Женщина

 Мне повезло встретить такого человека только раз в моей жизни. По правде сказать, я до сих пор думаю, что встретить подобных людей – это шанс один на миллион. И мне впервые удалось выбить такой лотерейный билет.
 Мне встретился человек, который отобрал от моей жизни два часа. И вроде, после встречи с этим человеком ничего не поменялось. Но у каждого есть история, которая бережно храниться в памяти. Которую мы периодически достаем из головы и размышляем над ней. Она, вроде, и не нужна вовсе, но мы к ней, почему-то, возвращаемся вновь и вновь.
 Я встретила эту женщину в поезде. Не помню, зачем я ехала и куда. Почему-то такие вещи всегда вылетают у меня из головы. Я помню свои мысли и ощущения тогда, помню, что меня раздражало, и отчего я хотела скривиться, но держалась из последних сил. А ехала я по работе, к друзьям, или просто от скуки мчалась в другой город – вспомнить не могу. Видимо, я действительно не приспособлена к реальному миру. Обычные люди должны помнить более значимые вещи. То, что я обычно игнорирую. Другие зовут это беспечностью и инфантильностью. Я зову это своей нормой: помнить чувства, не помнить банальное расписание.
 Вообще, у меня всегда было противоречивое чувство, относительно длинных поездок. С одной стороны, я всегда ждала их. Я не любила приезжать в пункт назначения, который означал завершение пути, но мне нравились сами дистанции, которые я преодолевала, не прилагая никаких усилий. Ехала я в машине, поезде или летела на самолете – время как будто замирало, а я оставалась в абсолютной невесомости, зная, что со мной ничего не произойдет. Путь – самое спокойное время. Тебе уже не страшно что-то потерять, ведь все, что ты мог оставить – ты бросил уже перед отправлением. Тебе не страшно начать заново жизнь или короткое приключение – ты это сделаешь, когда уже доберешься до места. В пути, несмотря на то, что ты находишься в замкнутом пространстве, ты абсолютно свободен. С другой стороны, я всегда вспоминала поездки со своей семьей, которые оставили неизгладимое впечатление в моей голове на всю жизнь. Всегда, куда бы мы ни направлялись и когда бы мы не ехали: путь становился бесконечным космосом – пугающим, а транспорт превращался в сжатую коробку, где я не могла дышать. Кислорода не хватало, а страх и ужас сковывали мое горло. В этой коробке всегда витало напряжение. Казалось, что если я один раз выдохну слишком глубоко, то вдохнуть уже не смогу, потому что пространство будет заполнено криками отца и матери.
 Выдыхала я спокойно только в своем одиночестве, хотя и в нем мне дышалось, как под толщей воды.
 Это был скоростной поезд до столицы. Когда мы садились в него, я не заметила эту женщину, когда мы выходили – я растворилась в музыке города-миллионника, его небоскребах, джазовых балладах медных проводов, похожих звуками на тромбоны. Единственное, что нас соединило – это длинная дорога, темное-синее вечернее небо, отпечатавшееся на ее лице, яркие электрические лампы в вагоне и кофе в картонных стаканчиках на пластиковом столе. Она сама начала свой рассказ.
 «Сначала я  боялась людей», - сказала женщина, глядя в окно. Тогда мы ехали в тишине уже тридцать минут и не проронили ни звука. Думаю, она не хотела банального разговора попутчиков. Я просто не любила, когда кто-то вмешивался в мои мысли. А потом она так внезапно начала говорить. «Сначала я боялась людей», - сказала она, взяв в руку свой стаканчик с приторным кофе. «Затем во мне поселилась злость. Она была необоснованной». Такой приторный кофе приносят только в поездах. Он отвратительный, но вместе с тем его любишь, потому что именно он ассоциируется у тебя с дальней дорогой. «Каждая встреча, каждый разговор с людьми пробуждал во мне ярость. Верите мне, или нет, но мое бешенство было настолько сильным, что мне становилось от него больно самой». Я верила, не вслушиваясь. «А еще хуже мне становилось в те моменты, когда я думала, имею ли я право злиться». Мои мысли остановились, я зацепилась за ее слова. «Я ведь не намного лучше других. Менее красива, чем кто-то. Я менее умна, чем кто-то. Имею ли я право хоть на что-то, если я «менее»? Я даже не могу претендовать на чье-то внимание к своей персоне. О том, что у меня есть право злиться на кого-то, даже речи не идет». Я сосредоточилась на ее ровном и спокойном голосе. Перебивать ее больше не хотелось. Даже в своей голове. «Я жила в замкнутом кругу. Боялась людей, ненавидела их, попрекала себя за это, винила в этом окружающих и снова начинала их бояться. Я не могла никому открыться, но хотела быть понятой. И я обижалась, когда мое молчание не понимали. Люди уходили от меня, считая, что я недостаточно открыта, даже не видя то, что я раскрывалась, как могла, и без того насилуя себя. Быть понятым – требует мужества. У меня его не было. Я не могла объяснить людям, чего мне не хватает, потому что считала, что недостойна даже думать о том, что могу что-то попросить. А люди воспринимали это как мою озлобленность. Собственно, моя тоска действительно превращалась в гнев. А потом я встретила его – женственного мальчика».
 Женщина замолчала. Впервые за время нашей поездки она перестала смотреть за окно и глянула на меня. Именно глянула. Через секунду она снова смотрела в окно, за которым небо становилось все темнее. Время близилось к ночи.
 Мне показалось, что моя спутница посмотрела на меня, чтобы проверить, слушаю ли я ее. Но едва ли потому, что ей нужно было видеть мою заинтересованность. Скорее, она наоборот предпочла, чтобы я ее и не слушала вовсе. Тогда мне так казалось. Поезд продолжал ехать. Я бы хотела отвлечься на свои мысли, но, как назло, в моей голове пропали любые темы. Если бы было можно, я бы сосредоточилась на равномерном стуке колес паровоза, но мы не в девятнадцатом веке. Мы ехали на скоростном поезде, поэтому единственное, к чему можно было прислушиваться – это к едва-слышному бегу ветра за окном. Кажется, я опять сидела в коробке без воздуха. Разве что, в этот раз она была просторней.
 «Я встретила этого женственного мальчика,» - она горько усмехнулась. Первая и последняя эмоция, отобразившаяся за те два часа пути на ее лице. «Мы познакомились случайно – через общих знакомых. Я тогда мечтала стать певицей и зарабатывать музыкой – пела в группе. Он был хорошим знакомым нашего клавишника. Мы встретились в репетиционном зале, а потом продолжали наше общение на набережных. Оказалось, мы оба их любили.
 Он был совсем не похож на мужчину. Это может звучать смешно или горько, но в нем жило абсолютное женское начало. Он был нежным, как цветы. Был ранимым, как будто у него была бумажная кожа – неуловимое касание – и порвется. Был наивным, как ребенок. А в его глазах как будто навсегда застыли слезы. Он был такой чуждый и отвратительный миру, к которому я привыкла. Он должен был меня раздражать до зубного скрежета, должен был быть мне противен до тошноты. Но подобное притягивает подобное, и он притянул. И стал моим солнцем.
 Он боялся людей не меньше и не больше, чем я. Мы оба дрожали, скрывая свои души. Но если в моей душе распускались цветы обиды, то в его – цветы жалости. Я ненавидела себя и весь окружающий меня мир. Он жалел себя и весь окружающий нас мир.
 Мы стали друзьями. Казалось, что мы разделили между собой все, даже не заметив этого. Мы вдвоем жили в своем мире, который существовал только между нами, но пытались не трогать и отгородиться от всего внешнего. Я пыталась защищать его, как могла. Пару раз дралась за него. Он же всегда интересовался моими проблемами, окружал меня заботой. Глупые знакомые, обычные люди говорили про нас, что мы «пара наоборот». Он был женой, а я хорошо справлялась с обязанностями мужа. Возможно, что так оно и было, только это было не важно. Мы любили друг-друга. Это не передать словами. Эта была болезненная любовь, не похожая ни на одну другую. Это не была дружеская любовь, это не была любовь брата и сестры, это не была страсть любовников или тепло мужа и жены. Когда-то я думала, что это любовь родителя и его чада, но кто тогда из нас кем был? Я ли была матерью, он ли был отцом. Наоборот? Это было сладко, мерзко-приторно. Нас постоянно преследовала токсичная боль, долго расползающаяся по венам. Казалось, что-то резало грудь изнутри тупым ржавым ножом. Не разрезало плоть, но оставляло отвратительно зудящие царапины, которые постоянно саднили. Мы оба не умели отдавать любовь. Мы умели только забирать ее. Поэтому жались друг к другу все сильнее, забирая все, что было друг у друга, сжигая самих себя дотла, но обнимались все сильнее, как два загнанных зверька. Только сверкали глазами на других. Два маленьких эгоиста.
 Мы жили вместе два бесконечно долгих года, воспоминания о которых уложились в кусочке памяти на два часа рассказа.
 Мы спали днем и творили ночью. Мы бегали в магазин под дождем, заказывали еду и ленились убирать квартиру. Он никогда не попрекнул меня за то, что я не стою у плиты и не трачу время на уборку. Он вообще меня ни за что не осуждал. Мы тратили время только на то, что приносило нам удовольствие. Мы тратили время на жизнь.
 Мы бесконечно смеялись и плакали, мы сидели на балконе от заката до восхода солнца. Мы гуляли по крышам летом, катались на машине зимой. Мы купались в озере голышом и принимали ванну в одежде. Мы крепко держались за руки в метро. Мы целовались под окнами церкви. Мы обнимались и курили в постели. Он уходил на кухню испечь что-нибудь сладкое, а я смотрела на него, не отрывая глаз, докуривая пачку. Он научился готовить мой любимый торт, несмотря на то, что этот пресловутый бисквит считался шедевром высшей кухни. Он целовал мои веки, когда мы засыпали. А я… Я так хотела сохранить своего мальчика. Я так хотела, чтобы он остался таким же светлым.
 Я никого не могла любить сильнее. Он никогда бы меня не променял. Я не думала, что умею любить кого-то сильнее, чем себя саму. Но он научил. Или показал, что я умею это, не знаю. Мне хотелось находиться с ним всегда, быть рядом каждую минуту. Я не могла нормально работать, потому что постоянно думала о нем. Я чувствовала себя мальчишкой, влюбившимся впервые. Я стеснялась рядом с ним, потому что боялась, что сделаю что-то не так. Но вместе с тем мне хотелось всегда оберегать его, давать ему все, что он просит. Я правда хотела отдать ему все. Но единственное достойное, что у меня было – это мои чувства к нему. Я отдала ему первые цветы своей любви, и он принял их с чуткостью и благодарностью, несвойственной мужчинам. Он бережно хранил мои чувства, даже словом не задевая их. Мне хотелось плакать от того, что он относился ко мне, словно к хрустальной вазе. Меня пугала его любовь, потому что никто кроме него не заботился обо мне так сильно. Никогда. Я бесконечно его любила. Это был единственный мужчина в моей жизни, от которого я хотела ребенка. Думаю, он был первым и последним таким. Я хотела подарить жизнь кому-то. И я так надеялась, что этот плод любви будет похож на отца. «Пожалуйста», - молилась я. «Пусть наш малыш будет похож на папу. Пусть вырастет светлым лучиком». Я молилась и просила за ребенка, которого не было.
 И я так и не забеременела.
 Вы знаете, что самые добрые люди умирают глупо? Почему-то судьба с ними всегда обходится абсолютно по-ублюдски. Добрые люди не умирают красиво, не умирают правильно и никогда не умирают от старости. Добрые люди умирают так, как будто они самые плохие игроки, и их нужно вывести из игры хоть как-то.
 Он всегда возвращался с работы в пять вечера. Но в тот день так не получилось.
 Их отдел задержали на работе в пять часов десять минут. В это время, буквально через четыре улицы мальчик, живущий в доме, окна которого выходят на узкую улицу, позвал в гости своего друга, который сразу же вышел из дома. В пятнадцать минут в другом конце города водитель такси зашел выпить чашку кофе, на что у него обычно уходило четыре минуты. Все работники кофейни знали этого мужчину, поэтому всегда готовили его кофе заранее. Но в тот вечер бариста, знающий водителя заболел, а на его место вышла новая девушка. Кофе не был приготовлен заранее, и ей пришлось готовить его при заказе. Водитель выпил сой напиток за семь минут, сел в машину и поехал. В это же время начальник, задержавший его на работе, закончил проверять сданную документацию и отпустил всех сотрудников по домам.  Задержал он только моего возлюбленного. Также в двадцать две минуты по улице в гости к другу шел мальчик. Такси и ребенок пересеклись в двадцать четыре минуты. Машина чуть не сбила мальчика, но вовремя затормозила и еще минуту ждала, пока он уйдет. Через две минуты с работы отпустили моего мужчину.
А в это же время мальчик уже зашел в гости к своему другу, где они решили выйти на застекленный балкон, окно у которого мама мальчика не могла починить уже месяц. Поскольку окно постоянно закрывалось, то его приходилось подпирать чем-то. Две недели назад книга, служащая для этой функции бесследно пропала и мальчик, вместо того, чтобы найти ту книгу, просто вечером подобрал кусок кирпича, валявшийся на дороге. В двадцать восемь минут он решил сократить путь, чтобы придти домой быстрее и пошел по улице, на которой стоял дом, в котором находились два мальчика. В тридцать минут он уже был рядом с этим домом. И в это же время два мальчика, стоя на балконе, поругались. Они кричали друг на друга и размахивали руками. В тридцать три минуты он проходил под балконом. В тридцать три минуты один из детей случайно махнул рукой, сталкивая камень, фиксирующий окно в открытом положении.
 Если бы мама починила его месяц назад, друг не перебегал бы дорогу в неположенном месте, водителю бы не пришлось ждать кофе, начальник не задержал бы отдел на работе, он бы не захотел срезать дорогу, или же еще тысяча из случайных, повлиявших на тот вечер факторов не случилась– то трагедии бы не произошло». Женщина замолчала. Я не хотела задавать ей вопросов. Вместо этого я слушала ее дыхание. Люди, которым больно, всегда дышат по-другому. Их дыхание дрожит. Она закрыла глаза. Сидела так с минуту. А потом сказала только пару фраз.
 «Скорая приехала через сорок минут. Они уже не могли спасти его, разве что зафиксировали точную дату смерти и в протоколе написали «несчастный случай».
 Я узнала о его гибели в семь вечера, когда мне позвонили, как единственному доверенному лицу».
 -Куда вы едите? – я чувствовала, что должна задать именно этот вопрос. Не знаю почему, но я уже тогда понимала, что наша встреча в поезде связана с ее рассказом. Она открыла глаза и внимательно посмотрела на меня.
 -Я еду на его похороны. Он всегда хотел, чтобы его похоронили именно в столице, хоть он там и никогда не был. – она смотрела на меня своим пустыми глазами. Нет. Она смотрела сквозь меня. Мне казалось, что у этой женщины глаза призрака. Большие и серые. Она смотрела в упор на меня, но едва ли меня видела. Мне хотелось отвернуться от нее, закричать или заплакать. В какой-то момент я просто осознала. Мне показалось, что я смотрю на приведение. Живое приведение, в котором нет ничего живого.
 Когда мы вышли из поезда, мы пошли в разных направлениях. Меня окунуло в громкую музыку города, шум дорог и духоту ночи. Она растворилась в толпе, как будто ее и не было. Хотя мне бы хотелось, чтобы она ушла под землю. Думаю, это казалось единственным правильным решением. Ее горе было настолько тяжелым, что давило ей на плечи, расходилось густым туманом и придавливало к земле всех. Казалось, если оно ее поглотит или своей тяжестью опустит в Ад – то это будет честнее, по отношению к этой бедной женщине.
 С этой истории прошло уже много времени. А может, мне так показалось. Месяц или год, я уже не помню. Это не так важно. Просто я совершенно случайно вспомнила эту женщину сегодня, когда хотела сказать одну-единственную фразу, а в итоге осеклась и замолчала на полуслове: «Я бесконечно тебя люблю».