Если бы вы только могли ощутить то самозабвенное упоение, которое охватывает меня, когда шагаю я по просторным коридорам дворца Союза писателей! Повсюду ослепляющие лучи боготворящих и завистливых взглядов. Почтительный шёпот, порхая игривым ветерком, ласкает слух:
- Смотри, смотри светоч русской словесности. Собственной персоной! Ах, какая душка!
- Вы читали его новый роман — просто гениально! Да в сравнении с ним Достоевский или Толстой пигмеи! А он титан, без пяти минут нобелевский лауреат.
Из-за угла возникает экзальтированная и весьма смазливая поклонница, одна из многих. В её изящных ручках раскрытый томик моих стихов в подарочном издании.
- Заклинаю, маэстро, - она близка к обмороку, - ваш автограф.
Размашисто рисую витееватую подпись золотым «Паркером». Спину сверлит трепетный взор осчастливленной девы, в тайне мечтающей о приватном уроке творческого мастерства. Но не сейчас, может позже.
На мне белоснежная рубашка навыпуск, льняные брюки и лёгкие парусиновые туфли. Непринуждённой танцующей походкой выхожу в май. Ох, уж этот май озорник, гомонящий птичьими трелями и женскими прелестями влекущий!
Приветливо сигналит мой персональный лимузин. Водитель Селифан услужливо распахивает дверцу. Утопаю в неге кожаного кресла.
- Трогай, Селифан, - велю я вальяжно.
Двигатель урчит, как пригревшийся на коленке кот. Мышами по глади столичного автобана шуршат шины.
- Селифан, музыки, - ёрничая ставлю ударение на «ы».
Должно быть, так в старые времена в «Славянском базаре» вопили подгулявшие купцы: «музыки» и швыряли в оркестр мятые банкноты.
Из динамиков непритязательным мотивчиком звучит кларнет в унисон со знаменитым тенором: «When I get older losing my hair many years from now».*
Эх, да какой русский не любит весёлой песни и быстрой езды! Эдак возьмёт тебя за душу иная жизнерадостная мелодия и вот уже разгорячённая кровь заиграла в жилах твоих. И думаешь: «А гори всё синим пламенем!». Мчишься обгоняя ветер, испуганных обывателей на кондовых таратайках да важных купчиков на роскошных экипажах. Летит дорога так, что не замечаешь никого вокруг, будто один ты в целом мире, и несёт тебя безудержно в тартарары до первого бетонного ограждения.
Селифан правит сноровисто. Мягко скользит лимузин, глотая вёрсты, а за окном сливаются в одну вытянутую линию дома, скверы, пешеходы. Тяжелеют мысли, смыкаются веки и затухающим эхом отдаётся: «Give me your answer, fill in a form».
Селифан дремал на облучке. Толкнул его в спину ласково. Всполошился малахольный, взмахнул кнутом:
- А ну, залётны-я!
Дёрнули кони, пустились резвой рысью.
Дорога. До самого горизонта скатертью выстелилась она. Скрипят несмазанные колёса, подпрыгивает тарантас на ухабах, поднимая пыль столбом. Заводит унылую ямщицкую песню хмельной возница. И тошно становится на душе от той песни.
Как грустно, туманно круго-ом,
Тосклив, безотраден мой пу-уть,
А прошлое кажется сно-ом,
Томит наболевшую гру-удь.
- Послушай-ка, певун, - прерываю я селифановы стенания, - где это мы с тобой очутились? Поди, проворонил, да и свернул не туда, мерзавец!
Замечаю, что речь моя чудна стала. Излагаю, будто мелкотравчатый помещик-самодур из стародавних времён.
- А мне почём знать! Нешто не должно было сворачивать, коли дорога повернула, - словно подыгрывая мне, отвечает Селифан, как отвечал бы кучер надоедливому барину.
Горазд Селифан препираться, этого у него не отнять. Посему прекращаю диспут и до рези в глазах всматриваюсь в темнеющую даль. Что там за краем, давящего своей безмерной громадой пространства?
- А тут гляди не гляди, окромя почтового стана, всё одно ничего не углядишь, - бурчит Селифан, будто не впервой заехал он на сей тракт. - Вестимо, глухомань-с.
С удивлением пялюсь на чуть сутулую спину возницы. Затем снова привстаю и вижу, действительно, на поросшем бурьяном пригорке кособочится почтовая станция.
- Лошадок бы сменить не мешало, - канючит Селифан и без лишних слов, не спрашивая моего дозволения, натягивает поводья.
Пока возница распрягал усталых коней, перебрасываясь с дворней сальными остротами, я решил нанести визит на станцию.
Надо сказать, что как снаружи, так и внутри почтовая станция являла собой довольно печальное зрелище. Перекошенный домик с полуразвалившимся крыльцом и ветхой крышей органично вписывался в убогий пейзаж. Скудное убранство комнат, режущий око беспорядок, горшок с засохшим бальзамином, грязь и паутина по углам — всё носило отпечаток неприглядной бедности и беспросветной апатии.
Из-под тряпья, что было навалено на печи, послышался простуженный голос:
- Курьерских не дам! И не просите.
- Да, я собственно не для того зашёл.
С печи свесились босые ноги. Их обладатель — сгорбленный старик в потёртом зелёном сюртуке с удивлением взирал на того, кто не клянчит курьерских.
- Во-первых, правила приличия требуют засвидетельствовать вам моё почтение, - продолжал я. - А во-вторых, хотелось бы справиться в какие палестины меня занесло?
- Станционный смотритель Самсон Вырин, по чину вселенский регистратор, - старик кряхтя слез с печи и подал жилистую руку, - к вашим услугам.
Имя моё и род занятий регистратор выслушал снисходительно, мол, все проезжие давно уж ему знакомы и записаны в казённых бумагах.
Он натянул стоптанные сапоги, валявшиеся неподалёку, и расправил свой сюртук. За приоткрытым окном слышалось как Селифан по своему обыкновению бранится с прислугой.
- Эдакому фетюку не то что курьерских, - говорили ему с насмешкой, - но и водовозной клячи доверять нельзя!
- Что за хамово отродье, - ответствовал нимало не смущаясь Селифан, - ишь разлаялись! Смотритель ваш, как миленький, нам курьерских на блюдечке поднесёт. Барин мой с самим министром культуры на дружеской ноге! Бывало обнимет его и спросит: «Ну что, брат?». — «Да так, брат, - отвечает тот, - так как-то всё не так». Однажды барину даже министерское кресло предлагали. Только не согласился он! Слишком хлопотов много, говорит.
Старик затворил окно и, вздохнув, произнёс:
- Наши палестины известные. Сплошная фантасмагория да и только.
Он потрогал ладонью медный самовар, стоявший на столе в окружении немытых чашек, и спросил:
- Не желаете ли чаю, сударь, покамест самовар не остыл?
Я вежливо отказался, собираясь с мыслями. Вселенский регистратор?! Эк меня угораздило вляпаться.
- И что один вы тут, э-э-э… регистрируете?
Авось, старикан-то малость не в себе, за ним обязательно кто-нибудь здравомыслящий присматривать обязан.
- Как перст, - отвечал Вырин, разбивая мои надежды об адекватном собеседнике. - Была дочь — помощница, да сбежала.
Приходилось где-то читать мне, будто разубеждать умалишённого в его бреде опасно. Потому я, стараясь придать голосу искреннее участие, спросил:
- Куда же, позвольте полюбопытствовать?
- В плерому, - старик утёр непрошеную слезу засаленным рукавом, - с вертопрахом своим.
Вырин наполнил чашку густым чаем и, отхлебнув глоток, проворчал:
- Ох уж мне эти щелкопёры, бумагомараки проклятые! Демиурги бестолковые!
- Так вертопрах тот, что вашу дочь соблазнил — никак сочинитель?
Признаюсь в тот момент шевельнулась во мне гордость за весь писательский цех. Ещё одна славная победа служителя муз над дамским сердцем!
- Поначалу ротмистром он числился, а ныне тоже скверным ремеслом занялся. Что ни день — так новую юдоль плодит. А мне отдувайся! - брюзжал смотритель. - Ведь всякую душу в подорожную внести надобно, всякой собственный жребий назначить. Одной курьерских подать, чтобы ей фьюить — и в дамки, а другой шиш с маслом — пускай пешим порядком до самой смерти плетётся.
Видимо, случай был, как выражаются врачи, совершенно запущенный. Однако, сие прискорбное обстоятельство не отменяло потребность заполучить отдохнувших лошадей и выведать дорогу.
- Что же ваш ротмистр в борзописцы подался? Не сладка что ли ему военная служба? - полюбопытствовал я, желая разговорить и тем задобрить сумасбродного старика.
- Дурной пример, знаете ли, заразителен, - откликнулся Вырин. - Случилось некоему гению сочинить на досуге бытие наше. И меня, и дочь мою Дуню, и этого вот вертопраха ротмистра Минского — всех нас вызвать к жизни силою мысли.
Смотритель оглядел с тоскою своё жилище.
- Гению то лишь игра, а нам трагедия. Представьте каково узнать, что ты всего-навсего чья-то прихоть, чернила на кончике пера! Счастье твоё, даже сама жизнь — фантазия беллетриста! Вот Минский и возжелал, подобно тому гению, в плероме творить, а чтоб не скучать Дуню украл.
- Но с какой стати, я оказался в вашей истории? - вырвалось у меня.
- С такой, что вы, господин литератор, родом из мира, который гусар Минский выдумал. Но, поди, с перепою напутал и вас на перекладных сюда отправил.
- Как прикажите это понимать — напутал?! - закричал я, не в силах выдержать глумления над здравым смыслом.
- Нечего так волноваться. Сейчас оклемается, да и вернёт вас обратно, - улыбаясь, спокойно разглагольствовал Вырин. - Молитесь только, чтобы туда вписал, куда следует, а то у него бывают затмения… Хе-хе!
За окном раскатисто громыхнуло.
- Пробудился, наш пантократор. Слышите как свирепствует? - старик указал кривым пальцем на окно. - Не иначе денщика распекает. Угомонится — поедут с Дуней, Минский отчего-то её теперь Дульцинеей величает, по плероме на ихних щегольских дрожках кататься. После закроется в кабинете. Тут только держись — начнёт куролесить пером по бумаге так, что чертям тошно сделается. Испишет чернильницу — вот и пожалуйте готов целый мир. А то, что творение криво и уродливо выйдет — ему и дела никакого нет, то что мириады ни в чём не повинных существ обречены страдать — ему пустой звук! Малого того, каждый его мир, словно вшами, кишит борзописцами разной масти, так вдобавок любой из них собственную вселенную норовит из пальца высосать. Ну а в тех вселенных ещё щелкопёры заводятся, коим невтерпёж тоже чего-нибудь насочинять и не видно сей беллетристике ни конца ни края!
Распалённый обличительной речью старик размахивал чашкой, проливая остатки чая. Было что-то в его виде комичное и вместе с тем жалкое. Лишь чёрствое сердце не могло тронуть горе маленького никчёмного человечка, хотя и раздутое им до вселенских масштабов. Искренне верил он вздору, порождённому больным воображением. Пожалуй, так твёрдо верим и мы тому, что будто бы в силах постичь как устроено мироздание.
Отворилась дверь, прервав скрипом мои мысли. Ввалился развязно Селифан.
- Барин, как насчёт лошадок? - спросил он меня, покосившись на дряхлого смотрителя. - Пора бы и ехать, покуда дождь не зарядил.
И я, в свою очередь, обратил молящий взор на Самсона Вырина.
- Да разве я, деспот! - воскликнул в сердцах старик. - Курьерскими, сами понимаете, оделить не имею возможности, но уж не обижу.
Смотритель велел закладывать тарантас. Я вышел во двор. Подле тарантаса гоголем прохаживался торжествовавший Селифан, с ухмылкой наблюдая за суетившийся прислугой. Вырин то ли со скуки, то ли, ввиду особого расположения ко мне, явился проводить нас.
- Куда же нам теперь? - спросил я.
- Не всё ли едино, - безучастно ответил старик. - Поезжайте, не мы выбираем дорогу, а дорога выбирает нас.
Селифан ловко взобрался на облучок. Что-то гикнул на своём ямщицком наречии и хлестнул коней. Тарантас качнулся. Заныли несмазанные оси. Завертелись колёса, оставляя след в дорожной пыли. Я обернулся. Сумасшедший старик, застёгнутый на все пуговицы мятого сюртука махал нам вслед.
Птицей летит тарантас, запряжённый проворной ямской тройкой. Сызнова мелькают бесчисленные вёрсты. Опять передо мной сутулая спина возницы в драном зипуне. А в груди его зачинается та самая печальная ямщицкая песнь.
Унылы нескончаемые пустоши, что проносятся мимо. Мрачно свинцовое небо. Вся жизнь в такой момент представляется мне невзрачной пустошью, что высушили злые ветра судьбы. И оттого кажется жизнь столь же беспросветной как грозовое небо.
Капли косого дождя били по грязному стеклу маршрутки. Волглая одежда липла к продрогшему телу. Если бы вы могли только ощутить то отвращение, что испытываю я, когда приходится трястись мне в наших маршрутках! Повсюду пустые скучающие глаза. Гнетущая тишина иногда прерывается кряхтением или куплетами шансона, которыми отравлен разум любого водителя маршрутки. Отчего-то раздражает напускная вежливость одних пассажиров или нарочитое хамство других. Может быть, оттого, что за их вежливостью и хамством стоит лишь бездумное позёрство равнодушных друг к другу людей. Во время всего пути не покидает почти неодолимое желание побыстрее выбраться из пропахшего бензином и засаленными купюрами полутёмного мирка.
Кто-то сзади несмело тронул моё плечо.
- Передайте за проезд.
Через мгновение, не дождавшись ответа, ткнули кулаком в спину.
- Слышь, ты чё глухой? Деньги передай.
Старушка, что устроилась напротив, испепеляла негодующим взглядом.
- С утра уже нализался, - подытожила она, оставив от меня лишь горстку пепла. - А ещё книжки читает!
Из кармана моей балоньевой куртки предательски торчал томик Пушкина. Я неловко взял протянутую горсть нагретой чужим теплом мелочи и вручил её водителю. Импозантная девица, сидевшая рядом, брезгливо посмотрев сначала на классика, а уж потом на его читателя ретировалась на свободное кресло.
Тем временем старушка обратила свою излишнюю бдительность на происходившее снаружи.
- Товарищ шофёр, вы не туда повернули, - заверещала она.
- Бабка, сиди пока сидишь, - сердито проворчал водитель. - Я же тебя не учу щи варить. Пробка впереди. Здесь срезать можно.
Во избежание дальнейшей полемики он крутанул на полную ручку громкости радиоприёмника. Обшарпанный салон сотрясли знакомые, но вызвавшие непонятное волнение слова:
«Give me your answer, fill in a form
Mine for evermore
Will you still need me, will you still feed me
When I'm sixty-four?».
Подняв глаза я обнаружил, прикрученную над окном табличку гласившую: «Вас обслуживает водитель: Селифанов Н.В.».
В полном смятении я выскочил из маршрутки, когда та притормозила у ближайшего светофора.
Не судите строго, но на одно мгновение мне померещилось, будто это не моя жизнь! Разве жалкое прозябание заурядного путевого обходчика, которому уже за шестьдесят и есть моя одна единственная жизнь?! И в безнадёжно серый мир с октябрьской слякотью я попал случайно, по ошибке. За какие-то грехи выкинули меня из вечного мая и цветущей молодости. Или всё же прав начальник нашей станции, что любит повторять: «Не мы выбираем дорогу. Дорога выбирает нас»?
Сам не свой от таких мыслей я брёл не разбирая пути. Нахохлившиеся мокрые голуби смотрели мне вслед. Из луж выглядывало хмурое небо. Одной нескончаемой стеной тянулись грязные дома, переломанные заборы и голые скверы. Ноги невольно привели меня туда, куда ходили они уже не один десяток лет.
У подъезда на облезлой скамейке сидела под зонтом моя Дульцинея.
- Папа, я заждалась тебя! Где ты пропадал? - ласково сказала она и обняла меня за плечи.
И знаете, что я подумал тогда: может, дорога, по которой шёл я всю жизнь сделала верный выбор.
* В рассказе использованы фрагменты:
1) Песни «When I’m Sixty-Four (Когда мне будет шестьдесят четыре). Автор — Пол Маккартни.
2) Романса «Ямщик не гони лошадей». Авторы — Яков Фельдман (музыка), Николай фон Риттер (стихи).