмелится. Володя сказал, что выступление окончено. Местные тут же заскучали и разошлись. Просто офицеров они и раньше видели.
Не говоря об этом ни слова, но мгновенно почувствовав это внутренней телепатической связью, мы нетвердой походкой двинулись искать ее - ту единственную с синими глазами и длинными волосами. Ну, куда идти?..
По отношению к местному населению Володя Долина избрал издевательскую тактику: у всех встречных он назойливо допытывался, где же находится «дом колхозника». Именно так - не клуб, не дом культуры. «А подскажите, любезный, как нам пройти к «Дому колхозника?»- спрашивал он с обезоруживающей улыбкой, о которой я расскажу позже. И встречные мужики и бабы на полном серьезе показывали куда идти, причем все в разные стороны. Они понимали, что лучше все-таки ответить.
В темноте поселок оказался большим. Деревянные дороги с домами и березами во дворах все не кончались. Мы начали трезветь и сатанеть. Я сказал –«В отряде должен быть какой- нибудь клуб». Немедленно требовались веселье и женские взгляды. Дорогу в погранотряд все местные жители показывали в одну сторону.
В далеком древнем поселке, маленьким пятнышком, затерявшимся среди океана таежных лесов, мы шли по извилистым деревянным тротуарам, освещенным как раз в эту пору полной луной и были восхищены этим миром, и верили, что жизнь бесконечна, и готовы были радоваться любому повороту судьбы. Наши сапоги гремели по деревянным тротуарам на весь поселок, только наш неуемный хохот изредка нарушал их дружный грохот.
Тоска была уничтожена. И без единой копейки. Спасибо, Володя Долина.
В отряде оказался целый дом офицеров с большим залом. Был даже второй этаж с выходящими в зал антресолями, лестницами со слегка пузатыми балясинами - что - такое… Зал гремел музыкой и сразу вышиб из равновесия какими-то кручеными танцами, парами, блеском, смехом, а главное - женщинами.
И там была она - курносая, синеглазая с желтыми скандинавскими волосами (скорее они были выкрашены гидропиритом). Она не могла там не быть. Она никогда не читала Тургенева и не вышивала крестиком. В перерывах она курила что предлагали - подряд, включая мой ленинградский «Беломор» и говорила отрывистыми фразами, перемежая слова простые более значимыми - «еб..», «сук..», «бля..» и т. д. Все остальное время она танцевала с Володей. В танцах он тоже оказался спортивным богом- он кружил ее в воздухе, разметая ее каблуками на уровне носа всех танцующих, крутил вокруг шеи, сажал на плечо… Она была пьянее нас и ей было все равно, что с ней делают. Нам это было и нужно. Долина зря старался - ее не нужно было покорять. Она заранее была покорена любыми подходящими обстоятельствами.
Вечер кончился. Опьянение прошло как – раз настолько, чтобы пока не думать о похмелье. Долина выколотил каблуками всю свою водку в истерзанный пол танцевального зала. Я ее выкурил «Беломором» и задушил волнением.
Мы вышли в морозную ночь. Пар от нас клубился как на железнодорожной станции.
Она оказалась между нами. Утомленная одним кавалером до смерти, она должна была заинтересоваться вторым. Я этого ждал. Она взяла нас под руки.
Я почувствовал, как ее мизинец надавливает на руку со значением и без всякого на то повода… А если был повод поскользнуться, то она делала это со всех ног и обеими руками вешалась мне на шею- до Долины ведь не допрыгнешь (хотя на его руке можно было повиснуть надежнее, чем на моей шее).
Вот тут- то меня и понесло… Момент настал. Самые скверные и каверзные случаи, анекдоты, и просто мысли о здешних глухих местах пулеметом застрочили по окружающему полнолунию. Иней с треском рассыпался под его очередями.
Володя Долина ржал. Я оплачивал сорванную тоску… Я пел Высоцкого - «Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю, поднимаюсь по лестнице, захожу на чердак…»
Теперь о том, как смеялся мой друг, нет - заходился в апоплексическом ударе, хлопая себя по коленям. Он быстро схватывал стоящий юмор, но мог просто заржать от ощущения звериного здоровья, молодости и той шутки, которую с ним играет судьба… При этом обнажались здоровые редкие зубы до верхов десен и каменное голливудское топорное лицо превращалось в полнейшее, ничем не замутненное добродушие. Жуткой деревенщиной валило от этого смеха и вряд ли нравилось женщинам. Она диковато отстранялась и прислонялась ко мне…Прости, Володя, я не припомню смеха, заразительнее твоего.
Когда с деревянного тротуара она показала путь к своей калитке, под ее каблучком внезапно оказался такой камешек, что она окончательно поскользнулась и до утра повисла у меня на шее.
Крашеные волосы были чуть ниже ушей, но вздернутый носик, печальные глаза с мутной поволокой (она и дома не протрезвела), миниатюрная фигурка сделали свое дело - я влюбился. Как в этих случаях бывает, думал, что надолго, навсегда… Плутовка оказалась изобретательной, нежной и распущенной. Она научила такому, о чем я в то время и в книжках то не читал…
.Когда предметы вокруг начали приобретать очертания я был сух и трезв, как осенний лист. Я вышел в коридор, вернее в сенцы небольшого ее домика, чтобы напиться. Когда только заходили, я заприметил там ведра с коркой льда и деревянным ковшом в пробитой полынье. Как хотелось бросить ковш ледяной воды в горячее и сладкое от истомы тело. Бросил ковш.… Внутри зашипело, и вернулось некое подобие опьянения. Я шагнул обратно в комнату и остолбенел…
Раструбами голенищ в разные стороны, а носками обреченно глядя прямо на меня на сером половике стояли здоровенные яловые сапоги. Примерно 45-го размера. Подняв глаза, я увидел на вешалке шинель. Она висела плашмя на другой одежде и была обращена ко мне спиной. Будто кто-то нагнул голову внутрь и его не было видно. Только укор широкой спины. Примерно 54-го размера. Я взял шинель за плечо и повернул к себе. На ней были погоны прапорщика…
Я огляделся. Через комнату бесшумно шел большой серый кот. На стенке меж окон висел свадебный портрет. Прапорщик с лицом скандинавского викинга обнимал свою миниатюрную женушку. Это была она. Тикали ходики, в углу висело радио. Жаль, не было зеркала - видно хорош был я, в казенных трусах со взъерошенной головой и бестолковым оглядыванием. Когда входили, я ничего этого не заметил. Слишком велико было предвкушение податливого женского тела. Я взглянул на кровать: она во всю уже спала, уткнувшись носиком в ладони, будто смеялась во сне. Она мгновенно заснула в то же положении, в каком я ее оставил, закрыв руками обметанные ветрянкой губы.
Я оделся. Почему- то быстрее обычного… Уходя, я глянул на кота. Кот сидел на столе и смотрел на меня в упор. Я пошатнулся назад и чуть не загремел в коридор… Неизвестно, кто из хозяев шутник, но морда богатого шерстью сибирского кота была тщательно выстрижена так, что походила на шар. Хорошо бы просто шар - над глазами были оставлены мощные прямоугольные брови (возможно, в честь правившего тогда великого кормчего). Они нависали над взглядом животного и производили неожиданно жутковатое впечатление.
С тех пор прошло 20 лет. Я так и не смог вспомнить ее имя. Я смутно помню ее глаза.
Глаза кота и сейчас стоят предо мной как живые… Думаю, что я не был единственным, кого кот провожал таким взглядом.
Следствия у этого приключения было два. Первое, что утром я закинул чемодан с казенным бельем в кузов попутного 66-го газона, и отправился за сотни километров в тайгу на свою первую заставу. В душе моей не осталось и следа от тоски и смятения. Второе следствие проявилось через год, когда я ехал переводом в другой отряд на еще более глухую заставу, где и вовсе дорог то не было. Из всего имущества у меня был тот же чемодан с казенным бельем, да громадные лосиные рога как первый и последний браконьерский трофей во всей жизни. Я привязал их веревкой сбоку чемодана. Веревка опоясывала чемодан со всех сторон, и невозможно было достать очередную пачку « Пегаса». К тому времени я уже порядком избегался по лесу и «Беломора» отказался, ценя легкие. Со всем своим скарбом я стоял на обыкновенной автобусной остановке, чтобы ехать на станцию.
Лес, дорога, сбоку поселок. Кругом ни души. На дороге появилась фигура в шинели. Я обрадовался случаю стрельнуть сигаретку. Поближе это оказался среднего роста широкоплечий прапорщик. На вид обыкновенный деревенский детина. Я попросил закурить, и он охотно достал сигарету. Уходя, он вдруг обернулся и как-то бесцветно глянув повыше моего плеча, спросил - «Это ты не мне приготовил?..». Вопрос относился к торчащим на дорогу лосиным рогам. «Да, нет, трофей не продаю…»- отмахнулся я с глупой улыбкой, приплясывая на морозе. Это потом я понял, что она глупая… Усмешка. Когда он отошел метров на двадцать, я понял цену вопроса и похолодел. Ошибки быть не могло. Это был он. Невольно оскорбленный мной хозяин сердитого кота. Его скандинавское волевое лицо со свадебной фотографии моментально всплыло из памяти. Откуда он узнал?.. И почему не ударил меня хотя бы по уху… Может, знал, что я не виноват.
Много всякого потом было, в чем придется каяться перед Богом, но тут я действительно не знал, что моя случайная любовь - жена широкоплечего прапорщика. Да, если б знал - это могло бы остановить?..
И все-таки… И все-таки… Даже теперь, за пеленой прошедших двадцати лет я благодарен ей за ту ночь и за то чувство светлой свободы, с которым мне легче было отправляться в хмурые дали…
Большой молодец, конечно, тот генерал, а скорее маршал, который когда-то решил поместить пограничное училище в блестящей столице нашей родины городе - герое Москве. Особенно весело после московских пирушек, шума и блеска столицы, ее женщин и ночных бульваров оказаться направленным в такие дали, куда и деревенская девка не всякая поедет, ни то, что московская барышня…
Но один большой плюс был все-таки у расположения этого училища. Через два квартала дворами от проклятого цементного, в узорную клеточку трехметрового забора - живет и поныне в обыкновенном типовом 12- этажном доме семья моего лучшего друга всей жизни Славки Кондратенко по кличке Дед. Отчего это иногда к молодому совсем человеку обращаются «дядь Сань» или «Дядь Ген» его же сверстники? Игра? Отчасти - да. Но есть в этом присвоении иного возраста свой резон. Когда-то я думал, что друга звали «Дед» за медлительность и полную неспособность быстро бежать и выполнять всякие команды и приказы. По большей части он их вообще не выполнял. Если же все- таки приходилось, то вряд ли рад был тот командир, который их пытался отдавать. Теперь, через годы я понимаю, что не медлительность тому причиной, а природная мудрость. Но об этом другой рассказ.