Глава тридцать третья
«Где вы, сладкие томленья..?»
На станции Лазарево пассажирский поезд остановился, можно даже сказать, притормозил на одну минуту, и суворовец Николай Константинов успел сделать всего несколько шагов по низкой платформе с выщербленным асфальтовым покрытием, когда электровоз дал короткий свисток, состав тронулся, лязгнув вагонами, и стал набирать скорость.
Николай окунулся в темноту, которая окончательно сгустилась, едва проплыли мимо концевые вагоны, унося с собой отблески света, вырывавшегося из окон.
Зато на небе царил чарующий праздник, который обычно особенно ярко сверкает мириадами звёзд во второй половине лета.
Стоял июль. Темнело поздно,
И ночью было не до сна.
Торжественно на небе звёздном
Пылала полная луна.
Впрочем, эти строки Константинов ещё сложить не мог, а точнее, не пытался складывать. Это придёт позднее, значительно позднее. А пока мысли его были ещё в прошлом, потому что он не успел осознать, что наступил отпуск, второй суворовский отпуск – это в школе каникулы, а в суворовском училище, конечно же, отпуск, потому что это звучит уже как-то по-взрослому.
Итак, второй отпуск перед выпускным курсом. На этот раз Николай уезжал в него не как обычно, из училища, из Калинина, а из Ленинграда, поскольку там, после окончания спартакиады суворовских военных училищ, участникам её выдали отпускные билеты и проездные документы на путь следования от Ленинграда до места отдыха и обратно, уже до Калинина.
Соревнования стрелковых команд проходили в Выборге. Константинов выступил не слишком удачно, во всяком случае, не полностью оправдал надежд, которые возлагал на него руководитель команды майор Глухонький. Но что поделаешь – говорят, что стрельба, отчасти, лотерея, и это определение тем более точно, чем менее опытен стрелок. Неудачное выступление, конечно, огорчило, и огорчение это не проходило до сих пор.
Он снова и снова проигрывал в памяти все моменты соревнований. Вот первый этап. Стрельба лёжа, шестьдесят выстрелов. Это упражнение он не раз выполнял в училище в период подготовки к спартакиаде, когда стрелковую команду, так же как и сборные команды по другим видам спорта, оставили в училище, освободив спортсменов от выезда в Кокошки на лагерный сбор.
Что здесь особенного? Выбери удобное положение, прими изготовку и стреляй, но что-то как-то не так. Да, соревнование – это не стрельба в училищном тире и даже не стрельба в Путиловских лагерях, куда выезжала частенько стрелковая сборная. И всё же… Он снова и снова перебирал в памяти… Первые десять выстрелов – десять десяток. То есть, результат: сто из ста. Вторая серия из десяти выстрелов… Первые четыре выстрела в десятку, потом… Что было потом? Почему сбилась изготовка? Почему-то слишком долго не появлялась мишень… Мишени-то на столь крупных соревнованиях опускали после каждого выстрела, заклеивали пробоину, ведь стрелки такого класса могли всадить все выстрелы столь точно, что и не определить, было попадание или не было. После второго выстрела мишень и вообще заменялась. Но уж что-то долго. Вообще какие-то вялые были те, кто обслуживал соревнования.
Константинов настолько был удручён весьма и весьма рядовым результатом, что и не вспомнил о тех непонятных моментах, связанных с опускание и подъёмом мишеней.
Следующее упражнение – так называемы «стандарт». 2- выстрелов из положения «лёжа», двадцать – «с колена» и двадцать – «стоя».
Подготовился, сосредоточился и… Снова выбил в первой десятки из положения «лёжа» – сто из ста. Некоторое время и со второй десяткой было всё в порядке. Руководитель сборной майор Глухонький несколько раз подходил, подбадривал. Но… Радоваться оказалось рано. Снова неудача. Никак не мог сообразить Константинов, в чём же дело. Чувствовал, что подводит команду, но… Принимал всё на свой счёт, мол, в тепличных условиях, когда в тире или на стрельбище мишени меняли только после десяти выстрелов, всё было нормально. А тут иные условия…
Чувство неловкости – словно подвёл сборную – не оставляло и на протяжении оставшихся дней в Выборге и на закрытии Спартакиады в Ленинграде и по дороге в Москву. Майор Глухонький на станции Калинин москвичей даже будить не стал – справились с имуществом сборной с калининцами. Помогли суворовцы из других спортивных команд сборной училища. Это обстоятельство тоже огорчило.
Долго ещё ему пришлось вспоминать о неудаче на спартакиаде и виниться только себя, винить, вплоть до первенства Московского военного округа, когда истинная причина его неудачи выяснилась в полной мере, и оказалась та причина вполне как говорится рукотворной. Но об этом ему суждено было узнать лишь спустя почти год…
В Москве Константинов не стал долго задерживаться. Зной, пыль, расплавленный асфальт. Тянуло на свободу, в просторы полей и лесов, на небольшую речушку, в село Спасское, с которым столько связано.
И вот он на станции Лазарево.
Маленький вокзальчик был освещён снаружи подслеповатыми фонарями, вокруг которых роились мошки. Здание типовое, послевоенной постройки, одноэтажное, серо-жёлтой покраски, которая, возможно, когда-то могла быть и ярко жёлтой. Ночь скрадывала следы копоти, неизбежно выпадающей на стены от проносящихся по оживлённой железнодорожной магистрали составов. Всё-таки южное направление – Кавказское и Крымское. Пока Константинов шёл до здания вокзала, его обогнал скорый поезд на Москву, а навстречу уже приближался грохочущий товарняк.
Вокзальная дверь была открыта и закреплена подложенным снизу кирпичом. Зал ожидания тоже типовой, обычный для таких маленьких станций, с обшарпанными типовыми скамейками, окошечком билетной кассы, рядом с которой – дверь в комнату администрации. Вот и всё.
Народу было немного. Кто-то заранее приехал к ночному поезду и теперь дремал в ожидании, кто-то, напротив, сойдя с поезда, коротал время до утреннего автобуса, уходящего от привокзальной площадки или до первого света, чтобы идти пешком в одну из окрестных деревень.
Константинов тоже собирался ждать рассвета, но уж очень не хотелось торчать в этом неказистом, душном, несмотря на открытые в обе стороны двери, помещении. Одновременно с ним с поезда сошла девушка, примерно его лет. Он заметил её силуэт ещё на платформе, но не успел рассмотреть при тусклом свете фонарей. Она оказалась в зале ожидания раньше, и теперь стояла возле свободной скамейки, собираясь расположиться на ней.
В полумраке рассмотреть было трудно, но во всяком случае, была она фигуристой, стройной. Николай спросил:
– Вам в какую деревню?
– В Ржаво.
Не деревня – село Ржаво – располагалось по пути, примерно в полдороги от Лазарева до Спасского.
– Так пойдёмте, – предложил он. – Вдвоём веселее. Что здесь сидеть в духоте?!
Он прикинул, что пока они дошагают до этого самого села Ржаво, немного расцветёт, и дальше он, уже один, пойдёт не в кромешной тьме.
Девушка возразила:
– Темень, хоть глаз коли…
– Ну и что? Разве не приходилось гулять в такую пору? В деревне-то самое время, как говорят, идти «на улицу».
Она посмотрела на ладного подтянутого мальчишку в суворовской форме, подумала, наверное, что с таким не страшно и сказала:
– А, пожалуй, пошли…
Они зашагали к переезду, от которого начинался большак с гравиевым покрытием. Он спускался вниз, к плотине пруда, затем поднимался в гору мимо машинно-тракторной станции и элеватора. А дальше – поле, простор. И тишина, звенящая тишина тёплой, летней ночи.
А луна плыла по небосводу в звёздном сиянии, а небо было в сиянии лунном, но как известно темны августовские ночи… Июль уж был на излёте, и август стоял на пороге. Темны ночи, да коротки, как короток лунный путь в эту пору…
Большак был весь в рытвинах и ухабах – говорили, что ещё при Царе его клали. Потом было недосуг заниматься дорогой. Только-только вот наступило время на дороги внимание обратить, а то ведь прежде восстанавливали разрушенные войной дома. Хотя, конечно, русская деревня была бельмом на глазу у хрущёвских «оттепелителей». Впрочем, в ту пору Константинов ещё не думал обо всё этом. Он спешил к бабушке в деревню, а тут ещё и приятная попутчица попалась, а потому наслаждался юностью, свободой, и постепенно мысли его от недавнего бурного прошлого обращались к загадочному будущему, причём к будущему ближайшему, связанному с милой попутчицей.
Большак с гравиевым покрытием ушёл вправо, и они свернули на просёлок. Хорошо, что погода была сухая. В Черноземье это важно. Летом, говорят, на ведро воды – ложка грязи, а осенью на ложку воды – ведро грязи. Впрочем, и летом сразу после дождя не очень-то пройдёшь по просёлку.
Они ступили на просёлок и почти сразу по щиколотку утонули в цепкой, густой дородной пыли. Когда долго нет дождя – тоже плохо, сухие дороги быстро превращаются в сплошное пыльное месиво.
Если пройдёт машина, надолго поднимается пыльная завеса, поплотнее дымовой. Поэтому при встрече с машиной надо уходить в наветренную сторону, иначе пыль на зубах хрустеть будет и забивать нос, уши… Впрочем, ночью машины на просёлках были крайней редкостью.
Далеко позади осталась станция Лазарево, но по-прежнему было темно. Близость девушки, то ли сверстницы, то ли чуть постарше, волновала. Константинов нёс её сумку и свой чемодан – руки были заняты. А хотелось как-то осторожненько коснуться этого таинственному существа – все девушки таили в ту пору свои необыкновенные тайны, требующие разгадки.
На обочинах темнели небольшие копны соломы, оставленные комбайнами. Мелькнула дерзкая мысль. «А что если!»
– Отдохнём немного? – спросил он. – Руки устали.
Расчёт точен. Как она могла отказать – её же сумку нёс, которая не очень-то и легка, немногим легче чемодана.
– Можно, – сказала она.
Видно, девушку волновала близость симпатичного паренька, да не просто паренька, а уже настоящего военного.
Свернули с дороги, выбрали копну подальше. Он бросил вещи и сел прямо в сено, притянув её к себе. Она не сопротивлялась. Рука тут же устремилась к самому заветному из доступных частей её таинственного существа. Более заветные казались совсем запретными.
Девушка попыталась убрать руку, но он уже ощутил через одежду волнующую упругость...
– Не надо, не шали.
– Я не шалю, – отозвался тихо и зажал ей рот поцелуем.
На поцелуй ответила, но потом сказала:
– Пора идти.
– Отдохнуть бы надо.
– Тогда сиди и отдыхай, – мягко сказала она.
Но какой уж тут отдых, когда бьётся и трепещет рядом горячее девичье тело, которое уже помимо хозяйки своей (он это чувствовал) стремится к телу юношескому с той же силой.
Он откинулся на спину, с восторгом глядя на живописное августовское небо, освещённое яркими огнями далёких планет и созвездий. Бесконечный млечный путь скрывала лёгкая дымка. Большая медведица несла в своём огромном ковше тайны тысячелетий. И жутко было представить, что вот также сверкала она многие миллионы лет прежде, и будет сверкать миллионы лет в будущем. Вот она – разгадка вечности.
Константинов ощутил свою связь с величием бесконечности Космоса, ощутил прилив сил и словно наполнился радостью жизни, радостью бытия.
– Не заснул ли, кавалер? – спросила девушка. – Аль обиделся на что?
– Нет, не сплю. Не обиделся… Любуюсь.
– Чем же? – удивилась она.
– Шатром Небесным…
– Че-ем?
– Да ты только посмотри! Какая красота!
Константинов повернулся к ней, опрокинул её на спину и снова провёл маленькую атаку.
– Нет, не надо…
Вдали заскрипела телега. Притаились. Кто-то проезжал по дороге. И хотя этому кому-то не было дело до множества копен, разбросанных по полю, они замерли, словно опасаясь, что их застанут на месте преступления – ведь и Константинов, и его попутчица считали, что занимаются чем-то недозволенным и порицаемым.
Юность, юность… Всё кажется, что вот сейчас увидят, осудят… Да кому же в голову взбредёт обшаривать копны, разбросанные в открытом поле вдали от деревень.
Увидеть их проезжающие по дороге не могли, но им казалось, что вот сейчас остановится телега и к ним придут путники…
Ну что ж, ведь постоянно, с самого детства чего-то нельзя. Потому, порой преступнику бывает легче, чем законопослушному человеку, поскольку преступник уже преступил законы и правила и обрёл свободу. Вот в чём смысл свободы, к которой призывает демократия – всех сделать преступниками, преступившими все законы, правила и нормы человеческие и общественные, поступать с полной свободой в действиях, свободой от совести.
Скрип телеги сначала приближался, затем стал удаляться. Подвода проехала, и снова стало тихо.
Светало. Константинов уже стал различать свою спутницу. Свет, даже самый первый, самый робкий, сковал его решимость продолжить атаки. Пора было идти дальше. А что ещё делать? Ни на что он и не рассчитывал. Так, посидеть, обняться и только. Ведь трудно было даже представить, что в ту пору девушка позволила бы что-то вот этак, с первым встречным где-то в поле, в копне, пусть даже и с бравым, хоть и юным военным.
Может Константинов для неё и не был таким уж обычным первым встречным. Ладный суворовец не мог не привлечь её внимания. И, наверное, ей тоже хотелось того, что и ему, но… в разумных пределах. Хотелось прикосновений откровенных, ласковых объятий и поцелуев.
От её деревеньки, проводившей Константинова бурным лаем, он пошёл уже по первому свету навстречу яркому, сверкающему рассвету, оживляющему всё вокруг.
Справа стояла стена леса, слева стена пшеницы.
Тишина уже не звенела в ушах, пение птиц растворило её. И вдруг резкий, отрывистый крик – и не ворона, и вообще не птица… Константинов вздрогнул, огляделся и пошёл дальше, с тревогой озираясь. Крик повторился… И тут увидел впереди лисёнка, уже подросшего, но ещё не ведавшего опасностей от встреч с человеком. Он бежал нехотя, не очень-то опасаясь Константинова. Изредка оборачивался и издавал странные крики…
– Ишь ты… Пугать вздумал! – весело крикнул Константинов. – А ну брысь с дороги!
Лисёнок скрылся в пшенице, даже не удосужившись перебежать через просёлок в лес.
Этой дорогой Константинов шёл впервые. Прежде обычно ездил на машине с отцом или с родственниками, не забывавшими деревушку, в которую он теперь держал путь.
Сколько раз в жизни он потом вспоминал это солнечное утро, эту полевую дорогу, особенно когда слышал песню, в которой были слова:
Мне хорошо, колосья раздвигая,
Сюда ходить вечернею порой.
Стеной стоит пшеница золотая
По сторонам дорожки полевой.
Только памятна была ему именно утренняя пора…
Однажды, слова этой песни прозвучали на открытии Спартакиады народов СССР. Константинов участвовал в этом открытии. Едва оборвались на высоком аккорде эти слова, и над огромным стадионом в Лужниках прозвучали слова: «Этот день навис над детским сном, над простором городов и нив, этот день ворвался в каждый дом, в жизни сразу всё переменив…».
И под другую уже совсем песню – песню суровую и мощную, песню войны курсанты вышли тремя ротными коробками, в плащ-накидках и с автоматами и пересекли поле, олицетворяя грозный период войны.
Но это будет значительно позднее, а пока ещё перед глазами стена пшеницы, а под ногами обыкновенный просёлок.
Пшеничная стена оборвалась, и с возвышенности открылся пруд с плотиной и дикими утками на глади воды.
Ещё что-то делали, что-то строили на том месте, где прежде были живописные каскады прудов близ дворянских усадеб. В Спасском такой каскад взорвали, как пережиток прошлого. И всё превратилось в обычный овраг, упрямо врезающийся в колхозное поле и мешающий работе сельскохозяйственной техники. Но когда взрывали, почему-то не думали, что ведь многое просто необходимо будет восстанавливать.
Константинов направлялся к бабушке в село, ставшее для него родным с очень раннего детства. Он шёл, отмеряя километры, любуясь своеобразной природой Черноземья. Поля, поля, поля… Перелески, дубравы, взгорки, холмы, лощины…
Родился он в Москве, в семье писателя, на знаменитой Покровке – на Покровском бульваре. Но так случилось, что в младенчестве подолгу жил в деревне у сестры своей бабушки, которая в своё время много сил, энергии и души вложила в воспитание и его мамы. Бабушка была одинока. Муж погиб на войне, детей не было. Учительствовала в сельской школе, и даже была награждена орденом Ленина. Именно в той школе, в которой долгие годы учительствовала бабушка, он пошёл в первый класс, затем во второй и лишь в третьем классе, в начале декабря, мама забрала его в Старицу – районный городок Калининской области, стоявший на живописном берегу Волги.
Волга, даже в своих верховьях была много шире и величественнее, нежели речушка Уперта, впадающая в Упу – приток Оки.
Уперта – среднерусская речушка. Катится она мимо полей, небольших лесов и лугов заливных. Вливаются в неё маленькие ручейки. Берега по большей части крутые, обрывистые, хотя и не высоки эти обрывы, как и сами берега. И Упа такая же. В Туле она чуть шире, чем в том месте, где впадает в неё Уперта.
Здесь, на Уперте, он научился плавать, здесь с сельскими мальчишками ловил рыбу. Настоящая рыбалка, на удочку именно на таких речушках, где вода спокойная, берега тенистые, где много заводей, где можно уютно устроиться на берегу под тенистыми ивами и лозинками. Как же здорово смотреть и смотреть, как медленно проплывают мимо листочки, травинки, оторвавшиеся кувшинки.
Вода здесь не очень прозрачная – мутная вода. От чернозёма. Лишь на песчаных участках, на быстрине возле разрушенного моста можно увидеть множество мальков, которые, играя, борются с быстрым течением. Но песчаные отмели – редкость. Да и не совсем они песчаные. Песок густой, темноватый, замешанный на чернозёме. Земля жирная, как глина, плодородная земля. Воткни сломленный прутик – дерево вырастет. Земля такая, что можно после дождя из неё словно из теста куличи месить. Но высохнет и превратится в мельчайшее крошево. Это даже не песок, это особая чернозёмная пыль, частички которой не увидишь простым глазом.
И вот, наконец, с высокого взгорья, на котором раскинулась деревня Ивановка, Константинов увидел вдали утопающее в зелени село. И крыши красные на высоком косогоре, и церквушку, и каменку – выстеленный ровным булыжником большак в низине, в пойме реки Уперты, и синий глаз крошечного озера под названием «Ключи». Озерко уникальное, бездонное озерко, а вода в нём студёная, очень вкусная вода. Редкий путник не остановится, не зачерпнёт пригоршней, а то и кепкой, зачерпнёт эту воду и быстро выпьет, пока не протекла сквозь материю.
Посмотрел он с горы на весь этот неподражаемый вид, и радостью наполнилось сердце. Вот и мостик через Упу, старенький, деревянный мостик.
И, наконец «Ключи», крошечное озерко у родника.
Зачерпнул ладошкой воду, освежил разгорячённое быстрой ходьбой лицо, ещё зачерпнул – попил, наслаждаясь неповторимым вкусом.
А впереди ещё около километра пути.
Каменка, каменка… Тоже, как и большак у станции Лазарева, вся в выбоинах. Когда её проложили? Наверное, только старики знают. Рядом с каменкой просёлок. Уж больно тряско по булыжникам ехать, поэтому в сухую погоду по каменке не передвигаются. Но зато как незаменима она в дождь!
После дождя просёлок твёрд как асфальт. И ехать легко, пока не разобьют его машины. Тогда жди, пока вновь станет влажным и выровняется.
В Калининской области почва другая – более песчаная, глинистая. И песок на Волжских плёсах иной, нежели в Черноземье. И не только на Волжских плёсах – на бесчисленных озёрах и на берегах небольших рек, тоже. И леса другие. Бесконечные, дремучие. Тянутся на десятки километров. А под Тулой, в краю его детства в основном небольшие лесочки, в которых и заблудиться невозможно. Разбросаны они среди полей и лугов.
Под Тихими Затонами, как прежде называлось село Спасское, лесов немало. Крутое, Хилковский лес, Цыгановский лес, Крутицкий лес, Порточки, Пироговский лес и так далее. А один лесочек прямо у села за взорванными и спущенными во время революции прудами.
Сколько с этим лесом связано! Стоит перейти высохшее дно пруда, и обступает молодой ельник. А там, в сравнительно небольшом лесочке и ягодные места и гребные, а на спусках в зелёные балки клубника, не такая, как в огородах, а полевая, почти и не отличающаяся от земляники, разве что немного крупнее. Но и вкус совсем другой…
Что такое Родина?! Что такое Отечество? Это отчий дом, где ты родился и вырос. Но у Константинова с этим понятием всегда ассоциировалось именно Спасское. Почему? Да потому что Отчий Дом – понятие широкое, обобщающее. Дом праотцов. Ведь предки его мамы вышли именно оттуда, из этого села Спасское, где его прадед, священник отец Николай, был настоятелем храма.
Среди предков и педагоги, и священнослужители, и медики, но дед по материнской линии был полковником Русской Армии, военными были и его отец, и дед… Вот и Константинов выбрал особую профессию – профессию Родину защищать!
Но в тот июльский день, с каждым шагом приближаясь к селу, Константинов думал о том, что ожидало его в этом родном краю. Каждое лето он проводил здесь. Когда-то целиком три месяца, потом поменьше, а в год поступления в училища и вообще не больше недельки. Лето в деревне… С каждым годом, по мере того, как он подрастал, всё больше интересовали не рыбалка, грибы, ягоды, купанье, в те удивительные таинства, которые дарило то время суток, когда на небесном склоне солнце сдавало свой пост луне…
Ночь. Деревенский ток. Тусклый свет фонаря у амбара и мерный стук молотилки. Теплынь, безветрие. Пахнет свежим сеном. А на бревнах возле амбара гульба идёт – детская гульба.
Подростки. Седьмой, восьмой, максимум десятый класс. И приезжие из Москвы, из Тулы, из Щекино. Все собирались летом в деревне. И все сходились, на току, сразу, как только темнело.
– Пойду «на улицу», – говорили они дома и шли посидеть на бревнах у амбара.
Такой была Советская деревня 50-х, 60-х, может, даже и 70-х…
Сидели, лузгали семечки, играли в «колечко» или в игру, когда становились парами, взявшись за руки и образовав коридор. Кто-то один шёл и выбирал себе пару, оставшийся один следовал его примеру. И так играли. Казалось бы, странная игра. Что в ней интересного? Ан-нет – не скажите. Весь смысл именно в том, кто и кого выбрал. Такая вот хитрая, завуалированная демонстрация симпатии. Мальчика к девочке, девочки к мальчику. Чаще шли выбирать и мальчик, и девочка. Иначе бы могло получиться, что выбирают только мальчики или только девочки, поскольку мальчики мальчиков не выбирали и девочки девочек – тоже. Так и бежал этот живой ручеёк, давая возможность подержать в своей руке руку той девочки, которая особенно мила.
Потом играли в «колечко». Вполне вероятно, что когда-то игра была более сложной и имела какой-то смысл. Но постепенно осталось то, что особенно нравилось игрокам. Все рассаживали на брёвна. Ведущий игры брал в руки два камешка, шёл вдоль шеренги сидевших игроков с протянутыми вперёд и сложенными лодочкой руками. Один камешек он вкладывал в руки девочке, второй – в руки мальчика. Разумеется, тот, кто раздавал камешки, учитывал симпатии… Раздав камешки, говорил:
– Кольцо, кольцо, выйди на крыльцо.
Выходили мальчик и девочка.
– Что сделать этой паре? – вопрошал тот, кто раздавал камешки, играющие роль колечек.
И тут ведущий назначал:
– Этой паре сходить до школы и обратно.
Ну и так далее. Иногда просили что-то принести, что-то найти, но обязательно посылали подальше, тем самым давая возможность парочке побыть вдвоём.
Сложных заданий не давали. Всё делалось с одной лишь целью – предоставить возможность симпатизирующим другу-другу мальчику и девочке побыть наедине. Удивительно то, что за редким исключением на задания посылались именно те, кто хотел бы уединиться хотя бы таким безобидным способом. А ведь просто так подойти к девочке и поговорить с ней особенно среди бела дня считалось в детском, отроческом, даже в раннем юношеском возрасте зазорным.
В городах уже играли в «бутылочку», но в деревне «на улице» во всяком случае, до второй половины шестидесятых в такие игры не играли.
Константинову нравилась в ту пору одна девочка, приезжавшая погостить из районного городка Щекино. Звали её Валентиной. Она гостила у своей двоюродной сестры Машеньки, которую почему-то все звали не Машей, а Маней. Машенька ему нравилась, когда он учился в первом, втором и третьем классе. Но тогда симпатия была тайной, и девочка могла даже не подозревать о том, что она нравилась.
Почему ему разонравилась Машенька, сам не знал. Наверное, потому что в новой школе, в Старице нравились другие девочки.
Отправляли их с Валечкой из Щекино в самые дальние походы – то до школы, то до колодца, то до деревенской околицы.
Шли почти что на пионерском расстоянии. За руки браться было непринято. Во всяком случае, в седьмом, восьмом классах такое не дозволялось. Тут что-то другое манило – что-то от сердца, от души. Говорили о всякой всячине…
Константинов с улыбкой вспомнил о детских и уже не совсем детских своих увлечениях. Но что же теперь? Как оно там, в Спасском, которое уже показалось впереди?
Пройдут годы, и он вспомнит это неповторимое и неподражаемое время, вспомнит и воскликнет строками из знаменитого стихотворения Генриха Гейне, начинающееся словами: «Юность кончена, приходит дерзкой зрелости пора». А заканчивающееся…. «Где вы, сладкие томленья, Робость юного осла?»