Николай появился в Семёновке аккурат после того, как отгремели-отцвели победные салюты и начались самые настоящие трудовые будни: нужно было восстанавливать и заново воссоздавать разрушенное войной народное хозяйство. Это был красивый, выше среднего роста мужчина, двадцати пяти лет от роду. Весьма приятную его внешность лишь подчёркивала ранняя седина в чёрных, как смоль, кудрях пышной шевелюры. На первых порах мало кто из местных замечал нового жителя. Сколько их проходило сквозь Семёновку-то в том и другом направлении? Считать не берись, всё равно собьёшься. Одни задерживались на пару-тройку дней, а то и поболе, определившись на постой к какой-нибудь вдовице, или просто заняв пустующую хату, более-менее пригодную для жилья. Справедливости ради нужно заметить, что таких хат было не много, поскольку бои здесь шли нешуточные, деревня не один раз переходила из рук в руки, но опять же, что немало важно, немец, так уж сложилось, и ночи не переночевал в Семёновке. Выбивали быстро. Тем не менее, а, может быть, именно потому что продолжительное время войска как бы топтались на месте, потрепали деревню изрядно. Но другим по окрестности «повезло» ещё меньше: вон, от Варваровки одни печные трубы остались, да и в Стрешнево целой избы не сыщешь. А тут, как говорится, что есть, то есть…
Местных мужиков до дома вернулось мало, да и те всё больше калеки – кто без руки, кто без ноги, но бабы и тем были ох как рады: какой-никакой, а всё муж и отец подрастающей детворе. Да и вообще – мужик не баба: и взгляд другой, и хозяйская сметка, обратно же…
На первых порах Николай пристал у деда Сергуньки. Этот Сергуня считался в Семёновке за местного дурачка, хотя таковым вовсе не был. Никто даже из долгожителей не помнил его не то, чтобы парнем молодым, а и чтобы в средних каких годах. Словно бы и не матерью был когда-то рождён, а вылупился навроде птенца прямо из яйца и прямо в настоящем виде, обречённым на вечную жизнь. Жил он один на самом, почитай, краю Семёновки. Правда, другой её долгожитель, дед Макар, припоминал, что, опять же навроде, когда-то с этим Сергунькой в одной хате обреталась какая-то женщина, но точно не жена, небось мать или какая-нибудь ещё родственница. Куда и когда она потом девалась дед Макар сказать не мог, запамятовал за давностью лет, померла, небось… но что была – точно! С Макаром в споры по этому поводу никто не вступал – а чего? Ну, не курица же, в самом деле, высидела этого Сергуню? Дедок он был тихий, не вредный, даже голоса никто никогда его не слыхал – всё помалкивает, да улыбается чему-то, только ему одному понятному в давно нечёсаную кудлатую бородёнку. Обиды от него никакой ни котёнку, ни ребятёнку. Помогали чем могли: кто кружку молока нальёт, кто краюхой хлеба обрадует. До войны, когда он ещё в силах был, так пас колхозное стадо. Колхоз богатым считался, в передовых ходил, гремел на всю область: два дойных стада, свинарник, птичник, свой кормозавод. Не шутка! Все поля, вплоть до неудобий, обрабатывались да засевались-засаживались. Хорошо жили, сытно… Школу семилетку прямо перед войной новую открыли… Эх… Всё порушено… Не только скотины, людей вполовину убавилось. Одни бабы, да старики с детвой остались. От стариков лишь скрип да ворчание, а детва… когда она ещё встанет в полный-то рост, в полную силушку войдёт… Ну, и бабы, конечно… Что сказать? Известно – что мужику лишь взмах топором, а у той уж и пупок норовит развязаться… Но, как говорится, мёртвым вечная память, а живым продолжать жить.
Постепенно начал возрождаться колхоз и в Семёновке. Миром-собором валили окрестный лес, благо этого добра в округе предостаточно, и первым делом отстроили новый коровник, куда поставили всех уцелевших коров по дворам. Не без рёва, не без слёз, но люди, прошедшие сквозь ад войны, рассуждали уже совсем по-другому, нежели в первые годы коллективизации: надо, значит, надо… На общем собрании порешили так: три коровы в общий учёт не вписывать, а надой от них делить на всех детей поровну. В результате, каждый ребёнок, а потом и старик, имел в день по пол-литра молока. Незаконно? Да, но Марфа Снегирёва, председательша, взяла этот грех на себя. К чести семёновцев никто не доложил «наверх» о её самоуправстве сразу, а после это уже стало не актуально – дела «пошли в гору» и через какое-то время надобность в молочном пайке отпала. Всем миром ремонтировали и отстраивали заново дома для колхозников, не считаясь ни с личным временем, ни с физическими затратами.
Николай как-то быстро вписался во всеобщую круговерть забот и проблем. Он вообще оказался весьма мастеровитым парнем – «рукастый» говорят про таких в народе. Именно он стал инициатором создания бригады плотников. Не могли пропустить мимо глаз такого красавца и женщины, составляющие большинство народонаселения Семёновки, да и близ расположенных деревень, которым посчастливилось познакомиться с ним даже раньше, поскольку поначалу, даже уже поселившись здесь, он уходил на промысел по округе: кому помочь крышу перекрыть, кому печь сложить, а кому просто огород вскопать. А так как помощь требовалась прежде всего в тех домах, где не было мужских рук, то он и переходил от одной солдатки к другой с самыми наилучшими реомендациями, становясь на короткое время как бы членом семьи, впрочем, ни одной из них ничего не обещая и ни к чему не принуждая. Ел, что подадут, и спал там, где укажут. Бесспорно, многие из них хотели бы оставить его на совсем, но он неизменно уходил... Уходил, заверяя, что при возникновении нужды, если вдруг снова потребуется какая-то помощь, то он с милой душой, и каждая верила, что это не просто трёп.
Так что, побродив по округе, Николай неизменно возвращался в Сергунькину избу, как в свою собственную. Вот нравилась ему эта деревня, нравилась – и всё!