Деревня, в которой родился и оперился Иван Петрович, располагалась на возвышенности и уже только от этого она казалась маленьким центром. Она и на самом деле являлась центром, не областным, конечно, и не районным, а местным. Здесь располагался сельсовет, в котором вёснами регистрировали молодожёнов, а по осени митинговали очередную одержанную победу в трудной битве за урожай; клуб, где ежедневно показывали кинофильмы, чаще про войну, а по праздникам устраивались танцы; в тёплое время года - прямо на улице, на небольшом бетонном пятачке, зимой - в большом зале на втором этаже, куда мимо гипсовых бюстов Ленина и Сталина вела роскошная, сработанная под мрамор, лестница; и три магазина! Последнее здорово роднило с центром, ибо всего подобных очагов культуры на пятнадцать окрестных деревень насчитывалось всего четыре.
Все остальные населённые пункты к северу, западу и югу располагались значительно ниже, и это само уже как бы подчёркивало их второстепенность. Это действительно были маленькие, на первый взгляд довольно убогие деревеньки, правда чистенькие, и каждая со своей ярко выраженной индивидуальностью. В одной выращивали только лук, в другой - всегда картошку, в третьей - разводили индюков. В четвёртой жили татары, в пятой - самые настоящие немцы, ни рожна по-немецки не понимавшие, в шестой - располагались осёдлые цыгане. Самым северным населённым пунктом считался горняцкий посёлок - или просто «Десятая шахта» - несколько старых, скособоченных хат. Там жили потомки горняков, добывавших здесь когда-то уголь и серу. Жильё, казалось, отсутствовало только к востоку, где, на сколько хватало глаз, раскинулись поля, засевавшиеся ещё со времен самодержавия рожью и гречихой, а впоследствии - кукурузой.
Однако это ощущение безлюдности было ошибочным - стоило пройти по большаку метров двести, как справа, из-за невысокого холма, выглядывала спрятавшаяся там деревушка, из-за своей такой особенности так просто и названная - Выглядовка! [1] За Выглядовкой, прямо вдоль небольшой речушки, притока Дона, ютилась последняя на этом берегу деревенька Грязновка, переименованная позже в Поселок имени 20 партсъезда.
___
____________________
[1] Названия населенных пунктов не вымышлены.
Зато на противоположном вольготно расположилась Комиссаровка, бывшая испокон века Жопинкой! Кто и когда окрестил её так, не помнила даже старуха Матаня, успешно разменявшая вторую сотню ещё задолго до рождения Ивана. Однако почему деревня имела раньше такое несколько необычное название, знал каждый, от мала, до велика: селение нежилось на двух живописных холмах, каждый из которых в отдельности ничего особенного из себя не представлял. Однако вместе, дополняя друг друга, они составляли диалектическое единство, очень напоминая низ спины у человека, особенно если смотреть со стороны Выглядовки.
За Жопинкой-Комиссаровкой по одну сторону Дона тянулись поля, по другую - на десятки километров раскинулся могучий лес. Правда раньше, на небольшом пятачке между Доном и лесом ютилась махонькая деревенька, прежнего, довоенного названия которой Иван Петрович не знал. После Победы жители окрестных сёл нарекли её Погибловкой. Так уж получилось, что из всех ушедших оттуда на фронт мужиков домой не вернулся никто. Как в нашем народе-то говорят - без мужика дом сирота? Плохонький мужичишка - всё дому покрышка? Верно подметили, не соврали!
В осиротевшей деревне остались одни бабы: несколько молодых вдов, с десяток старух, да и дети, двое, что родились в конце сорок первого - тоже оказались женского пола.
После войны на деревню повалили напасти: в один год от ящура пал почти весь скот, в другой - сгорели сразу пять хат, а их к тому времени оставалось всего семнадцать. Строить оказалось некому - от своих строителей остались одни похоронки, а районное начальство, отчего-то деревню невзлюбив, делало вид, что её и вовсе не существует. Да оно и понятно: чем-то жутким веяло он названия деревушки. Несоосно оказалось оно не то эпохе, не то идее главной! Ну, действительно, жить, как известно, стало намного лучше и даже веселей![2] Без конца идут циркуляры - ликовать! Что в таких случаях следует делать? Веселиться, естественно, не особо задумываясь. А какое уж тут веселье в населённом пункте с таким названием!
__________________
[2] «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее» - фраза, произнесённая
Генеральным секретарём ЦК ВКП(б) И.В.Сталиным 17 ноября 1935 года в выступлении на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц.
В общем, исчезла деревня. Молодежь и те, кто ещё имели силы, съехали с насиженных мест. А последняя старуха умерла холодным летом пятьдесят третьего. Оставшиеся пустыми хаты недолго зияли незаколоченными окнами - потихоньку стали разваливаться и к моменту осуждения культа личности один бурьян безраздельно хозяйничал между Доном и лесом.
Вот кто ответит, почему без хозяев избы разваливается? А? Живёт человек, в убогом, покосившемся домишке - и ничего, есть крыша над головой. Из последних сил скрипит строение, но держится! А как не станет хозяина, брошен дом - всё, и добротная изба рассыпается как карточный домик.
* * *
Так получилось, что Иван, вернее Ванечка, оказался в деревне самым маленьким. Все дети, и мальчишки, и девчонки оказались значительно, лет на пять-семь, старше. Может быть от этого, а скорее всего от того, что жил он не с родителями - мамкой с папкой - а воспитывался дедом и бабкой, его в деревне любили и жалели. Даже дети, те, что постарше, относились к нему с пониманием и участием. Кроме того, в деревне очень уважали его деда, мастера на все руки - и печку сложить, и валенки подшить, и лошадь подковать, и по плотницкой части. Всё в его руках горело, и односельчане часто обращались к нему по различным вопросам.
Как любой ребёнок Ванечка тянулся к детям, с ним охотно играли, над ним подсмеивались, но не зло, а с шуткой. Его встреча с матом произошла, когда ему только-только стукнуло три года. Встреча запомнилась на всю жизнь!
А получилось это вот как.
Всё лето, когда стояли яркие, солнечные дни, когда глаз радовала салатово-зелёная трава, и небо, прозрачное, голубое небо увлекало куда-то в неведомую глубину, Ванечка играл с соседской девочкой Настёнкой. Она жила в городе, но на лето родители привозили её к бабушке. Маленькая, хорошенькая как куколка, очень подвижная Настёнка была всего на полтора месяца младше Ванечки, поэтому дети имели много общих интересов и очень привязались друг к другу. Основным местом их встречи стала огромная куча ярко-жёлтого песка, в которой они могли возиться часами: строить домики, замки, дороги, тоннели. Грелся на солнышке соседский кот Мурка, ровными рядами стояли куличики, и дети были по-детски совершенно счастливы. Настёнке родители купили трехколёсный велосипед, у Ванечки имелся выструганный дедом деревянный совок. Ванечка был частым и желанным гостем у Настёнкиной бабушки, маленькая куколка тоже приходила в гости и тогда уже Ванечкина бабушка усаживала детей за стол и угощала их творогом и мёдом, вкус которых остался в памяти на всю жизнь.
Но вот наступила осень, и родители забрали дочку в город. Ванечка был безутешен. Он даже расплакался, когда узнал, что Настёнка уехала, что играть теперь придётся одному, самому с собой.
Несколько дней он не выходил со двора, выглядел тихим и даже плохо ел, чем очень обеспокоил бабушку. Но постепенно горечь разлуки притупилась, однако играть одному было скучно, и он присоединился к уже почти взрослым ребятам. Вот здесь-то его и научили материться. Играя в лапту, Ванечка неизменно проигрывал - его ловко обманывали - и за это большие мальчишки требовали, чтобы он сказал ...! Коротко, ясно, а главное - нет буквы «р», которую побеждённый ещё не выговаривал!
Ванечка громко говорил:
- ...! - девчонки заразительно смеялись, а самого говорившего распирало от гордости. Раз доверили произнести такое слово, значит он уже почти взрослый!
Вслед за существительными Ванечка быстро овладел прилагательными, а затем перешёл на глаголы, на которых и погорел! Проиграв в очередной раз, он забрался на лавку и стал удивлять аудиторию своим чистейшим произношением матерных слов. И всё бы, наверное, прошло как обычно на ура, если бы случайно не проходивший мимо дед! Он схватил внука за шиворот и так, на вытянутой руке понёс его во двор. Потом не спеша вошёл в сарай, прикрыл дверь на задвижку, снял со стены вожжи, а с Ванечки штаны и начал воспитательную работу, приговаривая:
- Язык оторву, поганец! Собакам выброшу! Вожжи обтреплю! В кадушку с рассолом!
Ванечку обуял животный страх. Он никогда не видел деда таким. У того раскраснелось лицо, глаза налились кровью, волосы растрепались. На Ванечкин крик прибежала бабушка, но дверь оказалась закрытой и она металась и голосила на улице!
В общем, всыпал дед внуку по первое число. Вечером бабушка долго успокаивала всхлипывавшего Ванечку, гладила его по голове и приговаривала:
- Миленький мой, разве такие слова можно говорить? Да это ж большой грех! На том свете Сатана заставит всю жизнь лизать раскалённую сковородку...
Ванечка заливался слезами. Щипала и жгла отлупленная вожжами попка, но это было ничто по сравнению с перспективой пожизненно лизать раскалённую сковородку!
- Пойди к дедушке, попроси прощения, - говорила бабушка, - и Сатана сгинет.
Прощения Ванечка попросил. Дед простил внука. С тех пор матерные слова для Ивана Петровича перестали существовать.
Значительно позже, с лёгкой руки, вернее языка, Ивана в деревне можно было услышать примерно такие выражения:
- Не ходила бы ты, Зинка, одна на речку, отмноготочат тебя там!
* * *
Пока Иван Петрович перебирал своих новых знакомых и вспоминал детство, в палату ласточкой влетела хорошенькая медсестричка и проворно поставила на тумбочки лекарства - таблетки, разложенные в низенькие, из тёмного стекла, широкогорлые баночки с наклеенным пластырем и написанной на нём фамилией больного.
Первым вернулся профессор. Он старательно расправил висевшее на спинке кровати полотенце, убрал в тумбочку стакан с ложкой и вилкой, взял баночку и высыпал её содержимое на ладонь. Таблеток оказалось не меньше десятка.
- Тебе тоже столько дают? - голос его звучал низко, крупно.
- Нет, вроде поменьше, - быстро, с готовностью ответил Иван Петрович, и чтобы поддержать разговор задрал майку, - зато ещё колют, - щетина покрыла не только его лицо, она отросла и на груди, а живот темнел синяками.
- Лечат, лечат, пичкают, пичкают, а чего дают, даже и не знаю, - горестно проворчал профессор, так и не взглянув на Ивана Петровича, - и у санитарок спрашивал, и у сестры. Что, говорят, доктор прописал, то и даём.
В этот момент дверь широко распахнулась, дабы пропустить всего Гарика и из коридора послышался голос Анальгина. Тот ссорился с медсестрой. Судя по всему, причина конфликта состояла в том, что ему положили не все таблетки, чего-то недодали и теперь он открыто и прямо требовал прописанное.
- У старшей сестры нет, а аптека будет только завтра, - оправдываясь, щебетала медсестра.
- Значит, пока вы раскачаетесь можно спокойно помирать? - язвил Анальгин, стуча для острастки своей клюкой по полу. - Негосударственный подход! Лежу без дела, место занимаю, дни идут, а лечения никакого нет! Если нет у вас, надо сходить в другое отделение.
- Наш-то, опять затеял, - сказал Гарик, - вот любит лечиться, хлебом не корми. И как он только все эти лекарства усваивает? Хорошо, у меня аллергия - ничего не переношу! Разве что водку пшеничную, да коньячок дорогой.
В этот момент в палату впорхнул сияющий Анальгин. Последнюю фразу рыжего ирландца он слышал, поэтому с ходу спросил:
- Что тут про коньячок?
Судя по всему, он добился своего и весь аж светился. В руке он бережно нёс вторую баночку, полную разноцветных таблеток.
- Куда тебе коньячок! - через плечо бросил Гарик. - До смерти четыре шага, а он всё туда же...
- Сгинь, окаянный! - Анальгин даже задохнулся. - На себя посмотри, пузо-то - того и гляди лопнет. И анальгин не поможет!
- Да ладно, заладил со своим анальгином, - фыркнул рыжий.
- Мал ты ещё так разговаривать, прошёл бы пол-Европы, небось пузо бы растряс, - старик даже посерел от обиды.
- Господи, ещё один герой нашёлся! Чем дальше от войны, тем больше её участников! Перец ты горький, стручок ты гороховый! - Гарик разошёлся не на шутку и крыл уже не разбирая.
И неизвестно, чем бы кончился этот «задушевный» диалог, если б не профессор. Всё также сидя с протянутой рукой, полной таблеток, он снова риторически спросил:
- И что дают, чем лечат?
Анальгин, сделавшийся из серого белым, остановился на полуобороте и завёлся в другую сторону. Он мигом повернулся к профессору и с ходу весело воскликнул:
- А что тут думать, всё же ясно как белый день! - старик быстро прошмыгнул мимо сопящего Гарика, бережно убрал в свою тумбочку обе баночки с лекарствами и снова подлетел к профессору.
- Та-ак, - он нагнулся пониже и начал перечислять, - вот эти, беленькие - от нутра, эти, розовенькие - от сглазу, а эти, зелёненькие - от заговора...
- Да будет болтать-то! - гаркнул, не поняв юмора профессор, слушавший поначалу довольно внимательно.
- Да что тут непонятного! - ухмыльнулся Анальгин. - Вот эти, с буковками, беленькие - финоптин, девичья фамилия изоптин - от сердца, эти, зелёненькие - бромгексин, чтобы перхал поменьше, а то никому спать по ночам не даёшь, эти, серенькие - сенаде, индийские, очень облегчают, чтобы место на унитазе долго не занимал...
Все с интересом наблюдали за Анальгином. Иван Петрович переборол свою антипатию и старика зауважал - почувствовал профессионала.
- А эти зачем? - снова глуповато пробубнил профессор, показывая две красные в серых крапинках таблетки.
- Да это же сустак-фортэ! Громкий значит... - глаза Анальгина загорелись. - Два пятьдесят две за двадцать пять штук! Родная Югославия. Незаменимая вещь! От сердца. Как две пачки примешь - про всё забудешь! Но, дефицит, в аптеках, слава богу, нету...
- А это что? - не унимался профессор. Остались невыясненными две, на вид совершенно одинаковые большие белые таблетки.
- А-а, - медленно протянул Анальгин, внимательно рассматривая белые кружочки, это наши, тут уж сразу и не разберешь. Вот иностранщина - так там всё ясно! Они, подлецы, на своих таблетках названия пишут. На но-шпе - жёлтенькие такие, от печени помогают, или на супрастине - прямо так и написано, ясно и понятно, не спутаешь! На верошпироне тоже, хорошее лекарство - десять копеек таблетка, десять штук - уже рупь... А у нас - всё секреты!
Анальгин взял таблетки, положил их на ладони и стал качать руками, будто взвешивая.
- Жаль, весов нет, а без них не скажу, - чувствовалось, что старик немного смутился.
- Обмишурился, академик, - весело и беззлобно поддел Анальгина Гарик, - весы ему подавай! А ты на нюх или на зуб попробуй, для смеха!
- Для смеха! - передразнил Анальгин. - Сопля ты ещё зелёная над стариком смеяться. Поживи, помучайся с моё, может ума и наберёшься. Давай, спорим на твой коньячок, угадаю! - глаза его азартно заблестели.
В этот момент явился водитель КамАЗа.
- Вы чего тут? - спросил он жуя.
Гарик быстро объяснил ситуацию и тоже азартно спросил:
- А кто проверит?
- Мы у врача спросим! - предложил «дальнобойщик».
- Наша мымра не скажет... - сразу пошёл на попятную Гарик.
- А мы вечером сами посмотрим, - снова напёр Анальгин, - сегодня Володик дежурит, у него и спросим, он парень свойский! И посмотрим, как анальгин поможет...
- Ну, чёрт с тобой, спорим! - Гарик сдался. Все молча и с интересом наблюдали за этим необычным поединком.
- Так пятьсот грамм наливаешь? - ещё раз уточнил Анальгин.
- Да, наливаю, наливаю, определяй! - отмахнулся Гарик, ставший цветом под стать своей шевелюре. Теперь он был уже не рад, что связался с этим бойким стариком.
- Смотри, все свидетели! - ещё раз подстраховался Анальгин и повернулся к профессору. - Та-ак, на вид не разберу, на вес - тоже, но на вкус - сразу, если, конечно, не жалко.
- Не жалко, - махнул рукой профессор, - пробуй!
Анальгин снова взял таблетки, осторожно откусил от одной небольшую часть, старательно разжевал её и, закатив глаза к потолку, замер. Потом пошевелил губами, сморщился, брезгливо выплюнул белую кашицу в стоящее рядом с кроватью судно и наставительно изрёк:
- Ацетилсалициловая кислота. Аспирин по-старому...
- Ну ты орёл! ... . ...... ....?! .... . ... ...., .. ...! Как в аптеке! ... ... ...... ..... .. ...!!! - восхищенно воскликнул водитель КамАЗа.
Анальгин молча пропустил похвалу мимо ушей и снова осторожно откусил, теперь уже от второй таблетки, в точности повторив процедуру дегустации. Сплюнув, как и в прошлый раз, в судно, он коротко сказал:
- Анальгин!
Потом положил щербатые таблетки в протянутую руку так и не изменившего позы профессора и добавил:
- Единственное средство, в которое верю больше, чем себе! Не дай бог пропадет... Вот уж тогда конец света точно настанет!
Все одновременно захлопали в ладоши, а Анальгин, покраснев от гордости, осведомился у Гарика:
- Так полкило, когда ждать?.. Можно вообще-то не спешить, я ещё полежу, - и, повернувшись к профессору, ввернул:
- Так что лечись, и ничего не бойся. Как все выпьешь, так здоровеньким и помрешь!..
- Чтоб у тебя язык отсох! - профессор, казалось, только сейчас ожил.
- Ладно, проиграл, не спорю, будет полкило, - сказал Гарик, - но для убедительности давай ещё одно испытание!
- Это что ещё за испытание? - недовольно спросил Анальгин.
- Понимаешь, Серёге свечи дают, а с чем - он не знает, - Гарик повернулся к водителю КамАЗа и незаметно подмигнул ему, - так ты уж будь ласков, определи...
- Смеяться над стариком! - мгновенно рассвирепел Анальгин. - Что я тебе из голодной Кампучии что ли, свечи жевать? Они для другого места приспособлены!
- Кузьмич, не спеши! - неожиданно вступил в разговор гроза кольцевых дорог. - Ей-богу, не знаю, с чем они. Как засунешь - весь день там как кошки скребут. Определи, будь другом, может отрава какая, а я и не знаю...
Ну, попробовать, конечно, можно, - Анальгин стал шарить глазами по палате. - А что мне за это будет? Опять животы надрывать начнёте?
- Я за тебя пол вымою! - самоотверженно предложил Гарик, - Очередь ведь твоя.
- Ну, смотри, все свидетели... - старик, как и в прошлый раз, заручился поддержкой общественного мнения. - Хоть я и не специалист по свечам...
Водитель КамАЗа вытащил из тумбочки упакованную в целлофан свечку и протянул её Анальгину. Тот осторожно развернул эту весьма оригинальную лекарственную форму, понюхал её, повертел между пальцами, потом снова понюхал и немножко откусил. Все, затаив дыхание, наблюдали за совершающимся таинством! А Анальгин, между тем, став серьёзным до бесконечности, пожевал, пошевелил губами, вынул протезы, снова пожевал, потом скроил такую рожу, что Иван Петрович тотчас вспомнил блокадного деда. Но дегустатор трястись не собирался. Он наоборот, широко улыбнулся, плюнул прямо на пол и, шамкая беззубым ртом, прошепелявил:
- С красавкой. С беладонной по-ихнему... - и, обращаясь к водителю КамАЗа, добавил: - Вставляй смело и ничего не бойся. Оттуда не отравят!
Черноголовый обладатель гоморроя только развел руками, Гарик молча вытаращил глаза, а профессор встал и поцеловал Анальгина как покойника в лоб. Тотчас деда окружили со всех сторон - Гарик обнял его, гроза экологии хлопал по плечу и поздравлял, словно тот выиграл самый большой и престижный приз! Анальгин, будучи на седьмом небе, купался в лучах славы.
Всё испортила санитарка. Она, высохшая, как подорожавшие иваси, открыла дверь в самый апогей поздравлений и тоненьким, противным голоском крикнула:
- Пол мыли?
- Нет ещё, - хором ответили чёрный, рыжий и два седых.
- Так чё же? - также скрипуче возмутилась санитарка.
После чего хмыкнула и исчезла.
Иван Петрович ещё не знал, что в обязанности санитарок здесь мытье полов не входило. За чистотой они только следили. А подошедшую очередь Анальгин ловко перебросил на Гарика!
* * *
Пока Гарик, сопя как паровоз мыл пол, обитатели палаты номер двести восемьдесят семь после, по-видимому, сытного обеда молча отдыхали. Один только Анальгин периодически подавал голос, указывая Гарику, где надо получше вымести и протереть. Когда очередь дошла до кровати Ивана Петровича, всё тот же зоркий глаз Анальгина углядел, что на тумбочке нового больного отсутствовала грязная посуда.
- Вань, - сказал он, приподнявшись на локтях, - а ты ел?
Иван Петрович отрицательно покачал головой.
- Что, не приносили? - старик кряхтя встал, вынул из-за кровати свою клюку. - Забыли, значит, дармоеды! Ну, я им напомню!
Каким образом напоминал Анальгин и кому - это осталось неизвестным, но минут через десять в палату вошла полная буфетчица с интенсивно красным лицом и подносом в руках. На тумбочке появились тарелки с супом и тушёной картошкой, а также хлеб и стакан с компотом. Не было, правда, кофе в постель. Но всё же сервис потряс, забота тронула.
Иван Петрович поблагодарил буфетчицу, сквозь зубы пожелавшую ему приятного аппетита, а также Анальгина, который молча, с чувством выполненного долга снова улёгся отдыхать. Пообедав и насытившись молодой инфарктник ослаб, поудобнее устроился и задремал. Последнее, что он слышал сквозь сон - это как Анальгин велел Гарику вынести грязную посуду.
* * *
Здесь, в больнице Иван Петрович уже научился просыпаться сразу, внезапно, без сладкого перехода от сна к бодрствованию. Так случилось и в этот раз - словно кто нажал кнопку звонка или неожиданно и резко толкнул в шею. Он даже не сразу понял, что произошло. Настроение внезапно поднялось, внутри появилось что-то большое, радостное и невероятно приятное. Пахло молодостью, свежестью, здоровьем, силой и чем-то ещё, от чего сердце трепетно забилось!
Любимая женщина! Какими бы зарубежными или отечественными духами она не пользовалась, всё равно обладает тем единственным ароматом, который сопутствует ей на протяжении всей жизни. Мужчине этот запах кружит голову в юности, он притягателен в зрелости, а на закате напоминает о молодых годах, о прошедшем, о былом...
... Иван Петрович услышал не просто запах старых и теперь уже накрепко забытых духов «Быть может...»! Этот аромат источала его девчонка, невеста, жена! Он приподнял голову и замер - в дверях действительно стояла его Анастасия!
Первым чувством несчастной женщины было сострадание. Она быстро подошла, обняла мужа и расцеловала его. Оба почему-то плакали. Анальгин, наблюдавший эту сцену из своего угла, еле слышно кашлянул, поплевал на ладони, пригладил оставшуюся кое-где шевелюру и ровный, как карандаш, плавно покинул палату.
* * *
Продолжение тринадцатого дня следует...