Тот самый август, сияющее солнце и пыльная зелень тополей на проспекте Ленина. Сквер скатывающийся к Оби потрескавшимся асфальтом и скамейками пешеходной части. Грязный родной железнодорожный вокзал Барнаула с двумя зданиями, большим и маленьким, которые возвращали своим видом к Красноярску, Абакану, да и вообще в конец XIX века. Все вокзалы того времени похожи, как родные братья и сестры, и лишь немногие стали видоизменяться теперь, но все равно не потеряли этой узнаваемости. Солнце припекало на прощание перед осенью, перед крестьянской страдой. Оно грело плечи, заглядывало в лицо и улыбалось, улыбалось, как родному. Белая модная куртка из плотного бумажного полотна с приколотым значком-ромбиком, потертые джинсы и новые кроссовки «Botas», небольшой рюкзак в руке.
- Ну вот и я.
- Привет, - ответило солнце.
- Не подскажите, как до улицы Пролетарской доехать?
- А вон трамвайная остановка, там у кондуктора спросите. Только вправо надо ехать, а не влево, - удивили своим радушием прохожие.
Управление Лесного Хозяйства, куда было выдано направление, было пустынно после обеда. Как я потом понял, летом, да еще после обеда, в лесных департаментах не бывает никого почти. Лесники народ занятой, нечего делать в кабинетах, когда лето – самая рабочая пора в хозяйстве. У зам начальника Управления по кадрам получил направление и поехал опять на вокзал. Деревня Песьянка, село Заводское Троицкого района, поезд отходит в 19 вечера, народ у кассы пошарпаный, явно леспромхозовский, испитой. Лица с признаком присутствия тюркских кровей, что-то неуловимое в раскосости глаз, в коренастых фигурах. Дотолкаться до кассы удалось не сразу, какие-то две женщины потрёпанного вида пропустили вперёд, узнав что еду в Песьянку. Само это название, отзвук прошлого, послужило уже как пропуск.
- Вот правильно называешь, не Заводское, а по-нашенски – Песьянка. Работать едешь?
- Не знаю ещё.
- Уу… оставайся, девок у нас много!
Поезд пришёл на станцию ночью. Как это и водится, все разбежались по темноте, на перроне остался один. Маленькая комнатушка станции оказалась открытой. Два деревянных дивана, обычные для всех станций, бак с питьевой водой. Уже привычно сунул под голову рюкзак и заснул. Наутро переговорив с главным инженером леспромхоза, от должности отказался. Не поглянулось мне это место. По совету молодого мастера в местном лесопункте, сразу потребовал жильё, как указано в направлении, в результате получил открепление.
Возвращение в Барнаул из Троицкого получилось тяжелым, в пасмурную погоду. Трассу закатывали свежим асфальтом и, сначала у одного автобуса выбило камушком лобовое стекло, потом и у второго. Только третий автобус, с большим опозданием привёз в столицу хлебного края и ночевать опять пришлось на вокзале. Скудность багажа и короткая стрижка несколько раз за ночь привлекала внимание милицейского патруля. Кто знает, как сложилась бы судьба, останься я работать в Заводском, в Песьянке, в лесостепи и лесных колках. Зам начальника по кадрам выдал новое направление в Горный Алтай Байгольский лесокомбинат и, как-то странно посмотрел на меня.
- Я там родился недалеко. В Турачаке.
- Я и хочу в горы, к кедрам.
- Ну с богом тогда, кедров там полно.
Вся система Алтайского управления оказывалась для меня новой. Единственного управления лесного хозяйства России, которое занималось лесозаготовками. Назвали такие предприятия лесокомбинатами, стыдливо прикрыли свод кедровых лесов «комплексным лесопользованием», организовали даже знаменитый Кедроград в Прителецкой тайге. Лесничие, лесничества попадали в подчинение к директору лесхоза или лесокомбината. Два зама – главный лесничий и главный инженер, два антагониста. Но название «лесокомбинат» не освобождало от плана на древесину, лесное хозяйство становилось побочным, главное – кубы леса. План у Байгольского лесокомбината по древесине был в тот год 110 тысяч кубометров на год.
Поезд до Бийска ночью. Поздним утром с пристани на «Заре» вверх по Бие. Утомительно и сонно, полдня в душном салоне. Река Бия напоминала Енисей только галечными берегами, но скоро начались и скальные выходы, стало более походить на родные места. Бия бурлила на перекатах, но порогов не было и «Заря» упорно лезла по искрящимся струям на юг. Солнце опять играло и дразнилось концом лета. Наскоро выкуренные папиросы на редких стоянках радовали, и жизнь казалась опять радужной и обещающей привычное лесное житьё. Наконец катер ткнулся в маленький пятачок галечного пляжа, над которым нависали окатанные вешней большой водой камни, скалы, выползшие к реке, серо-красные, знакомые по «Столбам». Село Турачак.
Высокое крыльцо Турачакского леспромхоза. Заезжая изба, гостиница. Крыльцо выходило в маленький сквер с высокими золотоствольными соснами и мягкой травкой. Было тепло и уютно. Будущее не пугало, всё вокруг было залито ласковым августовским светом, таким знакомым и родным. Деревянные двух или четырёх квартирные бараки перемежались с крепкими избами из почерневших брёвен. Крашеные полисадники с рябинками и цветками Космеи напоминали бабушку Анну и старый Енисейск. Но было и что-то неуловимо незнакомое, что настораживало, отличало от родных мест. Наверное то, что дворы были все открытые, не было кержацких высоких заплотов, больше скатывалось к полустепной жизни.
Суббота, а автобус на Байгол только в понедельник. Появившийся откуда-то попутчик в Байгол оказался давним знакомым директора, к вечеру дозвонился до него и тот приехал забрать нас на маленьком УАЗе с кузовом. С нами в кузов еще угодил местный парень Володик Сумачаков по прозвищу «моторик» и, мы поехали. По капризу судьбы, мой отъезд из Горного Алтая по прошествии шестнадцати лет тоже прошёл в компании с Володиком.
Переночевали у директора дома. Жена его оказалась с Ачинского района, более того, с Птицефабрики. Совсем рядом с Черёмушками. Назавтра поселился в местной гостинице, в большой комнате на несколько кроватей. Должность тоже дали отнюдь не помощник лесничего, как было указано в направлении. Такая долгая дорога в самую глубину тайги Горного Алтая, в Прителецкую тайгу, забрало все силы. Возвращаться уже не хотелось. Так я и остался на эти годы в горной тайге, с людьми, которые были хозяевами и частью этого лесного края. Самая ближняя точка к вершине Абакана, треугольник между Саянами, Алтаем и Кузнецким Алатау.
Кроме меня в Бийке, так называлась центральная усадьба Байгольского лесокомбината, было еще четыре молодых специалиста. Три парня и одна девушка, с Марийского Лесхозинститута. Два Женьки, я третий, Люба и Валерка, который уж в ноябре сбежал в армию. Они были распределены мастерами по Бийкинскому лесопункту, я в Чуйкинский лесопункт, как опоздавший. Но прежде всего, как всегда водилось в советское время, всю молодёжь отправили на помощь совхозу убирать сено. Деревня Иткуч стала нашей отправной точкой в таёжной жизни и началом знакомства с местными. Всего два дома, две семьи жили в этой заброшенной деревеньке зажатой между горами, но на лугах речки Клык от впадавшей Чуйки на заливных лугах сена накашивалось много. За день мы успевали свершить шесть-семь зародов. Две конторских женщины на стане в Иткуче варили нам наваристый борщ, и мы были рады работе, ласковому августовскому солнцу и новым приятелям.
Ну а затем начались дожди, а вместе с дождями «тушкен», так назывался ветер и само время, когда шишка с кедра падает на землю. Готовили и мы орехи немного, но больше баловались. Для местных же это был отдельный заработок. Мы втянулись в жизнь посёлка, а сама работа в лесу еще не торопилась начинаться. Зимники, которые готовили с лета, ждали морозов. Этих морозов ждали и рабочие. Нам, молодым мастерам, они виделись чем-то далёким. Мы знали, что зимой самая страда у лесорубов, но не могли это еще прочувствовать, относились беззаботно. Для того, что бы понять всё, нам потребовалось пережить эту первую зиму. Жил я всё ещё в Бийке в гостинице. Мне выделили отдельную комнатку, я обустроился и был доволен. Каждое утро я просыпался и шёл от посёлка до устья Башлама, метров пятьсот от заправки ГСМ, там ждал подъежавших своих рабочих и мы поднимались в лес. Верхний склад – несколько малых бригад состоявших из трёх человек и трактора, столовая в маленьком балке и десятница, что принимала стрелёваный лес. Верхние болота в кеддрачах, потревоженные гусеницами тракторов, вылезали на поверхность голубой глиной. Трактора вязли на волоках, ТТ-4 постоянно терял гусеницу, Т-100 были крепше, но и им приходилось менять волока ежедневно. Штабеля росли медленно. Все ждали зиму.
Пришла зима. Первая зима заставила понять многое. Научила многому, остудила романтический пыл, добавило расчётливости не только в аботе, но и в обыденой жизни. Что только не случалось за эту зиму. Субботники в ноябре на нижнем складе для сбора денег на ремонт клуба, где все здорово сдружились, и местные, и приезжие. Приезд азербайджанцев и малдован в самом конце осени перед зимней страдой. Бригада хохлов, в которой работал и мой друг в последующем Михайлов Петро Владимирович. Работы в мороз и уже весеннюю оттепель. Вывозка леса с зимних площадок «наверху» по ночам, так как зимник вдруг стал резко «падать». В эту зиму я переворачивался на МАЗе, попадал под удар лесиной по МАЗовской кабине, ссорился и мирился с рабочими. Выпивал с друзьями с молодыми мастерами, молодыми учителями и местным физруком, играли по полночи в карты. Заработал здоровую ссадину на лбу, когда возвращался домой по тёмной улице.
То,что свет выключали по осени в одиннадцать часов вечера не было для меня чем-то особенным. В нашей Енисейской глубинке было именно так, дизеля заводили только на то, чтоб пропустить молоко на молоканке. Здесь дизеля заводили, чтоб люди смогли приготовить ужин, посмотреть телевизор и улечься спать. Мы играли в карты с керосиновой лампой, но в один день я решил попасть домой пораньше. Вышел от Кольки Чапаева и наших молодых учителей со светом и пошёл по хлябающему тротуару в свою сторону. Поздняя осень и грязь на дороге, возможность перепрыгивать, по всё еще сохраняемым дощатым тротуарам. Я торопился. Вдруг полная темень. Движок заглушили минут за десять до положенного часа. Тот кто видел октябрьские ночи, тот поймёт. Хоть глаз коли. Через несколько шагов оступился с тротуара и влетел лбом в единственную коновязь возле дома старика Горенкова. Искры посыпались с глаз.
- Ну ты с кем вчера подрался, Петрович? – смеялись рабочие.
- С коновязью по темноте, - отшучивался я. Наверное, так и не поверили, потому что на ближайших танцах приехавшие пацаны с Чуйки наказали бийкинским.
- Нашего мастера не трогать! Голову оторвём! – как ни странно, пацанов с маленького посёлка уважали и побаивались за их сплочённость. Чуйка была населена в основном русскими, потомками кержаков.
Маленькая Чуйка, спрятавшаяся на пологих склонах с лугами вдоль речки, открыласьь мне крытми дворами и почерневшими избами. Рядом в сконтркой лесопункта и магазином располагалось несколько двухквартирных бараков, характерных для леспромхозов. Но остальные избы были именно избами. Зайдя в гости к своему техноруку Мишке , я отчётливо ощутил знакомый запах, который описать невозможно, как невозможно и забыть.
- Мишка, вы кержаки?
- Да нет, - протянул он обескураженно.
- Да чо там. Что я не чую что ли.
Еще больше это впечатление укрепилось от посещения двора начальника лесопункта Георгия Ивановича Худякова. У того все было налажено именно так, как я и привык видеть дома. Да и сама деревня показывала, что здесь люди селились всегда. Были и покосы, и даже заброшенная пашня, часть из которой, та что ближе к посёлку, отвели под лесной питомник.
По окончании зимы я женился. Свадьба прошла в марте, и я окончательно осел в Бийке, а затем был переведён из Чуйки в «химдым» - Химлесопункт старшим мастером по добыче кедровой живицы. Правда, перевод мой прошёл весьма при исключительных обстоятельствах. Можно сказать экстремальных, но как я счас понимаю, больше комических. С наступлением весны нас перебазировали в Булгарыч на летние деляны. Отъездив в апреле по ночам свои дежурства на вывозке, отработав несколько авралов на нижнем складе в бригаде азербайджанцев, я перебазировался. Технорук показал мне деляну, уехал. Я остался ждать трактора, которые шли своим ходом. Пошли мы с Пашкой Зверевым, моим первым учителям, смотреть визиры. Только поднялись на горочку, вспугнули пару рябчиков, дальше пошли, еще рябчики.
- Много здесь дичи, даже ток глухариный где тут есть.
- Давай соку березового попьём.
- Давай, - Пашка завёл пилу и резанул по большой берёзе. Сок хлынул ручьём, только кружкуподставляй.
Назавтра я снарядил свою двустволочку вертикальную. Пока трактора располагались и устраивались на стоянку на погрузочной площадке, я пошёл в деляну искать рябков вчерашних. Несколько выстрелов и пара тушек в рюкзак. Надо к обеду спуститься, да распорядится по работе.
- Все приехали? – спросил у работяг.
- Все. А тут еще и Пиряев приезжал, – ошарашили меня трактористы. Пиряев – главный инженер лесокомбината, который делал попытки опираться на молодые кадры, но так и не сумев это сделать, начинал в то время закручивать гайки. На следующей планёрке я был понижен в должности и отправлен на нижний склад сучкорубом за нарушение трудовой дисциплины.
Отработал по самой весенней грязи и дождался уже сухого лета в июле. Клык успокоился и бежал серебрянными струями. Пихтовые баланы приходили малыми партиями и пахли пьяно. Мы работали неспешно. Выждав свои положенные одиннадцать месяцев для первого отпуска, я пошёл к директору. Зозин понимал, что наказывать молодого специалиста никто не имел права. То, что я вытерпел работу, возможно, ваызывало уважение. Я настраивался на жёсткий разговор. Либо лесничество, либо я уезжаю с семьёй отсюда. Конечно, уезжать я не собирался. Весеннее солнышко радовало и семейная жизнь только шла в гору. Но ультиматум собирался выставлять. Директор понимал это и сразу предложил после отпуска переходить старшим мастером к вздымщикам, в пару к опальному постоянно Савчуку Петру Тимофеевичу, бывшему лесничему и человеку для начальства неудобному.