Яшка-пророк глава пятая

Михаил Тулуевский
               
                Часть первая: преображение.

 … Все было, дорогие мои, в жизни Григория Ильича Белевского, были успехи и неудачи, были, надо признаться и женщины, и много работы, и приятные вечера в компании близких друзей, но было и то, о чем он вспоминать не хотел, не любил, при воспоминании о чем досадливо и болезненно морщился. Так вот, в ряду этих неприятных воспоминаний стоял в том числе и его великовозрастный сын-балбес. Звали сына  Сергеем, было ему что-то около тридцати, и уж жизнь свою он покалечил – описать невозможно! К неполным своим тридцати годам успел Сереженька и посидеть в тюрьме, и жениться, и крепко побаловаться наркотиками. Так что неприятностей он доставил своему положительному папаше – не передать! И жил он поэтому в Тульской губернии, в квартирке из одной комнаты, кухни и ванны с туалетом, заботливо купленной отцом с намерением подальше спровадить сыночка со своего родительского горизонта.
   И вот семнадцатого марта, вскоре после очередного освобождения, сидел Серега Белевский в своей тульской квартирке и соображал  в тишине о том, где бы ему достать себе порцию «дури». Все прежние адреса позакрывались, новых Серега не знал, так что оставался только один адресок Грека, или, если угодно, Васьки Соболева, никогда не подводившего Серегу в подобных обстоятельствах. Надо сказать, что обстоятельства складывались  весьма и весьма напряженно, поскольку необходимо было, во что бы то ни стало, «подлечиться», дабы ни под каким видом не допустить ломки. А она приближалась неотвратимо, и это чувствовалось и по тупой, еще не сильной головной боли, и по тяжести в ногах и по паршивому состоянию  и настроению. Вот поэтому Серега, выйдя из дома, и не обращая никакого внимания ни на весенние ручьи, ни на теплое солнце, ни даже на красивых, нахальных голоногих девчонок, весьма недвусмысленно строивших ему глазки, пошагал ускоренным темпом к известной ему улице и дому. Однако, не дойдя и ста метров до Соболевского подъезда, он внезапно затормозил и повернул назад, уходя от злосчастного дома чуть ли не бегом по подворотням. И было отчего! Около искомого подъезда собралась приличная толпа, там же стояла милицейская машина, и два дюжих милиционера выводили Грека под белые ручки из его же собственного дома. Вот таков был облом. Однако, твердо решив не сдаваться, Серега пошел по второму адресу, потом по третьему, потом безо всякой надежды поплелся на другой конец города и к концу дня уже окончательно понял, что в городе продавцов зелья шерстят по всей форме, и что в ближайшие дни никакой надежды достать наркотик ему не удастся. Оставалось идти домой и ждать. Уже разбитый невероятно, с останавливающимся в груди сердцем, болью во всем теле поднялся Серега к себе в квартиру и стал ждать конца света. И тот пришел! Двое, а может, и трое суток его выворачивало наизнанку, и Серега, истратив все свои небольшие силы на борьбу, затих, скорчился на своей кровати, ожидая смерти. И уже пришла она – прекрасная леди в белом, уже присела на краешек его постели, уже взяла его за руку тонкими ледяными пальчиками. Как вдруг, будто кувалдой садануло в дверь,  она слетела с петель, и удивленный донельзя Серега увидел входящего в свой дом не очень высокого человека, лет так около сорока, одетого в светлые одежды, спокойного и весьма уверенного в себе. Он подошел, взял стул, приставил его к Серегиной кровати, сам сел рядом и положил Сереге руку на лоб. Невероятная боль и тоска вдруг отступили куда-то, Сереге стало спокойно и хорошо.
- Вы кто? – только и успел спросить он у нежданного своего гостя.
- Я – Целитель! Спи!
   Серега  вздохнул по-детски и заснул. Проснулся он под утро и долго вспоминал ночное происшествие, считая его то ли  плодом больной своей фантазии, то ли сном. Но, прислушавшись к себе, он не почувствовал ни тяжести в ногах, ни головной боли – ничего, что говорило бы о вчерашнем кошмаре. Ломка прошла, как  и не было! Серега Белевский снова был здоров и счастлив даже, чего не случалось уже, считай, последние лет пять. Но мало того! К дряни не тянуло ни в малейшей степени, а это было и странно, и непонятно, и даже слегка пугающе.
  Вот, мои дорогие, то, что я знаю точно. Дальше мы вторгаемся уже в область слухов, фантазий и домыслов. А только говорили мне соседи, что поутру вышел Серега из дома, одетый как на праздник, и, пройдя не более квартала, зашел в ближайшую церковь, где и пропал. Пропал в буквальном смысле слова, поскольку из ворот храма больше не выходил. Хотя нет, друзья мои! Кое-что я знаю, да – знаю - и вам расскажу. Долго, долго простоял наш герой в храме на краю городка, вот и вечер наступил, и месяц поднялся в небо во всей своей красе. Батюшка уж было собрался осторожно намекнуть молча стоявшему парню, что пора бы и честь знать, как вдруг парень этот резко  поднял  голову, кивнул кому-то и вышел из храма! Ну а дальше точно – исчез Серега, как в воду канул, пропал, голубчик…
  … А через какое-то время после визита к нему Максима Петровича, Григорий Ильич вновь пересекал ту самую Городскую площадь перед строящимся белым зданием. В этот раз никто не сумел ни остановить Белевского, ни воспротивиться его желанию поглядеть на Яшку. Однако, не доходя пяти шагов до места, где сидел этот Яшка, Григорий Ильич вдруг растерялся, побледнел и виновато заморгал  глазами, как-то странно засуетился, не зная, что ему предпринять, наконец, подошел поближе к сидящему человеку, поглядел ему в глаза и без сил опустился на пододвинутый ему Яшкой стульчик.
- Сережа? – растерянно пробормотал после долгой паузы Григорий
Ильич.
     Не хочу лгать, мой дорогой читатель, – не  рад был Григорий Ильич встрече с сыном  – ничего  не испытал наш академик в момент встречи с ним – никакой  радости, волнения, счастья хотя бы малейшего – нет, только чувство глубокого разочарования и досады, только ощущение очередной какой-то потери, только горечь были на душе Серегиного отца. Хотя, к чести Григория Ильича, ему удалось-таки побороть мимолетную брезгливость несколько, я бы даже сказал, врожденного свойства, и уже через каких-то десять минут он с сыном поднимались по лестнице. Другой, и я в том числе, на  месте Сереги с открытым ртом  разглядывал бы и мозаику на стенах подъезда, и лепнину на высоченных потолках, и узорчатые каслинские  решетки, не преминул бы поглазеть на  управлявшего лифтом здоровенного  детину в военной форме, и стол на каждом этаже, за которым сидел точно такой же здоровяк, одетый в точно такое же обмундирование. Здоровяк встал при виде вошедших, провел их к двери  и сам нажал на кнопку звонка. Дверь им открыла женщина средних лет, миловидная, но строгая, в белом фартучке и такой же белой косынке, судя по всему – горничная. Но Сереге, извините, Яшке наплевать было, по всей видимости, и на перила, и на двух мордатых сержантов, и на симпатичную горничную, и на все это великолепие, к которому не только Григорий Ильич, проживший здесь сравнительно немного времени, но и сам Максим Петрович, прописанный в точно таком же доме, почитай, уже несколько лет, не смог до конца привыкнуть, и каждый раз немного даже робевший при созерцании этих красоты, порядка и строгости. Только вскинул глаза  Серега на красавицу лет тридцати девяти, весьма молодо еще выглядевшую, встречавшую их у порога. Жена Григория Ильича и впрямь была хороша собой, хотя и строга несколько больше положенного, что впрочем, нисколько не портило ее. Прошли в апартаменты. Быстро, несколько даже на скорую руку, был накрыт стол, и гостей пригласили к чаю. В этот вечер засиделись за чаем допоздна. Смеялись, шутили, говорили на отвлеченные темы и легли спать в очень хорошем расположении духа. И все было бы ничего, да мнительный и (чего греха таить – трусливый) Григорий Ильич, долго еще не мог забыть фразочку, оброненную в прошлый раз Максимом Петровичем у самой дверцы машины: «Вы там поосторожнее с ним», – и все, а что такое это «поосторожнее» и где это «там», этого Григорий Ильич понять не смог, как ни старался, с чем и уснул, и спал без снов совершенно. А наутро проснулся злой, не выспавшийся, интеллигентно, но резковато высказал недовольство завтраком, оделся, что-то буркнул на прощание и уехал  себе в институт, оставив супругу в совершеннейшей обиде и расстроенных чувствах. Максим Петрович же, тем временем, ехал на казенном   лимузине к себе домой, мирно беседуя с водителем Павлом о его (заметьте!) житье-бытье. Не позволял себе Степанов разговоров на темы о своей жизни, о своей судьбе и своих трудностях. Уж так воспитан был. Нет, братцы, что ни говори, а во всем есть своя положительная сторона! Ведь многим весьма и весьма не помешала бы такая сдержанность и умение хранить свои и чужие тайны, такая нелюбовь ко всякому, кто сует свой нос не в свои дела. А то ведь как разойдется иной, как подпустит жару о своих горестях и бедах – хоть святых выноси. А нам ведь эти все глупости неинтересны в большинстве своем. Нам и своих бед девать некуда – что уж тут до чужих! А вот, наоборот, порассказывать про свои,  – это, пожалуйста, это сколько угодно. И Пашка, уж на что твердо был воспитан в недрах Учреждения, а и тот расслабился при таком нежном и неожиданном внимании начальства, и пошел гнать всю свою семейную подноготную. А Максима Петровича, надо сказать, такая откровенность подчиненного весьма покоробила, ему стало душновато, немного неловко, он насупился, приказал Павлу замолчать, остановил машину и вышел на тротуар. И пошел себе тихонько под густыми кронами завезенных сюда деревьев, по какой – то очередной улице Города, с удовольствием вдыхая запах свежей листвы. Но спустя минуту вдруг обнаружил, к своему вящему неудовольствию, что прогуливается он вовсе не один, что рядом идет еще кто-то, и что этот кто-то явно пытается с ним заговорить. Надо сказать, что друзей у Степанова почти не было вовсе, встречался он только с кем надо и где надо, и поэтому внезапное появление незнакомого человека внесло в его душу раздражение чрезвычайное и окончательно испортило и без того гадкое настроение. Он попытался было ретироваться к машине, но прохожий как-то ловко шмыгнул, загородив путь к отступлению и вынудив Максима Петровича остановиться.  Он слегка поклонился ему как старому знакомому, чем ввел полковника в еще большую скуку и раздражение. А главное – и не подумал извиняться, или производить подобные телодвижения интеллигентского толка, а довольно-таки бесцеремонно подошел почти вплотную к Максиму Петровичу, поглядел ему в глаза и что-то проговорил. Максим Петрович был, как я уже сказал, весьма образованным человеком. Он знал что-то около пяти языков, но не смог даже и приблизительно разобрать, на каком языке говорил его визави.   
- Что угодно? – неожиданно осипшим голосом еле выговорил он.
- А, русский! – живо обрадовался неизвестный, – то-то я и смотрю – не понимает меня никто. Что значит – отвык! Но долой сантименты – к делу! Вы, Максим Петрович, Якова нашего не трогайте, не берите греха на душу. Карьере Вашей это не поможет ни в малейшей степени, а повредить себе лично Вы очень даже можете!.. Фу! Теперь облегченно вздохнем, ибо миссия выполнена.
- Вы кто такой? – несколько даже зловеще проговорил Степанов.
- Ну вот, я так и знал! Говорю Вам, что это не имеет никакого значения: кто, откуда? Да и надо ли? Вы, любезный Максим Петрович  взяли бы этак вот запросто, да и поверили бы мне, а? – он как-то несколько даже угодливо поглядел собеседнику в глаза. – А то ведь потом кошмары начнут сниться, угрызения всякие, не приведи Бог! Легко, очень легко, любезный Максим Петрович, сделать неверный шаг, а как потом исправлять? Порой года, десятилетия, много-много времени понадобится, а его-то у Вас как раз и нету. Вы ведь не молоды, увы! Так что послушайтесь доброго совета – не вяжитесь в это дело! – Он вдруг замолчал, поглядел на Степанова, увидел его бешено сверкающие глаза, сжатые кулаки, отошел чуть в сторону и проговорил:
- Хотя, что я говорю – поступайте как знаете. Только подумайте все же вначале – не напортачить бы… Ладно, погодя чуть-чуть еще к вам заскочу. По старой дружбе.
   И ушел, ворча:
- Конечно, это вам не копьем в драконов тыкать, тут тонкость нужна! Нет – как на лаврах почивать – все хороши, а как по морде – сразу – Совесть!
   И уже издали слышалась его воркотня:
- Совесть туда, Совесть сюда! Ты же у нас потревоженная, все равно не спишь, так прогуляйся для сна! Ты у нас ранимая, ты – чистая! Хоть убейте – не приду больше! Нашли дурака!
Но вдруг странный человек снова очутился около Максима Петровича, неожиданно сунул ему в руку свою сухую ладонь:
- Извините! Совсем забыл – Совесть! Имею честь! – он снова повернулся и быстро удалился, ворча себе что- то под нос.
И все тише и тише доносился до остолбеневшего Максима Петровича его голос, пока не затих совсем. Что прикажете делать? Оставалось лишь покрутить пальцем у виска, сесть в машину и поехать домой, разумеется, молча, разумеется, в совершенно дрянном настроении, добраться, наконец, до своей квартиры, и долго сидеть за рабочим столом, глядя в потолок и ни о чем не думая. Нет, дорогой мой неизвестный читатель, гадкая жизнь у этих чиновников, гадкая! И не спорьте со мной!

                Часть вторая: Предательство Григория Ильича

   Многие Горожане уже и привыкли к Яшкиному сидению на этой маленькой площади, и Григорий Ильич успел уже   полюбить своего Сережу в этом новом, и, чего греха таить, лучшем качестве. По утрам они вели странные для уха ученого теологические споры, и Академик частенько оказывался в трудных ситуациях. Когда же ему удавалось припереть Сережу к стене, тот, не споря, уходил к себе в комнату, и оттуда до Григория Ильича доносились порой странные отрывистые звуки.
- Слушай, – спросил он супругу однажды, – чего это он, смеется, что ли?
- Гриша, ты порой совсем не разбираешься в элементарных вещах, –  снисходительно ответила она, – он плачет.
- Плачет? – Григорий Ильич был поражен, помрачнел лицом, заперся у себя в кабинете и долго не выходил оттуда. Более в подобные споры он с сыном старался не вступать. По природной тонкости души, из сострадания и немного даже неловкости.
  После все вдруг ухудшилось неимоверно. Яшка стал проявлять признаки беспокойства, перестал спать, сидел ночи напролет на кровати, прислушиваясь к чему-то, на площади прекратил отвечать на вопросы, стал молчалив, замкнут и угрюм.
    А у Григория Ильича как раз был прекрасный период! Работа шла как нельзя лучше, что в теоретической,  что в практической части, и обещала дать очень и очень неплохие плоды. Секретное  изделие, над которым они тщетно бились, считай, полгода, уже пошло, поехало, родимое, стало обретать формы и черты, и грозило с экрана компьютера вот-вот перекочевать в макет, а там, глядишь… Хотя загадывать Григорий Ильич не любил, и даже немного побаивался будущего, хорошо наученный тому, что оно, это самое будущее, порой позволяет себе такие выбрыки, что мама не горюй! Но, тем не менее, утром вторника, в прекрасном настроении, Белевский сел завтракать, а, дождавшись Сережу, даже позволил себе некоторые тонкие замечания насчет пророков и пророчеств. Сережа, вопреки обыкновению, нисколько не рассердился, а кротко поднял глаза на отца и также кротко произнес:
- Так значит, ты в пророчества не веришь? Почему?
 Забыв об осторожности, Григорий Ильич запальчиво вскричал:
- Потому что все это обман, чистый обман и ничего кроме обмана! И  мне кажется, что и ты, сынок, дурачишь честных людей своими пророчествами и предсказаниями!
- Дурачу? Я? – Сергей был несказанно поражен и даже немного обижен.
- Ты, ты! Признайся честно, что ты, будучи в болезненном состоянии, вбил себе в голову, что можешь чего-то там предсказывать, а ведь, если глядеть правде в глаза, эти твои предсказания ничего не стоят!
- Нет, стоят! Я знаю, что говорю! А если не знаю, я людей не обманываю! Хоть кого спроси!
- Ну ладно, ладно, – уже и вовсе взвился академик, – если ты такой провидец, так предскажи тогда мою судьбу! Или не можешь? Заодно бы и проверили, на живом,  так сказать, материале!
 Сережино лицо побледнело и даже как будто немного перекосилось. Глаза вдруг ввалились, пот выступил на лбу. В комнате повеяло таким холодом, что Анна Павловна зябко передернула плечами.
- Точно хочешь узнать? – голос Сережи стал строг.
- Хочу, хочу! Говори же, вот мучение!
- Ты отправишь меня на смерть, папа! – после этих слов Сережа встал и ушел из дома.
 Григория Ильича обдало жаром, сердце застучало, ноги стали ватными. Он, ни слова не говоря, оделся, хлопнул дверью и в скверном настроении поехал на работу. Там все же удалось академику как-то привести чувства в порядок, внутреннее, оттренированное годами умение отбрасывать на работе все, кроме дела, в сторону, помогло и на сей раз, и через полчаса он с головой ушел в работу. Все сегодня продвигалось как-то чрезвычайно легко, уже компьютерный макет изделия стал весьма и весьма материальным, и он забыл и про Сережу, и про разговор, и про нервы, целиком отдавшись одной только работе. И буквально через неделю проект был готов, а через месяц ровно и опытный образец.
 
 Предстартовое волнение! Кто может описать тебя? Все замерло, все дрожит, все взгляды устремлены на твое детище, рожденное в муках, после долгих месяцев пригонки, доработки, увязки, неурядиц с поставщиками и прочей дребедени и канители, неизбежной везде. Кажется, что все мешает, все препятствует тебе, но в первую очередь ты сам, твоя лень, несобранность, косность и прочие недостатки, которые ты в тяжелую минуту приписываешь себе. Правда, достается всем, а твоим сотрудникам в особенности, но и они тоже заражены предстартовой горячкой, и они не замечают ни сверхурочного рабочего времени, проведенного на работе, ни твоего брюзжанья, ни выволочек на планёрках – все ждут окончания, того момента, когда, под охраной, ваше детище поедет неспешно на полигон и все увидят, на что способно оно, ваше творение.
Но все осталось позади, и Белевский обнаружил себя стоящим в защищенном помещении полигона, за бронированными стеклами, в компании с кучей людей, глядящими в одну точку, туда, где стояла она, его машина, ждущая только приказа, легкого прикосновения к пульту пальчика Светланы Васильевны.
- Внимание… готовность, – не очень связно прозвучало в динамиках, и совсем вдруг пошел отсчет:
- Десять,
- Девять,
- Восемь,
- Семь….
- Три,
- Два,
- Один,
- Пуск!
Раздалось ровное, спокойное гудение. Все замерли.  Пять секунд, десять, пятнадцать. Как будто ничего не происходит, но чей-то палец вдруг показал на стекло:
- Смотрите! Трава!
И правда, вокруг пятиметрового шара трава начала жухнуть, буреть и вот уже приподнялся дымок над нею, вот первые языки пламени пробежали по земле, вот оно встало,  спалило траву и затихло. Но вдруг и сама земля стала изменять свой цвет, вначале на рыжий, потом на красный, и все увидели вместо земли красную раскаленную лаву, источающую чудовищный жар. Ее становилось все больше, она неумолимо шла во все стороны, приближаясь и к командному пункту. Из густой, как сметана, она стала жидкой, как вода, набухла, вздыбилась, поднялась горой и полезла волной на людей! Километр, другой, третий прошло огненное цунами, и Григорий Ильич вдруг отчетливо понял, что он видит свою смерть.
- Эй, ученые! – немного даже насмешливо проговорил генерал, – делайте что-нибудь, пока нас не спалило всех к чертовой матери!
  Но уже и без его слов Белевский с командой вовсю суетились над пультом управления. И кое-что начало получаться! Огненная стена встала, как вкопанная, образовав что-то наподобие ворот, в которых явственно проступило отверстие. За отверстием хорошо стало видно, что это путь в совершенно другой мир, поскольку там за светлой дымкой виднелась трава, там росли деревья, явно ходили люди, не подозревая, что за ними наблюдают в мощные бинокли.
- Ну, ученые, ну, молодцы. Портал! Без всякого сомнения – портал! – Это громко выкрикнул тот самый бесстрашный генерал, – Погодите, он неустойчив, он исчезает!
 И это было правдой. Отверстие в огненной стене,  вначале широкое, в три человеческих роста, вскоре стало неуклонно сужаться, а затем и вовсе исчезло. Огонь, из которого образовался портал, стал терять свою силу, а затем и вовсе бессильно рухнул на землю, остыл, и наблюдающие увидели перед собой еще горячую, но совсем бесполезную вулканическую лаву. Вскоре от прежнего огненного вала не осталось и следа, только дымящийся пепел покрывал прежде зеленую землю.
- Белевский, – повернулся он к побледневшему ученому, – огромное тебе спасибо. Вот, товарищи, это, доложу я вам, штука. Эх, туда бы… – генерал не договорил. – Ну да, – благосклонно ответил он на лепет Григория Ильича, – нужно доработать. Я и сам это вижу. Ну, так дорабатывайте, все условия создадим. Засекретить до высшей, – повернулся он к референту, – Прощайте, – пожал он руку Григорию Ильичу, – Вы оставайтесь, а Степанов поедет со мной. Кое-что обсудим! Да, оборотился он к академику, - портал порталом, а все-таки следует обратить больше внимания на огонь. – И вышел.
  ... Беда, дорогие граждане, всегда приходит внезапно. Вот и Григорий Ильич вечером, дней через десять после испытаний, прямо под конец рабочего дня, услышал в трубке знакомый голос Максима Петровича, только какой-то совершенно уже  нелюбезный, с неприятными официальными нотками, который приглашал академика посетить сегодня же, сейчас же, известное учреждение.
- Пропуск не забудьте! – так же сухо проговорил Максим Петрович и, не вдаваясь в объяснения, повесил трубку.
 В кабинете Белевского уже ждали. За столом сидел сам Максим Петрович, а по бокам стояли молодые люди, примерно одного возраста, примерно одного и того же телосложения и роста. Чем-то они были неуловимо похожи, включая цвет глаз и волос и выражение лица.
- Добрый вечер, Григорий Ильич, – сказал полковник, не встав, тем не менее, из-за стола и не протянув Белевскому руку. – Я вынужден огорчить Вас, и огорчить сильно. Ваш сын, Сергей Григорьевич Белевский, обвиняется в шпионаже, знаете ли, в раскрытии сведений, составляющих государственную тайну, и не арестован только по той причине, что скрывается от правосудия. Ваша задача – найти его, убедить явиться с повинной, чистосердечно признаться в содеянном и тем самым облегчить своё весьма незавидное положение. Мы надеемся, что он добровольно пойдет на сотрудничество с Органами и опять-таки добровольно расскажет обо всем. Мои помощники введут Вас в курс дела. – После этих слов он вышел из кабинета.
- Уважаемый Григорий Ильич! – встал один из близнецов, – дело заключается в том, что Ваш сын, пока неизвестно каким образом, узнал данные изделия, проектируемого Вашим институтом и лично Вами, насколько нам известно. И не только узнал, но и направил письмо в международные организации с описанием этого прибора. Письмо, разумеется, было перехвачено. Вам предлагается в суточный срок отыскать упомянутого Сергея Григорьевича, известного также под кличкой «Яшка» и уговорить его сдаться властям в лице нашего Управления, добровольно выдать всех организаторов дела, а также его руководителей.
- Поймите, любезный Григорий Ильич! – вставил другой близнец, – сам Яшка ни под каким видом не смог бы узнать  данные прибора с такой точностью, уже по той причине, что они ему просто ни к чему. Ведь надо располагать весьма разветвленной и тщательно законспирированной агентурной сетью, чтобы получить эти сведения. Но, учитывая действия Вашего сына, можно предположить также, что эта сеть не только шпионская. Во главе ее, похоже, стоят наши политические противники, потому что только они могли заставить недалекого по сути Яшку связаться с ООН. – Близнецы замолчали и вышли.
 Все поплыло перед глазами Белевского! Выходило, что он главный и почти единственный подозреваемый, потому что институт Пламени на самом деле состоял из множества разрозненных лабораторий, и каждая, в целях еще большей секретности, занималась только своей деталью, и ни одна не была связана с другой, кроме как только через него – директора института и руководителя этой темы. Только он знал всю ее целиком, и только он мог представить ее данные во всей полноте. Приведенные же ему факты в виде письма Сергея свидетельствовали, что тот знал оружие в тех же самых деталях и полноте, как и он, Белевский Григорий Ильич! Академик и не заметил, как двое молодых сотрудников управления покинули кабинет, и он остался наедине с Максимом Петровичем, незаметно пришедшим тем временем. Тот подошел к нему, сел рядом, доверительно положил ладонь на плечо и произнес: – Не казните себя, дорогой Григорий Ильич. Нам известно, что Ваш сын, похоже, обладает даром телепатии, во что мы, разумеется, нисколько не поверили сразу, но под давлением неопровержимых фактов, проверенных и перепроверенных в течение года, вынуждены были согласиться с этим. Это целиком и полностью снимает обвинения с Вас,  но делает Яшку еще более опасным.
 Дальше только какие-то оборванные фразы слышал Осинин:
«… сотрудничества, …  возомнил себя Мессией, спасителем человечества…. Должен согласиться…. Нужен Органам как воздух». В целом же идея, выдвинутая Максимом Петровичем, состояла в том, что Яшка, то бишь Сергей Белевский, как законопослушный и добропорядочный член общества должен доказать свою преданность и лояльность, ввиду чего он и возьмет на себя почетную, хотя и рискованную обязанность пройти первым через портал.
- Поймите же, наконец, Григорий Ильич, – спокойно говорил Максим Петрович, - Вам довести прибор, похоже, не составит труда, а нам необходимо начать налаживать все возможные отношения с этими людьми, причем сделать это первыми! И кто, как не Ваш сын, обладающий, судя по всему, выдающимися качествами телепатии, возьмет на себя эту великую миссию! Он тамошних поймет быстрее, приживется в тех краях, а потом нам все и передаст.
- А если нет? – тихо прошептал академик.
- А лучше будет, если вашего сына возьмет в руки моя контора? Уж поверьте, ему мало не покажется! Не знаю, как физически, а психику-то ему сломают, будьте уверены! Да еще к высшей мере приговорят. Как изменника Родине! Хорошо? Да и с Вас, между прочим, никто пока еще обвинений не снял! Телепатия пока весьма недоказанный предмет, а сговор состряпать – как плюнуть! Так что Вам-то, мой дорогой академик, самый и есть интерес Яшку уговорить! Короче, я Вас не задерживаю, и даю неделю сроку. Не больше! Обещаю быстрый, закрытый судебный процесс. Приговор вынесут, но мы заменим его на договор о сотрудничестве. – С тем и вышел, как и не было.
   Домой Григорий Ильич вернулся поздно.
Граждане дорогие, ведь это не шутка, поймите правильно, из-за полусумасшедшего Яшки поставить под удар дело всей жизни, бессонные ночи, каторжный труд, вложенные затраты ума, фантазии, таланта.  Наконец, великие дипломатические способности Григория Ильича, а проще говоря, врожденное умение знакомиться с нужными людьми, быть накоротке с важными шишками, вплоть до дружбы домами,  слыть остроумным человеком, душой компании, просто умницей, интеллектуалом, наконец, найти со всеми общий язык и подход ко всем, что, это вот так, в одночасье похерить ради придурочного парня, строящего из себя невесть кого? И это в то время, когда работа близка к завершению, машина почти готова, и хорошая машина, надо признать. В то время, когда уже и слава, и почет, и (будем откровенны) титулы и деньги уже совсем не на горизонте, а вот тут, рядом, рукой подать?
  Но утром Григория Ильича ждало еще одно испытание. Трое дюжих молодцов вошли в его кабинет, сунули под нос удостоверение и препроводили в Храм. Великолепное здание возвышалось на пустой площади, своими циклопическими размерами приводя в ужас и подавляя.
Голос доносился с возвышения, на котором стояла красивая женщина в черной, почти официальной одежде:
- Белевский, Вы довольны своим положением? Своей зарплатой, своей работой, наконец!
- Более чем, госпожа Президент!
- А если довольны, если хотите жить и работать в Городе по-прежнему, а, возможно, со временем стать и одним из моих близких и доверенных людей, управлять самим Городом вместе со мной, то Вам, я думаю, не составит труда найти Яшку-пророка и приказать ему пройти через портал. Вы, я вижу, хотите спросить меня, почему я порталом интересуюсь больше, чем огнем? Резонный, замечу, вопрос. Но беда в том, что мой Город растет, ему нужны территории и не маленькие, а в России я таких территорий не вижу. Мне нужны земли Нордов, путем ли покупки, продажи или аннексии оных. Беда и в том, что Норды могут посещать Россию, проходя по карманам пространства безо всяких порталов, а мы не можем. Город, как Вы видите, не совсем Россия, или, честно говоря, совсем не Россия. Поэтому настало время отделиться. Вы все поняли? Идите. И, я думаю, нет нужды говорить, что все услышанное здесь Вами составляет тайну. До свидания! – Аудиенция была закончена.
Как и следовало ожидать, Григорий Ильич, выйдя из здания, подошел к ближайшему телефону-автомату, набрал какой-то номер и продиктовал Степанову Зеленодольский адрес Сережи.
- Ты отправишь меня на смерть, папа! – громом прозвучало вдруг в голове Белевского.



                Часть третья: Огненная купель

  … Проклятый процесс не давался следователю Игорю Синицину, хоть ты тресни! Вот раньше, бывало, и обвинение строилось гладко, и защита не очень лезла, и подсудимый не сильно упрямился, знал – лагерь лучше расстрела, и не рыпался поэтому. А теперь, при новом времени, развезлась канцелярщина, потребовалось зачем-то больше улик, доказательств, прочей дребедени. Вот и вызывали Яшку по три раза на день, на допросы, и то орали на него, обвиняя во всех мыслимых грехах, то уговаривали, то врали с три короба, а то  и вовсе говорили неприкрытую правду.
- Нет, – говорил Яшка спокойно, – нет у меня никаких сообщников, а помощник, да, помощник есть.
 И он поднимал глаза к небу и улыбался своей всегдашней улыбкой. Эта улыбка сводила с ума Синицына больше всего. А наш Витя (Акимов, как вы помните) при каждом таком Яшкином жесте невольно задирал голову и знал, точно знал, хотя сам уже увидеть не мог, кого видел Яшка в квадратике неба за окошком. Но никому не говорил. И правильно, наверное, делал. 
Однако, через месяцок – полтора, у следствия набралось улик столько, что все-таки хватало на дело, даже и с гаком. И вот тогда уступил место Игорь Синицын своему начальнику по службе, генералу Владимиру Борисовичу Пореченко, ныне управляющему всеми отделами безопасности Города.
- Так, Яшка, – пробасил генерал при первой встрече, – даю тебе шанс, единственный в своем роде: жизнь свою сохранить, и друзей своих не выдавать. Пока, как говорится. Как говорят в народе (любил генерал народные присказки, слабый человек!) лучше синица в руках, и так далее. – Генерал выдержал паузу, – мне, в общем, как говорится, это все до лампочки. А вот еще кое-кому – отнюдь! Так что хотят  с тобой сотрудничать. Ну что, согласен? Или как? 
 Но Яшка смотрел генералу в глаза, спокойно, без всяких видимых эмоций и молчал. Можно было бы подумать, что главный в этом кабинете он, а не генерал.
Тот вспыхнул от Яшкиной наглости. Но, как опытный человек, попытался спустить все на тормозах,
- Вы, гражданин Белевский, наверное, не понимаете всю серьезность своего положения. Вас за все эти Ваши фокусы по головке не погладят. Вам такое вменяется, что самое малое – это двадцать пять, а в худшем случае и вышка. Так что не стройте из себя тут… – у генерала не хватало слов.
- Вы что, и вправду святой? – генерал ехидно прищурился.
- Какой я святой, – вздохнул Яшка, – я, может, грешнее всех вас, вместе взятых, да только нельзя эту машину вашу применять, большие беды она несет. А пройти через дверь? Пройду, куда мне деваться! Хотя… – он надолго замолчал, а генерал торжествующе потер руки.
 Таким образом, Яшка и появился на полигоне через полгода примерно.
   Помещение наполнялось народом, а Григорию Ильичу, то ли от бессонно проведенной ночи, то ли от волнения, вдруг начало казаться, что серый зябкий туман проникает в здание, стелется по полу, поднимается все выше, выше. И не туман это вовсе был, а будто пепел поднялся, заклубился, закружился, потек под ногами, стал вдруг плотнее, выше, полез в горло, в легкие, не давая дышать, в глаза, не давая смотреть, окружил все вокруг, заполонил все собою, и уже стало казаться, что весь мир состоит из пепла, что кругом одно огромное пожарище, смерть и беда.
  Потом, позже,  во всех мыслимых и немыслимых вариантах в любых собраниях, сборищах и обществах будет рассказывать Белевский одну и ту же историю. И пусть даже и вкрадывались неточности в отдельные эпизоды этого повествования, но конец его был всегда один:
   «Когда генерал разрешил ему попрощаться с сыном, Григорий Ильич подошел к Сереже, и, ничего не говоря, держал, держал его за руку, глядел в глаза ему, и понимал, что вот-вот отнимут у него именно то,   что он никогда особенно не ценил, что считал как бы само собой разумеющимся, как бы даже и частью себя, что у него отнимут сына. Он понял теперь, – говорил  убитый горем отец, – что по-настоящему, всерьез и не сердился на Сережу, и что никогда уже не спадет с его души тяжкий камень вины перед сыном». Все при этих его словах сочувственно кивали головами, а женщины даже вытирали крохотную слезинку в уголке правого глаза. И только один человек смел не сочувствовать Григорию Ильичу в его неподдельном горе. Да, к чести Анны Павловны надо сказать, что она, знавшая мужа лучше, чем кто-либо, никогда особенно не верила во все эти его россказни, о чем и заявила вслух после очередного сабантуйчика, на которые скуповатый Григорий Ильич стал сильно охоч в последнее время.
 Но зарычал аппарат, поднялась огненная волна, образовала отверстие, и академик увидел перед ним фигуру Сережи! Два дюжих солдата подвели его к порталу, а затем сильно подтолкнули ко входу в другой мир. Яшка пошел спокойно, с каким-то достоинством, обернулся на мгновение и посмотрел в сторону командного пункта. Григорий Ильич, наблюдавший всю сцену в прибор, замер. Сын его глядел прямо в глаза отцу своему, затем поднял руку в последнем печальном приветствии и прошел портал. Сейчас же то ли огонь, то ли марево окутали маленькую человеческую фигурку, и все исчезло. И вдруг аппарат заревел, в нем что-то завизжало, и он сломался! Портал исчез, похоронив  под собой всяческую надежду увидеть Яшку снова. 
   Да, жертва была принесена, предательство состоялось, обмен произошел. Обмен родного сына на престиж, славу, почет, положение и много еще чего! И не пришлось даже долго убеждать себя. Было ясно как день, что никакие его жертвы спасти Сережу не могли, так что оставалось только следовать курсом, который он избрал еще в молодые годы, – способностью жертвовать всем ради своей работы, своего удобства, своего же покоя и опять, и опять для своего блага.
 ... Вы, мой дорогой читатель, я вижу, морщите свой лоб и кривите губы свои от благородного и, я согласен с Вами, понятного отвращения к моему герою! Но, в оправдание ему я хочу спросить, а знаете ли вы, как ведут себя  многие и многие  люди, которые пережили время, когда по ночам слушали шаги? Не поняли? Тогда представьте себе, что во всякую ночь ни Вы, ни Ваши домашние не спят, а прислушиваются чутко и трепетно к звукам на улице и в подъезде. Вот издалека раздался шум мотора машины, вот уж подъехала она к парадной, вот хлопнула дверь и шаги застучали по лестнице. Сердце перестает биться, душа замирает, и остается, кажется, от Вас один слух, изощренный и тонкий. Он говорит, что кованые сапоги громыхают сперва на первом этаже, потом на втором, третьем и вот, – чу! – остановились на Вашем. Страх, вязкий и ядовитый, пронзает все тело, душа замирает и ждет. Но, ура! – не к вам сегодня ночные гости, а к Спиридоновым, у них аресты, у них плач, долгий и обстоятельный обыск, крики женщин, тоскливый голос мужчины, и твердый баритон человека в кожаной куртке. И под утро уже снова шаги, но только вниз, дальше, дальше, вот зарокотал мотор, и новая жертва уехала на боль, горе и позор. А Вас не задело, можно жить, есть, можно и нужно спать,  потому что ночью все повторится снова, а потом снова, и не будет этому ни конца, ни края. Потому что ваша семья – это прокаженные, это Члены Семьи Врага Народа, настоящего или будущего – все равно. И хотя прошло много времени, и уж умер царь, и никто не приедет Вас арестовывать, но только нет-нет, да и загрохочут шаги на лестнице, сперва на первом, потом выше, а потом и на Вашем этаже. Ходят призраки, ходят по нашим домам! Они напоминают, что еще далеко не все кончено, что машины заправлены, что винтовки заряжены, и что  хоть сегодня ночью поедут отряды брать врагов царя и народа, если только поступит приказ от того, кто имеет право и любит отдавать такие приказы.
  И, кроме всего прочего,  Григорий Ильич, несмотря на природную тонкость души, имел одно свойство – он умел подо все подводить базу, то есть оправдать по нужде то или иное свое действие, любой, даже самый скверный, свой поступок. Причем, как человек основательный, он базу подводил в виде теории, подходящей под данный момент. Вот и сейчас он стал придумывать теорию, чтобы успокоить расшалившуюся было совесть. Теория не заставила себя долго ждать, и уже при подъезде к дому оформилась чисто и красиво.      
   Вот ее суть: в жизни всегда надо уметь жертвовать одним ради другого, и чем выше и серьезнее цель, тем большей будет жертва. Таким образом, возникала даже некоторая прямо пропорциональная зависимость между высотой и серьезностью цели и принесенной жертвой. В данном же конкретном случае цель была огромна – благо великого Города, а, может, и всей страны, мира, наконец, и в угоду ей была принесена великая жертва – жизнь Сережи. Постепенно сердце Григория Ильича отошло, и уже дома он был спокоен, хотя в меру замкнут и в меру печален, как того и требовали обстоятельства.  Пообедав, он поработал до вечера, с аппетитом поужинал и лег спать. Спал Григорий Ильич без сновидений, и далее жизнь его пошла совершенно по-прежнему. Забыв про свои терзания почти окончательно, он посредством очередной теории убедил себя в правильности и этого поступка и жил уже дальше тихо и счастливо со своей Анной, своим институтом и работой, доведенной, кстати, до полного победного конца. Машина работала прекрасно, Город на приличное время получил перевес над иностранными державами в совершенно новой области знаний, и все было отлично. Сам Григорий Ильич пошел еще больше в гору, награжден был правительственными наградами самого высокого достоинства, получил кучу премий, открыл при институте свой научный журнал, короче, процветал – дай Бог всякому!