Говорят, что мужа падчерицы, бездельника и пьяницу, она, схватив за шиворот, отвезла на вокзал. Там ткнула в расписание и сказала:
- Выбирай, куда едешь или убью!
Тот в страхе и на хмельном глазу ткнул в какой-то город, и баба Надя купила билет. В один конец. "Трешку" дала проводнику, чтобы следила. И пнула его судьбу в новое, трезвое будущее. Без фанфар, речей и с маленьким узелком.
Падчерице, ставшую в один миг молодой разведенкой, дала такую установку на яркую жизнь, что та, из забитой замарашки с вечным фингалом под потухшим взглядом, превратилась в развесёлую доярку - ударницу социалистического труда, которую фотографируют в газеты, возят в Москву за медалью и отправляют за границу. В Чехословакию. На воды.
А Баба Надя тем временем искала ей нового мужа. Непьющего, интересующегося политикой, новостями и активного в коллективе. Поиски шли сложно. Кандидатов было мало, если не сказать больше. Всего один. Механик на ферме, но он не нравился бабе Наде:
- Чего-то глаза у него бегают, бабник, наверное. - заключила она и продолжила искать. А пока суть да дело, попутно нашла в том далеком городе бывшего мужа падчерицы-ударницы. Тот начал новую жизнь, - бросил пить и стал стахановцем. Баба Надя похвалила его в короткой телеграмме и попросила слать алименты. Дети же. Он послушал и исправно присылал. На предложение приехать в отпуск погостить ответил решительным отказом.
Мне было почти шесть, когда я это подслушал. И ещё я узнал, что баба Надя едет к нам в гости. Мне она представлялась в виде героя с моих диафильмов, - огромной женщиной - богатырем, в красной косоворотке, подпоясанной веревкой. В одной руке она держала мужика пьяницу, а в другой железную булаву. Лик её был грозный и величественный. Взгляд устремлён вдаль, а вокруг на бескрайнем поле поверженные враги.
Такой она и приехала. Точь-в-точь, как я себе представлял. Только без булавы, мужика и красной рубахи. В сером платье. Огромная. С большими руками. Широким, с остатками былой красоты, лицом. С громким и зычным голосом. Смотрела строго. Насквозь. Говорила уверенно. Мы всей семьей сидели рядком на диванчике, сложив ладошки на коленки, а она сидела в кресле напротив и выспрашивала как живем.
- Работаешь на заводе? - спрашивала она своего племянника, - моего отца.
- Да, тёть Надь, на заводе.
Папа отвечал четко, коротко,.несвойственно.
- Ну и как?
- Да нормально все, потихоньку. Новые погрузчики вот получили.
Папа не знал, куда деть руки и то складывал их на груди, то ладонями на коленки.
-А ты, - обратилась она к маме, - все в лаборатории?
- Да, вот начальником сектора назначили. Временно пока. Сказали посмотрим.
- Ясно, ну а мальчик ваш, - кивнула она на меня, - в школу когда?
- Через год ещё. Готовимся.
Взрослые ещё какое-то время разговаривали, а меня отправили из комнаты. Вечером мама потихоньку от бабы Нади сказала отцу:
- Хочу попросить тёть Надю остаться у нас на несколько дней, нам надо к матери съездить, а она с Сережой посидит.
Папа кивнул. Посмотрел на меня и тихо, что бы я не слышал, сказал маме:
- Ну п@здец тогда кому-то.
Я слышал конечно всё. Но не всё, видимо, понял...
На следующий день родители уехали. Вечером.
А утро с бабой Надей началось как обычно. Подъем, завтрак, сборы в сад.
- Сколько времени? - спросила меня баба Надя.
Я не отвечал. Не знал, что отвечать. Как-то вот так сложилось, нечего было ответить... Нет, я знал о времени и том, что есть пять часов или семь, но я не мог опознать, например, когда наступало двадцать пять минут восьмого. Ещё не научили.
- Так сколько времени? - уже громче, из другой комнаты прокричала баба Надя.
Я растерялся, взял будильник и понес ей. Показывать.
Она непонимающе посмотрела на меня, потом на будильник, потом опять на меня и просияла.
- Ты не знаешь сколько времени? - сказала она, и в голосе мелькнул тревожный для меня огонек.
Я напрягся, опустил голову и пожал плечами.
Она торжественно подошла ко мне, положив свою огромную руку на мое маленькое плечо, тихо сказала:
- В сад сегодня не идём...
Помолчала немного, забрала у меня из рук будильник и добавила:
- Ну а завтра... завтра, посмотрим.
И взялась Баба Надя за дело.
Лихо взялась:
- Спроси у меня, - говорила она игривым, громким голосом, - Баба Надя, сколько время?
Я молчал и хмурился.
- Без пятнадцати восемь, - отвечала она сама себе сладким голосом и тут же громко и отрывисто приказывала,- Повтори!
Я вздрагивал, но молчал. Думаете боялся? Нет. Я уже был опытный мерзавец. Извел пару нянек, обоих маминых сестер и одну соседку. Просто так меня было не взять. Ишь! - " Повтори!" Я сильно поджал губы и продолжал хмурится
За это получил лёгкий подзатыльник, и все началось заново:
- Спроси у меня, - Баба Надя, сколько время?
Губы сжимались сильнее, голос у бабы Наде становился громче, подзатыльники крепче и кречпе.
- Семь часов пятьдесят пять минут!. Повтори!
Я упорно молчал, мотая головой от увесистых подзатыльников.
- Ну спроси меня: баба Надя, сколько времени?
Борьба завязалась не на шутку...Баба Надя. Будильник...Я.
Иногда, детство видится нам будто из большого стеклянного куба, мимо которого пробегают занятые взрослые. У них своя жизнь. Свои заботы. А ты там, в этом кубе, в своем детском, особом одиночестве. Но баба Надя не знала про куб. И никогда не проходила мимо. Никогда.
И мне стоило бы это знать...
Надежда Петровна Горбунова родилась в революционном, 1905 году. Была восьмым ребенком в семье, из двенадцати детей. Отец, лихой, ставропольский казак, погиб в Гражданскую, выбрав не ту сторону и мать осталась одна, без поддержки. Братья тоже ушли с отцом и не вернулись. И баба Надя с 12-ти лет помогала по хозяйству. Наравне со взрослыми. В жуткий голод двадцать второго года, понимая, что всех детей ей не прокормить, мать отдала ее с сестрой в детский приют. Хотела отдать всех, но малышей не взяли, - работать не могут. Привела и оставила рыдая. В общем так они и остались живы. Мать и младшие брат с сестрой, которых не взяли в приют, умерли от голода через год.
В приюте познакомилась с будущем мужем, когда стало можно, сыграли свадьбу и вроде хорошо зажили. Детей долго не было, несколько лет, но потом наконец родилась дочь. Баба Надя тихо благодарила Бога, в которого, впрочем, и не верила.
Одна из первых пошла работать в колхоз, была полуграмотной, но цепкой и напористой. За что и ценили. Ставили в пример и награждали.
Так шли дни и годы. Хозяйство, дочь, муж, работа. Обычные деревенские женские заботы.
Справили дочке десятый день рождения. Подарили книжку и новенькие лаковые туфли. А на следующий день Левитан объявил, что война. А ещё через неделю мужа забрали на фронт. И три месяца спустя баба Надя рыдала над "похоронкой".
Из колхоза на фронт забрали все, - и мужиков и лошадей и оба трактора. Баба Надя работала за всех. Плюнув на себя и на хозяйство. Продолжала давать фронту план. Но немец уже подходил к станице, и, когда звук канонады стал пугающим, баба Надя решила уехать. К родственникам, казакам, под Сталинград. Собралась и поехала. Прихватив с собой ещё и младшую сестру, у которой муж воевал на фронте. В дороге захворала дочь. Сильно захворала. Дороги военного времени мотали их долго и болезненно. По приезде на место дочь умерла. Через два дня. Сгорела как маленькая свеча.
Схоронила дочь, поплакала и пошла опять работать, давать план фронту. До конца войны и работала по 18 часов в день, сжав зубы от ноющей души, голода, и физического истощения. Так, погрузившись в адский труд, пережила войну и отчасти боль утраты.
После войны жила одна. А в сорок седьмом, вдруг, пришел из соседнего хутора гость. Вроде как просто так, познакомиться, а получилось, что свататься.
- Выходи Надя за меня, у меня жена умерла, прошлый год, ну и ты одна, - говорил он, сжимая в руках казачью фуражку, - хозяйство у меня хорошее - все есть.
Баба Надя, говорят, молча поднялась и поехала смотреть его хозяйство. Главным, в котором оказалось четверо детей от десяти до трех годков.
- Зашла в хату, а они сидят рядком на лавке, грязные, лохматые - рассказывала она отцу, - ну я так сразу и поняла, - остаюсь.
И жизнь потекла новым, бурным потоком из воспитания чужих, но уже таких родных детей, работы, общественной деятельности и постоянной помощи сестре, у которой в 42- м погиб первый муж, а второй умер вскоре после свадьбы, оставив ей ещё одного, третьего сына, моего отца. Работала в колхозе, налаживала снабжение товарами и досугом односельчан, вступила в партию. Жизнь не сломала ее, а только залила сталью сердце и охладила ум. К ней приходили по любому поводу, - помочь с деньгами, советом, какими-то связями, замолвить словечко перед председателем и попросить поговорить серьезно с мужем раздолбаем. Всех выслушивала, никого не прогоняла, помогала, давала, устраивала, разговаривала. Мир крутился вокруг нее огромным живым хороводом.
Так шли годы. Дети и племянники подросли, стали разъезжаться. От военных ран умер муж. Колхозный оркестр отгремел проводы на пенсию и забот должно было стать меньше. Как будто. Надежда Петровна посидела, на пенсии, поседела - да и пошла по колхозу искать забот. Нашла сразу. Дети в город уезжают, старики остаются. Вести хозяйство тяжело. Вот и придумала беспокойная душа себе дело. Вставала ни свет ни заря, таскала воду и стряпала обед. Да не простой, а на всех одиноких стариков в округе. Ровно в полдень тянулись к ней в дом со всех концов села старики и старухи, которых, сама уже немолодая баба Надя, каждый день кормила своей вкусной стряпней и веселила военными историями:
- Однажды немец село наше бомбил, часть тут наша стояла. А я выбегаю из конторы, а тут бочка с неба падает. Знаете, такая с дырками, немец их бросал для страха с самолёта, а они гудели? Ну вот. Падает значит бочка и к крыльцу, а тут взрыв рядом. Я испугалась и в бочку полезла. А тут ещё рядом взрыв. Бочку подбросило и покатило по улице. Ну у конторы знаете эту улицу, которая вниз, в балку идёт? Вооот. Так и катилась в бочке до самой балки... И смех и грех. Поранилась вся и живого места от шишек и синяков не было. Зато жива... Да, вот так. А ну ешьте! Что рты раскрыли?
Как-то засобиралась в город. Проведать своих. Хозяйство передала двум бабулькам помоложе:
- Стариков не обижайтесь, кормите их хорошо. Картошки в подполе много.
Поехала.
Падчерицу, старшую первой навестила. Там муж. Пьет, буянит. Навела порядок. Поехала дальше. Где с внуками посидеть, где на путь истинный поставить, где о жизни поговорить, а где уже и просто на могилке порядок навести... Странствовала беспокойная душа, из села в город и в другое село, живой хоровод свой все искала...
Вот нашла ли? Я не знаю...
- Без пятнадцати шесть! - лихо выговаривал я к концу третьего дня.
- Таааак, хорошо, - нараспев говорила баба Надя, трепала меня по голове своей ручищей и переводила будильник, - а так?
-Двадцать пять минут девятого!
-Тааак..
Я улыбался. Она тоже. Глаза у нее горели радостью покорения вершины...
День без обеда и арестованный велосипед, семьдесят шесть подзатыльников и несколько часов непрерывного:
- Три часа пятьдесят пять минут. Повтори.
Повтори. Повтори. Повтори.
Какой-то нечеловеческий напор и вполне человеческая, упрямая вера в то, что ты делаешь правильное, нужное, значимое. То, после чего меняется жизнь и не будет прежней уже никогда. Вера в себя и в человека, который рядом...
Через несколько дней, баба Надя уехала. Я больше её никогда не видел.
Через много лет, я узнал, что она умерла. Ей было 84 года. Человек переживший голод и две войны, потерявший все и нашедший новое, несломленная и живая. По-настоящему живая.
И как только в жизни случается мне захотелось поджать губки и стать, хоть на минуту, маленьким мерзавцем, я сразу вспоминаю:
- Баба Надя, сколько времени?
И сразу понимаю, на чьей я сейчас стороне...