Шесть миллионов
(очерк)
Мне оттого так нехорошо, что я много понимаю.
Андрей Платонов
Отгремели фанфары очередного съезда КПСС, отрапортовали труженики о своих достижениях вождям нации, приняли на себя новые обязательства, еще тяжелее прежних, и разъехались восвояси. Члены Политбюро, крайне уставшие от дум о судьбах страны, облегченно вздохнули и удалились на отдых по заповедникам и дачам. Сколько там было выпито – не нам судить, нам столько вовек не выпить, мы же не вожди.
Съезд-то закончился аккурат перед посевной, чтобы загодя республики могли распланировать очередной рекорд урожайности вкупе с запланированным пополнением закромов родины. Все, конечно, знали, что у родины есть закрома, только никто никогда их не видел, как и многие другие священные и сакральные вещи, типа «единого порыва», «нога в ногу» и «семимильных шагов», таящие в себе большую опасность порвать штаны.
В СССР всякое обязательство вольно или невольно на себя принятое, в ту же минуту считалось выполненным. Поэтому рядом с гостиницей «Россия», прямо на повороте на улицу Баранова появился огромный транспарант с пугающими ярко-красными цифрами – «6000000». Нигде не было даже приписки, о каких миллионах идет речь, но любой прохожий понимал, что о тоннах хлопка. А умный прохожий понимал и другое, что из республики решили выжать все возможное и невозможное, а значит, плохи дела в великой стране. Тогда, в той жизни мало, кто мог подумать о простой колониальной жадности метрополии – не использовались такие слова, явление было, а слова не было. Если вы вспомнили анекдот на эту тему, то его я и имел в виду.«Что-то есть, а слова нет». Как советский журналист я умею показывать фигу в кармане.
Учебный год для студентов начался, как обычно, с сельхозработ. В провинции и в кишлаках школьники гнули спины на полях девять месяцев в году, хотя законодательно детский труд был запрещен, но как удержишь пионеров, которые так и норовят помочь взрослым в построении коммунистического общества? Из больших городов на поля тоже выгоняли всех, кто только мог держаться на ногах, но, не буду врать, только на сбор хлопка. Студентов же держали в колхозах до самого конца – практически, до нового года. До того самого времени, когда хлопок уже переставал раскрываться и тогда приходилось собирать курак – зеленые коробочки. Курак никому нужен не был, это понятно, но куда девать энтузиазм молодой поросли советского общества, если они так и норовят поработать бесплатно.
Студентка последнего курса музыкального училища Нина Старцева училась игре на скрипке. И удавалось это ей так хорошо, что друзья нежно называли ее между собой чудесным именем – Паганиния и немного завидовали. Ах, как она играла! Стоило ей только прижать к плечу скрипку, как мир переставал существовать. «Аве!» - пела скрипка, и ярко голубые глаза музыкантши становились огромными на бледном лице, и словно видели что-то вдали, недоступное всем остальным, но такое прекрасное и влекущее. И уж поверьте, что это было совсем не то светлое будущее, гарантированное депутатами съездов КПСС. У них были свои планы, которые обычно шли вразрез с нормальными человеческими мечтами и желаниями.
В тот день Нина пришла домой рано и с порога бросила отцу, заготовленную фразу, которую обдумывала всю дорогу до дома:
- Нас отправляют на хлопок. Ты можешь сделать хоть что-то, чтобы мне не ехать?
Еще утром они всей группой ходили к декану с просьбой освободить музыкантов от сельхозработ, потому что для музыканта прежде всего важны руки.
- А я что могу сделать, - ответил декан, - хирургов из Мединститута тоже отправляют. В этом году даже освобождение невозможно получить. Поэтому сразу предупреждаю, кто не поедет – того отчислят из училища.
Он не сказал, что тоже дорожит своим рабочим местом, но все и так поняли. И поэтому возражать не стали, а грустно разошлись по домам.
И вот теперь Нина Старцева робко пыталась восстановить справедливость и защитить свои несчастные руки, которые в ином буржуйском государстве были бы оценены на вес золота. Но не такой была социалистическая реальность, в которой все, прежде всего, были равны. Мало ли, какие у тебя таланты, но ты советский человек и твоя обязанность быть вместе со всеми там, куда тебя пошлет партия.
Отец Нины, пламенный коммунист и убежденный сторонник патриотического воспитания, ответил так:
- Тебя, дочка, страна учит бесплатно. А почему? А потому, что наше общество самое справедливое в мире и если ты хочешь быть музыкантом, то тебе предоставили для этого все возможности. И только об одном попросили – помочь собрать урожай. Заметь, тебя учат лучшие профессионалы, а денег за это не берут. Вот, чтобы ты делала при капитализме? Стала бы музыкантом? Да никогда. Тебя бы заставили трудиться на заводе за копейки, а не справилась бы, то выгнали на улицу, и ты оказалась бы – безработной. Ты знаешь, что безработные там умирают с голоду? Так что, будь благодарной и поезжай. Труд сделал из обезьяны человека, поэтому никакой труд не постыден! И для советского человека является самой большой радостью и главным смыслом жизни.
Может быть, он сказал все это другими словами, но с тем же смыслом. Потому что не мог сказать иначе, точно так же, как и декан. И Нина устыдилась своей слабости и недостойного поведения, и не могла не устыдиться, ведь она была комсомолкой.
Где-то здесь и проходит грань между рабской покорностью и истинными убеждениями, в те времена обе эти крайности пребывали в удивительном синтезе, часто замещая и дополняя друг друга. И до сих пор бывшие советские люди не могут вытряхнуть из своего сознания этого искусственного монстра и продолжают подменять собственную свободу идеологической жвачкой, оправдывающей бездействие, косность и покорность бичам.
Когда студентов вместе с раскладушками, одеялами и рюкзаками разместили в открытых грузовикам, среди них уже не было слышно недовольного ропота, и в груди каждого расцветала уверенность в правильности выбора, дающая свежие ростки патриотизма и стремления к созидательному труду. «Родина сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!».
Все-все были здесь – и нинина близкая подруга Лена Томилина, и красавец с вокального отделения, будущий оперный певец Рустик Мурадян, и даже пианистка Милочка Каримова с пороком сердца. И правильно, революционная идея, замешанная на мировом пожаре и последующем всеобщем равенстве, всегда делает больных здоровыми, слабых сильными, а умных – глупыми. «Мировой пожар в крови, господи, благослови».
Пока трудовой отряд трясется на ухабах и распевает песни, про «любовь, комсомол и весну», я хочу обратить ваше внимание на пейзаж. Он весьма характерен для того времени – хлопковые поля, бело-коричневые, утомительно однообразные. Нет больше ни лугов, ни садов, каждый свободный сантиметр земли засеян хлопком. Не видно ни овец, ни коров, ни какой-то другой живности. Поля уже политы десикантами, дефолиантами и готовы к сбору. А вон и кукурузник пролетел, таща за собой шлейф распыленного яда. Химизация сельского хозяйства – наше все. Это новое направление пропагандируют, изучают в школах, гордятся им, называя спайкой науки и сельского хозяйства. Поля попросту отравлены, ну и что? Хлопок же не едят. Это потом, после краха империи, власти республики ужаснуться количеству инвалидов по рождению в сельских областях и кишлаках. Ужаснутся количеству онкобольных и низкой продолжительности жизни. Но уже не сумеют оздоровить землю. Кто знает, сколько времени понадобится на выведение ядов из почвы и восстановление Арала, ведь вода Сырдарьи теперь до него не доходит, а полностью растаскивается по полям. Уже подумывают и реки Сибири к нам повернуть. Но пока в нашем лексиконе еще не существует слов «экологическая катастрофа», а только лозунги о «человеке, покорившем природу». Я очень хочу, чтобы природа отомстила этим самоуверенным болванам, за попытки ее покорить, а по сути – убить.
Студентов разместили в бывшей конюшне. Просто подмели немного и расставили раскладушки в стойлах. Лошадей к тому времени уже не было. Это животное слишком много ест, а где брать траву на прокорм, если для хлопка места мало? Так что, студентам повезло, конюшни оказались свободными. Конечно, ни нормального освещения, ни отопления там не было, но председатель – добрый человек, лично принес керосиновую лампу и велел установить печку, даже на уголь расщедрился. И главное, приказал повесить над входом кумачовый лоскут с великими словами, когда-то принадлежащими Сократу, но постепенно сменившими авторство: «Кто хочет работать - ищет способ, кто не хочет - ищет причину». Нет это считалось прямым плагиатом, ведь у Сократа не было слова – «работать», а у Брежнева было.
- Добро пожаловать, - говорил председатель. – Размещайтесь, обживайтесь. Приходите в клуб, у нас по воскресеньям кино привозят. Танцы бывают. Если кто-то хочет книжки почитать, то при школе есть библиотека. Но сначала нужно хорошо работать. Норма на человека – сорок кило в день. Кило стоит четыре копейки, на эти деньги вас будут кормить.
Теперь я уже знаю, что норма для чернокожего раба в Америке составляла всего восемнадцать килограммов хлопка в день, но они, все равно, умирали от непосильного труда.
Так и пошло, едва рассветало, студентов будили, кормили завтраком – граненый стакан какао на воде и кусок серого хлеба - и отправляли в поле до обеда. В обед выдавали жестяную мисочку супа и еще один кусок хлеба. Но пока не закончились продукты, привезенные из дома, никто голода не испытывал. Многие взяли с собой немного денег, и, хотя, в магазине купить было нечего, но дехкане с удовольствием продавали и яйца, и картошку за бесценок. Закончился сентябрь, клонился к концу и октябрь. Несмотря на огромные усилия, норму почти никто выполнить не мог. Хлопчатник такая странная культура, которая плодоносит несколько месяцев подряд. Рано утром, по вновь побелевшим полям проходит комбайн, а работников отправляют за ним следом собирать ощипки, чтобы ни одного кусочка ваты не пропало. Не подскажете, какое расстояние нужно пройти и сколько сделать движений руками, чтобы набрать сорок килограммов ощипок? И заканчивается эта волокита только с первыми заморозками.
Невыполнение дневного плана отражалось на рационе – очень правильная воспитательная мера. Но и она не может заставить человека сделать что-то из ничего. Хорошо хоть местные жители старались подкормить невольников.
Однажды пришла в конюшню женщина в национальной одежде и сильно коверкая слова, сказала:
- Девочки, меня зовут Мамлакат-апа, я вам немного поесть принесла.
И протянула горку лепешек, завернутых в платок, и корзинку с помидорами. Но принесла она не только продукты, а еще и страшную новость – в соседнем колхозе убили девушку из города. Такие вещи происходили почти каждый год, но об этом обычно умалчивали, потому что в социалистической стране не бывает убийств и изнасилований, только – мир, май и дружба.
- Как же так, - воскликнула Лена, потрясая в воздухе надкушенным помидором. – Мы же помогать приехали. Как же они могут?
Помидор напоминал кусочек красного знамени и исходил соком, стекавшим по грязной руке, словно капли водянистой крови.
- Это случайность, - пробормотала Нина, - плохие люди есть везде, но хороших больше. Это случайность.
- Я хочу домой, - заявила Лена и заплакала. – Я больше не могу.
- А ты вспомни Павку Корчагина, - посоветовала Мила. – Как он строил узкоколейку. Ему небось хуже, чем нам приходилось. Даже стыдно такие слова от комсомолки слышать – еда есть, крыша есть, даже кино показывают.
Про кино она, конечно, зря сказала. В целях безопасности студентам запретили появляться в клубе, а в баню они теперь ходили под прикрытием бригадира и преподавателя истории, которого специально для этой цели командировали из Ташкента.
Холодало. Зарядили унылые ноябрьские дожди. По утрам Нина с трудом поднималась, и под аккомпанемент непрерывного кашля, раздающегося в конюшне – все уже успели простудиться, натягивала кирзовые сапоги на два размера больше и непросохшую с вечера брезентовую куртку. Куртки и сапоги были подарком шефов. В те времена было очень распространено шефство крупных предприятий над учебными заведениями. Передвигаться между кустами хлопчатника становилось все труднее, потому что мокрая земля налипала на сапоги, делая их невыносимо тяжелыми. По-хорошему, следовало бы уже прекратить бессмысленную работу и отпустить добровольных помощников, а по сути несчастных заложников государственных амбиций по домам. Но свыше поступило распоряжение – не рапортовать о конце хлопкоуборочных работ, пока не наберутся все шесть миллионов тонн, обещанных родине. А то, что они не наберутся ни при каких условиях, руководство республики знало прекрасно, но сознательно отдаляло приближающийся день позора. Сводки с полей напоминали сводки с фронта, каждый вечер люди прилипали к экранам телевизоров, надеясь, что безумие закончилось, и страна больших и малых побед, наконец-то, вспомнит о своих детях, которых уже три месяца держит в условиях, приближенных к лагерным. Но до того ли руководству страны, одной ногой стоящей в коммунизме? Хлопок – стратегический продукт, из него делают порох. А ведь столько войн еще нужно начать и выиграть их. А вы, наверное, думали, что из хлопка делают ситец? Может быть и делают, только никакого ситца граждане республики в глаза не видели уже много лет. Как не видели и ваты. Ситец в то время поставляла Индия. Зато страна самозабвенно участвовала в военных конфликтах по всему миру и, как мы знаем, через несколько лет радостно влезла в афганскую авантюру.
Однажды утром Нина поняла, что не может сжать руки в кулаки. На каждой ладони зрел странного вида нарыв, а кожа вокруг была сизо-красной от воспаления. Она бросилась к бригадиру с просьбой не отправлять ее на поле.
- Ээээ, - сказал он, грозя корявым черным пальцем, - платье красивое носить хочешь? Вон оно, на поле. Или собирай.
Она сунула ему под нос ладони.
- Эээ…, какой рабочий человек не имеет мозоль? Вон йодом помажь и иди.
В тот день выпал первый снег, и вдоль посадок шли люди с веревками, чтобы сбить снег с кустов хлопчатника и очистить рабочее место. Нина, морщась от боли, натянула грубые перчатки, да так и осталась стоять столбом, не имея сил нагнуться.
- Паганиния, ты чего? – окликнул ее кто-то с соседнего ряда.
- Мне плохо, - ответила она удивленно, будто не веря собственным словам. И мягко села на землю. Никогда еще ей не приходилось чувствовать такую слабость, виной которой была не только болезнь, но и недоедание.
Раны на руках между тем наливались желтоватым гноем и к вечеру обе ладони вместе с пальцами превратились в сплошной нарыв. А от них потянулись прямо к локтям тонкие красные полоски. Если вы еще не знаете, что это такое, то я объясню – это начало сепсиса. Прибавьте еще температуру, прыгающую от максимума до минимума, и вот примерная картина того, что произошло.
Ночами она не могла спать и все стонала, мешая спать и другим, а утром вместе с другими отправлялась на поле, где не могла работать, потому что все плыло перед глазами. Как часто в такие моменты человек вдруг понимает, что никому не нужен, потому что другие тоже измучены до крайней степени и трудно требовать от них внимания. И осознав это, ты замораживаешься внутренне и перестаешь сопротивляться, оставляя себе лишь бессмысленность заводной куклы. Так умирает надежда, а после нее уходит и человек.
Еще два дня Нину не хотели отправлять в город, но потом сжалились, дали ей в попутчики подругу и пешком через поля отправили на станцию. Да, и справку с печатью дали, что мол, не дизертиры это, а просто девочки-студентки, и отпущены с работ по болезни. То есть по закону.
- Значит так, - сказал бригадир, - идете прямо, через поля, вон в ту сторону. Километров пять будет. Там будет товарняк, доедете до города. Не забудьте бумагу показать, чтобы взяли вас. И поторопитесь, темнеет уже.
Сыпал мелкий снег, и ноги скользили по раскисшей земле, и страшно было шагать темнеющими пустыми полями. Но еще страшнее было встретить недоброго человека. И только тайная радость, нехорошая маленькая радость, недостойная трудового советского человека придавала силы для преодоления этого пути.
- Паганиния, - говорила Лена, - какое же это счастье, что мы вырвались. Я бы и дня лишнего там не выдержала. Я, наверное, не стойкая, но не всем же быть героями. Пусть я не буду героиней, разве страна от этого что-то потеряет?
А Нина просто боялась упасть, понимая, что ни за что не поднимется из этой липкой грязи, если упадет, потому что руки не слушаются. Ей было уже не до страны, не до патриотических мыслей, и не до призывов. Стране к тому времени оставалось просуществовать пятнадцать лет. Это маленький срок, почти мгновение. Можно было уже тогда сказать, что государство мертво, если бы не тщательно создаваемые иллюзии на металлических каркасах. Это было единственным, что создавалось с любовью и на века.
Когда они дошли до станции уже совсем стемнело. Обходчик подсадил их на площадку высокого опечатанного вагона и велел держаться крепче. Лена то могла держаться, а вот несчастная Паганиния, лишь оперлась локтями на ограждения и прижалась боком к стенке вагона, рискуя каждую минуту вывалиться. Так они и ехали до города под ледяным ветром, а совсем рядом лязгали и грохотали сцепления и вспыхивали в свете семафоров металлические лепестки «гармошки». Когда я представляю эту картину, то эпохи словно путаются в моей голове. Описывая конец двадцатого века, я вижу перед глазами его начало, словно время на целых сто лет остановилось в советской империи по чьей-то злобной воле.
Врач обработал ладони и вскрыл нарывы, а также дал Нине больничный на целую неделю, по истечении которой ей настоятельно рекомендовалось вернуться в колхоз. А что вы думаете, и вернулась бы, но двадцать пятого декабря республика рапортовала о выполнении плана. Шесть миллионов тонн хлопка были отправлены вагонами вглубь страны и больше никто их никогда не видел. История умалчивает о том, что пришлось выпотрошить все матрацы и курпачи, даже ватные халаты, чтобы набрать такое количество хлопка сырца, умалчивает и о том, что пришлось приписать какую-то часть. Хотя нет, потом о «приписках» было открыто уголовное дело. Недодали молоху жертв.
Наша героиня не умерла, хотя и прошла через физические муки и закончила навсегда свою музыкальную карьеру. Миле Каримовой повезло меньше. За два дня до окончания хлопковой каторги, она просто упала среди кустов хлопчатника и пролежала так на мерзлой земле почти час, пока ее не нашли. Слабое сердце не выдержало нагрузки. Умерла она в грузовике, не доехав пары километров до больницы.
Сколько всего было жертв в тот год по всей республике никто не знает. Но я думаю, что немало. И умирали все больше молодые люди, потому что взрослые могут постоять за себя, а оболваненные идеологией дети – нет. Они лишь гнутся и ломаются, испытывая давление и со стороны государства, и со стороны собственных родителей, ничему не научившихся на собственном опыте, и до сих пор питающих извращенную любовь к режиму, для которого жизнь отдельного человека никогда ничего не значила.
Развал системы оставил республику на грани голодной смерти. Самый последний урожай хлопка 1990 года уехал по известному маршруту, но за него уже никто не заплатил. Как не заплатил за полумертвый Арал, за полное уничтожение животноводства, за отравленную землю, за испорченный генофонд, за пытки рабским трудом, за тысячи разбитых жизней и за весь тот социализм, который на самом деле являлся всего лишь самым бесчеловечным и потребительским отношением метрополии к своим колониям.