В столице бушевали нешуточные страсти. Я проснулась с надеждой на лучшее. Точнее сказать – надежда проснулась внутри. И я былa несказанно рада. Так неожиданно просыпается город после беспробудной темени ночи. Так просыпается совесть, когда её совсем не ждут. Я решительно потянулась, включила свою любимую радиостанцию, ожидая услышать освещение событий, которыми кишели все средства массовой информации всю последнюю неделю. Но там звучал голос Земфиры. Она кого-то усердно искала, и судя по голосу – нашла.
Вышла я из квартиры с молчаливо-верным фотоаппаратом и с полной уверенностью изменить мир, и да – это не аллегория.
Город пропах свободой. Толпы людей на улицах, по лицу каждого из которых стекалась уверенность в победе. Эту уверенность я собралась запечатлеть сегодня.
Бывали дни, когда аппарат в моих руках по неизвестным мне причинам отказывался снимать что-либо. Я называла это творческим кризисом, усталостью, отсутствием вдохновения, но сегодня мне не пришлось работать. Всё за меня сделал кто-то другой. Вернее – другие. Всё вокруг само, можно сказать, насильно притягивало к себе окошко объектива и без остатка отдавалось ему. Слияние каждого отдельного лица, каждого взгляда, каждой улыбки с воздухом создавало симфонию свободы. Такую свежую, новую, пьянящую и до ненормальности безупречную. Когда слушаешь Арию Баха, кажется - завораживают отдельные ноты, останавливаешься на каждой, но без сожаления и стеснения следуешь за другой, третьей. До тех пор, пока не увидишь общую картину и не задохнёшься от радости. Примерно так же шторки объектива ловили и жадно проглатывали каждого отдельного человека и сразу тянулись за следующим, третьим, четвёртым.
Поздно ночью, уже дома, просмартивая фотографии, я поняла, что ни одного из тех, кто был на них, я не видела там, на площади. Будто их вчера и не было. Эйфория была, да. Было ощущение невесомости, ожидания. В ушах ещё с самого утра была Земфира, которая что-то там нашла. А ещё был серьёзный диалог. С кем-то. Возможно, с собой.
- Как тебе этот ракурс? Невозможно смотреть сквозь влажный воздух на дышащие облака и оставаться к ним равнодушным. Кажется, они особым ёршиком расчищают все внутренности, чтобы и мы были такими прозрачными и так же свободно дышали.
- Бывают исключения.
- Дети.
- Из кого, по-твоему, выросли преступники? Правильно, из тех же детей.
- Как предугадать и перекроить их на корню?
- Никак. Больше века назад в тихом австрийском городке родился симпатичный карапуз, в будущем - бог Третьего рейха. Он писал стихи, сочинял музыку, рисовал. Мечтал стать великим художником, но стал проклятием нескольких поколений.
- Да. Был такой. Ничего не боялся.
- Чего именно?
- Скажем, божьей кары.
- Атеист не страшен. Он всего-то не верит в существование бога. Страшнее фанатичная вера в себя.
- Досадно, что мир вокруг доступен и им тоже. Тем же тиранам.
- Что прикажешь, их мироощущение не украсть.
- Не верится, что человек, понимающий искусство, может вырасти в гитлера.
- Может. Опыт показывает, что может. Я более того скажу, никто сегодня не может утверждать, что было бы хуже - Гитлер-художник или тот, что был.
- Очевидно, подвох в том, кто бы занял тогда его место. Но даже включив воображение на всю мощь сложно представить более жестокого кандидата. Хотя я их называю больными. Жестокость своего рода неизлечимая болезнь. У всех в некоторой степени присутствующая. Как раковые клетки. Они есть у всех, но ставят диагноз тем, у кого они прогрессируют.
- У меня свой подход.
- Какой же?
- Допустим его приняли бы в художественную академию.
- Если бы да кабы?
- Да.
- И что дальше?
- Он бы чудил точно так же, но уже на полотнах. Изображая антисемитизм во всех красках и формах. А что дальше? Дальше - всё по твоему сценарию. Какой-нибудь потенциально больной идеей шитлер, или даже несколько, подхватив волну, начали бы разрастаться изнутри опухолью жестокости. И кто знает - могло быть и хуже.
- Как спасаться от них? И не заразиться болячкой? Должен быть рецепт.
- Свободой.
- Свободой? Пафосно. И непонятно.
- Сила в большинстве. Когда нет страха. Совсем. Когда нечего терять и есть что получить. Когда есть воля получить свободу. Все эти отдельные воли большинства в сумме и есть свобода. Именно то, что ты сейчас наблюдаешь через свой объектив. Вот прямо сию секунду.
- Всё равно не совсем понятно.
- Свобода – черта, за которой можно найти потерянную связь с небесами.
А ещё. А ещё свобода – это:
Облачный дым под крыльями самолёта. Такой же близкий и такой же недосягаемый.
Расслабленные мышцы. Такая внутренняя нирвана.
Её, как и здоровье, не чувствуешь, когда есть.
Для рыб – вода, для нас – воздух, для марсиан – отсутствие воздуха.
Свобода – отсутствие зависимости от отдельных аргументов. Продажа на аукционе всех своих ролей «функции от чего-то».
Вернёмся в мою комнату, где я поздно ночью, листая снимки, вглядывалась в каждое отдельное лицо, взгляд, пыталась вспомнить, но безрезультатно. Неужели я была так поглощена полемикой с собой? Но это абсолютно не важно. Запомнилось ощущение. Ощущение прозрачности только что прочищенных изнутри ёршиком душ. Лёгкость. Блаженство. И целый ряд подобных недоговаривающих до конца слов.
- Суммарная воля на свободу и есть свобода, да, – сквозь пелену сна пробилась последняя мысль. - Не её ли искала Земфира?
Я засну. А на следующее утро город проснётся более лёгким, прищурившись взглянет на небо, потянется, сбросит с себя туманное одеяло, смоет с себя утренним прохладным дождём остатки несвободы и осторожно разбудит всех и каждого.
Я засну, а завтра все будут говорить про бархатную революцию. Про революцию терпимости и любви. И только прозрачные облака спросят недоверчиво: «Это ли есть свобода?»
Апрель, 2018.