Трудно начать.
Трудно начать день.
Нужно себя заставить. Заставить улыбнуться.
Тут приходит в действие, начинает работать какой-то скрытый психомоторный механизм. Вероятно, ассоциативная связь улыбки (как состояния мышц лица) с хорошим настроением. Подобие первой – проблеск второго. Попытка – возможность (может, лучше не станет, но ведь хуже тоже). Или здесь задействовано нечто более сложное: сокращение мышц, растягивающих рот и поднимающих его уголки кверху (как говорится, до ушей) непосредственно воздействует на участок головного мозга, управляющий эмоциями. Что-то вроде транзистора с подачей тока на базу – я не знаю, я не врач (и не инженер – простите за натянутую электро-метафору).
Вернемся к неначатому дню. К предстоящей улыбке. Сейчас ты будешь ее заклинать, как факир заклинает змей. Ну-ка, напрягись. Главное, не смотреть на себя в этот момент в зеркало. Пропадет всякая охота продолжать. Станешь себе отвратителен или в лучшем случае смешон.
Итак, встань спиной к зеркалу. Нет, выйди вообще из спальни: подальше от напоминаний о прошедшей ночи (ты плохо спал). Мимо ванной – не задерживайся, не отвлекайся. Отправляйся на кухню. Еда ассоциируется с хорошим настроением. Встань у окна. Лицом к нему. Приступай. С богом.
Рот растягивается, но улыбка не выходит. Мышцы каменеют. Щеки сводит судорога. Не хочет лицо улыбаться. Отвыкло. Насильно рад не будешь. Слишком долго ты слушал минорную музыку (предпочтительно с диссонансами), смотрел невротические скандинавские фильмы (и такие же российские), читал мрачные книги и думал неутешительные мысли. Доигрался.
Что значит доигрался? Я ведь все это слушал, смотрел и думал не от хорошей жизни...
У тебя, милый друг, проблемы не только с улыбкой, но и памятью? Твой репертуар определялся довольно необычными представлениями о том, что составляет истинное искусство и правдивую философию. А плохое настроение в те времена не было ни причиной, ни (пока еще) следствием: в юности ты был веселым малым, да и в молодости не слишком унывал.
Но впоследствии ведь я полюбил Моцарта и Гайдна. Да и отсутствием чувства юмора тоже вроде не страдал.
Потом, тоже, вроде... Знаем мы это чувство юмора: внутренняя усмешка, а до лица не доходит – не хватает сейсмической силы. А в иронии вообще улыбаются только глазами. На такой улыбке далеко не укатишь.
Не получается в лоб, действуй в обход – подумай о чем-нибудь радостном. За окном поют птицы: у них весна. А у тебя? Очередное время года: тонкая прослойка между холодной зимой и жарким летом.
Ага, не зря ты смотрел в окно! По веткам скакала белка и... сверзилась на землю. Тебе, дружище, крупно повезло: такие казусы случаются нечасто. Первая реакция – нерешительный смешок через ноздри (проба сил). Рот, к сожалению, неподвижен. А затем и вовсе спад: ну, упала – чему тут радоваться? Ведь когда валится с единственной ноги калека на костыле, это совершенно не смешно. При чем тут калека? С белкой вышло забавно, потому что она допрыгалась. Комичен контраст между подразумеваемой ловкостью и несуразной развязкой. Ну, хорошо, а если бы упала с верхотуры циркачка-акробатка, ты бы тоже веселился? Ну, сравнил! Белка приземлилась на лапы и сразу обратно на дерево, а не в реанимацию под вой сирены. А, может, ей тоже больно? Что если проворностью возвращения на дерево она маскировала боль? И, кстати, позор: вокруг столько всякой живности – те, что ползают и завидуют; те, что летают и глядят свысока.
Вот потому и не улыбаюсь, что слишком много рассуждаю. Рефлексия – мать заботы (но и мачеха мудрости). А ты обрати слабость в силу. Если склонен к умственной деятельности любой ценой, покопайся в памяти, скомбинируй, сделай коллаж из прошлого, дополни вариантами возможного, подсласти мечтой, поперчи абсурдом. Глядишь, проклюнется что-нибудь потешное.
И копаться особо не пришлось. Она мне недавно прислала фотографию, на которой чертовски хороша собой. Я ее потом спрашиваю по телефону: ну, и зачем на себя наговаривала? Мол, растолстела. А она отвечает: так это я, чтобы лучше выйти на фотографии, живот втянула и бантом прикрыла (имея в виду широкий пояс с бантом в форме пышной розы).
Вспомнил, и поползла вверх улыбка, как на дрожжах... Что во всем этом забавно? Обезоруживающее простодушие признания (мне) в сочетании с такими чисто женскими ухищрениями: втянула, бант. Особенно хорош «бант».
Прозевал я улыбку – спугнул анализом. Язык – мой враг. Не который во рту, что бездействует в косноязычии, а что неустанно болтается в голове, озвучивая мысли – огромный и влажный язык, как у коровы на пастбище.
Улыбку прозевал, но, кажется, в глазах задержалось лирически-мечтательное настроение, вызванное приятными воспоминаниями (я не уверен: зеркала рядом нет, и это хорошо, ибо если к моей внутренней рефлексии добавить внешнее отражение, возникнет то, что физики называют цепной реакцией).
Она мне часто говорит: я – твой дружок. Очень меткое выражение, емко характеризующее наши отношения. Недавно вычитал в мемуарах, что у Ю. Олеши тоже был свой «дружок», обходившийся с ним не всегда по-дружески. А мой дружок никогда не пойдет на вероломство. Она далеко, в стране танцующих фламенко быков, и шлет фотографии с пламенной розой на втянутом животе, чтобы я помнил ее такой, как она выглядела, когда была рядом. А кроме роз и фотоальбомов она любит видеоклипы в духе «китч» (острые страсти разбитой любви).
Однажды мы ходили с дружком и ее приятелями (которых у дружка пруд пруди, но фотографии она шлет мне) на концерт одной российской рок-группы в Нью-Йорке. Там было много улыбающихся лиц, и гремела музыка. Концерт мне не понравился. Я часто выходил из зала, чтобы дать отдых ушам.
Из русских рок-групп я по-настоящему люблю только «Аквариум». Кажется, никто не замечал в мистическом тумане его текстов, что Борис Борисович склонен к нравоучительности, хотя редко судит строго (весьма ценная для моралиста черта). Например:
«Эй, вы, как живется там?
У вас есть гиппопотам,
А мы в чулане
С дырой в кармане,
Но здесь забавно,
Здесь так забавно...»
Конечно, в этой песне мы-уехавшие противопоставляемся им-оставшимся, но никаких ядовитых упреков и огульных обвинений. Нас спрашивают о жизни, отдают должное гиппопотаму, слегка корят чуланной дырой и быстро переключаются на тему местных – невеселых, но таких забавных – достопримечательностей.
Уважаемый, Борис Борисович, считаю своим долгом Вас заверить (и дружок подтвердит), что никакого гиппопотама у нас нет, даже в зоопарке (у дружка имеются быки, но с ними дурно обращаются). А вместо экзотических животных все та же дыра – но, не в кармане, а в душе. Когда я слушаю Ваши песни типа «С той стороны зеркального стекла» или «Второе стеклянное чудо», из этой дыры (которая в душе) начинает хлестать такой неудержимый поток упоительно терпкого отчаяния, что к горлу подкатывает волна желания... нет, не заплакать – разразиться ревом. Но как лицо отвыкло улыбаться, глаза разучились источать влагу. И это даже не тот случай, когда наворачивается скупая слеза, а ты ее удерживаешь напряжением воли. Напротив, глаза тужатся, как страдающий запором, но остаются сухими.
Я соврал. У меня есть гиппопотам. Этот гиппопотам – я сам: выброшенный на сушу и лишенный подходов к пресной воде, то есть, существующий в совершенно неподходящих для него условиях; страдающий не только от этих кондиций, но и душераздирающей тоски по иному образу жизни. Как же: при удачном стечении обстоятельств он мог бы развернуться эдаким БЕГЕМОТОМ! И вообще, прежде он был иным существом: без заскорузло толстой (от уколов) уколов шкуры и разнузданной пасти (для рева, а чаще вытья). Я пошел на рискованный компромисс, пожертвовав свободным достоинством ради социальной безопасности, и сполна заплатил за него улыбками и слезами: их больше не осталось.
Правда, дружок? Ну-ка, ослабь пояс, выпусти живот и дыши спокойно и ровно, как тебя учат на занятиях йогой, ибо внутреннее блаженство требует отказа от телесных амбиций, ради чего необходимо уступить требованиям плоти.
Я живу с женщиной, скупой на ласки и ласковые слова, и щедрой на тычки осуждения и пинки порицания. И все ради того, чтобы ночью можно было осторожно, не разбудив, прижаться к чужому – мягкому, теплому и безмятежному телу, чувствующему себя гораздо увереннее моего в космическом хаосе, исконно враждебном человеческому поползновению к теплу. Между нами нет душевного родства. Попытки навести мосты обрушились, не достигнув берегов. Слишком широка и бурлива оказалась река разногласий. В этом соседстве без близости и близости без любви виноват я сам – гиппопотам, глухой к знакам судьбы и проглотивший собственное воображение (позволяющее предсказывать последствия неверных шагов).
Однажды к нам приезжал дядюшка из Америки. Это было еще тогда, когда мы обитали по ту сторону Атлантики, где гиппопотамы фигурируют только в песнях (наряду с пугливыми, но гордыми единорогами, приземлившимися на крышу драконами и прочими раритетами допотопной фауны). У дядюшки было каменное лицо. Он не жаловался на жизнь и даже иногда шутил, но лицо оставалось, как у изваяния: высеченным из камня, с застывшей гримасой безутешного стоического отчаяния.
Мать пыталась вспомнить, был ли дядюшка таким во времена ее (и его) молодости. Пыталась и не могла. Склонялась, что не был, но каменная реальность заслоняла воспоминания безоговорочностью сущего.
Мы втроем отправились в магазин «Березка». Приехавший налегке с тяжелым лицом дядюшка захотел осчастливить сестру заморскими гостинцами. (Какому прожженному цинику могла прийти в голову идея назвать подобное заведение «Березкой», уподобив его валютной проститутке, охотно продающей свою щедрую русскую красоту самодовольным иностранцам с неподвижными лицами?)
Пока они там выбирали товары, ваш покорный слуга исподтишка украл пачку импортных сигарет. Я не курил в то время, но уже имел склонность к острым наслаждениям от нарушения запретов.
Домой возвращались серьезными: мать – со смущением одаренного, прикидывающего, насколько и чем он теперь обязан своему благодетелю; я – с ужасом воришки, кого еще могут вывести на чистую воду (на мели которой тайное предстает явным); дядюшка – со своей, уже ставшей привычной, мрачной гримасой.
Так он и уехал от нас, ни разу не улыбнувшись, но заговорщически подмигнув на прощание, словно за тяжелой маской жило иное, не лишенное благодушия, лицо. А мы остались и вскоре опять повеселели: мать с удовольствием носила обновки, а меня не арестовали, не привлекли к уголовной ответственности, не посадили в тюрьму, хотя, что делать с сигаретами, я положительно не знал. Но разве кража мотивировалась меркантильными соображениями? Волнителен риск опасности, и еще слаще триумф безнаказанности: мол, вот вам наше с кисточкой!
Втянутый живот под знаком розы, губки бантиком. Дурацкий вид оттаивает душу. В согретой душе затаилась улыбка. Ей хорошо там и не хочется афишировать себя на лице, открытом ветрам и взорам, откуда ее могут бесцеремонно сдуть или, застигнув с поличным, неправильно истолковать. И у меня, дружок, есть что втянуть, и чем прикрыть, чтобы догадывались только посвященные, да и они не очень.
Извини, что прерываю цепочку размышлений, но ты явно преувеличиваешь тяготы своего текущего существования. В жизни столько радостей. Достаточно взять в качестве точки отсчета не столь далекие времена, когда человеку отказывалось в элементарном праве быть собой, а индивидуальность нуждалась в искуплении служения массам. Но даже вне исторического контекста, природа и искусство являются надежными источниками вдохновения. А природа здесь не хуже, чем в иных точках планеты. И в городах отыщутся свои укромные уголки с ветхими, увитыми плющом и потертыми временем, кирпичными стенами и горбатой мостовой, сквозь камни которой пробивается вездесущая трава – символ то ли жизнелюбия, то ли неутомимой назойливости.
Ну, и развел ты, милостивый государь, бухгалтерию... Свел дебет с кредитом? Остался с прибылью: выгодной точкой отсчета, благодатной природой и доступным искусством? Молодец. Только после этих вычислений – не знаю, как тебе, а мне улыбаться точно не захочется.
Трудно начинать. И легко заканчивать. День прошел. Без улыбки, в размышлениях о ней. Может, это и к лучшему. Когда улыбается гиппопотам, окружающим кажется, что он намеревается их съесть.
2 мая, 2018 г. Экстон.