Всякий, кто не живёт по принципу «Не поступай с другим так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой», живёт по принципу «сильный нагибает слабого». И с позиции сильного, или слабого, ему придётся под этот принцип подстраиваться и как-то его оправдывать. Система, состроенная из таких элементов, работает примерно следующим образом. Представьте (условно), что всем раздают еду, каждому по порции. Сильный съест свою и идёт отнимать у кого-то. А у того следующие варианты: первый – принципиально не позволять, каких бы потерь это не стоило. Второй – уступить и остаться ни с чем. Третий – отдать своё и пойти отнимать у того, кто слабее.
Когда сильный отнимает у слабого, у него тоже есть два варианта. Первый: «Да, я знаю, что я не прав, но я буду это делать, потому, что мне это выгодно и я знаю, что мне за это ничего не будет». И второй: «А я не хочу понимать, что я не прав. Я прав. Потому, что я больше. И еды мне тоже надо больше. И я лучше, а стало быть больше заслуживаю прибавки, чем моя жертва своей порции. Потому, что вот такой я хороший-красивый-сильный. И вообще, слабый всё равно не выживет, так что я просто ускоряю процесс, к которому он всё равно придёт. Так что не смейте думать обо мне плохо…»
Когда человек считает себя правым, противодействие естественных противников добавляет ему злобы. Злоба помогает наносить более яростные удары, и статистически чаще побеждать. Т.о., есть по крайне мере, один из факторов, работающий на то, чтобы естественным отбором в конечном итоге наверху оказывались те, кто верят в свою правоту. И у искренне верящего в свою правоту больше шансов убедить в ней других, а убедив кого-то, он существенно упрочняет свои позиции. Так вот в рамках такой системы средний, у которого сильный что-то отнимает, когда идёт отнимать у слабого, думает примерно то же про свою ситуацию, только в своём масштабе. И вообще, всякий, кто идёт в такой системе у кого-то что-то отбирать из-за того, что у него тоже что-то отняли, в силу традиции и общей моды считает себя в чём-то правым. Только выяснять они всё досконально не очень любят, а то правым можно перестать себя чувствовать.
В конечном итоге в такой системе появляются деятели, прущие с программой: «Я имею право требовать от тебя то-то и то-то, и ничего выяснять не хочу; хочу просто требовать, и возмущаться по поводу несогласия, и спрашивать, почему я из-за тебя должен голодать!?». За этой программой стоит чужая воля, но этого обычно чётко не осознаёт (и не спешит в силу специфики системы) и это весьма типично для очень многих человеческих обществ, в том или ином виде реализующих подобный принципы.
Для обозначения того, кто злоупотребляет властью навязывать другим свою волю, плевав на их мнение по этому вопросу, на общепринятое понимание приемлемого, и на чьи-либо доводы, в русском языке придумано слово самодур. Навязываемые самодуром положения сочетают неправоту и вредность, а потому мириться с этим адекватный человек может только за отсутствием выбора. Искреннее же с ними согласие создаст проблемы с пониманием собственного достоинства, а всякие проблемы и противоречия в таких вещах и есть одно из значений слова «дурь».
В голове самого самодура его требования таких противоречий не создают. Они все у него логично повёрнуты в направлении его выгоды, и в отношении себя самого у него всё куда последовательнее. Этим и отличается его понимание дела от понимания других. Для него эта «дурь» своя в доску (на то он и самодур), а для других она чужая и противная.
Власть диктовать свою волю окружающим может быть дана грудой мышц, превосходящих мышцы окружающих, может оружием, которое есть только у умеющего, умением всем этим управляться лучше других, а может и положением, обеспеченным каким-то уставом или законом, а может и обманом, как это делает глава секты в отношении собратьев своих, меньших по разуму. Всё это является той или иной формой власти, а власть бывает как простой системой в рамках одного единственного главы небольшого коллектива, так и сложной иерархией с доминированием одних классов над другими.
Царь, заставляющий кланяться себе в ноги своих подданных, и есть настоящий самодур. Только царство – сложная система, в которой обязательно будут ещё и стражники, которые будут следить за выполнением подобных требований и мотивировать их соблюдение. Себе самим при этом кланяться они обычно не требуют; только царю, и несоблюдение этого их разозлит куда сильнее, чем нежелание кланяться им.
Ещё большим самодуром является царь, идущий со своим войском на соседнюю страну, чтобы отнять кланяющихся у другого царя и сделать их кланяющимися себе, а всех, кто откажется покоряться, карать. В связи с этим следует обозначить, кем являются все остальные в этой системе.
Допустим, собирает какой-то деятель народ в какой-нибудь крестовый поход. Отвоевать какую-то святую (или якобы святую) вещь. Что ему самому в первую очередь нужно, понятно: больше богатств и земли (ну и титул святого освободителя в качестве бонуса), но у его сподвижников подход несколько иной. Освободить святую вещь – это основная цель (а то с материальным богатством в этой жизни не так свезло, ну так хоть в духовной области компенсируем). И потому девиз «С нами Бог!», является основной движущей силой таких мероприятий. Ну а возможность грабить-убивать-насиловать – это как тот самый «бог даст», авось будет в качестве бонуса.
Когда в награду за свои старания подчинённым отдадут на разграбление какой-то город, взимание ими своего бонуса со своей «законной добычи» будет таким же актом их самодурства в отношении их жертв, как и поведение их царя в отношении нижестоящих. И чем дороже обошлись все затраты, тем выше будут предъявленные счета. И так же всегда это действие будет ещё проявлением самодурства самого царя, даже если он сам лично в этот город заходить не будет. Это всё жертвы, которыми отыгрываются его подданные над проигравшими за жертвы, взятые им с них жизнью и самодурством своего хозяина.
Когда перед этим его войско в поле встретится с войском противника, он сам в первые ряды не полезет. Он будет стоять поодаль, на холме, в окружении своей свиты (а то вдруг победят, но уже без него?), и оттуда играть самую главную роль действия. А простые воины эту его безопасность на себе самортизируют. Войско врага окажется несколько больше, чем последними своевременно предполагалось, и он об этом знал, но своевременно им не сказал (а то вдруг не пошли бы?). Так что теперь они самортизируют на себе ещё и этот обман, заплатив за него повышенным напряжением и кровью, списав эти средства со своего жизненного счёта и переписав на его.
Когда они доживут до долгожданного дня, называющегося «…а вот теперь мы будем грабить и насиловать» (если доживут), то они вычтут все неустойки, списанные со своих жизненных счетов, из жизненных счетов побеждённых. И т.о., даже если главный учредитель мероприятия не зайдёт в город, главным самодуром остаётся он, т.к. по его воле в конечном итоге его жизненный счёт оказывается пополненным за счёт разграбления жизненных счетов побеждённых.
Подчинённые сподвижники главного самодура никакого уважения к побеждённым не испытывают (ибо как можно одновременно уважать и насиловать?), а соответственно, их жертвы для них ничего не заслуживают, кроме презрения. Презрение измеряется по шкале «Ваше золото вам не так важно, как нам», «Честь и здоровье ваших жён и дочерей не так важны, как наше развлечение», и «Ваша жизнь не так ценна, как удовлетворение нашей жажды крови». И в этом презрении они топят своих жертв и по шею, и по губы и по самую макушку – кому как повезёт. И никакого искреннего согласия с таким подходом у побеждённых быть не может. И потому никто не захочет забивать свою голову чужой дурью – на такое способны люди в других обстоятельствах.
Например, тогда, когда на том поле боя сходились два войска, и в рамках общих махинаций с жизненными счетами простые воины перед своим царём сами оказались в ситуации, называющейся «Ваша жизнь для меня не так важна, как лишние золотые монеты в моём сундуке, которыми я планирую потом разбрасываться направо и налево в своих развлечениях». И даже трофеи, которые они получают в результате всего этого, могут не стоит тех жертв, которыми они за это платили. В силу чего получается, что в рамках такой системы они облиты презрением своего хозяина и обтекают им с головы до ног, так же, как это потом происходит с их жертвами. Только в последнем случае их жертвы внутри своей души плюются и оттираются от этого презрения как могут, а эти же зачастую ходят с ним и ничего не предпринимают. А некоторые из них даже готовы облизывать с себя презрение своего хозяина и причмокивать, когда поют дифирамбы его власти и произносят тосты за то, чтобы она была долгая. А потому е жертвы их расправы заслуживают такого сочувствия и понимания, какого они не могут заслуживать, как бы несправедливо с ними самими жизнь не обходилась. Ибо тот, кто не хочет сам себя уважать, не заслуживает уважения.
Теперь мы знаем, что есть две породы людей, которые прут на других с программой, которая для последних является неприемлемой дурью. Только за дурью одних стоит их собственная воля, а за дурью других чужая. И те, за кем чужая дурь, прут тем сильнее, чем меньше это понимают. И чтобы посильнее напирали, перед ними вешают какую-то святую для них идею, в которую они искренне верят. И тех, кто прёт по чужой воле, всегда больше, потому, что тех, кто способен быть умнее других, всегда меньше. А потому и слово, нужное для их обозначения, требуется куда чаще. Да только вот нет в великом и могучем почему-то такого понятия – видать, кому-то его появление не выгодно было, и за общим нежеланием его сформировать стоит чья-то воля. Но лично в моём лексиконе такое слово есть, и я таких зову чужедурами. Самодур прёт со своей дурью, чужедур – с чужой.