Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1374
Профессор, признайтесь, вы ведь не ждали мелодрамы? Ее не будет. Редкие и недолгие встречи отца и сына, свойство человеческой, а тем более детской памяти забывать тех, кто не мелькает все время перед глазами, неизжитая ревность Джорджа Мюррея, с которой он так и не смог справиться, были причинами сложных отношений двух Фредериков. Профессор Декарт был превосходным учителем и умел справляться с толпой сорванцов, но с Фредди он имел мало успеха. До конца он так и не осознал, что у него есть сын, и относился к нему как к еще одному племяннику – искренне любил, по мере сил заботился, был добрым и понимающим другом, однако настоящей ответственности избегал. Он слишком хорошо понимал, что не имеет никаких прав на сына, и вел себя так, чтобы не вызвать у него напрасных надежд. Но когда Фредди понял, что отца вполне устраивает все как есть и он не собирается за него бороться, то почувствовал себя обманутым и брошенным. Так что периоды взаимной приязни у них то и дело сменялись отчуждением. Довольно долго они даже не знали, как друг друга называть, и перескакивали с «ты» на «вы» и обратно. И если кузен уже в лето знакомства позволил называть себя «Фредди», то первое «отец» сорвалось у него с языка только через год, да и то в письме. С моими родителями он освоился не в пример быстрее и чуть ли не в первый вечер стал звать их «дядя Макс» и «тетя Клеми».
Больше всего их отношения напоминали плавание Одиссея между Сциллой и Харибдой. Нельзя было сразу же открыто назвать Фредди сыном, потому что это могло повредить мальчику, навлечь на него презрение окружающих. Однако нельзя было и прятать его от всей Ла-Рошели, Фредди первый бы этого не простил. Конечно, «тайна» профессора Декарта стала известна в городе очень скоро. Он всегда был фигурой заметной и уязвимой для людской молвы, и о нем вволю посудачили. Но, как он и предполагал, приоткрывшаяся завеса над его личной жизнью даже добавила ему баллов в глазах горожан. Роман с красивой и знатной женщиной, родившийся ребенок, трогательное знакомство сына с отцом через двенадцать лет – все это вызывало любопытство и сочувствие. Он стал выглядеть не настолько не от мира сего, как раньше, прозвище «Великий инквизитор» было забыто, теперь его уже не так боялись, но уважать ничуть не перестали, и, пожалуй, в отношении к нему появилось больше теплоты.
Только Фредди всегда судил его очень строго и не прощал ни одного промаха. Кузену, конечно, было нелегко. Две силы тянули его в разные стороны: он очень хотел быть британцем, хотел быть Мюрреем, но понимал, что никогда уже не сможет чувствовать себя в этой семье так же свободно, как до рокового майского дня 1893 года. Он примерял к себе другую судьбу и порой думал о переезде к настоящему отцу. Не то чтобы ему хотелось переселиться из Лондона в провинциальный французский город, но тогда хотя бы не придется больше лгать! Профессор Декарт на эмоциональные, нетерпеливые и порой истеричные письма сына неизменно отвечал, что будет рад, если они станут жить одной семьей, но призывал пока не спешить. Говорить о чем-то будет возможно, только если эта идея найдет понимание у матери Фредди и у Джорджа Мюррея. Фредди жаждал действия, он был бы, наверное, удовлетворен, только если бы профессор Декарт явился за ним к Мюрреям как опереточный герой плаща и шпаги, под покровом темноты. А вместо этого отец предлагал ему какой-то жиденький кисель учительских наставлений!
В тот год, когда Фредди исполнилось пятнадцать, мучения его достигли апогея. Отношения с Джорджем Мюрреем становились все хуже, а мать баловала его все сильнее, стараясь возместить сыну своей любовью и заботой недостаток отцовской любви. И мальчик в какой-то момент, как говорится, «потерял берег». После одной особенно ужасной ссоры доведенные до отчаяния Мюрреи согласились списаться с профессором Декартом и обсудить усыновление.
Они условились встретиться вчетвером на нейтральной территории. Не в Англии и не в Ла-Рошели. Выбрали не помню уж какой городок в Бельгии. Профессор Декарт был готов хоть завтра официально признать себя отцом Фредди и, если надо, увезти его с собой. Хотя подписывать документы они на этой встрече не собирались, он даже захватил выписку со своего банковского счета на случай, если Мюрреи воображают, что он беден как церковная мышь и не сможет дать сыну образование. Он предупредил Максимилиана и Клеми, что если они договорятся, он откажется от апартаментов и поселится с Фредди на улице Вильнев. Оставшиеся школьные годы Фредди провел бы в лицее Колиньи, а потом его ждали бы либо Политехническая школа в Париже, либо Академия изящных искусств, смотря что в нем бы перетянуло – способности к точным наукам или страсть к живописи.
Намерения у него были серьезнее некуда. Но Мюррей противопоставил ему один-единственный довод. Процедура перехода ребенка от одного отца к другому поставила бы в ужасное положение его мать. От нее потребовалась бы подпись под унизительным признанием. И, выслушав профессора Декарта, Мюррей тихо произнес: «Суд Соломона». – «Как вы сказали?» – не расслышал дядя Фред. Мюррей презрительно усмехнулся и пояснил: «Вам, Декарт, всегда было на нее плевать. Да только я не позволю провести ее через этот позор, а потом разлучить с сыном. Лучше я еще немного потерплю в своем доме этого бешеного зверька, хотя, Бог свидетель, удовольствия мне это не доставляет. Пока он учится в школе, все останется как есть. А потом делайте с ним что хотите, он тянется к вам, потому что вы одного поля ягоды».
И профессор Декарт согласился с его доводами и отступил. Что ему еще оставалось делать? Но Фредди пришел в ярость, он топал ногами и кричал, что вот теперь отец от него отказался, струсил, нашел удобный повод ничего не менять в своей жизни и все его слова были ложью и лицемерием... Дядя вернулся из Бельгии, как бы теперь сказали, в состоянии «грогги». Мать посмотрела на него и сказала, что ни в какие апартаменты его не отпустит, он останется на улице Вильнев. Он не стал спорить – чувствовал, что с ним происходит что-то скверное. Так и оказалось, это был сердечный приступ - первый и, увы, не последний. Но когда он немного отлежался, сразу переехал обратно в апартаменты и опять вернулся в лицей.
Фредди долго ему не писал и вдруг приехал на пасхальные каникулы, когда его совсем не ждали, – пристыженный, непривычно тихий. Профессор Декарт его, конечно, простил. Они договорились ничего не предпринимать до окончания школы, но снова обсудить это, если Фредди захочет учиться в каком-нибудь французском университете. Ну а когда он станет совершеннолетним, то сможет сам выбрать, под какой фамилией, в какой семье и в какой стране вступить в самостоятельную жизнь.
Вы уже догадываетесь, что он выбрал. Он остался в Англии, поступил в Королевскую академию искусств, у него быстро появились связи в высшем обществе и первые заказчики, так что менять имя было уже поздно. Фредди Мюррей уверенно ступил на свою дорогу, и эта дорога повела его в другую сторону – от каникул в Ла-Рошели, от зова крови, который он, несмотря ни на что, испытывал, от нас и от отца, который все понимал и ни за что его не осуждал.
Эти двое, как неоднократно отмечалось, были очень похожи внешне – такими стойкими оказались гены Картенов. (Замечу, что мой собственный внук Жан, названный в честь Иоганна Картена, поражает меня сходством со своим прапрадедом, от которого его отделяет больше века.) Было у них и внутреннее сходство, и оно при близком знакомстве с обоими очень чувствовалось. А вот во внешних проявлениях они были абсолютно разными людьми.
Фредерик-старший вел аскетическую жизнь и совсем не тяготился ею. Он не любил лишних вещей, уют для него равнялся чистоте и порядку, и апартаменты его в этом смысле вполне устраивали. Даже собственных книг у него было относительно немного – общественную библиотеку он находил удобнее для работы, чем домашний кабинет. Одежды было еще меньше. В Ла-Рошели он не покупал и не заказывал себе ничего нового и донашивал костюмы, оставшиеся с парижских времен. Впрочем, с годами его фигура мало менялась, а одежду он носил аккуратно, отдавал в починку и чистку регулярно и поэтому оборванцем не выглядел.
Он был лишен снобизма. Вхожий практически в любые двери в Ла-Рошели, он из высшего общества запросто перемещался в совсем другое и мог после заседания в мэрии, к примеру, пойти обедать с двумя унылыми репортерами городской газеты, которых все сторонились, а он их жалел, подбрасывал им новости и даже учил их ремеслу! Его неукротимый научный и общественный темперамент был притчей во языцех для всего города, а его политические и религиозные взгляды ставили в тупик и реформатов, и католиков, и либералов, и консерваторов. Я уже говорил, что в Париже в 1880е годы он примыкал к левым республиканцам и разделял взгляды основателя и первого вождя этой партии Леона Гамбетты. Партия потом неуклонно правела, а он оставался на месте. Для нашей провинции эти взгляды считались слишком радикальными, несмотря на то, что выходцем из той же партии в те годы был президент Карно. Во времена дела Дрейфуса профессор Декарт был страстным дрейфусаром. В прошлом и сам жертва судебной предвзятости, он твердо верил в невиновность Дрейфуса и сумел перетянуть на эту сторону немало людей, хотя поначалу нажил множество врагов, имел очень неприятные беседы с людьми, от которых зависел успех его работы по спасению городских памятников, и даже едва не был уволен из лицея.
Как общественный деятель он отличался редкой последовательностью и смелостью. Злые языки утверждали: ну конечно, легко не бояться, если вам нечего терять! Научные заслуги при любом повороте судьбы уже неоспоримы, главные книги написаны, лишиться службы в шестьдесят пять лет не страшно. Даже семьи, за которую можно поволноваться, нет и не было. А я бы заметил, что объяснение «нечего терять» к нему применимо, но совсем не в том смысле, который вкладывали злые языки.
Настало время наконец это сказать. У профессора Декарта была странная судьба, прожитая не совсем так, как он вначале собирался. Он говорил (и писал в «Истории моих заблуждений»), что никогда не хотел для себя обычной жизни, боялся ее, потому что лет с пятнадцати, а то и раньше, чувствовал в себе что-то такое, что необходимо было сберечь, выносить в тишине и одиночестве, вырастить, посвящая этому всего себя без остатка, и только потом отдать миру. Его отец в минуту откровенности рассказал сыну о своих юношеских мечтах, от которых пришлось отказаться ради семьи, и впечатлительный подросток сделал для себя выводы. Его страх перед жизнью был страхом живого зерна перед жерновами.
Фредерик остро чувствовал ограниченность своих сил и времени, особенно после череды ранних смертей в его семье, и понимал, что его хватит только на что-то одно. Поэтому выбрал для себя разреженный воздух университетской науки. Но желание необыкновенной судьбы неожиданно отбросило его от социальной «нормы» на противоположный полюс, и ему выпала настоящая мужская биография – многие ли из его современников-историков могут похвастаться подобной? Воевал, был тяжело ранен, искалечен, видел Париж, потопленный в крови в майские дни 1871 года, испытал клевету, тюрьму, суд и многолетнее изгнание. Пережил по-настоящему страшный роман, который едва не разрушил его личность и не лишил рассудка. Падал с верхней ступени карьерной лестницы и все начинал сначала, и снова падал, и снова начинал.
Если б только об этом заранее догадывался мечтательный книжный мальчик из Ла-Рошели! Как знать, не предпочел бы он вовремя жениться, завести детей и прослужить полвека в лицее преподавателем истории или французской литературы, пописывая на досуге заметки о местных древностях? В «Истории...» он ведь говорит и об этом, в том самом куске, который я цитировал, когда писал об его мыслях накануне расторжения помолвки с госпожой фон Гарденберг. Но в какой-то момент он окончательно отбросил сожаления, принял свою судьбу и ко времени дела Дрейфуса закалился настолько, что ему действительно было уже безразлично, кто и что о нем думает.
По-настоящему сильно ранило его только настороженное отношение реформатской общины. Из членов церковного совета его, в конце концов, попросили уйти. Консистории не нравился его явный антиклерикализм. Профессор Декарт выступал если не за отделение церкви от государства, то, во всяком случае, за невмешательство любой из церквей в политику и в образование, и прямо говорил, что религия – личное дело каждого, а вопрос «что вы исповедуете?» должен считаться интимным и в обществе не задаваться. Замечу, говорил это человек, который не пропускал ни одного воскресного богослужения в церкви на улице Брав-Рондо и каждый день читал дома Библию!
Я уже рассказывал, что он перевел в фонд охраны городских памятников старины весь гонорар за первое, очень успешное издание «Неофициальной истории Ла-Рошели». Вообще, в отношении денег он был не скуп, но по-кальвинистски бережлив, и после этого поступка кто-то при мне довольно бестактно стал расспрашивать его о побудительных причинах такой щедрости. К моему огромному изумлению, он ответил почти без иронии: «Господь устроил так, что я родился в этом городе. Всю жизнь я искал случая как-то выразить, что все понимаю и благодарен, и вот дождался». Чуть ли не первый раз на моей памяти он в обычном разговоре упомянул имя Бога. И был еще второй раз, когда в Ла-Рошель приехал известный протестантский философ и теолог из Германии. Дядя уговорил меня пойти вместе с ним на лекцию, хотя мне совершенно не улыбалось полтора часа сидеть в душном зале и слушать рассуждения о мало интересных мне предметах на плохом французском языке. Профессор Декарт внимательно слушал, задавал много вопросов, помогал лектору с переводом в особо трудных местах. А потом мы шли домой, и он долго молчал, только, подходя к воротам, вдруг сказал: «Никогда бы я не смог стать теологом, философом религии. Это для меня слишком сложно. Мне достаточно знать, что Христос меня спас, и это навсегда». Видимо, религиозность нужна была ему для баланса – она заполняла нишу смирения, так мало свойственного его личности.
А теперь представьте Фредерика-младшего – блестящего лондонского денди, лучшего студента Королевской академии живописи, скульптуры и архитектуры. Его детские и подростковые эмоциональные «качели» в какой-то степени остались с ним навсегда. Он был быстрым, нервным, порывистым человеком, пил очень много кофе и всю жизнь страдал бессонницей, вспыхивал как порох по любому поводу – только боязнь выпасть из своего общественного круга и не пройти в более высокий заставляла его обуздывать себя. Рядом со своим отцом он напоминал ртутный шарик, бегущий параллельно течению глубокой, могучей, неторопливой реки по собственному извилистому руслу.
Фредди Мюррей начинал как живописец, однако быстро сделал выбор между этим неизвестно что сулящим путем и накатанной дорогой способного архитектора. Он действительно был талантлив – наверное, это даже не случайность, если вспомнить, что его дед с материнской стороны тоже был архитектором. Кузен рано добился известности и умело распорядился связями и деньгами. Но мой портрет Фредди получается однобоким – к этому я добавлю, что он был необыкновенно обаятелен, легок на подъем и заразительно остроумен. Всюду, где он появлялся, немедленно возникало поле высокого эмоционального и интеллектуального напряжения. Всем знаком утомительный тип любимцев общества, которые не терпят конкуренции, и, пока они блистают остроумием и эрудицией, другим приходится служить тусклым фоном, на котором звезды лучше видны. Фредди был редчайшим представителем совсем другой породы. В его присутствии, казалось, даже лампочки вспыхивают ярче. Люди рядом с ним немедленно встряхивались, подтягивались, начинали двигаться легче и изящнее, говорить умно и интересно. Даже в обычные бытовые разговоры он вносил игру ума. Направляемые им беседы в гостиной и за столом, конечно, были неглубоки, но своей живостью и остроумием они приподнимали нас над повседневными заботами.
В ранней молодости у Фредди был роман с художницей-француженкой Камиллой Дюкре. Кузен тогда часто пересекал Ла-Манш, подолгу жил в Париже и даже познакомил с отцом свою невесту, рассказав ей перед этим правду о своем происхождении. Камилла была умна и прелестна, профессор Декарт очень одобрял этот выбор. Однако потом Фредди внезапно расстался с мадемуазель Дюкре и женился на англичанке, девушке из знатной семьи. Фредерик-старший принимал сына таким, как есть, даже если иногда приходилось делать над собой усилия. Фредерик-младший гордился отцом, хотя это тщательно скрывал. В том, что им трудно было стать по-настоящему родными, виноват был не недостаток доброй воли. Просто в их отношениях тон задавало свойственное обоим упрямство, а оно было здесь плохим помощником.
И все же, несмотря на обиды и недоразумения, этим двоим было друг с другом интересно. Чего стоит даже их переписка – кузен однажды показал мне письма отца, которые всю жизнь бережно хранил. С некоторых я снял копии.
«Дорогой мой мальчик, – писал профессор Декарт своему уже взрослому сыну-архитектору, – когда-то ты говорил, что читаешь мои письма со словарем. А теперь пришла моя очередь листать учебник архитектуры, который ты забыл здесь в прошлый приезд. Я пожалел о каждом уроке математики, который в свое время прогулял или пробездельничал в лицее, но с помощью Максимилиана кое-как разобрался. И, насколько я понимаю, твоя идея спроектировать этот мост на опорах, поставленных именно под таким углом, по-настоящему новая и очень перспективная…»
«Не спрашивай меня опять и опять, что я думаю о Камилле и как, мне показалось, она на тебя смотрела. Что нового я добавлю к тому, что уже сказал тебе по горячим следам? Уверен, ты ей искренне интересен. А почему ты сомневаешься? Потому что она не трещала об этом? Мне нравятся люди, которые говорят, вдумываясь в смысл произносимых слов. Болтливость бывает невыносима, а молчание может прикрывать скудость ума. Немногословие – золотая середина. Цени ум и сдержанность, они встречаются одновременно не так часто, как бы того хотелось».
«Ты говоришь, что запутался в попытках определить, кто ты такой. Помню, когда мы с тобой были едва знакомы – наверное, это было твое второе лето в Ла-Рошели, – ты сказал: «Моя мама наполовину немка, наполовину полька. Мой отец – француз немецкого происхождения. Получается, больше всего во мне немецкой крови. Но я не хочу быть немцем, я заранее бешусь при мысли, что кто-нибудь мне скажет: «Ты немец». Я британец и хочу быть только британцем!» Тогда я не сумел тебя утешить, просто не нашел довода, чтобы примирить тебя со всем этим, потому что, наверное, и сам в себе это противоречие тогда еще не изжил. А теперь понимаю, что ответ лежит на поверхности. Он кажется слишком простым и банальным, но это правда. Свидетельствую всей своей жизнью. Неважно, какая кровь в тебе течет, ты останешься британцем, если применишь свой талант на благо своей родины. Примирись с тем, что «цельная натура» – это сказано не про нас с тобой. У меня никогда не получалось забыть, что я немец, а если б я забыл, тут же нашлись бы люди, готовые мне об этом напомнить. Но даже для своих врагов я всегда оставался только французским историком».
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1391