Когда в 1989 году в Москве на семинаре IX Всесоюзного совещания молодых писателей обсуждались две мои повести, написанные от первого лица, я услышал такой вердикт:
произведения не столь уж плохи, но… Но сама «исповедальная» литература - к которой принято относить сочинения, где автор сливается с одним из своих героев - отжила свой век.
Действительно, вроде бы можно смириться с тем, что эта литература отошла в прошлое, упокой господь ее душу. Как отошла и сама эпоха шестидесятых, подарившая нам расцвет того жанра. Ушла навек, унеся с собою миллион несбывшихся надежд, не ведая о тяжких нынешних проблемах. Мы стали умнее, злее и рассудочнее - так есть ли ныне место произведениям, где говорящий от первого лица автор раскрывает перед неведомым читателем тайники своей души?
Почти наверняка можно сказать, что сегодня места им нет - в том смысле, что жанр уже бессилен коснуться подлинно глубоких и серьезных проблем.
Но вот попала мне в руки августовская книжка «Невы» где напечатана повесть Валерия Сурова «Зал ожидания».
Я прочитал ее запоем, сгорая от желания одновременно и смеяться и плакать - проглотил без отрыва в один присест, дочитывал уже в полусне далеко за полночь.
И когда к большому сожалению перевернул последнюю страницу, понял: если даже исповедальную литературу кто-то и поспешил похоронить, то она воскресла, смертью смерть поправ.
* * *
Наверное, это обычное для жизни явление.
Когда мужчина в расцвете сил, не имевший прежде времени остановиться и посмотреть на себя, вдруг спотыкается неважно от чего - и, оглянувшись, со смесью удивления и страха отмечает, что, оказывается, уже позади вершина сорокалетнего рубежа, а жизнь продолжает отщелкивать годы, приступив к размену пятого десятка. И, наверное, не сыщется человека, которому это открытие не принесло бы горечи дум о прежней жизни, о сделанном и несделанном…
С этой точки зрения «Зал ожидания» - типичная исповедь сорока-с-чем-то-летнего мужчины, не слишком удачливого в делах и семейной жизни.
Исповедь эта, хоть по словам автора и «без четко закругленного сюжета», носит чисто литературный характер. Правда, в начале повести выясняется, что главного героя, как и автора, зовут Валерием - и этот ход, вплетенный в диалог, наталкивает на мысль, будто перед нами исповедь реального человека, нечто вроде художественной автобиографии, которые уже набили нам оскомину в нынешних журналах. Но в ходе действия уверенность в полной автобиографичности отпадает: слишком литературно законченными выглядят некоторые ходы сюжета, слишком обобщенно звучат проблемы в подтексте. И мы делаем вывод, что перед нами - не олитературенная биография, а полнокровное литературное произведение, подпитанное биографическим источником.
Впрочем, точное выяснение взаимосвязи героя и автора не может быть самоцелью. Ведь главное для нас - понять, что именно автор хотел сказать нам, рисуя свою картину жизни.
Картина эта имеет одну сюжетную линию: судьбу главного героя.
Но линия вычурно завита и переплетена хронологическими и пространственными смещениями, по мере повествования чередуются различные периоды описываемой жизни. ВременнЫе сегменты, слагающие сюжет, можно рассортировать и объединить в четыре фрагмента.
Первый, самый дальний, рассказывает о детстве героя - стержнем повествования там служит тема отца, вернувшегося из лагеря.
Второй, разбросанный короткими отрывками, является самым длинным во временнОм масштабе: повествует историю героя от детства до событий, слагающих другой фрагмент.
Третий нам приходится выделять, так как по объему и тонкости деталировки он служит главным во всей повести - это история о том, как герой мечтал отдохнуть в одиночестве и что из этого вышло.
И наконец, четвертый, намеченный скупее всех, почти одними диалогами, рассказывает об уходе героя от последней из своих женщин -уходе, едва не закончившемся уходом на тот свет.
Вот вроде бы и все, о чем рассказывает повесть.
На первый взгляд это чистое бытописательство, бесхитростная исповедь слегка стареющего издрызганного жизнью бабника, которого, конечно же, жаль, но который сам вверг себя в жалкое состояние. Снаружи тема повести видится банальной до пошлости:
герой и женщины.
Все произведение, за исключением детских эпизодов, строится на отношениях героя с женщинами, которые делили с ним постель, от которых он в конце концов ушел (вернее, его выгнали - но велика ли разница?) и которых он люто, до зубовного скрежета ненавидит. И надо сказать, ненависть эта, противоестественная по свой сути, кажется нам вполне правомерной к тем женщинам, которые оказываются около него. Семейная жизнь у героя не ладится. И единственной хорошей женщиной, встретившейся на пути, оказывается случайная «профессиональная» проститутка, с которой он разделил несколько дней жизни. О том, что из бывшей проститутки получается хорошая жена, говорил еще Ремарк в «Черном обелиске», однако этот ход, примененный к нашей - еще пять лет назад безоблачной! - действительности, видится мне свежим.
Но простота темы лишь кажущаяся.
Ведь герой меняет своих женщин не из-за синдрома Казановы - нет, он несется по свету, ища избавление от страданий. Причина страданий глубока и не вызывает у нас усмешки: это бездомность. Бездомность, бесприютность тела и души - вот лейтмотив, звучащий во всех похождениях героя. Бездомность мучит его, преследует всю жизнь, заставляет кидаться на женщин и тут же их бросать, метаться в поисках выхода из наглухо забетонированного лабиринта - и расшибать себе лоб, загнать себя едва не до смерти.
И чудовищным парадоксом, еще сильнее усугубляющим мрачную проблему, видится мне ситуация, когда бездомный герой принимает в не своем доме ненужных и незваных гостей, которые числом своим доводят до исступления и его и читателя. Последний смотрит на героя, охваченный подозрением насчет его умственной полноценности, и порывается крикнуть:
- Сам дурак! Напустил себе полный дом вместо того, чтобы закрыть двери и не отвечать на звонки! И сам же страдаешь от своей глупости!
Хочется крикнуть именно так.
Но внезапно становится ясным, что, рисуя своего бестолкового героя, Валерий Петрович проводит глубокую параллель. Не так ли живем и все мы, россияне? Делаем не то, что надо, позволяем бог знает кому садиться себе на шею, сами доводим себя до невыносимого состояния и сами же потом от этого страдаем. А эти страдания - разве они становятся менее жгучими лишь от того, что вызваны своими руками?! Увы, нет.
И стоит лишь впустить в себя догадку об авторских намеках, как приходит понимание того, что герой действует уже как бы не по своей воле: в нем, как в малой капельке, отражены все мы глобально. Все наша большое и непутевое общество, разбазарившее себя по «младшим братьям» и не получившее взамен ничего. Проевшее, пропившее и промотавшее себя, ставшее гостем в собственном доме и на собственной земле.
От такой аналогии становится грустно.
Но именно такие мысли навевают мне коллизии героя. Ведь автор и сам - где более, где менее ясно - подчеркивает, что личность героя проецирует на себя целый народ. И особенно удачным кажется мне центральный образ, описывающий это ужасающее состояние всех нас нынешних - образ, ставший заглавием повести. На протяжении всего действия, словно злой рок, героя преследует зал ожидания - бестолковое место, где в бездумной злости сталкиваются равнодушные друг к другу судьбы. Чтобы подтвердить нашу догадку, автор намекает на параллель, заложенную им в название и образность повести:
«У нас все постоянно чего-то ждут: снижения цен, повышения цен, каких-то перемен к лучшему, каких-то свобод и радостей <…> Построить бы такой огромный зал ожидания, и кто хочет чего-то ждать, пускай сидит в нем и ждет. Впрочем, вся наша страна - зал ожидания, и стоят, и сидят, и лежат в временных, неуютных позах люди и ждут, молчаливо ждут, не ропщут.»
Вся страна - огромный зал ожидания.
Вот как автор видит преломленную в герою нашу взвешенную действительность. Характерно, что одноименное произведение есть у Лиона Фейхтвангера. Но если немецкий писатель рисует превращенную в зал ожидания Европу времен Гитлеровской экспансии, то у Сурова Россию превратили не внешние иноплеменные враги, а враги внутренние, кроющиеся под личинами «слуг народа». И от этого становится еще более грустно и еще более тягостно на душе.
Люди наши русские «ждут, не ропщут».
А каков Суровский герой? По большому счету он, конечно не из тех, кто рвется переделывать мир: в своей-то жизни ему ладу не найти, чтобы замахиваться на нечто глобальное. Но тем не менее герой (разумеется, вместе с автором) не безразличен к окружающей действительности. Он все видит, от всего страдает - и несмотря ни на что, все-таки верит в лучшее, а одного этого уже немало в наши безверные времена.
Тут хочется вспомнить замечательный авторский монолог - 33 строки, отлитые великолепным белым ямбом.
Начинаешь читать этот, с виду не отличающийся от других, абзац, и не сразу распознаешь стихи, спрятанные в глубину прозаических периодов. Просто вдруг чувствуешь, как душа наполняется какой-то легкостью и воспаряет ввысь. Так бывает, когда сидишь в разбегающемся самолете, погруженный в свои думы: ничего не замечаешь, чувствуешь тряску да слышишь стук колес, и вдруг понимаешь, что самолет оторвался от полосы. И вздрагиваешь, и приникаешь лбом к стеклу иллюминатора - и видишь там уходящую вниз траву летного поля, и подступивший к аэродрому реденький осенний перелесок, и домики деревушки, и стадо гусей, щепоткой белого пауза дрожащее на черном блюдце озера, и нарезанные ломтями поля, и крутолобые холмы, и лиловатую цепь дальних-предальних гор, замкнувших где-то у горизонта нашу большую Землю…
«Россия! Милая, родная, старушка, Родина моя. От голода и от морозов опять неможется тебе <…> Мы всё подарим, только, мама, живи, живи на радость детям! Живи на радость нашим детям! Живи на радость детям внуков! Живи. Живи. Живи. Живи.»
«Живи»…
Легко сказать! Ведь вроде и жило большинство из нас по совести, и дало делалось честно, а оглянулись - кругом развалины, сердцах злоба, а в душах пустота.
Чего же мы недоглядели?
В воспоминаниях о детстве мы видим отца Валерки - единственного на всю книгу действительно положительного человека. Вернувшись из заключения, он все уцелевшие силы бросил на спасение семьи. В то время пили все. Но, вспоминая отца, герой говорит, что
«его норовили угостить брагой и даже водкой, но он не пил. Не потому, что берег здоровье - там уже нечего было беречь, - а боялся за нас.»
О, если бы дети пошли в отца!..
Но дети ходили на кладбище Ямки, выгребали кости из размытых могил и, расколотив «друг о друга» черепа с остатками бород и, сдавали их старьевщику. И не было силы, способной удержать их от этого кощунства, потому что физическая сила в таких делах бесполезна. А моральная… О какой морали вообще можно было говорить в обществе, где те же дети находили на загаженном пустыре лиловые трупы новорожденных младенцев, которые выбросили «вербованные девки из ближних бараков»?! Отвергнув копившуюся столетиями мораль предков и не создав взамен ничего жизнеспособного, человек сам себя обрек на распад.
В отсутствии совести - одна из главных причин нашего сегодняшнего медленного разложения.
Мне кажется, что эта мысль проведена автором через книгу как
невысказанный ответ на незаданный вопрос.
Но сама книга, конечно же, богаче простой иллюстрации темы.
Она обладает своими литературными достоинствами, написана живым языком, наполнена грустноватым юмором, который подсвечивает все эпизоды. И имеет ряд особенных, характерных черт стиля.
Читая Валерия Сурова, я вспоминаю Виктора Астафьева и Эдуарда Лимонова.
Да, именно этих, таких вроде бы разных авторов.
Суровская боль за человека, превращающего себя в скота, горько-сладкие реминисценции детства и полнейшая неустроенность взрослости перекликаются с Астафьевым. Не с нынешним, брызжущим желчью, злобном, клеймящим все, что на миллиметр отклоняется от его вкусов - а прежнего, спокойно и горестно размышляющего. Мудрого писателя, чьей лебединой песнью оказался «Печальный детектив».
А бесшабашного Эдичку заставляют вспомнить некоторые Суровские пассажи, где рукой знатока затронуты темы, много лет томившиеся под ханжеским запретом в нашей бесполой литературе. Предвижу, как на Валерия Петровича обрушится шквал ругани от ревнителей пуританской нравственности за один лишь эпизод в бане, где проезжая шлюха моет герою «хвост» - но мне кажется, что «эта» тема столь же достойна жизни, как и любая другая, и писать об «этом» можно. Важно лишь знать - где, как и с какой целью. У Сурова же «стриптиз» - как он сам именует подобные фрагменты - не является самоцелью, а служит созданию единого образа измученного жизнью человека, чувствующего порой приступы ненависти к самому себе.
Конечно, повесть не свободна от мелких недостатков.
Забывшись в своем стремлении писать живым разговорным языком, автор иногда допускает перехлест, употребляя открытым текстом такие слова, которые мне стыдно повторить. Мне кажется, если не бить бранью прямо в лоб, а подавать ее неявно с возможностью догадки, то эффект получится куда сильнее, но не оставит темного осадка в душе читателя. Но в целом даже эти выражения, на мой взгляд, укладываются в единый образ героя и происходящих с ним событий.
Зал ожидания…
Есть ли все-таки выход из него?
Тут опять хочется вспомнить Астафьева, который в своем «Печальном детективе» сказал, что империи гибли от разрушения семьи.
Отец Валерки всего себя положил на поддержание семьи. Сам герой о семье не заботился - и жизнь его пошла под откос. И лишь у последней черты, на смертном одре, с которого ему удалось подняться лишь чудом, он вдруг видит около себя своих детей. Разных, от многих жен - но все-таки кровных и родных. И в нас зажигается слабенькая надежда: так, может быть, герой все-таки понял, что чего-то не понял в жизни? И сумеет найти свою дорогу вон из недоброго зала ожидания?
Дай-то бог…
* * *
Автор «Зала ожидания» Ленинградский писатель Валерий Петрович Суров находится в творческом расцвете и полон сил.
В 6-м номере «Невы» за 1980 год можно было прочитать его рассказ «Утро в до-мажоре», идущий под рубрикой «Клуба молодого литератора». В том давнем произведении за внешней бесшабашностью уже проглядывают боль и сочувствие к маленькому - в прямом и переносном смыслах - человеку, которому в жизни тоже нужны и тепло и счастье.
Рассказ давал обещания. И за каких-то десять лет Суров сделал себя как писателя, поднялся на обобщающую высоту «Зала ожидания».
Герои Валерия Сурова чем-то сродни друг другу.
Можно вспомнить наугад хоть неудавшегося журналиста Гену из романа «Товарищ и брат», хоть тонкого лиричного барабанщика из повести «На белом свете снег летящий светел».
Герои Сурова внешне грубоваты и уверены в себе на все сто процентов, но внутри они чрезвычайно ранимы, и оттого с ними случаются беды там, где толстокожий человек пройдет не зацепившись - и этим они близки нам, заставляют переживать за себя.
Повесть «Зал ожидания», рожденная ценой душевных мук и пробившая дорогу к читателю после многих усилий, на оставит нас равнодушными.
Ведь проблемы, поднятые в ней, очень жизненны, узнаваемы и легко приложимы к судьбе почти каждого из нас. Писатель искренне исповедовался перед нами, заставил нас самих подумать от том же самом. Он не стал назидать, не пытался учить нас жить, клеймить и вешать ярлыки - и в этом его сила.
Автор остался честным до конца, не стал уверять нас в лишнем, не заявил о своем знании выхода из создавшегося положения - по большому счету, настоящий выход пока не виден никому из нас.
Но даже от одного лишь сознания, что другой человек чувствует ту же боль, понимает те же проблемы, страдает не меньше нашего, становится легче жить.
Мы понимаем, что при всей нашей разорванности мы все-таки не одиноки в нашем нынешнем холодном и неуютном зале ожидания - а разве этого мало?!..
ЛИТЕРАТУРА
1. Суров В.П. Утро в до-мажоре. «Нева», 1980, №6.
2. Суров В.П. Последний паром. Л., 1987.
3. Суров В.П. Товарищ и брат. Л., 1988.
4. Суров В.П. Подземный стаж. М, 1990.
5. Суров В.П. Зал ожидания. «Нева», 1990, №8.
1991 г.
© Виктор Улин 1991 г.
© Виктор Улин 2019 г. - дизайн обложки.
Сборник работ «Литературный институт»
http://www.litres.ru/viktor-ulin/literaturnyy-institut/
250 стр.