Можно ли изменить прошлое?
Этот вопрос уже несколько дней задавала себе школьная училка физики по имени Алина, сама удивляясь такой его постановке. И сама себе отвечала:
"С точки зрения линейного времени, конечно, нет.
Но ведь есть и другие концепции - кругового, вихревого течения-вращения его - нашего, а точнее, не совсем аутентичного, бога Хроноса..."
В этом месте своих рассуждений она взглянула кверху: кажется, гроза близится, половина неба стала густо-лиловой. И спокойно продолжила любимое занятие - думать. На ходу...
Вспомнила: время – ходунки для не умеющих жить в вечности.
Именно такой тезис бросил в полусонный туман купе однажды некий занятный ее попутчик, чудак-профессор. Но Алине запала в душу эта малопонятная фраза.
И нынче снова захотелось над ней помедитировать. Над метафорой этой, над образом. Они всегда ей помогали, в том числе и физику детям объяснять.
А еще сегодня нашлось, наконец, время (вот, опять: всё валим на время, оно у нас как отмазка, как оправдание всему и вся, а прежде всего, своей лени) зайти в монастырский Николо-Успенский собор. Зайти не на пять минут, чтоб свечку вставить в отверстие и наскоро что-то пробормотать... Что-нибудь маловразумительное: помоги, мол, Господи. А в чем именно? Не всегда понятно даже себе самой. Как и с вопросом об изменении прошлого. Кстати, эзотерики говорят, что можно. Но это значит, просто изменить его, прошлого, восприятие… Просто! Восприятие – это самое главное и неисправимое в нас свойство. Одно и то же явление можно воспринимать с точностью до обратного. В чём убеждает повседневный опыт: один ученик на двойку реагирует как на подвиг, а другой - как на повод к суициду...
Интересно также, что наш организм может воспринимать воду или чай как пищу и тогда калории от воды будут тоже прибавляться. Или сахар в крови. Хорошо, но от чего тогда зависит это самое восприятие? От воспитания, от корней и базы данных в нашем внутреннем компе? Соединяются пазлы с чем-то, ассоциативную связь образуя, или, наоборот, отвергают - клеточном уровне. Не зря кто-то из великих сказал, что мы видим то, что мы есть сами.
Что-то я совсем в заумь погружаюсь – не чересчур ли? – даже забеспокоилась женщина.
Алина... вообще-то ее уже стали многие звать по отчеству - "Пална", хотя фигура являла собой стандарт по триаде грудь-талия-бедра, а глаза еще не тонули в болоте старческой тусклости. Но сын - мерило материнского возраста - уже на год перешагнул возраст Христа. Красавец, сажень в плечах, умница... Порода Вершининых… Щетинистый нрав у них у всех, с амбициями, с гордыней. Но способностей врожденных не отнять. Дипломаты в роду были, военачальники, один руководитель треста… Словом, кшатрии. То бишь, государственные люди. Герой войны - дядя мужа, возглавлял партизанское движение на Донбассе. Его именем улица в Артёмовске названа...
Невольно вновь и вновь думалось о продолжении любимца-сЫночки, о потомстве его, но здесь сразу вспоминалось туманное пророчество покойной свекрови: "У него не будет детей". Почему она, Мария Николаевна, так сказала? И почему Алина не расспросила "мать в законе" (так зовут свекровь американцы, любопытно, да?) о подробностях такого ее жутковатого предсказания. Сама Мария Николаевна замужем не была и сохранила фамилию для единственного сына, рожденного уже в зрелые ее годы от случайной связи. Решиться родить вне брака в те времена считалось преступлением, особенно для завуча школы, члена партии. Но она родила. И воспитала, как могла. И Алину в дом приняла как родную, и внука дождалась, прежде чем уйти из своей трудовой и одинокой жизни. Но всё тревожилась: что с родом Вершининых дальше-то будет? И Алина переняла эту тревогу: мальчиков в роду, кроме ее, алининого сына, уже не осталось. Сын вел свободный образ жизни, у одному берегу не прибивался, много работал как программист, а про детей не задумывался совсем.
Эта проблема стала мучить её в последнее время, не давала покоя воспаленной занозой. И сегодня она опять будет просить благословения за сына, особенно у Николая Угодника. Ведь он всегда помогал...
Женщина, накинув шарф на темно-русую голову с хорошей стрижкой, вошла в прохладный придел собора. Прямо перед ней, будто встречая её, сиял новый, недавно обретенный образ великого чудотворца. Он всегда притягивал к себе Алину. Именно на Николу Зимнего она, еще не зная этого праздника, впервые решилась на исповедь... Вроде бы случайно.
Так же "случайно" попала на остров Бари, к базилике с мощами этого доброго волшебника, любившего несчастных людей более себя. Попала, не планируя этой поездки - просто предложили за ночь проплыть на пароме с Корфу до конечной точки Италии. И денег как раз Алине хватило - триста с чем-то евро. Что-то повернулось в ней тогда, в тот странный день седьмого июля, слёз вылилось немеряно - как околоплодных вод. Только из глаз. Но, тем не менее, при выходе из базилики несколько капель воды с ясного неба капнули на ее голову. Знак! Но чего? Что есть шанс измениться, стать на другую дорогу. Быть внимательней - по крайней мере, думать не о земном только: что есть и пить, где приобрести приличные шмотки и какую машину купить вместо старой.
Всё же куплена была Тойота, а вскоре Алина въехала на этой самой "японке" в бетонный столб. Как это вышло, сама не знает... Вот тебе и "отмеченность" водой с неба в день Иоанна Крестителя, при прямом содействии Николушки-ходатая Божьего. Смерть прошлась не то, что рядом, а уже в груди побывала, сердце паникой обожгло, в бездну заглянувшее...
И жизнь Алины переменилась с той поры, даже на сама жизнь, а мысли, ее сопровождающие. И возник этот монастырь, как из-под земли. Раньше-то она его словно и не видела. Не замечала...
Зато вот теперь закончив уроки, а их всего три по расписанию нынче было, она стоит перед своим любимым - строгим и родным в то же время образом. И может никуда не спешить.
*****
Николай Яковлевич Вершинин никогда не слыл дураком. И не был им на самом деле.
И поэтому, наверное, сразу понял, что умер. На тот свет попал, значит. Стало как-то легко, и исчезла эта дикая боль в груди - широкой по-гренадерски, но не выпуклой - много сидеть приходилось. Два десятка лет, почитай, ямщиком оттрубил. А на облучке не расправишь плеч-то... Сидишь себе, думу думаешь, лошадок подстегивая. С пассажирами разговаривать он не любил, разве что сами спрашивали о разном. Как-то один из сильных интерессантов попался - то ли врач, то ли писатель, так всю дорогу допытывался: откуда родом ямщик, каких кровей, что думает о жизни? Зачем ему - удивлялся Николай Яковлевич. Но отвечал, отчего-то как никогда, подробно: мол, из вольных, из деревни, где положено было жить полукровкам, что наполовину дворянского рода-племени, бастарды, значит. Вроде князем являлся дед Николая и вёл род свой синеглазый да в рыжинку чуть ли не от Рюрика. Да кто ж точно знает-ведает? И признаёт сей факт? Бумаг-то гербовых не сохранилось о том. Но сохранились таинственные легенды - что лютовали эти рюриковские отпрыски на своем веку, много душ загубили крепостных, особенно женского полу. Но и воевали исправно, без хитрости и трусости.
Николай этими историческими слухами не сильно интересовался, тем более, в советские годы. Какие там документы да архивы! А теперь и вовсе - отправился дед Николай к праотцам. Мучения же принял лихие прежде. Задыхался, всё надеясь, что сейчас воздух всё же прорвётся в склеенные бронхи, в хрипящую невыносимо для окружающих – сына и жены – ямщицкую грудь, высоко торчала вверх и тряслась судорожно рыжая борода. Ан нет… Срок не изменишь. Да и масок кислородных тогда не имелось род рукой. Вот и предстал…
Спрашивающий не был виден деду Николаю. Разговор с ним шел прямой, незамысловатый, как он и сам всегда предпочитал – без лишнего трепанья языком, без грубости. Но вопросы оказались неожиданными:
- Как относился к сестрам-вдовицам?
- Хм, Дашке да Палашке, что ль?
А как он относился? Только начал об этом думать, а ему говорят:
- Да знаем-знаем, за людей не считал – бабы, дескать, рази ж это люди? Так?
- Так – крякнул дед Николай.
- Ну, уже хорошо, что не отпираешься.
- А чего они барышень строили из себя, с энтими, с зонтами ходили по слободе, кудели себе крутили да белые воротники с дырками на шеи себе цепляли? Тьфу!
- Да, и книжки умные читали…
- Вот-вот, лучше б огородом интересовались, а то редиску с капустой путали…
- А сам-то грамоту знал ведь?
- Так то ж я. Она, грамота, мне не мешала лошадей гонять…
- И водочку принимать регулярно? – голос зазвучал с ехидцей.
Дед Николай опять крякнул. А щас бы неплохо… Но промолчал. Ума хватило.
Но спрашивающий читал его мысли:
- Водки тут нет. И бражки тоже. Хорошо, что ты курить бросил за два года до прихода сюда, потому что табака тоже тут не водится.
Дед Николай вспомнил, как это произошло, что бросил он любимый свой кисет в подпол и больше его оттуда не вынимал: во сне сперва левый бок прихватило, а потом сразу к горлу подкатил обжигающий ком и передавил его, сжал грудь, ни вздохнуть, ни охнуть… Он уже думал: «хана». И дал тогда слово – кому, не ясно, что если не помрет, то ни одной козьей ножки более не скрутит, ни-ни…
- А жену бил?
- Было дело. Дак она ж сама нарвалась, командовать мной вздумала – разувайся да разувайся, я, дескать, пол мыла. А какой там разувайся, когда революция случилась! Мужики в газете прочитали…
- Отметили таким образом день осенней революции, значит? – опять нота ехидства уколола преставившегося.
- Ну, вышла такая несуразица. Занервничал… Ядрить твою налево…
- Порадовался?
Дед Николай почесал в затылке, которого не ощутил. Вспоминал.
- Думки противоречивые тогда поплыли, кажись… Вроде землю обещали да не от лукавого ли?
- Ну, хорошо. А жену не жалко было?
- Жалко… Опосля… Но это ж у нас родовая черта – баб утюжить. По слухам, прадед мой, помещик, еще в прошлом веке, лютый был на это дело – насмерть штук сорок крепостных девок замучил…
- Знаем мы и это – уже сурово перебил голос.
Дед хотел сказать, раз вы всё знаете, какого хрена спрашиваете. Но промолчал, оробел непривычно. В селе-то своем Песчаном, в районе Дорогобужском он никого не боялся, наоборот – его побаивались. Мог вмиг стать бешеным и сотворить невесть что…
- И сотворил – продолжил мысль деда Николая голос, - детей, выживших после голода, разогнал: Маню-дочку десятилетней в прачки-служанки отдал, лишь бы в город, Фросю - быстрее замуж абы за кого, и тоже в город, на севера, а сына на Донбасс - в ремесленное… А потом что? Помнишь грех свой большой?
- Так я ж хотел, чтоб они в люди вышли, паспорта б получили, достоверения там разные…
- А как же родовое хозяйство, семья, традиции?
- Не получилось бы с них крестьян добрых… Не княжеское, видать дело ихнее, как и у их теток-барышень… Вот ребятишек учить - еще куда ни шло или по учёту… - стал рассуждать дед.
Его снова прервали:
- Тогда что же побудило тебя потом, когда они уже получили образование, в 30-е, вытащить из дому все родовые иконы и порубить их на куски? Ведь жена тебя на коленях умоляла того не делать? И что ты кричал при этом? Не стыдно?
Это был удар под дых. Хорошо, что внутри у деда уже ничего не болело. И внизу тоже…
Но сердце облилось жаркой волной.
Если по-честному, то обида захлестнула тогда его, лихого мужика с непростой, гордой кровью. Обида и даже гнев на всех… На советскую власть, что отняла корову и права на усадьбу, на всех этих болтливых комиссаров с их кожанками и карандашами за ухом. На сестер - барышень вершининских, что не выказывали должного уважения брату старшему, хихикали над ним, а жили-то при нем сколько – обеих кормил, на улицу не выгонял. На хилую, окротевшую на оба глаза жену Авдотью – не ровня она была Николаю – из крепостных, так и жила, согнувшись, всю жизнь и его к тому призывала – «ради бога, ради бога»... А уж про детей и говорить нечего – загордились в своих сраных городах, не приезжают, не кланяются отцу. Писем и то не дождёшься! А кто их выучил, кто деньги последние им отдавал? Сам не доедал-не допивал – всё туда, в прорву эту городскую!
- Ну, а бог-то тут причем, святые угодники чем виноваты? – голос всё услышал и продолжил допрос.
И показалось деду Николаю, что это сам он себя спрашивает, это же его голос! И не первый уже раз. Только раньше он отмахивался от него, этого главного вопроса. А теперь нельзя… Теперь всё изменилось. Захлопнулась дверь. Да что там дверь, даже малой щелочки уже нет, которая вела бы в то прошлое. Куда можно хоть словечко крикнуть, хоть охнуть раскаянно…
И так худо стало Николаю Яковлевичу, что лучше б и не родиться ему было. В тысячу раз хуже, чем с самого страшного пятисуточно-запойного похмелья. Всё нутро горело странным огнём, как будто туда печь засунули, целиком всю их каменную чумазую печь из избы, вместе с ее пылающими ухватами, раскаленными добела чугунками и кочергами.
Вслед за мыслью о печке перед ним поплыли лица: милое, с прямыми светлыми бровками – жены, нежно-заботливые, внимательные – сестер-барышень, чуть веснушчатое, сострадательное – дочки Маши, огорченное чем-то, но уверенное в своей коммунистической правде – сына-богатыря… И такие они были родные до невозможности, такие необыкновенные и такие невозвратные…
Вот если бы всё вернуть! И опять шлёпнуться на родимую землицу пусть и голой детской попкой, пусть и в вязкую лужу, пусть и дразнили бы его рыжим снова… Даже вершининским выродком. Пусть! На всё готов... Вот те крест!
Но, вневременно скукожившись в тесном полутемном помещении, навроде жандармской кутузки, дед Николай тоскливо чуял: не бывать этому. И в прошлое, и в будущее калитка была заколочена навсегда. Огромными гвоздями. Никакой гвоздодёр не поможет…
***
Алина Вершинина долго стояла в прохладном и просторном храме и буквально не могла сдвинуться с места. Она не чувствовала усталости в ногах, как бывало нередко, не замечала окружающих, не слышала посторонних звуков.
Никакая суета не отвлекала ее от не совсем обычного процесса - внезапно начавшегося, странного вовлечения ее целиком – всего ее душевно-телесного организма - в некое русло, поток… чего? Более мощного, чем её, сознания или, может быть, облачно-текучего телепатического моста, образовавшегося между ней и большим, светлого дерева образом Николы-Угодника, обрамленном ярко-цветными фонариками лампадок. Мысли женщины, отрешившейся от привычного быта-бытия, мелкими капельками растворялись в этом облаке, но и кристаллизовались одновременно, превращаясь в объёмные, мерцающие образы-сигналы:
телепатия это свойство воды… святая вода более телепатична… воздушно-капельная инфекция… интересно… гать… есть такое словцо древнерусское… гать похоже на помогать… гать есть мост… гать для нас мостили предки… как могли… а сейчас этот мост … вымостили… масло масленое… ну и что… вымостили слова молитв… часослова… литургии… это магия… слова для этого должны соединиться… сцепиться между собой… определенным образом… виктор иванович на физике говорил об этом… теперь понятно… я ученица снова… зря его называли сдвинутым по фазе… фаза это важно… всему своя фаза… как всё это происходит… никому не объяснишь… ни на русском ни на другом языке… разве что виктору ивановичу… он же умер… в психушке… да нет вот он улыбается кивает… он искренний… это важно … мама! таинственная по-прежнему... красивая мама или бабушка... как похожи... не понимаю... они теперь одно... они выговаривают буквы... и ... нота бене! буквы это звуки… вибрация... волны... да но не только… это светящиеся геометрические фигурки… стерео… многоугольники… магнетизм… притяжение!… да да… спиралевидные цепочки из света… сеть… поле… цепочки ДНК! … вдоль оси времени… вверх это вниз… прошлое это будущее и наоборот… информация крови… дух вода и кровь... троица… све-кровь… тоже учительница… пророчество… сын… обрыв.... господи помоги… во имя отца… деда… прадеда… ты должна молиться… за прадеда своего мужа по имени…
- Николай!!
Алина чуть не вскрикнула.
Николай Угодник смотрел на нее как абсолютно живой. Так вот с кем был этот мост!
- Не только. Он всеобщ. - пришёл ответ.
Наступила нереальная тишина.
Алина слышала, но потрясенно молчала.
Она медленно, очень медленно возвращалась-вытекала из этой живой космической всеобщности, давшей ей столько озарений, напитавшей её новыми соками и пламенными мыслями. Не забыть бы их... А еще благодарностью. Всем-всем! Бывшим и настоящим. И будущим... Сколько же их много!!! И все они вместе! Место - крайне важная вещь. Надо обмыслить... Стоп!
Но сейчас она должна была выделить и уточнить самое главное. К этому призывали устремленные на неё пристальные очи святого чудотворца.
Алина напряглась. Так, так, что же это?... А! – уколом в сердце. Ну, конечно, вот:
- Я правильно поняла, что мне надо молиться за Николая Яковлевича?
- Да. И всерьёз.
- Но почему я?
- А ты подумай. Ты же не зря связана с его родом. У них там некому… А грех-то его тяжел…
Алина увидела две спирально закрученные светящиеся цепочки. Опять ДНК! Два рода сплелись...
Но она боялась продолжить тот поток мыслей, что нёс её в этом облачно-безвременном неописуемом водоёме. Значит, что для его продления моим сыном...
- Да. Ты всё верно поняла. Это путь к продолжению рода. Но не скорый…
Кто-то тронул ее за рукав плаща:
- Голубушка, тебе плохо?
Оказывается, она закрыла глаза.
- Пойдем, присядешь – старушка, прислужница храма, заботливо взяла Алину под руку.
- Нет, спасибо… Всё нормально…
Нормально. Ничего себе!
Выходя из-под арочного свода храма, подняв разгоряченную голову к просветлённому, облегченному промчавшейся грозой небу, она воскликнула: «Господи, что это было?!»
И невольно с улыбкой подумалось: так сейчас говорят ее ребята. И в школе, и дома. А еще они любят слово "нереально"...
В этот миг её накрыла теплая и высокая волна радостной надежды и всепонимания – восторженного и ответственного одновременно.
Замерцала звездочка-мысль: да, прошлое возвращается…. Возвращается для того, чтобы понять самое себя.
****
Через семь лет у сына Алины родится крепенькая, рыжеватая и голубоглазая девочка - как скоро обнаружится, по-мужски самостоятельная и целеустремленная… Одновременно с этим чудом нашёлся в архивах семьи почти вытертый временем фотопортрет Николая Яковлевича. Портрет этот был черно-белым, и на нем отчетливо виднелись только светлые, с хитринкой глаза да роскошный, непокорный чуб, говорящий об упрямо- щетинистом характере оригинала.