Отчаянный омут любви – Марина Цветаева
(Штрихи к удивительному портрету неординарной личности)
… Её стихи не спутать ни с какими другими. Они поражают сразу же, с первых строчек своей необычайной интимностью и ощущением тонкого предчувствия духовной тревоги. Они поражают поэтикой, наполненной какими-то таинственно-иллюзорными образами, сразу цепляющими чувственное воображение.
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится еще, что Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днём ни ночью – всуе…
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!
Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами, —
За то, что Вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами.
1. Предчувствие любви
Да, она была талантливейшим поэтом и в то же самое время (по её собственному утверждению) очень несчастным человеком. О Марине Цветаевой написано немало. В последнее время, правда, больше пишут о «странностях её любви», чем о её незаурядном литературном творчестве. Но, тем не менее, ей посвятили свои восторженные строки не только литературные критики, но и те, кто сами ещё при жизни заслужили право считаться классиками поэзии.
«Марина Ивановна Цветаева – выдающийся поэт-профессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским реформировавшая русское стихосложение на много лет вперед, – написал о ней в своей искренней и потрясающе искромётной статье Евгений Евтушенко, – Такой замечательный поэт, как Ахматова, которая восхищалась Цветаевой, была лишь хранительницей традиций, но не их обновителем, и в этом смысле Цветаева выше Ахматовой. «Меня хватит на 150 миллионов жизней», – говорила Цветаева. К сожалению, и на одну, свою, не хватило….».
… Но не потому ли и стала она великим поэтом, что жизнь свою она «проживала чувствами»? «Она жила и действовала всегда по любви, – заметила в статье о Цветаевой журналист Дарья Завгородняя. – Шести лет посмотрела спектакль «Евгений Онегин» и влюбилась в обоих – и Онегина, и Татьяну. «Влюбилась в любовь». В тяжелом 1918 году, когда мир трещал и шатался, и вроде было всем не до любви, она делает запись в дневнике: «Вся жизнь делится на три периода: предчувствие любви, действие любви и воспоминание о любви… Причем середина (а именно – действие) длится от 5-ти лет до 75-ти, – да?» Это риторическое «Да?», конечно, адресовано ею к себе самой.
«И действительно в Цветаевой ничего не было синечулочного: она была женщиной с головы до пят, отчаянной в любви, но сильной и в разрывах», - утверждает Евгений Евтушенко, – Мятежничая, она иногда признавала «каменную безнадежность всех своих проказ». Но – независимостью всего своего творчества, своего жизненного поведения она как еще никто из женщин-поэтов боролась за право женщин иметь сильный характер, отвергая устоявшийся во многих умах женский образ женственности, саморастворения в характере мужа или любимого. Взаиморастворение двоих, друг в друге – это она принимала как свободу.
Мой! – и о каких наградах.
Рай – когда в руках, у рта –
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!
Она не стеснялась говорить, что умеет любить и страдать, как самая обыкновенная женщина:
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Марина Цветаева в своих чувственных порывах могла даже быть экстравагантной. В её обширных литературных архивах сохранился текст телеграммы (без знаков препинаний и строчных букв), который представляет собой стихотворение «Безумье и благоразумье», отправленной поэту Анатолию Штейгеру (многолетнему адресату «почтового романа» поэтессы):
Безумье – и благоразумье,
Позор – и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть –
Во мне. – Все каторжные страсти
Свились в одну! –
Так в волосах моих – все масти
Ведут войну!
Я знаю весь любовный шепот,
– Ах, наизусть! –
– Мой двадцатидвухлетний опыт –
Сплошная грусть!
Но облик мой – невинно розов,
– Что ни скажи! –
Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи.
В ней, запускаемой как мячик
– Ловимый вновь! –
Моих прабабушек-полячек
Сказалась кровь.
Лгу оттого, что по кладбищам
Трава растет,
Лгу оттого, что по кладбищам
Метель метет…
От скрипки – от автомобиля –
Шелков, огня…
От пытки, что не все любили –
Одну меня!
От боли, что не я – невеста
У жениха…
От жеста и стиха – для жеста
И для стиха!
От нежного боа на шее…
И как могу
Не лгать, – раз голос мой нежнее, –
Когда я лгу…
2. Действие любви
«Уже давно, читая и перечитывая цветаевские тексты о любви, я стала отмечать в них странности, – пишет журналист Ирма Кудрова в своей статье «Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева». – Цветаевское «люблю» подозрительно часто не укладывается в представление о чувствах, привычно связанных с этим словом, оказывается в некой нестандартной цепочке причин и следствий, эмоций и понятий... В её биографии поражает чуть ли не непрерывная череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но и в возрасте, что называется, почтенном. Банальная странность, можно было бы сказать – если бы речь шла о мужчине, – и все выглядит иначе, если мы говорим о женщине. Традиционная мораль неодобрительно сдвигает брови, и успехи эмансипации ни на йоту не смягчают ее оценок».
… Но если бы Цветаева просто была влюбчива! Ведь её страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, вдумывалась и, если можно так сказать, вчувствывалась. И потому то, что у обычных людей остается обычно на периферии обыденного сознания, у Марины Цветаевой живёт своей расцвеченной чувственными красками жизни. Так и получилось, что в наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором – в стихах и прозе.
Биографы Цветаевой и сами порой не знают, как им поступать с интимными подробностями жизни поэтессы, которыми она, как будто специально, «дразнила» читающую её публику. Эта «любвеобильная» особенность натуры Марины Цветаевой была в свое время бесхитростно описана в известном письме ее мужа Сергея Эфрона поэту Максимилиану Волошину: «Марина – человек страстей. Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью, воздухом ее жизни. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя… Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно… О моем решении разъехаться я и сообщил Марине. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому (на это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии. И, наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя… Но она рвётся к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным...».
И разве могли эти чувственные «ураганы» остаться вне литературных порывов творчества поэтессы?
«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...», - заклинает она и умиротворённая чувством замечает, - Я деревня, черная земля. / Ты мне – луч и дождевая влага. / Ты – Господь и Господин, а я – / Чернозем и белая бумага».
В эти годы она не просто славит любовь – в ее поэзии упоенно восславлено именно многолюбие.
Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я – серебрюсь и сверкаю.
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я бренная пена морская...
*
Ты мне не жених, не муж,
Моя голова в тумане.
А вечно одну и ту ж
Пусть любит герой в романе!
… И в то же время Марина Цветаева (особенно в юные годы) считала себя «несправедливо недолюбленной». Она не раз задавала самой себе этот горький вопрос: почему ее «любили так мало, так вяло»? Вопрос, наверное, естественный – ведь в молодые годы она была уверена, что чуть ли не обречена на жаркую любовь каждого, с кем встретится.
И она отвечала самой себе: «Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего – моего бесстрашия; наконец, самое простое: я им просто не нравилась. «Как женщина». То есть мало нравилась, потому что этой женщины было – мало. А если нравилась, то бесконечно-меньше первой встречной. И – правы. Мужчины ищут «страсти», т.е. сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы я) – или красоты – или кокетства – или той самой теплоты или (для жены) – «чистоты».
Удивительно, но живущая чувствами Цветаева «сокровенные искушения пола» считала «чувственностью нелюбопытной». А одному своему воздыхателю, двадцатилетнему никогда не виденному ею Александру Бахраху, она с откровенным прямодушием признается в своей неодаренности в сфере физической любви: здесь, говорит она, «дом моей нищеты», здесь «каждая первая встречная сильнее, цельнее и страстнее меня».
Характерные мотивы звучат и в цветаевской лирике: это отношение к физической любви как к каторге, как к «низости», как к тяжкому «ломовому оброку» лжи. «Обделил меня Господь / Плотским пламенем», читаем в одном из стихотворений. Героиня Цветаевой с «пуховых горбин» всегда рвется «в синь горнюю» и легко отказывается от близости с любимым:
С другими — в розовые груды
Грудей. А я тебе пребуду
Сокровищницей подобий...
«Работая над биографией поэта, – продолжает в выше упомянутой мною статье Ирма Кудрова, – я, помню, нарочно выбрала для медленного рассмотрения 1923 год – из «чешского» периода жизни Цветаевой. Мне хотелось понять, как совместились в этом году три любви, оставившие яркий письменный след: в феврале – взрыв чувств к приехавшему ненадолго Пастернаку; в августе – страдания о никогда не виденном Александре Бахрахе; наконец, в сентябре-декабре – вихревая страсть к Родзевичу? Издали – вне житейских конкретностей – это было совершенно непонятно. Как, впрочем, непонятно издали все непривычное.
Я скрупулезно восстановила течение дней того года, увидела, из чего именно он сложился для Цветаевой внешне и внутренне. И тогда передо мной оказались не причуды легкомысленной женщины, не самовзвинчивание, но ее природа, органика. Та самая, которая рождала такую, а не иную, поэзию, такую, а не иную любовь, не нуждавшуюся в защите от досужих толков».
Что это такое – возвеличенное в молодых стихах Цветаевой радостное многолюбие? Да это же лежит на поверхности – в её письмах и стихах: «Жизнь человека коротка и скована тысячью ограничений. Но сердце в груди полно неизбывного жара. И если живая реальность скупа, отыграться можно в творчестве! Так актер, отдаваясь своему ремеслу, проживает на сцене множество жизней. Лирика способна восполнить разреженность, неполноценность жизненных встреч. И еще: в стихах легко раздуть искру в яркое пламя, едва родившееся чувство пережить во всей полноте».
3. Воспоминания о любви
… Но самая большая странность «цветаевской» любви – твёрдое убеждение в том, что «счастливая любовь – это любовь безответная, безнадёжная». Поэтесса вполне осознанно рассуждала о трагической невозможности «из любви устроить жизнь, из вечности – дробление суток»: «Человек задуман один. Где двое – там ложь».
Но тесна вдвоем
Даже радость утр...
Оттолкнувшись лбом
И подавшись внутрь,
Над источником –
Слушай – о слушай, Адам,
Что проточные
Жилы рек – о берегам:
Ты и путь и цель,
Ты и след и дом.
Никаких земель
Не открыть вдвоем.
… И не потому ли в любовной лирике Цветаевой преобладают зарождение любви и боль разлуки?
Блаженны длинноты,
Широты забвений и зон.
Пространством как нотой
В тебя ударяясь, как стон
В тебе удлиняясь,
Как эхо в гранитную грудь
В тебя ударяясь:
Не видь и не слышь и не будь –
Не надо мне белым
По черному – мелом доски!..
… Пастернаку она напишет однажды: «Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно… Вы в ней не живете. Вас нужно искать, следить где-то еще… Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия».
… А потому она без сожалений «перебарывала» в себе не слишком высокие чувства. В стихотворении, обращенном к Мандельштаму, она пишет:
...Когда и как и кем и много ли
Твои целованы уста –
Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол сию мечту.
... Более того, Цветаева признавалась: «любовь пробуждает во мне силы хаоса, а это мешает творчеству... Творчество и любовность несовместимы. Живешь или там или здесь. Я слишком вовлекаюсь... Земная любовь оказывается игралищем каких-то слепых демонов».
А это ей совсем было не в радость. Она скорее была готова потерять любовь, чем свой верный письменный стол...
… Не такой ли «силой хаоса» была её любовь, о которой как-то не очень принято говорить в серьёзных исследованиях о творчестве поэтессы. В автобиографической прозе Цветаева откровенно поведала нам и о детском своем горячем чувстве к Наденьке Иловайской, со смертью которой она так долго не могла примириться; и о нежнейшей привязанности к Сонечке Голлидэй в 1919 году. А, кроме того, сохранилось цветаевское письмо к Саломее Гальперн-Андрониковой, написанное под еще неостывшим впечатлением сна, в котором она горячо любила Саломею. Да, - именно любила…
Тема лейсбийских чувств Цветаевой внезапно стала выпячиваться в некоторых публичных высказываниях о ней, после появления в 1983 году в США книги «Незакатные дни: Цветаева и Парнок» российской писательницы С. В. Поляковой (нынче её издали и у нас). Книга – об истории любви Цветаевой и поэтессы Софии Парнок. Хотя, кто там держал свечки у кроватей? Где там правда, а где вымысел? Но повод для досужих разговоров оказался более чем достаточным.
Любой эпизод любой биографии не существует изолированно. Он заметно меняет свой смысл и окраску при локальном его освещении. В самом деле, нечаянная встреча с яркой самобытной Софией Парнок, до глубины души потрясла однажды воображение молодой Цветаевой. Это потрясение оказалось взаимным. И чего там было более: плотского или духовного?
… И хотя, поборов первоначальное смущение (бесхитростно отраженное в первом стихотворении цветаевского цикла «Подруга») и на несколько месяцев став «любимой женщиной» своей задушевной подружки, Цветаева вряд ли в полной мере считала себя той персоной, какую мы связываем с нашими прямолинейно-бесхитростные представлениями о лесбийской любви.
4. Хождение по мукам
Марина Ивановна Цветаева родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в Москве. Её отец, Иван Владимирович, был профессором Московского университета, известный филологом и искусствоведом. Мать, Мария Мейн (по происхождению – из обрусевшей польско-немецкой семьи), была пианисткой, ученицей Николая Рубинштейна.
Ещё в шестилетнем возрасте Цветаева начала писать стихи, причём не только на русском, но и на французском и немецком языках. Огромное влияние на формирование её характера оказывала мать, которая мечтала видеть дочь музыкантом.
В 1901—1902 гг. училась в Четвёртой женской гимназии. Осенью 1902 г. из-за обнаруженного у матери туберкулёза вместе с семьёй уехала на Итальянскую Ривьеру, жила в Нерви близ Генуи. В конце лета 1905 г. Цветаевы вернулись в Россию.
Летом 1909 г. семнадцатилетняя Марина неожиданно для родных вдруг предпринимает поездку за границу. Этот период её жизни мало изучен её биографами. Известно, что в Париже она записалась на летний университетский курс по старофранцузской литературе, осенью этого же года посещала лекции и клубные собрания при издательстве московских символистов «Мусагет».
В сентябре 1910 г. Цветаева напечатала в Товариществе типографии А. И. Мамонтова (за свой счёт) первый сборник стихов – «Вечерний альбом», в который были включены в основном её школьные работы. Но, как она и справедливо ожидала, её сразу же заметили маститые поэты – Валерий Брюсов, Максимилиан Волошин и Николай Гумилёв.
И не только заметили. Летом следующего года М. Волошин приглашает юную поэтессу в свой знаменитый «Дом поэзии» в Крыму.
Как пишет в своей статье Е. Евтушенко о том периоде жизни М. Цветаевой: «Она, несмотря на свой кружевной воротничок недавней гимназистки, явилась в «Дом Поэзии» как цыганка, как пушкинская Мариула, с которой она любила себя сравнивать… Уже в первых цветаевских стихах была неизвестная доселе в русской женской поэзии жесткость, резкость, впрочем, редкая и даже среди поэтов-мужчин. Эти стихи были подозрительно неизящны. Каролина Павлова и Мирра Лохвицкая выглядели рядом с этими стихами как рукоделие рядом с кованым железом. А ведь ковали-то еще совсем девичьи руки! Эстеты морщились: женщина-кузнец – это неестественно. Поэзия Ахматовой все-таки была более женственна, с более мягкими очертаниями. А тут сплошные острые углы! Цветаевский характер был крепким орешком – в нем была пугающая воинственность, дразнящая, задиристая агрессивность. Цветаева этой воинственностью как бы искупала сентиментальную слюнявость множества томных поэтессочек, заполнявших в то время своей карамельной продукцией страницы журналов, реабилитируя само понятие о характере женщин».
…Там же, в Коктебеле, в мае 1911 г. Цветаева познакомилась с Сергеем Эфроном; в начале следующего года они обвенчались, а в сентябре у них родилась дочь Ариадна (Аля).
В феврале 1912 г. вышел второй сборник Цветаевой — «Волшебный фонарь», в марте 1913 г. третий – «Из двух книг».
Летом 1916 г. Цветаева приехала в город Александров, где жила её сестра Анастасия с гражданским мужем Маврикием Минцем. В Александрове Цветаевой был написан цикл стихотворений («К Ахматовой», «Стихи о Москве» и другие), а её пребывание в городе литературоведы позднее назвали «Александровским летом Марины Цветаевой».
В 1917 г. Цветаева родила дочь Ирину, которая умерла от голода в возрасте 3 лет в приюте. Этот эпизод биографии поэтессы до сих пор непонятен для её биографов. Почему, работая в главном административном аппарате страны, Цветаева отдаёт обеих своих дочерей в какой-то убогий приют для беспризорных? Как она могла допустить, чтобы её ребёнок умер от голода? Муж Цветаевой, Сергей Эфрон, сочувствуя большевикам, тем не менее, в это время служит в рядах Добровольческой армии на юге России.
Возможно, объяснение этого банально – Цветаева с головой увлечена творчеством. В эти годы появился цикл стихов «Лебединый стан», проникнутый сочувствием к белому движению. В 1918 - 1920 гг. Цветаева пишет романтические пьесы, поэмы «Егорушка», «Царь-девица», «На красном коне».
В начале 1922 г. в Москве вышел сборник «Вёрсты», горячо принятый читателями и критиками, а в Берлине — сборник «Разлука» с полной редакцией поэмы «На красном коне».
… А в мае 1922 г. Цветаева с дочерью выезжает из Москвы через Ригу и Берлин – в Прагу. В Чехии её были написаны знаменитые «Поэма Горы» и «Поэма Конца».
… Любопытно, что через полгода после бурного романа с Константином Родзевичем (это, как говорится, при живом-то муже) Марина Цветаева не только помогала его невесте выбирать свадебное платье, но и подарила собственноручно переписанную «Поэму Горы», полную неистовой страсти и неземной любви к её адресату – Константину Родзевичу, который, кстати, не любил и не понимал стихотворений Цветаевой.
В 1925 году после рождения сына Георгия семья Цветаевых перебирается в Париж. Странно, но большинство из поэтических творений Цветаевой, созданных ею в эмиграции, осталось неопубликованным. В 1928 в Париже выходит последний прижизненный сборник поэтессы – «После России», включивший в себя стихотворения 1922 - 1925 годов. Позднее Цветаева пишет об этом так: «Моя неудача в эмиграции – в том, что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда…».
В отличие от стихов, не получивших в эмигрантской среде признания, успехом пользовалась её проза, занявшая основное место в её творчестве 1930-х годов («Эмиграция делает меня прозаиком…»). В это время изданы «Мой Пушкин» (1937), «Мать и музыка» (1935), «Дом у Старого Пимена» (1934), «Повесть о Сонечке» (1938), воспоминания о Максимилиане Волошине («Живое о живом», 1933), Михаиле Кузмине («Нездешний вечер», 1936), Андрее Белом («Пленный дух», 1934) и др.
… Это трудно объяснить, но в это же самое время семья Цветаевых жила практически в нищете. «Никто не может вообразить бедности, в которой мы живём. Мой единственный доход – от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живём на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода», - напишет Цветаева позже в своих воспоминаниях. А как же друзья, коллеги по творческому цеху, поклонники?
… И в 1939 году Цветаевы вернулись в СССР. Вернулись, ясно осознавая, что с «белогвардейским» прошлым главы семьи бдительные чекистские органы их в покое не оставят. Так и случилось: 27 августа была арестована дочь Ариадна, которая провела в лагерях более 15 лет), а 10 октября – муж, который через неделю «следствия» был расстрелян.
…А саму Марину Цветаеву вскоре после начала Великой отечественной войны отправили в эвакуацию в камский городок Елабугу.
Как она там устроилась: говорит за себя такой факт – сразу по прибытии на место назначения Цветаева написала заявление с просьбой о том, чтобы ее устроили судомойкой в столовую для писателей в Чистополе (сама она не была членом Союза писателей). Работы в Елабуге она найти не могла. В архиве Союза писателей Татарии сохранилось ее отчаянное письмо, где она предлагала свои услуги по переводу с татарского в обмен на мыло и махорку. Ей тогда не ответили, потому что Союз писателей Татарии был почти весь арестован, и его возглавлял какой-то хозяйственник. По свидетельству хозяев дома, где Цветаева остановилась с сыном, ее подкармливала местная милиционерша, которой Цветаева помогала при постирушках. Цветаева, потеряв всякую надежду, не выдержала «бездны унижений» и повесилась в сенях.
Она оставила три предсмертные записки: тем, кто будет её хоронить («эвакуированным»), поэту Асееву и сыну.
Записка сыну:
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Записка Асеевым:
«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. А меня – простите. Не вынесла. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!».
Записка «эвакуированным»:
Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы – страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом – сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адрес Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте».
…Марина Цветаева была похоронена 2 сентября 1941 года на Петропавловском кладбище в г. Елабуге. Точное расположение её могилы неизвестно. На южной стороне кладбища, у каменной стены, где находится её затерявшееся последнее пристанище, в 1960 году сестра поэтессы, Анастасия Цветаева, «между четырёх безвестных могил 1941 года» установила крест с надписью «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева». В 1970 году на этом месте было сооружено гранитное надгробие.
С начала 2000-х годов место расположения гранитного надгробия, обрамлённое плиткой и висячими цепями, по решению Союза писателей Татарстана именуется «официальной могилой М. И. Цветаевой». В экспозиции Мемориального комплекса М. И. Цветаевой в Елабуге демонстрируется также карта мемориального участка Петропавловского кладбища с указанием двух «версионных» могил Цветаевой – по так называемым «чурбановской» версии и «матвеевской» версии. Среди литературоведов и краеведов единой доказательной точки зрения по этому вопросу до сих пор нет.
5. Послесловие
…Збигнев Мациевский в своей работе о Цветаевой нашел довольно точную формулировку особенности творческого характера поэтессы, назвав его врожденным «эмоциональном гигантизмом». «Душа, не знающая меры» – так сама носительница этого «гигантизма» определяла эту самую свою особенность. И до сиx пор её «чрезмерности» продолжают раздражать людей, считающих себя носителями единственно «нормальных» реакций. Александра Кушнера выводят из равновесия у Цветаевой «взвинченные чувства» и «голая страсть»; Юрий Кублановский пишет о цветаевском «горячечном романтизме» и о «неумеренной, коробящeй экзальтации»; Олеся Николаева находит в цветаевских стихах аффектацию и женскую истеричность.
Но почему – эта раздраженность, неприятие, враждебность? Если о вкусах спорят, то почему с такой заранее предвзятой прямолинейностью?
А может быть это просто – потворствование обывателю с его извращенной фантазией и (вольное или невольное) желание унизить то, что выходит за рамки привычного? И справедлива ли в отношении Марины Цветаевой, великого русского поэта, эта скандальная словесная шелуха?
… Её стихи нужно читать, видя перед собой её живую – девушку, женщину , поэтессу:
*
Быть нежной, бешеной и шумной,
- Так жаждать жить! -
Очаровательной и умной, -
Прелестной быть!
Нежнее всех, кто есть и были,
Не знать вины...
- О возмущенье, что в могиле
Мы все равны!
Стать тем, что никому не мило,
- О, стать как лед! -
Не зная ни того, что было,
Ни что придет,
Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось,
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос.
Браслет из бирюзы старинной -
На стебельке,
На этой узкой, этой длинной
Моей руке...
Как зарисовывая тучку
Издалека,
За перламутровую ручку
Бралась рука,
Как перепрыгивали ноги
Через плетень,
Забыть, как рядом по дороге
Бежала тень.
Забыть, как пламенно в лазури,
Как дни тихи...
- Все шалости свои, все бури
И все стихи!
Мое свершившееся чудо
Разгонит смех.
Я, вечно-розовая, буду
Бледнее всех.
И не раскроются - так надо -
- О, пожалей! -
Ни для заката, ни для взгляда,
Ни для полей -
Мои опущенные веки.
- Ни для цветка! -
Моя земля, прости навеки,
На все века.
И так же будут таять луны
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.
*
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все - как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе...
- Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
К вам всем - что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?!-
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто - слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность -
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
- Послушайте!- Еще меня любите
За то, что я умру.
*
Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же
Лишь тебе указала в тени обожаемый лик.
Было все в нашем сне на любовь не похоже:
Ни причин, ни улик.
Только нам этот образ кивнул из вечернего зала,
Только мы - ты и я - принесли ему жалобный стих.
Обожания нить нас сильнее связала,
Чем влюбленность - других.
Но порыв миновал, и приблизился ласково кто-то,
Кто молиться не мог, но любил. Осуждать не спеши
Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота
В пробужденьи души.
В этой грустной душе ты бродил, как в незапертом доме...
(В нашем доме, весною...) Забывшей меня не зови!
Все минуты свои я тобою наполнила, кроме
Самой грустной - любви.