На дворе зрелый август: нежаркое солнце, полноценная, прошедшая все этапы развития растительность, обилие цветов и плодов. В воздухе - мириады меленьких мушек. Неизвестная птаха „кахкает“ где-то в густых ветвях деревьев. Ветра нет, даже малейшего, всё застыло в своём благополучии.
Городкое кладбище местечка Цуг, которое напоминает скорее уютный парк, чем погост. Деревья, вечнозеленый кустарник и масса вездесущих бегоний. Незамысловатые цветочки как-будто созданы для такой миссии: облагораживать могилы почивших граждан. Их не трогают вредители, они переносят одинаково хорошо и зной, и прохладу, и сушь, и влажность. Палитра оттенков не очень широкая, но её хватает, чтобы оживить любой ландшафт, включая кладбище.
Захоронений „во весь рост“ здесь не так много. Экономия земли. Её здесь катастрофически мало. Только очень старые могилы. В них покоятся всё больше монахи и знатные горожане, жившие очень давно, и, думается, свершивших нечто очень богоугодное, за что их оставили там лежать навечно. Лаконичные надписи надгробий на латинском или старо-немецком. Сообщается кто и за что. Краткие эпитафии…
На центральной аллее собирается группа людей на траурное мероприятие. Родственники, друзья, знакомые, соседи пришли отдать должное пожилой женщине, умершей несколько дней назад.
Сдержанно здоровались, троекратно расцеловывались, не прикасаясь губами друг к другу, обменивались малосодержательными фразами.
Все в чёрном или в тёмном, сдержанные, траурно - торжественные… Слова соболезнования, допустимо уместное любопытство: чем болела, как умерла, что сказала напоследок.
А вот и пфарер с двумя монашками - „ассистентками“. Заняли места возле урны с прахом. По бокам два дежурных венка на подставках, сосуд со святой водой.
Швейцарский-немецкий понимаю через раз. Поэтому в сказанное особенно не вникла. Уяснила только, что хоронить будут по новому обряду. После официальной части прах поместят в заранее выкопанную ямку на лужайке, прикрыв его квадратиком дёрна. А на аллее покойников прямо на асфальте прикрепят табличку с фамилией, именем и датами рождения-смерти. Впритык к другим таким же табличкам. Идентичным по размеру, цвету, материалу и шрифту написания.
Ну а пока началась погребальная церемония. Батюшка рассказывал о достоинствах и добродетелях покойной. О надежде, что она заслужила царствие небесное и вечную память присутствующих. Голос священника звучал душевно и торжественно. Там была вселенская скорбь, сожаление, соболезнование, приглашение к молитвам…
Родственники сдержанно всхлипывают, что-то промокают на лице, целомудренно сморкаются.
Я стою в этой группе людей, ибо имею отдалённое к ним отношение и трясусь от внутреннего плача. Не по чужой женщине, которую сейчас отпевают. Я реву о своём, о своей утратах, давних и совсем свежих. О покойных родителях, о братьях, о любимой сестре, умершей недавно.
О том, что время лечит, я знаю теоретически. А вот на практике со мной это не работает. Такая же пронзительная жалость, такая же тяжесть утраты, такая же тоска, как и двадцать, и тридцать лет назад.
Грызёт совесть за всё, всплывают в памяти мельчайшие подробности прошедшей жизни. Неправильное слово употребила в разговоре с родными, не ту тональность ответа выбрала, на что-то не обратила внимания, что-то вовремя не дала, не купила, не послушалась, не приняла к сведению…
Хотя хорошего было гораздо больше, в сотни раз. Но вот эти маленькие, казалось бы, безобидные эпизоды, которые когда-то прошли незаметно, начинали прорастать сквозь толщу десятилетий, становиться жестокими, назойливыми, бескомпромиссными и, почему-то, именно вот в такой ситуации.
Когда совершенно чужая бабушка, превращённая цивилизацией в пепел, в скромной обречённости дожидается окончания церемонии, чтобы быть похороненной. Когда звонит жалобный колокол на соседствующей с погостом церквушке. Когда скромное, не агрессивное августовское солнце ласково пригревает всё, до чего может дотянуться… всхлипы, сморкания, покашливание, перешёптывания… Церемония близится к концу.
Почему же меня так корёжит и выворачивает? Или я нагрешила больше всех? И от меня настрадался и ужаснулся мир? Или наша православная мораль не даёт нам отдохнуть от самоедства и терзаний?
А может и нам тоже, как они? Поспокойней, без рёва и соплей, без ночных раздумий, без сожалений, без постановок вопросов? Осознать, что ЭТО уже случилось и назад не отработать. Принять, как должное, согласиться, успокоиться?
Пробовала уже не раз, не помогает. Говорят, что угрызения совести - это работа души. Работа на улучшение, на моральное усовершенствование. Упражнение страданиями?
А колокол звонит. Медленно, одиночными ударами. Скорбящие подходят по очереди спрыснуть троекратно святой водой урну с прахом.
На аллейке усопших блестит латунью новая табличка. Имя, фамилия и две даты. Мир распрощался ещё с одним своим гражданином…
Да здравствуют новорожденные!