Отрешенная.
Она вышла из электрички только потому, что бабушка, сидевшая рядом, тронула ее легонько за плечо и сказала, что поезд дальше не идет. Выйдя на улицу, она секунду постояла, глядя перед собой странным взглядом, и нерешительно направила шаги свои вслед за старушкой, чья маленькая сгорбленная фигурка в длинной черной юбке и старенькой куртке медленно двигалась к автобусной остановке. Обе они вошли в видавший виды автобус и уселись рядышком. Автобус скрипел и фыркал, унося своих пассажиров из маленького городка на вольные просторы деревень. Люди громко разговаривали, обмениваясь новостями после шумного Питера, мельтешили, как будто впитали городскую суету и сейчас пытались выплеснуть ее сразу же, не доехав до дома. А может быть предчувствие привычного домашнего, деревенского быта навело на них оживление…
Молчали в автобусе только две женщины: старушка и белая женщина, что пошла за ней. Она действительно была белой, потому что розовый шарфик, что окутывал шею под светлой курткой, подчеркивал болезненную бледность ее лица. И не было на этом матовом лице ни одной складочки, отвечающей на происходящее вокруг. Оно ничего не выражало. И взгляд был углублен в себя, и был он темен. И не было мыслей в этом взгляде. Женщина была молода и очень красива…
Водитель остановил автобус в последней деревне и, приятно потянувшись, выскочил на дорогу. Старушка спросила женщину, к кому она приехала в их деревню, но ответа не получила. Молча, вышла она и направилась к дому. Но развернулась вдруг на середине моста через речку и вернулась. Она подошла к женщине, взяла под локоток и повела ее к дому, шепча про себя тихую молитву. Сразу же за остановкой, что была у продовольственного магазина, стояли три церкви, мимо которых шли женщины. Храмы были полуразрушены, печальны, но красивы. Старушка останавливалась перед каждым и благоговейно крестилась. Женщина смиренно ждала. Старенький, покосившийся домик на другом берегу речки ждал свою хозяйку. Старушка сразу же затопила плиту, сварила картошечку, достала с погреба разных овощных заготовок, вскипятила чайник. В доме женщина также молчала. Медленны и печальны были ее движения, словно во сне. Старушка накормила гостью, вывела ее во двор, усадила на скамеечку и сказала: «Подыши чистым воздухом». Весна еще только, только заявила о себе растаявшим снегом и светлым вечером, а запахи весны пьянили, кружили голову. Старушка тихо ворковала: «Как хорошо в Лавре-то, как хорошо… Думала, доживу до весны, съезжу. Съездила, помолилась. Слава Богу. А дома-то какая красота… Вишь как день удлинился. Уж сколько времени, а светло! Скоро и травка откликнется, и деревья, и всякая живность… Одно слово – рождение. Все как будто заново родится, а всего лишь просыпается. Ну и нового всего тоже много будет. За все, слава Богу. А ты не томись. Поживи сколь надо, а потом все и расскажешь. А я тебе досаждать не буду, приди в себя, а то ходишь, словно отрешенная. Ну, да ладно, иди, ложись, милая, умойся сначала, я все тебе подам».
Утро было таким же безмолвным, но светлым. Белая женщина ходила за хозяйкой след в след, молчала. Она все слышала и делала то, о чем просила хозяйка, правда не совсем умело… А по хозяйству было дел много… Все надо было успеть сделать вовремя. Сидеть рядом с гостьей и ждать ее выздоровления (а то, что она больна, хозяйка была уверена) старушка не могла. Маленькая пенсия не прокормила бы ее. Огород и сад было необходимо содержать в порядке, иначе урожая не дождешься, а без урожая стол будет скудным, и дни потянутся уныло. Старушка же была очень приветливой, хлебосольной хозяйкой. Она всегда встречала гостей – односельчан пышными пирогами с начинкой из яблок со своего сада, напитками из смородины. Малиновые пироги ее славились на всю округу. И много, много она умела готовить всякой всячины из овощей, не зная даже названия ароматным блюдам. Всему этому она была научена своей бабушкой, мать которой служила кухаркой в господском доме, который стоял за храмами. Женщины в их семье, так или иначе, были связаны с усадьбой. Они впитывали атмосферу дома на холме, невольно подражая ее обитателям. Господа всячески прививали своим подопечным культуру, тем самым, воспитывая их. И это воспитание бережно пронесли женщины через поколения. И всем новым знакомым уже в советское время казалось, что женщины сами «из бывших». Все они любили читать, и доказательством тому была богатая библиотека. И, безусловно, в книгах черпали они знания, самообразовываясь.
Старушка же, которую звали Ольгой Петровной, была одинока. Она работала в местном совете до самой перестройки. И было ей уж много лет. И жизнь ее была печальна, полна потерь и потрясений. И пусть некоторым моим соотечественникам не нравится то, что пишут и говорят о репрессиях, видите ли, набило уж оскомину, но такова была страшная реальность в нашей многострадальной стране, что людей арестовывали по ложным доносам, увозили и уничтожали, иных расстреляв сразу, других мучили долго на дальнем Севере, на колымских рудниках, на лесоповале, на великих стройках страны. Не обошла эта участь и семью Ольги Петровны. Отец ее не вернулся после ареста. И уже после разоблачения культа личности Сталина, много позже узнала она о его гибели на далекой реке Колыме, и была ей назначена небольшая денежная субсидия, при получении которой она каждый раз, всплакнув, ездила в храм, в город и заказывала об отце сорокоуст. Заказывала она также поминание об усопшей матери, которая недолго прожила после отца, в ожидании собственного ареста, как члена семьи врага народа. Поминала она и мужа своего геройски погибшего на фронте, и детей своих, безвременно ушедших от нее, погибших уж после войны, подорвавшихся на мине в лесу, когда собирали они грибы вместе с другими мальчишками, которым «повезло» больше, они лишь стали калеками, кто без руки, кто без ступни… Но, несмотря на потери свои, печаль ее была светла. Она отнюдь не ожесточилась, нет, напротив, была смиренна и проста в общении, отзывчива и добра. О мудрости ее и решительности в нужный момент складывались даже легенды, над которыми она посмеивалась, но когда нужно было за кого-то заступиться, делала это незамедлительно, но очень своеобразно, так, что обидевшие и обиженные становились друзьями навек, а, то и родственниками. Но жила она в деревне, отличаясь от сельчан; часто молилась перед разрушенными храмами, а если удавалось достать ключи, открыть их, то стояла в пустом храме на коленях долго и смиренно, вся в слезах. И слезы эти не были для нее горькими, она каждый раз как бы очищалась. Часто видывали ее и на холме, где прежде стоял дом господ…
А барский дом сожгли после революции свои же сельчане, вынудив тем самым уехать господ в Париж. Храмы же сжечь побоялись. Видимо, Божий страх все же был в них в те лихие годы. Ну а затем храмы использовали в хозяйских нуждах: под склады. Вот и перестройка грянула на село, разрушив уже советское устоявшееся начало. И ничего уже не сажалось на осиротевших полях, и хранить на складах было нечего. И, как будто притихло все кругом в тяжелом ожидании… Молодые уезжали из деревни в поисках работы, а старики доживали свой век в каком-то тихом удивленном унынии, чуя нутром, что при их жизни не будет деревня, как прежде просыпаться с шумом тракторов и машин, не будут весело и задорно звучать женские голоса на фермах. Молодые, полные сил мужики, не будут степенно вести разговоры в свободное время, которого так мало бывает в деревне, и не будет у этих мужиков уверенности в себе, в завтрашнем дне… Но жизнь продолжалась, порождая ежедневно новые и новые заботы и проблемы, без которых на Русской земле, видимо, существование невозможно… Сколько выпало на эту деревню испытаний, уж и счесть невозможно! Сколько полегло безвременно в гражданскую войну, в годы репрессий, когда сосед доносил на соседа, пытаясь выжить в страхе, забыв про страх перед Богом. А скольких не дождались с Отечественной войны. Многие погибли в эти годы и в деревне, во время оккупации… И напрасно люди говорили: «За что, Господи?» За все, за все грехи, за костры у храмов, когда сжигали иконы и сбрасывали кресты, за ту картошку, что хранилась в осиротевших храмах, за расстрелянных священнослужителей, за вероотступничество, за новых идолов…
Но совсем недавно произошло событие, взбудоражившее всю деревню. К ним приезжал из далекого Парижа потомок тех самых господ, покинувших Родину после революции. В деревне уже давным-давно забыли про них. А они не забыли свое поместье, свой сгоревший красивый, большой дом, недалеко у бегущей реки. Не забыли храмы, которые были выстроены на их средства, луга, поля и небо над ними…
Господин долго бродил по округе, печально глядя на останки фундамента от погибшего дома, молчал… Затем, как будто, приняв решение, приблизился к храмам, перед которыми помолился сразу по приезде, благоговейно и торжественно, вызвав у местных мужиков, которые привыкли только к поклонам бабушек, искреннее удивление и уважение. Они поджидали его у храмов, смущенно. « Дом то хозяйский не уберегли»,
почувствовав себя, вдруг варварами, шептались они. «Да не мы же, не мы, деды наши пожгли», проговорил один из них, виновато… «Деды, не деды, а все одно мы – русские. Нам и ответ держать перед человеком и пред Господом. Вон он приехал, поздоровался, представился, как надо, про жизнь нашу распрекрасную расспросил. А мы что разбогатели, поумнели, от того, что все порушили в хлам. Храмы сохранились, да святой источник, слова Богу бьет нам во благо. Но если попросит помощи человек, помочь надо», сказал степенно Иваныч, пожилой учитель, всеми уважаемый в селе и так ими называемый.
А святой источник действительно беспрестанно изливал свои благодатные воды, бил из-под земли еще испокон веков. Он был левее храмов, и чуть дальше них, на склоне другого холма. Над ним высилась небольшое строение, где висели образа, которые никто не трогал, а в предбаннике люди могли раздеться перед тем, как окунуться в него, перекрестясь. Все ходили к этому источнику за водой в Крещение, стараясь запастись святой, крещенской водой на весь год. И вода стояла во всех домах до следующего Крещения и лечила тела и души сельчан. Еще прадед нынешнего гостя впервые построил над источником часовенку в честь чудесного выздоровления своей любимой жены. Она начала купаться в источнике по благословению священника, который служил в храме, теперь возвышавшемся посередине, между двух других, построенных позже. Храм этот был освещен во имя « Всех Святых», и поэтому в деревне называли его «Святые». Барыня эта уже жила без всякой надежды на выздоровление. Они с супругом объездили все модные курорты Европы, но безрезультатно. Она попросилась домой, в имение, где и мечтала умереть в тиши родных березовых аллей. Но случилось неожиданное… Ежедневные купания в источнике, молитвенное стояние в храме, пост, сотворили чудо: она выздоровела… Супруги вели благопристойный образ жизни, принимали живое участие в делах деревни. На господские деньги была построена школа, а затем и маленькая больничка, которая, впрочем вполне удовлетворяла нужды сельчан… Но, вдруг, началось строительство новой церкви, левее уже стоявшей, старой. И была эта церковь освящена в честь Святого великомученика Пантелеимона , молитвенника и целителя. Строительством храма господа возблагодарили Бога за чудесное выздоровление барыни. И много, много поломников потянулось с тех пор к храмам, к источнику, и многие, многие выздоравливали и несли свои сбережения на благодарственные молебны. Тем временем 28 июля барыня-красавица благополучно разрешилась сыном. И тогда на средства барские и многочисленных прихожан была построена церковь во имя Смоленской иконы Божией Матери, именуемой «Одигидрия», путеводительница, потому что в этот день был праздник «Смоленской», как стали и именовать ее крестьяне. Храм вырос справа от старой церкви ( во имя « Всех Святых»). И тогда площадка вокруг храмов, холмик, где журчал источник, бывал полон людьми. Был построен дом для приема поломников, трапезная. И местные жители торговали у речки, куда сбегали воды от источника с холма. Постоянно дымили большие, медные самовары, обвешенные бубликами. Подавали также свежеиспеченные пироги, рыбу, домашние хлеба. И не было шума нигде и никогда. Люди чинно садились за простые, строганные столы, неспешно, и долго распивали всевозможные чаи и мирно беседовали после причастия и купания в источнике. И никогда и никто не оставался на ночь без крова, все они размещались в деревенских домах, радушно принимаемых хозяевами, если дом для поломников бывал полон. Но те благословенные времена давно прошли, оставив память у сельчан, которые иногда, собравшись где-нибудь, по случаю, передавали из поколения в поколение многочисленные рассказы о выздоровевших в Святых местах. И были вместе с тем всевозможные людские жизнеописания, которые поражали и удивляли иногда, и поучали часто, ибо тяжкие грехи приводили к болезням и потерям.
И вот сейчас им предстоял нелегкий разговор с тем красивым мужчиной, одетым совсем иначе, чем они, богато, опрятно.
Он подошел к ним, молчаливый и грустный. Снова поклоняясь храмам, обратился к ним просто и вежливо. Говорил он с акцентом, но старался правильно строить фразы. Он подробно рассказал о своей семье, раскиданной по всему земному шару. Рассказал о том, как встречаются они все вместе, как передают из уст в уста все, что было передано им предками, впрочем, уже были изданы мемуары последнего хозяина сгоревшего дома. Им было несладко в изгнании. Много, очень много трудностей выпало на их долю… Но сохранили они в душе своей любовь к отеческим холмам, к Святому ручью, к храмам. И неважно уже теперь, что вместо дома возвышается лишь только холм, проросший кустарником, важно, что сохранились храмы. И обратился он к сельчанам с просьбой: помочь восстановить их. Все! Он обязался решить все финансовые трудности, доставку материалов, а сельчан просил об одном: провести все работы. Он мог бы нанять за деньги мастеров с Питера, но попросил именно своих, сельчан. Люди были удивлены, благодарны за доверие. Многие мужики и сами были мастера хоть куда, а иные научились всевозможным новейшим технологиям в строительстве в Питере, куда не один год ездили на заработки. Они были рады тому, что пока будет эта Богом данная работа, не надо будет отправлять сыновей в город. Рады были тому, что оплата полагалась высокой… Господин рассказал, что завтра они приедут с архитектором и прорабом, которые и будут ими руководить, как специалисты, знатоки русской старинной архитектуры.
И , вовсю уже кипела работа по восстановлению храмов, все они были в лесах, обновлялись постепенно, ежедневно. И радостью наполнялись сердца сельчан, и каждый в свободную свою минутку спешил туда и оказывал посильную помощь. Вначале проводили уборку, которая отняла бы много времени и сил, если бы не помощь сельчан. Все, кто мог: старики и дети, мужчины и женщины, все приходили к храмам с мешками и с носилками, с лопатами и ведрами, с вениками и тряпками. Спокойно, без суеты убрали они церкви дочиста. Ольга Петровна была непременной участницей столь важного действа.
И сегодня, решила она, пойдут они с ее новоявленной квартиранткой к храмам, к источнику, и будут ходить сколько Господь назначит… Еще утром, суетясь на кухне, вела она этот важный разговор с отрешенной женщиной, уже не заглядывая ей в глаза, зная, что пока слова ее не важны для нее, что пока она их даже не слышит, слыша все, но верила: все изменится… И, поработав в огороде до первых признаков ранней, стариковской усталости, отдохнув, отобедав, пошли они через речку к храмам. Женщину она нарядила в свои старенькие, но чистые одежды, и не отличалась приезжая теперь от деревенских, если бы не молчание и этот темный взгляд. На стройке встретили их приветливо и радостно, но радость переродилась в удивление, изумление… «Отрешенная, дай только», шептались вокруг. Но Ольга Петровна объяснила все просто и быстро, со свойственной ей мудростью. «Молитесь все за нее!» И закипела работа в храме. Каждый выполнял то, что предписывали прораб, да бригадир, из своих. И отрешенная женщина вслед за хозяйкой своей занималась делом…
Затем, умаявшись, старушка, взяла за руку женщину, и , перекрестившись, с поклонами, вывела ее из церкви, повела к источнику. «Не бойся, не простынешь, Господь милостив, разденься, окунись вслед за мной в Святую воду источника», приговаривала она, помогая женщине. Они осторожно спустились по ступенькам в холодную воду, и тут старушка впервые увидела в глазах приезжей ответ на прикосновение воды. Она, слегка испугавшись, удивилась, приостановилась и ждала. Но внимательные руки Ольги Петровны успокоили ее… После купания, женщина прилегла на скамеечку, не в силах сдвинуться. Старушка засеменила к храму и, раздобыв пару телогреек, заботливо укрыла женщину, присела рядом. Затем, дав ей немного соснуть, увела домой, уложила в постель. Наутро заметила она, что мертвенная бледность исчезла с лица отрешенной, она казалась более оживленной, чем вчера… И работа в огороде и в храме спорилась в ее руках, и повторное купание принесло ей покойный, длительный сон до утра.
Так продолжалось немало дней. Однажды отрешенная взяла в руки карандаши, что стояли в стаканчике, давным- давно никем не касаемые, бумагу, что лежала стопочкой, приготовленная для записок в храме, для сочинений, которые писала старушка иногда, растроганная каким-нибудь событием, хотя она не считала себя писательницей, отнюдь нет, просто ей было приятно «высказаться» на этих листках, и в деревне знали, что она пишет, видели не раз ее за этим занятием, и относились к этому уважительно. Писала она и об односельчанах, которые поражали ее какими-то странными действиями. Частые посиделки в зимние вечера иногда сопровождались чтением повестей и рассказов. Слушательницы смеялись над собой, над соседями, но чаще плакали, вытирая слезы краешком платка, ибо были эти повествования столь реалистичны, что прожигали душу. Жизнь сама ложилась на бумагу, рукою Ольги Петровны. Писала она легко и просто, так как думал, так как давалось Господом. И когда, удивленные женщины, хвалили ее, говорила: «Бог даровал, не я». И еще знала она, что когда-нибудь записки ее прочтут, близкие ей люди, и опубликуют, и поэтому время от времени редактировала их.
Женщина долго смотрела на бумагу и карандаши, как будто вспоминая что-то, вдруг нарисовала храмы, к которым ходили они ежедневно. Рисовала она на память, все как было, в лесах, с людьми… Ольга Петровна была поражена и растрогана. И видела она лицо преобразившейся женщины: оно было одухотворено. Глаза отражали радость и удовольствие… И тогда старушка приняла решение и сама удивилась тому, что не додумалась до этого раньше. Она решила написать заявление в милицию, с просьбой отыскать родных отрешенной. И мысль эта зародилась у нее потому, что она решила, что рисунки эти смогут помочь милиции в поисках, будут подсказкой. И еще решила она купить ей краски, кисти, бумагу для рисования…
По приезде из города, Ольга Петровна загрустила. Она уже не сомневалась в том, что скоро, очень скоро расстанется с полюбившейся ей женщиной, которая в столь короткий срок стала для нее родной. Течение дней продолжилось. Все было, как прежде, но Ольга Петровна, все чаще вздыхала, иногда потихонечку и проливала слезки. Но, успокоившись, корила себя за эгоизм, говорила про себя: «Вот придумала, сама же мечтаю, чтобы нашли ее, и сама же боюсь расставания. Но ведь живая она, живая, а это главное. Пусть она будет где-то далеко, но будет жить, а Бог даст и выздоровеет. А может быть и детки у нее, сердечной, есть, на рисунках, то часто она ребеночка изображает, девочку. Нет, нельзя мне сейчас скорбеть, нет повода. Кто же, как не я ей счастья желаю, родной моей, милой доченьке». И снова все шло своим устоявшимся чередом.
Уже осень подкатила к деревне, разукрасив деревья, кусты, травы в свои, желто-серые тона. Но работа в храме продолжалась, несмотря на уборочные работы в огородах. Торопились подвести под крышу, чтобы сухо было в храмах, чтобы уже спокойно продолжать работы внутри.
Но летом еще случилось чудо: сами собой стали сквозь штукатурку проявляться на стенах лики Святых. А в среднем, самом старом храме появилась частично роспись Тайной Вечери. Лик Христа был так ясен, и взгляд Его был так милостив, что даже мужики падали ниц пред Ним и крестились, уверовав. Приехали и из Парижа нежданные гости, сам хозяин с хозяйкой, с детьми, с другими родственниками. Они привезли из Епархии священнослужителей, которые отслужили молебен, окропили водой храмы, источник, всех благословили на труды во Имя Господа, возблагодарив Его.
И в этот осенний день люди трудились дружно, плодотворно, но страшный крик ввел вдруг всех в оцепенение. Прямо на пол с высоты своего роста упал вдруг мужчина и замер. К нему подбежали люди, пытались его растормошить, но он был мертв. И вдруг наша отрешенная, решительно всех растолкав, в мгновение ока, склонилась над ним, несколькими точными приемами осмотрела его, и очень сильно ударила его кулаком по грудине, так, что все охнули. Но она одним резким движением руки заставила всех отойти подальше. Затем, проверив ротовую полость, придав голове правильное положение, начала проводить реанимационные действия над человеком, стоя на коленях перед ним. Свой платок с головы она положила на рот пострадавшего и, глубоко набрав воздух в свои легкие, выдыхала его в легкие мужчины, второй раз. Затем быстро и точно на грудной клетке в нижней трети грудины она сложила ладони крест-накрест, руки же перпендикулярно груди, и сильно и ритмично, и довольно часто стала давить на грудину так, что она прогибалась сантиметра на три, при этом она шепотом, с трудом шевеля губами, начала вдруг считать: « Один, два.. пятнадцать». Затем снова, выдыхала воздух в рот мужчины, посматривая при этом, поднимается ли его грудная клетка, проникает ли воздух в его легкие.
Кто-то из женщин бегом помчался к Ольге Петровне, которая, после трудов праведных отдыхала спокойненько дома. Получив невероятное известие о своей подопечной, Ольга Петровна, как могла, семенила к храму, где собрался народ, и безмолвно, но участливо наблюдал за новыми чудесами: отрешенная-то доктор, доктор-то знающий, человек-то решительный; за первым, а затем вторым самостоятельном вдохом воскресшего, всего-то через несколько минут после неожиданного удара кулаком в грудь. А при первых словах доктора, обращенных к больному, люди зашевелились, весело переговариваясь, боясь подойти поближе к ним. Но доктор тихим голосом уже давала распоряжения, заботливо укрывая мужчину, приговаривая при этом ласково. Прошло какое-то время, приехала машина скорой помощи, вызванная кем-то. Выслушав профессиональный доклад «отрешенной», проведя несколько манипуляций над пациентом, увезли врачи его в больницу.
В это время на дорогой машине подъехал сначала к магазину, а затем к храму молодой мужчина с девочкой на заднем сиденье, которая нетерпеливо теребила отца: «Ну где же мама»? Мужчина вошел в храм и тихонько спросил людей у входа: «Как можно найти Ольгу Петровну»? Но глазами встретился с той самой, которую так искал, о которой так тосковал, за которую так боялся… Она с криком, который впервые за столько месяцев вырвался из ее груди и поэтому был неестественным и страшным, бросилась навстречу мужу и припала к нему, ослабев, обмякнув в его объятьях. Из машины выскочила девочка, и, испугавшись того, что мать потеряла на миг сознание, громко запричитала. Ольга Петровна засуетилась: «Быстрей неси ее сюда, к источнику». Но Анна, а именно так звали женщину, уже открыла глаза, и слезы радости покатились по щекам. Ее уложили на новую скамеечку под новым домиком-навесом над источником, где было уже много образов, умыли водичкой. Она восторженно любовалась дочкой, которая вцепилась в руку матери, боясь ее снова потерять, и было в этом жесте что-то детское, наивное, но в то же время что-то большое, чувствительное, выстраданное, взрослое… Ольга Петровна в этот восторженный момент была счастлива. Она, убедившись в хорошем самочувствии Анны, суетливо стала приглашать всех в дом на ужин. «Пойдемте, пойдемте. Ужинать пора. Дочка проголодалась, да и тебе, внученька надо покушать после дороги. Сынок, вон там моя изба, за мостом, где мы с дочкой вас дожидались». «В машину, в машину садитесь, у дома припаркуемся, бабушка», ласково приглашал ее к машине Олег, муж Анны. Ольга Петровна боязливо неумело влезала в машину на переднее сиденье, поддерживаемая Олегом, сразу вдруг показавшись совсем уж старенькой, маленькой, седенькой… И новое выражение, которого не бывало на лице ее, появилось вдруг: она отдыхала смущенно, сбросив груз ответственности, она знала, теперь за ней будут ухаживать, ее будут лелеять… Соседи кричали ей весело посмеиваясь: «Ну, все, Петровна, обжилась семьей, теперь каждый выходной встречай-привечай! А как же, как все! А сынок-то новый русский что ли, бизнесмен что ли. Ты спроси, спроси его»! «Нет, дорогие, я ученый, сделал немало открытий. Машина куплена на мои премии, на деньги за публикации. Анна, врач реаниматолог. А беда с ней случилась после того, как не смогла больного спасти. Переживала очень. Прямо с больницы пошла, без памяти, куда глаза глядят. Мы в студенческие годы часто на электричке по этой ветке ездили за город. Нам было очень хорошо в парках города, что рядом с вами. Видимо, ноги сами понесли ее на вокзал, а может, Господь направил для выздоровления». Возможно, она будет писать картины, подумал он про себя, так как не выдержала тонкая натура художника реалий медицинской действительности, и именно то, что она прекрасный, талантливый художник оказало решительную помощь в ее поисках. «Я вам всем благодарен за Анну. И у вас впереди большое будущее, Божье дело исполняете. А Ольге Петровне скажу: «Вы теперь наша навсегда»…
03.10.10.