Новаторская мысль - Люди!

               
                ***
     «Народ у нас хороший, только люди – говно»
                (  российский  фильм  «День выборов-2»)

    «Люди» - это всегда было  и  есть за гранью понимания человечества и его глобального всеобщего разума. Потому что, то, что во все века творили эти, так называемые,  люди, то очень странно, что кто-то ещё тешит себя мыслью, что он человек.
Однако, нет, находятся в нашем обществе, в людском сообществе, некоторые редкие экземпляры, которым до сих пор приходят в голову столь странные идеи, на счёт собственной принадлежности к статусу «человек»…



               
                ***
            «Точка, точка, запятая,
            Вышла рожица смешная.
            Ручки, ножки, огуречик,
            Появился человечек.
            Что увидят эти точки,
            Что построят эти ручки,
            Далеко ли эти ножки
            Уведут его…»

                ( детская песенка на слова Ю. Кима)

   И вот такой, же   человечек-огуречик и  расположился в центре столичного  спального района, в небольшом сквере с неработающим фонтаном,  посреди летнего зноя, усевшись на почти единственную скамейку, потому что было их здесь всего две, и их-то и накрывала падающая  тень от немногочисленных деревьев, дающая хоть какую-то прохладу во время утреннего  летнего зноя.

Он сидел здесь уже с раннего утра, с откупоренной жестяной банкой пива, и с горящей сигаретой в пожелтевших от никотина пальцах. Пыхтел, разбавляя чистый  воздух этого случайного городского  оазиса, запахом дешевой смеси смол и никотина, отравляя ею  не только свои лёгкие, но и окружающую среду. Получал удовольствие от дрожжевого алкогольного напитка, который устраивал его своей дешевизной,  и продолжал ничего не делать, сидя на той скамейке, в окружении ещё какой-то тишины, шелеста листьев на давно подросших деревьях, и укрепившихся могучими  корнями  в земле этого сквера, почти навсегда.
 
Ему ничего не мешало, ни  пчелиный гул, несущийся с соседней скамьи, где расположился местный бомонд в грязных, рваных  одеждах,  с лицами цвета не огуречика, а  созревшего  баклажана, которые с  завидным постоянством собирались в этом оазисе, они ведь тоже были люди, и тоже хотели получать удовольствие от жизни.

Но своё удовольствие они видели в тех бутылках,  в огромном количестве стоящих перед ними, в окурках, раскиданных в  ближайшем ареале, и конечно же в своих упившихся  вдрызг персоналиях, с лицами  того фиолетового цвета баклажана. Глядя на всё это общество, совершенно не понятно было, о чём они могли вести беседы, и могли ли вообще, не  выдавали ли они просто,    какие-то не членораздельные звуки, походящие на человеческую речь.

Им больше всего  подходила строка из того же детского стишка про нарисованного человечка,  где говорилось о том, «Далеко ли эти ножки     уведут его….» и о том, что  это важно, чтобы вырос он, этот человечек-огуречик,  отважным, чтобы мог найти дорогу, рассчитав  разбег,   потому что только так, считал автор детского стиха,  из человечка может  выйти  человек.

     Но,  куда привели не нарисованные ножки всех этих тоже уже не рисованных баклажанчиков,  даже и говорить не надо,   вполне достаточно, оказавшись в том спальном районе столицы, ранним утром, когда они начинали все   дружно  подтягиваться,  один за другим к этому скверу, таща одного баклажанчика на себе, за другим, цепляясь немытыми ладошками с чёрными, поломанными  ногтями  за  дыры на одежде своего соратника,  хромая и заплетаясь в тех самых ножках, не смотря  на только  что начавшийся новый   день, считая и пересчитывая по дороге к скамейке деревья, толкая их своими неуравновешенными,  каким-то   мыслительным процессом,  пропитыми   телами,  стучась головами о древнюю потрескавшуюся  кору могучих   стволов, и пытаясь при этом,  не упасть прямо в зеленеющую под ногами траву,  в общем,  достаточно было взглянуть  на всю эту картину утреннего рассвета и чьего–то заката, чтобы понять, куда конкретно и кого лично привели эти ножки зелёного человечека-огуречика, тоже каждый  день со знакомой банкой пива  и с  вонючей сигаретой в руках,  приходящего, сюда, почти, как на работу,  в этот маленький парк,   пока к этому  располагала  погода.

И он сидел, и пыхтел, почти старик, чуть чище и умытее тех, что ему совсем не мешали,  всё же напоминая своим прикидом их светские  одежды, в которые был одет  марктвеновский Гекльберри Финн,  и   которые уже даже не сидели, а лежали,  по соседству с огуречиком. Он продолжал  чиркать   зажигалкой почти беспрерывно, и так же методично, не давая себе возможности вздохнуть и выдохнуть, прикладывался к гладкой почти полированной поверхности  жестянки с  пивом.

   И так было всегда, изо дня в день, когда не шёл дождь, и не падал снег, когда ветер не срывал пожелтевшие  листья с деревьев,  и не проносился ураганом не только над этим сквериком, но и над всем городом… Здесь всегда было всё неизменно -  сидящие,  потом лежащие, шатающиеся даже в горизонтальном положении  оборванцы-баклажанчики  и сидящий  в гордом одиночестве, похожий на них   огуречик.  Только иногда в  этом уютном местечке, почти элитном  клубе для местных  алкашей  на открытом воздухе, появлялись случайные прохожие, покусившиеся на  эту идиллию красоты сплошь   фиолетового и синего цвета,  полностью   сливающегося с вечерним или ночным пейзажем, когда члены этого районного  бомонда  под покровом наступившей темноты,  покидали в таком же  виде, этот оазис, теперь пытаясь уже доползти  до  дома,  и точно так же цепляясь  друг за друга, оказывая,  так сказать, дружескую помощь своему товарищу, потому что, кто же завтра поможет им всем дотащиться сюда же. Правда, никто из них даже не задумывался, а наступит ли оно, это завтра,  и в каком виде они, эти люди, встретят его, если что.

    Но пока завтра  ещё  иногда  наступало, и не всегда везло баклажанчикам,  и особенно,  огуречику,  редкие прохожие всё же сильно мешали, раздражали своей трезвостью, проходя мимо двух знакомых скамеек и не работающего фонтана.

    Вот, как   в этот раз, когда человечек-огуречик преспокойно взирал на свою банку, потом на кончик горящей, сигареты, с наслаждением вдыхал производимый  ею угарный газ СО2,  опираясь локтем в не чистой рубахе на свою сумку, стоящую на деревянных крашеных дощечках, из которых была сплетена парковая скамейка, он сидел и ни  о чём не думал.   Ему было хорошо,  как никогда. Неподалёку привычно щебетали пьяные баклажанчики, их щебет ему нравился больше птичьего пения,  во всяком случае,  не раздражал,  как звук человеческой речи, вдруг раздавшейся, как ему показалось, чуть не прямо  у него в    ушах, из которых торчали мохнатые седые волосы, точно такие же,  как и в его длинной бороде.  Борода вздрогнула, на секунду в напряжении замерла  и сурово качнулась    в сторону говорившего.  Следом  Огурец  неприветливо   уставился   на того, кто нарушил его покой и идиллию с самим  собой и с привычно веселящимся  пьяным    бомондом.

Он смотрел прямо перед  собой  и не верил своим глазам в надетых очках.

Перед ним стояла женщина,  средних лет, в   узкой  серебристой юбке, доходящей ей до середины колен  и в кофточке с коротким рукавом, было всё же лето, в одной руке она держала мобильный телефон,  а на запястье другой у неё был накручен чёрный  кожаный поводок, удерживающий от добросердечных порывов маленького пёсика, с задорным видом  взирающего на сидящего на скамейке господина.

Огурец даже не понял в первый момент, что она ему сказала, такой неожиданностью для него оказалась эта сцена. Он привык  один на один наслаждаться жизнью, ну, ещё  с теми, кто привычно разложился с закусью, завёрнутой в бумагу сомнительного вида,  и  расставил батарею  бутылок, зелёного  и белого цвета,  для предстоящего  пиршества.

Непрошенная  гостья,  оказывается,  спрашивала  у него позволения присесть на скамейку, рядом с ним, однозначно давая понять, что другая занята.

Ну, сейчас он ей покажет, как это нарушать его покой и сон. И насупив свои густые брови, широко открыв рот кровавого красного цвета, он хриплым, треснувшим, а на самом деле,  прокуренным  голосом, будто из сломавшегося микрофона произнёс:

   - Только не с этим…

И указал на чёрную собачку, с надеждой глядящую   на скамью. Он, этот пудель уже больше серого, а не черного   цвета,  привык на ней иногда сиживать, когда с хозяйкой  выходил на прогулку,  и они вместе заходили  в  этот общегородской и районный оазис, тем более, в дни, наполненные жарким солнцем, когда было актуальным хоть на время укрыться в тени.

Но эту привычку залезать грязными лапами на то место, которое предназначалось для него, для человечека –огуречика,  и для той компании слева, давно подметил и сам старик с бородой, состоящей  из волосков точь-точь таких  же, что  торчали и  из    его ушей, как металлическая проволока, почти  цветмет.

Не поняв до  конца, женщина   переспросила, что он имел в виду,  и дед, и так уже возмущённый её несвоевременным   появлением, тут и вовсе почти закричал,  неприязненно глядя на неё и на её пса, размером, больше походящего на сильно подросшего  хомячка.

       - Да, с   собакой, вечно тут садятся, а потом люди должны сидеть после них..!

На вопрос,  кого он конкретно  имеет в виду, совсем разошедшийся  теперь ещё и  из-за  её непонятливости, он уже провопил:

    -  Ты и твоя собака!

 В  конце   произнесённой им   фразы   даже   показалось,  что  микрофон и   вовсе сломался, или кто-то выдернул   шнур от него из розетки, потому что старец   больше всё же с   пегой, а не с  седой    бородой, почти  задохнулся от злости и уже   точно стал походить лицом  на цвет того рисованного   огуречика.

Узнав вдобавок,    что ему 16 лет,  и сказав,  что ей -   60, и что «тыкать» он может самому себе,   незнакомка,  с совершенно  невозмутимым видом,   уселась рядом, и рядом с ней привычно примостился пёсик, тот, что был  размером с выросшего хомячка, и который удовлетворённо засопел,  прилежно  сложив передние лапки на колени хозяйке,  обтянутые серебристой тканью узкой юбки.
 
Точно так же, как и  маленькая ненавистная собака,  засопел и сосед по скамейке, с шумом опрокинувший тут же в рот всё, что оставалось в початой банке, почти засосав её содержимое,  и следом рьяно защёлкал зажигалкой, потому что так разнервничался,  что ему  сильно захотелось снова  покурить, и он всё нажимал и нажимал на непослушное колёсико пьезо- чуда, которое не хотело его слушаться и упорно не давало прикурить  этому человечеку – огуречику, от чего тот ещё больше нервничал и ещё больше упорствовал в своём желании зажечь огонь.

 Со стороны всё это, его жалкие попытки успокоить свою нервную систему с помощью коктейля молотова- риббентропа, который   с некоторых пор предполагало курение,  выглядели комичными и смешными. Краем глаза женщина видела,  то  краснеющее, то  бледнеющее от приступов ярости  лицо мужчины в неаккуратной одежде,  она и раньше встречала его в  этом городском оазисе, и он не казался ей тогда  из разряда  той компашки алкашей,  теперь же, при ближайшем рассмотрении, стало понятно, что он мало чем от  них отличается, и что вот-вот,    уже спокойно сможет начинать свой день вместе с ними, не занимая лишнего пространства в этом сквере.

Правда, сам он,   так, по всему видно,  не думал, и, если бы хозяйка довольного в тот момент по всем статьям  пса, не припозднилась сегодня, возможно всего того, что произошло дальше, и не случилось   бы.

               
                ***

          По обычаю, она со своим мохнатым питомцем заходила под парковую сень деревьев в момент, когда  скверик  был ещё совершенно пуст,  и только,  спустя какое-то время, вдали появлялись все эти красочные баклажанного вида персонажи, а на самом деле бомжи и не они,  с пропитыми фиолетовыми  рожами, один из которых,   выглядел, будто  боцман, не хватало только  нужного головного  убора на его полу-лысой,  загорелой до черноты  голове.  Он был крепкого телосложения, и можно было даже сказать, что так же крепко держался на ногах, не смотря ни на что, ни на лиловое одутловатое лицо, напоминающее один сплошной синяк, будто   полученный от удара сковородой   в размер всей  его    физиономии,   ни на весь свой вид, он,  казалось,   вцеплялся в землю, а не в палубу, что и  позволяло ему не только не упасть, но  ещё и  тащить за руку, крепко вцепившегося в него другого актёра этого не смешного  спектакля.

Этот всем своим видом напоминал обрубленную  шпалу,  или даже сломавшуюся железнодорожную или трамвайную   рельсу, и он так же странновато, как и  выглядел, переставлял свои худые ноги, в надетых штанах,  сшитых  из остатков   бахромы и одних зияющих,  его  пупырчатой,  мертвецкого цвета    кожей,  дыр,  выкидывая их, эти ноги  вперёд, будто они у него были полностью парализованы, а он ещё при этом пытается ходить. И потому, конечно же, без помощи своего товарища, того боцмана, до скамейки свиданий, ему   точно было   не дойти.

В общем, когда на горизонте появлялась  вся остальная ватага,  этих синюшенного цвета  боцманов и не боцманов, и все эти шпалы,   не шпалы,  и бесконечные рельсы, которые  подтягивались к своей   неизменной географической   точке   их постоянных     встреч, женщина с собачкой уже покидала это прогулочное место, издалека наблюдая, как они шатающейся походкой пытаются дойти до места назначения, а там уже кое-как, возможно, удачно, если повезёт,   втиснуть свои тощие зады между реек скамьи и так и закрепиться на ней уже  до позднего   вечера, когда нужно будет, этот подвиг, повторить один в один, но уже в обратном направлении.

   Но в этот раз, как уже говорилось, женщина  с собачкой опоздала, выйти из дома, и потому, когда  она вошла в парк, пир на весь мир был уже в самом разгаре, к тому же, это означало, что все скамейки в количестве   двух штук  были заняты. Кем?  Тоже уже было  известно.

Короче, этот удивительный человек, был  возраста, почти той, что его раздражала своим видом, дело было не только в собаке с  грязными лапами, которые та  поставила на колени своей  хозяйки,  но этого не видел и даже не хотел видеть Огурец, ему это было не на руку, иначе, как бы он сумел произнести феноменальную  фразу,  больше похожую на крамолу:

     - Вот сажают тут собак, а потом после них люди должны сидеть..!

               
                ***
      «Какие люди, где они?»  - пронеслось в голове у незнакомки, и она даже обернулась, для того, чтобы  посмотреть  вокруг, и  увидеть этих,  упомянутых Огурцом людей. Но всё происходило  в обычном режиме, рядом никого не было, кроме  знакомых громко щебечущих фиолетово-синих рож. Она  ещё раз убедилась в  отсутствии человеческих лиц,   особенно в тот момент, когда  вновь  внимательно посмотрела на старика,  с торчавшим из ушей цветметом,  успевшего сказать ей,  что она свинья, хамка, ещё как-то назвать её, и даже услышав, что поводов она  не давала для такого, назвать её соплёй…

Дааа, воистину это был просто   титан человеческой  мысли, эдакий -  человек- человечище, что тут ещё можно было сказать.

Поэтому, подождав, когда наконец  заработает  его   уже  вторая   зажигалка,  которой он тоже яростно чиркал, нервы–то совсем сдали после такого хамства и свинства,   поинтересовавшись,  почему же  он не спросил у неё позволения  закурить, и услышав хриплое   – Ага, щас…   дама в летнем  покинула это общественное место отдыха, в котором по закону, вообще-то уже давно  запрещалось не только  курить, но и распивать    алкогольные напитки, а пиво тут  не было исключением.  Но, видно, этого не знал, этот человечек-огуречик, который счёл себя,  принадлежащим к тем людям, которым негоже    сидеть на скамейке после собаки, и оказавшийся,  на поверку,   хуже собаки, которым, между тем,  буква закона ещё не запретила  находиться в парках  и  на скамейках,    даже без учёта, что лапы у  этих животных   в сухую погоду почище будут,  чем башмаки  такого вот,  индивида, возомнившего о себе, и ни минуты при этом,  не засомневавшись,   что он человек.

    Это даже не казалось, а   было,  каким-то сильно новаторским  решением, предполагающим наличие  огромного  количества  людей в  нашем обществе.     Даже те индивиды,  что оккупировали каждое лето не только ту скамью  в том сквере,  сделав из неё культовое  место для  своих встреч,   но и заняли  места у подъездов и в подъездах многоквартирных домов,  такие же человеческие экземпляры, в соответствующем   виде, а они в ином и не бывают,  вываливающиеся неожиданно из лифтов, и следом   бесстыдно падающие на  жильцов того же дома, даже они уже мало походили на людей, но при этом, как тот старик человечек-огуречик ещё и пытающиеся чему-то поучить других.

Хотя, для этого совсем не надо и употреблять немерено алкоголь, надо просто иметь желание  быть таким,  общественным гуру, чтобы в каждого встречного-поперечного  тыкать  с осуждением пальцем и говорить ему,   в чём он неправ, и даже плюя,  при этом,  на возраст этого случайно попавшегося на дороге    ученика, не зная простого, что старую собаку новым фокусам не научишь, и всё равно учат, и даже  не запинаются.

Но почему-то икают и  сильно удивляются, когда их посылают с их уроками   жизни,  куда подальше.

     «А что это вообще, такое,  люди?», - не раз спрашивала себя та, незнакомка с собачкой, и,  наверное,  ни она  одна, задавалась таким вопросом.  Но  она помнила, как однажды, вот так же,   выйдя на прогулку, с трудом  переставляя ноги, погода была тяжёлая, увидев скамейку у соседнего   дома, рада была, что сумела хоть посидеть, и что питомец не беспокоил её,  бегая вокруг, а тоже сидел смирно рядом, ну, а потом, то,  как  ей вслед басом неслось укоряющее,   что  она испачкала ту скамью, ещё и каким-то образом,  принадлежащую жск, расположившемуся в этом жилом здании.  Она тогда настолько  опешила, что подумала, будто  ненароком платье выпачкала, и даже с недоумением и с  благодарностью  одновременно,  обернулась…  А  оказалось не платье, а   опять ту скамейку, на  которой  люди должны сидеть. И уже тогда же она не выдержала, и послала этих людей туда, куда позже, через пару дней,  отослал её   старик-огуречик -  на х#й.
 
 Правда,  ещё   в тот день, глядя на него, на его ханжескую манеру,  когда он, этот Огурец,   почти прошептал   себе в бороду, название того места, куда   ей предполагалось, по его мнению,  сходить,  она подумала  про себя  «напугали бабу х#ем, как оригинально»,  и пошла дальше, мимо той разноцветной или больше одноцветно- фиолетовой  компании, которая, как ни странно, более дружелюбно взирала  на неё и её пса, размером чуть больше хомячка, ну, или морской свинки.

  А потом, чуть позже, перебирая в голове детали  той  сцены, с культовым умозаключением «Люди!»,  произошедшей   в том скверике,  с неработающим  фонтаном, и вспоминая  то бородатое прокуренное насквозь  чудище,  оно в тот момент   напомнило ей,   почему-то,  её бывшего  одноклассника.  Тот тоже был, как видно,  по понятиям Огурца,  мега-человеком, и собственно, таковым себя и считал, тоже ни минуты в этом не сомневаясь.

А та история с её школьным сотоварищем была такова,  что  он же был влюблён в ту незнакомку с парковой скамейки, когда они в одном  классе учились, а потом, когда повстречались уже,  будучи взрослыми, не прочь был снова её полюбить, но уже в постели, забыв,  при этом, что не свободен, в отличие от  своей  бывшей  соученицы  -   любви  всей его жизни, как он неоднократно ей же и  признавался, повторяя эту фразу, про свою  любовь и  про свою   жизнь.

Короче, после того, как они остались всё же  друзьями, этот мега-человек, он   тоже стал    называть   другом   свою бывшую одноклассницу,  в одном разговоре, когда  она,    не просто представителю класса людей,  а якобы, другу,    на своём личном жизненном  опыте,  какой-то пример пыталась  сравнительный привести,    тогда же, она, эта  любовь всей его жизни и лучший друг,   неожиданно   узнала, что   всё  время их дружеских  отношений, она  всё    выдавливала  из него слезу   рассказами о своей жизни,  перееханной,  выражаясь его же  словами,  трактором,  а,  оказывается плакать надо было  над судьбами каких-то  незнакомых ему и ей тоже,   детей из детдома, которых этот друг,  как-то навестил  в интернате, оказавшись там по делам службы.  «Вот,  где горе и трагедия», -   сказал он ей  в тот   раз.

    А  она ничего ему не ответила   на это,  понимала,   что бес толку, но про себя всё же  подумала:

   «Так никто же   и не спорит, что, возможно,  кому-то досталось гораздо больше, чем ей, она даже и не возражала, тем более, что никогда и не жаловалась на свою судьбу. Ведь  чей-то   рассказ о том, что  с ним  произошло,  не всегда   означает,  просьбу  сочувствия, ещё и слезливого… Тем не менее, вроде,  она была его другом,  во всяком случае, он так всегда уверял, и, если бы  даже этот друг  и пытался бы  посетовать на что-то там, а для чего друзья тогда нужны?  А тут, неожиданно,  он,  не только  друг,  но  и  любовь всей его жизни,  узнает, что сам  он  дерьмо, что жизнь его такая же дерьмовая,  трактором перееханная,  и что плакать тут нечего.
А нужно подумать о тех, кого ты даже в глаза  не видел, и порыдать на тему их поломанных жизней…»

     Странно, и  не совсем  понятно было,  почему, но  именно  этот эпизод вспомнила сейчас женщина, увидевшая черты своего,  так называемого друга, в лице этого бородатого  Огурца. А может, просто этими словами о людях, он напомнил ей тот случай, когда ей хотелось сказать:
 
 «Да,  слёз же  не хватит, чтобы  над могилами всего человечества их   проливать, придётся, как у иконы святой, флакон с водой ставить, чтобы мироточить начала она».

   А  этот,  влюблённый в  неё  человечище, как показывает практика,  оказался не способен даже  посочувствовать или понять всего-то  одного человека, но зато  готов был уже тогда, когда это произошло,  к пониманию  всего человечества разом.
Какой, однако,  размах и масштаб мыслительный.  Классный оказался  у   её бывшего   одноклассника  подход к понятию не только   «люди», но и к  человечности заодно.

   А вообще-то, если так подумать, и вспомнить, просто вспоминать такое никому, как правило,    не хочется, то,  сколько  же    в нашей  жизни таких гениев собственных нереализованных  идей, не только  тот  Огурец со скамейки,   не только   одноклассник дамы  с собачкой, их же просто страшно и   до жути много, потому   и думать о них лишний раз нет желания, они сами о себе не забывают напоминать,  и  чаще, чем хотелось бы, собственно,   это и есть,  те самые люди, что говно, составляющие,  каким-то образом,  единый хороший русский народ. Одним словом, это просто   люди, от новатора свежих идей!

24/05/2018 г.

Марина Леванте