-Захарыч, а расскажи, как ты один четырех фрицев взял?! - молодые солдаты, вчерашние школьники, с восхищением смотрели на своего старшину.
-Во-первых, сынки, не Захарыч, а товарищ старшина. А во-вторых, это ж когда было! Я после этого, их, знаете сколько на нашу сторону натаскал?! - он пошурудил веточкой в костре…
..Капинос Тихон Захарович, в свои сорок пять лет отроду, считавшийся в войсках,
да и сам себя уже считавший стариком, протопал своими ногами всю войну от Смоленска до Праги, ранен и контужен был не раз и не два, по госпиталям и санпоездам повалялся немало, и сейчас он уже нюхом чуял скорое окончание этой треклятой войны.
Был он высокого роста и мощного телосложения, посмотришь на такого и живо себе представляешь, как выглядели гренадёры Петра Великого. Кулачищи имел величиной с литровую банку – в рукопашном бою мог одним ударом прибить немца; шея у него была бычья - двумя руками не обхватишь; размер ноги был такой, что сапоги найти - ой, как тяжело на него было; но он и не ждал милости от интенданта, сам доставал.
Как то послали его в разведку, день его нет, второй - нет, третий пошёл; ну, думают - всё, кончился наш Захарыч. А он на пятые сутки возвращается, да не просто так, а с сапогами.
Ну, тут все давай обнимать его, что да как… Захарыч рассказывает, пока в засаде сидел перед немецкими окопами, засёк среди фрицев такого же бугая, ну и решил разуть вражину. Так четверо суток и сидел там, всё ждал, когда тот до ветру один выйдёт… Дождался таки, прибил немца, сапоги с него стащил и уполз. Ротный тогда наказать его хотел, но ребята упросили не трогать.
Никого и ничего не боялся Захарыч; немец, видимо, чувствовал это и при столкновении с ним, замирал, как кролик перед удавом или просто пытался бежать.
Голова у Капиноса, в соответствии с телом, такая же крупная была; подбородок квадратный с глубокой ямочкой посередине; нос средний, но всё таки картошкой; зубы, на удивление крепкие и белые, несмотря на вечную цигарку во рту. Лицо, за годы войны и вечного недосыпа состарилось, кожа от ветров и непогоды задубела, лоб покрылся глубокими морщинами, а глаза, всё-таки, оставались молодыми и живыми, но с грустинкой во взгляде. Усы пшеничные, прокуренные нависают над верхней губой и закрывают ее чуть ли не на половину. На коротко стриженной голове не пилотка, как у всех, а фуражка - для уважения.
А уважение было. Захарыча любили и уважали за то, что всю войну прошёл, и,
как настоящий солдат, не прятался по штабам да обозам; за то, что боя не сторонился и готов был помочь в трудную минуту; за то, что рукастый был очень - а как не быть рукастым деревенскому мужику от сохи?! Блиндажи строили – у Захарыча в нём и тепло и сухо; табачок кончился – у Захарыча завсегда заначка найдётся... такой и ложку с котелком в чистоте держит и лошадям, что тоже службу несут и голод терпят, горбушку хлеба поднесёт.
Лошадей, вообще любил. Как с людьми разговаривал. Бомбёжка начиналась - так он всё за них переживает. Лошадь – она что, спрятаться не может, как человек…
И мёртвого уважал. Ежели в роте кто погибал, а это случалось каждого дня и запросто, Захарыч, хоть и ветеран, а могилку не чурался выкопать, документики и награды, что при солдате имелись, забирал и отправлял родным, обязательно с сопроводительным письмом: так, мол и так, ваш сын геройски погиб… и так далее. Сам Тихон Захарыч с грамотой на Вы был, так ребята, что помоложе и семимилетку закончили, завсегда помогали. Почитай, не одна мать и жена благодаря Захарычу о геройской и безвременной кончине сына или мужа узнали.
Отцы-командиры старшину уважали за надёжу и умение, знали - на него можно положиться. Коль есть потреба – сам за линию фронта пойдёт. Да и молодняка немало выучил, как засаду приготовить, как немца взять, как в сугробе сутками на морозе незаметным сидеть, да и не замёрзнуть.
Новобранцы на Захарыча, как на героя смотрели. А он и был герой! На груди его красовались два ордена Славы, орден Красной Звезды и медаль За Отвагу..
…А тут вот было, ребята к немцу ушли вчетвером, язык позарезу нужен был, да пропали - к положенному сроку не вернулись. Захарыч к ротному: дозволь схожу, чую - живы ребята. Ротный ни в какую: чего ходить, и так ясно – запишем, как без вести… Но и Захарыч упёрся: чую - живы ребята. В общем, командир отпустил, но с предупреждением, башку нигде не высовывать и не подставляться.
Ночью Захарыч и ушёл… Пока ходил, рота места себе не находила… одни говорили, мол, неча было старшину отпускать, не за понюшку табака такого мужика угробили, другие – напротив, успокаивали – Захарыч не подведёт.
Он и не подвёл. И чуйка его не подвела…
…Взял немец ребят тёпленькими, да под стражу… да пытать… как, да что…
Допрашивал сам штурмбанфюрер, а по нашенски – полковник. Так Захарыч умудрился и наших вытащить и того полковника схапать. Вернулся победителем! Говорят,Славу Второй степени сам Командующий Армией вручал… Во как!..
…Про Лукерью Капинос никто в деревне не мог сказать слова никудышного иль обидного. Повода не давала. Всегда походка, чуть не царская, голову прямо держит, как балерина; никому своего настроения не показывала. В свои сорок лет выглядела женщиной желанной, не загубленной тяжкой работой да бабьей долей унылой.
С тугой косой, закрученной в кольца; нога высокая, ещё крепкая и гладкая; грудь – пышная, на зависть товаркам, то что надо в самый раз.
Только пользовать некому. Уже, как четыре года некому. Все на фронтах. На деревне иль старики, иль калеки остались. Пацанам, как восемнадцать годков стукнет, так сразу и увозят. Мамаши по несколько дней на всю деревню голосят. У многих баб на мужиков похоронки пришли, а у нее Тихон с самого начала воюет и пока, слава Богу…
Поговаривают, скоро и войне конец. Выдюжили всем миром. Хотя
в Сибири и полегче жилось, лес нескудно кормил и река рыбой делилась. Сами выжили и ребятишек подняли. Теперь только молиться, чтоб те, что ещё живы, домой вернулись.
Лукерья тоже ожиданиями этими жила. Как день к концу шёл, заканчивала дела свои бабьи, которым не бывает конца, запирала ворота, да шла в избу. Снимала с себя одёжу, за целый день потом просоленную, распускала по плечам волосы роскошные и буйные, мылась в корыте, да всё думу думала. Чем больше о конце войны говорили, тем мрачнее мысли в голову лезли…
Это, ведь, счастье, что Тихон живой с этой нескончаемой, как целая жизнь, войны вернётся.
Никому, ведь, не расскажешь, как это тяжко одной засыпать и одной просыпаться; постель за эти годы ненавистной стала; как страшно чувствовать, что женщина из тебя исчезает, остаётся только тело, чтобы жизнь поддерживать, да для работы, которая - всё для фронта, всё для победы. Годы улетают в никуда, а ты никому не нужна…
Детей с Тихоном долго не случалось…
Когда только поженились, он её Лушей называл, Лушенькой; обхаживал, любовью своей одаривал. И она, под стать ему, тоже для него старалась. И всё так ладно начиналось и хорошо: и дом свой, и в колхозе оба на видном месте... Да не знали они тогда, что сатана ему погань в голову сотворил. Пить Тихону вовсе нельзя было.
Как выпьет, дурным становится, себя не помнит, никого не помнит, в зверя превращается. Ревность ниоткуда просыпается, душить его зачинает.
Мать родную не узнаёт.
Просила, увещевала не пить вовсе… А как в деревне не пить?! Все мужики употребляют, хоть на праздники. Пить не будешь, так засмеют, в бабий полк определят.
По началу еще терпимо было. А опосля уже и руку поднимать стал. А рука у него тяжелая, припечатает - неделю, как в дыму ходишь. Чем дальше - тем хуже. Бывалоча, в кровь бил, места живого не оставлял, тем и спасалась, что запалу у него не надолго хватало, валился на пол и засыпал.
Поутру, как увидит, что сотворил, так давай в коленях валяться, реветь, как медведь, мол, прости, Луша, сам не свой бываю, люблю тебя – мочи нет.
И взаправду, как трезвый, дык человеком себя ведёт, и работник, хоть куда. Лушу на руках носит, почёт ей и уважение… до тех пор пока опять Змий в горло не попадёт.
Так и жили. Лукерья уже и не знала, жива ли ещё ее любовь к нему, устала от этих его превращений. А последней каплей стало убийство… Убийство собственного дитяти.
В год перед войной, уже будучи зрелой бабой, понесла Лукерья. Чувствовала - дочкой понесла. И сразу, как мир осветился, всё и все милее ей сделались. И Тихону тоже досталась толика ее счастья. И думалось, вот, переменится всё с рождением доченьки.
Но у Сатаны свои планы на жизнь их совместную были. Как не божился Тихон, а только в праздник какой залил горькую в нутро своё. Лукерья, ох как пужалась его прихода домой… И не зря… Бил, как будто ненавидел… Дитя уничтожил. И Лукерья вместе с ней тожа в этот день помёрла…Душой помёрла. С того самого дня словом с Тихоном не обмолвилась, вроде и жена, а всё молча… молча…
Он к ней и на коленях, и в слезу мужскую, и уговорами, и мать подсылал… Ан нет… Помёрла Луша для него… А тут война морду свою кровавую показала…
Призвали Тихона… В глубине души думала – убьют за грехи… А вот нет, живуч оказался.
С годами боль притупилась, забытьём стало зарастать.
Тут, как то, через деревню колонну политических вели. Все со дворов повысыпали поохать, да поахать… В сущности, несчастные люди, души заблудшие… Загнали их в хлев на ночь, а конвой по избам раскидали. Лукерье определили капитана, он начальником у них. Мужчина видный, с орденом, только хромой, потому, видно и на фронт не пущают. Она ему баньку затопила, а сама на стол пошла собирать, чтоб поснедал перед сном служивый. Казан с картохой еще не остывшей с печи достала, капустку свою да грибки, хлеба духмяного, что сама пекла, да молока крынку….
…Как зашёл капитан в избу, после баньки то посвежевший, пыль дорожную с себя смывший; волосы шелковые на бок зачесал; сам в галифе, да поверху в рубахе нательной белой.
У Лукерьи аж серденько захолонуло.
Он чинно присел к столу и хозяюшку попросил поучавствовать.
-Только убрала бы ты молоко до холоду, да подала чарку,- попросил.
Она, ни слова не промолвив, сменила молоко на водовку самогонную. Налила ему.
-Уважь меня, хозяюшка, пригуби со мной, что ж я - пьяница подзаборная - одному пить?, - и так на нее посмотрел, что залихорадило её, как девицу на первом свидании…
…Давно ей не было так хорошо… так сладко… И ночь пролетела, как один только миг...
…А поутру ушли они… дальше… до другой деревни, на другой постой, к другой бабоньке…
…Все четыре года Тихон супружнице письма посылал, да ни одного ответа не дождался. Кручинился от того больно. И поэтому ещё злее в бою был, на рожон лез.
Всё думал, скорей бы войне конец, к Луше , домой, век прощения просить. Уже всё больше и больше разговору, что по домам скоро отпускать станут. Он и подарки Лушеньке заготовил: платок цветной, яркий, не у кого на деревне такого не будет; отрез на платье, а может и на два; пять слоников фарфоровых, один одного меньше, белых, как молочный зуб…
-Захарыч, ну расскажи, как всё-таки, четверых фрицев за раз притащил?, - нетерпится молодым послушать.
Тихон поднялся от костра, вздохнул:
-Эх сынки, сынки… хватит этого, - и пошёл к лесу, помахивая прутиком.
-Захарыч, ты куда? Вроде, не грибная пора?!, - загоготали ребята.
- Не боись… я своего гриба не пропущу…
…Ухнул в лесу взрыв…
…Вызвал председатель Лукерью к себе.
-Счастливая, ты, девка! Благодари Бога! Дождалась! Телефонограмма с района пришла - мужик твой, ранетый, с госпиталя возвращается. Завтра поутру на станцию езжай, утренним поездом будет. Подводу я дам, как никак двадцать вёрст…
…Ночь не спала… Всё терзала себя, как оно будет… как опять вместе жить начать…Почитай четыре годочка пролетело, уже и запах его забыла…
…Утром с Иванычем, конюхом, на станцию рванули, боялись к приходу поезда опоздать…
Не опоздали. И дожидаться долго не пришлось. Они с подводы не успели слезть, тут как раз и локомотив. Гармошка где то запиликала, состав тормозить стал, бабоньки в платках, с букетиками полевыми вдоль вагонов побежали… своих выискивать.
Лукерья тоже побежала. В лица солдатские всматривается, фигуру исполинскую взглядом разыскивает… Ан, не видать нигде...
Уже и локомотив гудком свистнул, вот-вот отправление дадут…
Вдруг, видит, с последнего вагона солдаты бережно что то опускают на землю. Опустили – батюшки святы! А это человек, тож в гимнастёрке и в орденах, а заместо ног - дощечка на колёсиках!
У Лукерьи сердце остановилось – он!
Подбежала!
Он самый, супруг ее законный – Капинос Тихон Захарович!..
…Помогли мужики Тихона на подводу погрузить.
Всю дорогу молчали… Головы вниз понурили…
По деревне в тишине проехали. Кого встречали, те тоже рта не открывали.
В избу занесли и вышли.
С перерывом в четыре долгих года воссоединились…
-Луша… Принеси мне водки…