По-настоящему хандрил весенний день, заплывший отечными серо-синими облаками. На пальцах можно пересчитать, вспомнив, все теплые солнечные дни, а что уж там – вечера! Так часто в эти места забредал ветер, будто перепутав весну и осень, и оттого в привычной хмурости нагоняющий дожди. Земля, стараясь впитать в своё промерзшее дрожащее тело то редкое тепло, что всё-таки случалось, что всё-таки пробивалось через слепую и мутную пелену облаков, уже давала первые неприхотливые цветы и травы. Уже чувствовали её поры, вдыхая и выдыхая, как легкие, то начинающееся цветение, то перепутанные и смешанные во что-то одно ароматы и запахи.
Всё хотело проснуться. Как можно быстрее ринуться в жизнь, в невидимые платки обжигающих летних ветров, в пьянящую прохладу ночных дождей под звездным (словно в родинках!) небом. Как можно быстрее прорости в почву, обхватить её неуверенным резким движением, сжать корнями, хилыми и слабыми отростками и почувствовать, как та отвечает взаимностью. Как вся планета, вдоль и поперек проросшая то не пробудившимися, то цветущими изветвлениями жизни, вся, как напряженная мышца, ждёт одного лишь толчка, чтобы с нетерпением, с яростью и самым естественным животным стремлением дернуться – прорости к самому небу, расталкивая пласты земли; стрельнуть в неподвижное лицо безжизненности; неокрепшими стеблями вдыхать, всеми порами и волокнами дрожать от прикосновений и в слепоте, в глухоте, в беспомощности, данной природой, рваться к тому, чтобы просто быть, словно и есть это счастье – наперекор идти неизбежной смертельной участи! Наперекор тому, чтобы встать рядом с умершими, застыв в неловком движении, оборванном судьбой. Каждый из живущих, чья жизнь – лишь счастливый лотерейный билет, вырванный из пасти темноты, - неугомонно рвется и бежит, стремглав, вперед, лишь бы не вернуться в отчий дом. Лишь бы вновь не остановился ток жгучих пьянящих жидкостей, переполняя и пульсируя внутри. Лишь бы вновь не окунуться, упав, в беспамятство непроходимой мглы.
Каждый из живущих – бунтовщик, убежавшее дитя. Каждый из живущих – вырванное из оков тело. Каждый из живущих, в конце концов, вернется туда, откуда намерился сбежать, туда, что стало противоположно ему, но было его началом; каждый вернется в объятия покоя, исчезнув, будто жизнь – этот рывок, эта страсть и борьба – были сном; младенческим сном в колыбели. И чёрная мать вновь закроет глаза плетистой вуалью, лишив последнего вздоха сонное уставшее тело.
Но нам ли – ныне живущим – печалится о беспамятстве? Умываться тоской и хандрой по утрам и обедать ими, давясь слюной? И в окнах, минуя глазами трущобы, дороги и серые головы, всё выискивать чёрную смерть? Сбрасывать пепел с сигареты, разговаривая с ним, как с братом? Нам ли – ныне живущим – тем, кто выиграл в этой жестокой и обманчивой лотерее, тем, кто вырвал зубами свой шанс быть, нам ли печалится? Печалится ли за то, что было? Печалится ли за то, что неизбежно будет? Печалится ли?