Антон ПЕТРАШЕВСКИЙ, Варвара ДАНИЛОВА
Фрагмент из "Повести о ненаписанном романе"
…Ну вот и «Парк культуры». Выйдя из метро, Фима услышала внутри организма настырные ритмы. Те же, что вчера, когда во время интервью с пожилой разговорчивой особой, ощутила острый приступ сна и запаниковала: надо срочно вспомнить что-нибудь смешное! И оно тут же зазвучало:
«…Не галдите, бабки, над покойником.
Нечего терзать рыданьем грудь
Пусть идёт, идёт себе спокойненько.
Это не последний – первый путь…»
И вот теперь. Другие слова. Но в том же ритме. Подземелье памяти, поглотившее имя автора, усильями ума не открывалось. И она, смирившись с тайной, пошла своим маршрутом: к Никольскому храму, к чудотворному образу Божией Матери «Споручница грешных». В храме пробыла вроде и недолго – поставила свечи, написала записки. А вышла – уже в синеву сумерек. В любимую зимнюю московскую синеву, где замирает время и обступает вечность. Легко, безмятежно и непреложно. За то долгое время, что она не была в Москве, деловые и дружеские связи были растеряны, душевные – завалены житейским хламом и прозой газетных будней. Совсем забыла Фима столицу. Но не забыла она её. И однажды призвала. В свои переулки, в свои церквушки. И тогда она, едва лишь ступив на перрон Курского вокзала, она каким-то внутренним зрением увидела: Москва наполнена ангелами. И зрение её не обмануло. Да и вообще ругаемая всеми «погрязшая в суете и торгашестве» столица перед ней почему-то стала поворачиваться лучшими своими гранями – странноприимством, бескорыстием, сердечностью, а пустыня её – запол-няться яркими личностями, полезными встречами, удивительными даже открытиями.
«…Возлелеян «ахами» и «охами»
Зримый и любимый Богом край…»
Вышла из церковной ограды, направилась было к метро, но что-то заставило оглянуться. Что? Прохожие как прохожие. Передвигаются себе. Только вон один чего-то застыл посреди тротуара, ссутулившись над теле-фоном. Ну и пусть себе стоит, тебе-то что – сказала сама себе. Но не могла сдвинуться с места.
«…Гроб и яма. Плач и причитания.
Вот хоронят люди мужика.
В белом весь, окончены страдания.
На глазах два медных пятака…»
И вот он, поднял голову, встревоженно озираясь и – казалось – прислуши- ваясь. И вдруг… Она даже не успела подумать «Не может быть». Потому что как же «не может», если вот он! Автор!
«…Он раскидан маленькими крохами
По полю – огромный каравай…»
Антоний. Юный сумасшедший восторженно-влюблённый сердечный друг её давно прошедших дней. Он был из трудных подростков – неординарные умственные способности и творческие устремления торчали из него, как из Страшилы солома, и не находили ни понимания, ни применения, ни, естественно, признания. Поэтический талант его был непре- рекаем. И мучителен. И сладкого существования не сулил. А вокруг шла перестройка и всё разваливалось. Как по всей стране, так и в их городе. В союзе писателей сидели какие-то кооператоры, брокеры вперемежку с пытающимися перестроиться художниками и поэтами. Но всё казалось серо и бесперспективно. И они друг другу ничем не могли помочь. Оставалось беспечно бродить по-осеннему или по-зимнему красивым аллеям и разговаривать стихами Пастернака. Их ещё кормил своим смыслом недавно прочитанный «Доктор Живаго».
«На протяженье многих зим,
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вночь без счёта…»
Иногда Антоний читал свои сочинения, вставляя между ними фразу: «Вообще-то, я считаю, нам должны платить деньги только за то, что мы красивые люди!»
… Но настал день, когда Антоний решительно осознал: надо заняться делом. Заработать себе на достойную жизнь, чтоб подобно некоторым собратьям по разуму не сгинуть в психушке, не сдохнуть пьяным под забором. И всё, стал работать. А чтобы стихи не мучили его своей неуместной мистикой, не бубнели в мозгу, не били по голове, он однажды вынес на лужайку вороха рукописей и обыкновенно сжёг. С тех пор их с Фимой пути постепенно разошлись, и они не виделись много лет.
…И вот он стоит посреди улицы Льва Толстого. Узнал. Смеётся. Смеются вдвоём. Как тогда. Когда всем – «ничего смешного», а от этого ещё смешнее. Смеяться они продолжали и сидя в кафе. Хотя темы беседы к тому и не очень располагали. Обнаруживши её ходящей по храмам и святыням, спросил, была ли она у блаженной Матроны. И удивился, что не была. «Ну как это – жить в Москве и не посетить Матрону Московскую?» – «Я не живу, а приезжаю иногда…» Разговор пошёл о нём – о москвиче. О том, как он, сказавший в своё время «Не хочу сдохнуть под забором, а хочу умереть богатым человеком», весьма успешно и быстро шёл к своей цели. О том, как, будучи миллионером с разрушенной душой и организмом, готовил себя к смерти. И был это уже не разговор, а монолог. Исповедь.
***
…Я прошёл сквозь все жернова ада этого начальнического блудодейства. Приезжаю в какую-нибудь область. Там меня встречает директор, помещает в свою гостиницу, предлагает выпивку, еду, женщин. Я от всего отказы- ваюсь. Недоумевали. Они понять и представить не могли, что не люблю я всё это! И охоту так называемую, где на тебя выгоняют косулю и ты должен в неё стрелять. Ещё в этом аду царило лицемерие. Чтобы эту власть поддерживать, нужно было много пить – иначе никак. Они разговаривают только про женщин, кто какое вино пил, что ел. Это очень скучно. Я стал понимать, что трачу время непонятно куда, что у меня из жизни вырезаются куски. Это всё равно как умер. Ну почему бы тогда не отрезать с конца – чтоб умер и всё. Так нет же – изнутри куски вырезают… И однажды заболел. Серьёзно. Пан-креанекрозом. Плюс гепатит С. Говорите мне правду – попро- сил врачей. И они сказали, что я скоро умру. Информация стала доступна и близким и товарищам по бизнесу, и они стали меня хоронить – устраивать мои дела, уже со мной не считаясь. Ну а я что? Сказали «умираешь» – ну и умираю. Каждую ночь, засыпая, я не просил у Бога ничего себе, про- сил один день. И знал, что если утром проснусь, то до вечера доживу. Приехала профессор из Воронежа. И не стала даже смотреть историю болезни, сразу всё поняла. А все к ней: вот, мол, скажите ему чтоб он хоть курить бросил. А она: «Вы что, вообще над человеком издеваетесь – чтоб и не ел, и не пил, да ещё и не курил…». Видно, подумал я, конец мне совсем. И вдруг – назначение в Москву. На высо- кую должность. А что умирающему терять! Соглашаюсь. Переезжаю. А там сразу откуда ни возьмись – врач: «Знаешь, новый препарат из Швейцарии, давай мы тебя полечим. 500 долларов ампула…» И стали лечить. И – представляешь – однажды, через полгода, звонит секретарша: «Знаешь, а у тебя вирусов нету в крови больше, пришёл анализ – чистый». Как же так? Я ведь умираю, у меня всё деструктурирова- но, отекаю, страшные вещи всякие происходят. Но и контрольный тоже пришёл чистый. Гепатит куда-то исчез. Нормализовалось давление, укре- пился иммунитет…
***
Фима слушала, плакала, плакала. И вдруг – засияла:
– Так ты… наверное… Матроне молился!
– Да не молился я! Просто в свободное от лечения и работы время ездил к ней. Просто так. Я ж тебе говорю: жить в Москве и не посетить Матрону Московскую – это ж как-то глупо. Если ты москвич, ты обязательно должен быть в определённых местах. Хотя… вот в Большой театр я не ходил.
– Почему?
– Потому что не хотел. Что мне там делать? Ты же знаешь – не люблю я театр.
– А Матрону любишь?
– А вот Матрону люблю, получается, раз ходил. Но я не канючил, не выпрашивал ничего. Просто пил воду, крестился. Ну, может, пару молитв прочитал… Фима ощутила вдруг, что перестала плакать и в ней заработала журналистка, газетчица:
– Слушай, значит, эта болезнь твою жизнь как-то изменила?
– Как тебе сказать… Я как бы понял: я дошёл, и надо завязывать, потому что дальше дороги нет. Вокруг богатство – шкурки, шубки, много машин, всего много. А чего-то нету. Нормального общения, разговоров. И понял, что, как правило, люди, которые быстро умеют всего достигать, они не очень интересуются теми вещами, которые меня интересуют. Разность классов. У меня есть деньги, как у них. Но мне с ними неинтересно. Мне тусоваться не с кем. А свои меня не воспринимают, подозревают, косятся: дескать, наворовал. Или дружат, но всё время решают свои проблемы. А просто так не дружат. И я остался по сути один. Никто ко мне не приходит просто как к другу. И в итоге просто все наличные, которые у меня были, я благополучно потратил либо раздал – кому на что нужно. Стал бродяжничать. Уезжал в командировки, на учёбу за границу. И в итоге я стал каким-то невероятно крутым спецом. Меня принимали в разных странах, вручали мне дорогие сувениры. Но и это стало скучно. И я решил – всё, я ухожу от мира, но в своём смысле. В монастырь же не могу: курю сигареты, четвёртая жена, куча пороков… И вот купил себе корабль. Яхту.
– И куда ты на нём?
– Не знаю. Куда ветер дует.
***
Ветер сдувал сугробы с колоколен. Летал хлопьями странный снег, осторожно приближаясь к фонарям и исчезая в потёмках. И не было во всём этом ни начала, ни конца. Фима стояла в Сыромятническом переулке возле дома, где временно квартировала, и смотрела вверх, и мысли её были в чём-то теплом и дружелюбном, она была тут и там и, расслабленно улыбаясь, уплывала всё дальше и дальше. Туда ли, куда уехал Антоний на последнем трамвае. Туда ли, где – в чудодейственных строках нескончаемого романа – «теплилась святочная жизнь Москвы…», где в скважине ледяного нароста окна «просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с сознательностью взгляда…», где под такими же обледенелыми деревьями стоит поэт Юра Живаго. Искусство, говорит он, не годится в призвание… в практической жизни надо заниматься чем-нибудь общеполезным. И попробуй ему возрази. Такому юному и трогательному. Такому серьёзному и сильному. Земля поплыла из-под ног. Но страшно не было. Было хорошо. От простой очевидности: сколько бы они – и она, и Антоний – ни старались стать нормальными людьми, сколько бы ни старались запретить поэзии вмешиваться в их существова-ние – она настигала их. В разных обличьях. Вновь и вновь. «На протяженье многих зим…» И она смутно понимала, что Антоний остался тем самым «трудным», и этот некогда запретный есть теперь благословенный плод, и что в глубине души никогда и не хотела, чтобы он, несмотря на его «весы причуд и пристрастий» и атеистическое амплуа, перевоспитался.
***
Антоний уехал на трамвае. Хотя обычно он ездит на мерседесе. Но именно сегодня он был не совсем в себе, а водителя на несколько дней занял у него один министр, чтобы повозить сломавшую ногу тёщу. Антоний уехал к себе на остров. Он любил острова. И везде их для жилья себе находить умудрялся. Здесь его остров был возле Гребного канала, где кроме министров проживают и люди совсем обычные. В летнее время Антоний любит выходить к Москве-реке, садиться в лодку, оттал киваться от берега и подолгу в ней лежать и курить. Теперь же он стоял и смотрел на заснеженный берег. И думал: интересно, что их такие редкие неожиданные встречи с Фимой происходят в те моменты, когда он ломал «весы своих пристрастий», а она каждый раз удивляла своими поступками. Вот и теперь приехала собирать материал для газеты, но познакомилась с какими-то волонтёрами иходит теперь сними кормить бездомных. И каждый раз, расставаясь, он хотел снова увидеть её не та-кой, какой могли сделать её жизненные обстоятельства,– как она сама себя называла, «мелкой приспособленкой», а той, кем она была на самом деле: восприимчивой, честной, способной верить и радоваться. И почему-то чувствовал за это свою личную ответственность. На протяженье многих зим…