СОВОК
У меня никогда не было этого чувства. Мне трудно было его понять. Ещё труднее было культивировать его в себе в зрелые годы. Даже не знаю, прижилось ли оно в моей душе. Чувство самости. Прекрасно прижились и размножились его поросль, побеги и сорняки, которые частенько приходится пропалывать, урезать и урезонивать. Это гордыня, тщеславие, и всякая мелочь: нытьё саможаления, унынье лени, капризы самолюбия и всякие другие терния.
Чувство самости я наблюдал ещё в песочнице. Мой друг Борька был моложе меня на год, поэтому я всегда должен был ему уступать. Но меня это не напрягало, потому что он был забавный и веселый, с ним было интересно, он никогда не сидел на месте, плакал редко, и то - не долго. Но чувство самости я впервые увидел именно у него.
Это было на пляже. Мы играли в песке, строили дороги, возили песок на самосвалах. Вдруг Борька остановился, перестал гудеть, воткнул совок в песок на кузове своей машинки, посмотрел на меня и спокойно сказал: «Это – моё». Мне было странно. Все игрушки мы никогда не делили на двоих, играли вместе, часто было непонятно чьи из них чьи. Он всегда брал мои безо всякого спроса, а я его – полный коммунизм. Родители этот коммунизм поддерживали. И вдруг – «МОЁ». Причём, Борька не пытался обидеть меня, наехать на меня. Мы же были друзья. Тут что-то было не так.
Так бывало в детском саду или во дворе, когда, например, Олежек, хватал твою игрушку, прятал за спину и с наглой рожей вопил «Это – моя машина». Мы все понимали, что эта самая машина ему вовсе не нужна, она его не интересует, у него есть своя и больше, и новей. Ему нужно повопить, покуражиться, может быть, подраться с тобой, может быть, получить по заднице от мамы. Но всерьёз я Олежку не воспринимал: он был гораздо меньше меня, я бы его одолел, или просто забрал бы машинку в случае чего. Олежка орал, безумно округлив глаза, противопоставляя себя существующему порядку, хотя порядок был, конечно, больше его самого. Поэтому этому ору не нужно было сопротивляться, драться, утверждая права на свою собственность, нужно было просто подождать, пока проплачется.
У Бориса было всё по-другому.
Он заявил права на мой совок, не потому что он хотел наехать на меня или обидеть меня, ему просто был нужен мой совок. Я знаю, что этот совок ему нравился, он давно играл с ним. Для меня в этом совке не было ничего необыкновенного, я вообще играл в песок руками, и совок представлялся мне не нужной обузой, за которой нужно следить, чтоб не потерять. Словом, мне было не жалко. Я сразу согласился: «Да бери, пожалуйста». Но из принципа, видимо, заметил: «Но это мой совок». Тут Борька уперся: «Это мой совок». Драться он не собирался. Я тоже. Совок не представлял для меня интереса, Борька предстал с необычной стороны. Я не знал, как реагировать на его внезапно возникшую «самость». Я мог бы поднять скандал и с боем получить ненужную мне вещь. Я пожал плечами. А что говорить. Значит ему нужнее. И так всё сказано. Он тоже успокоился, мы разошлись по своим машинам. Он с совком. Было жаркое лето. Пляж на берегу пруда под названием «котлован». 1974 год. Ему четыре года, мне – пять.
Не помню другого такого случая за все годы нашей дружбы. Борька никогда не был ни жмотом, ни жадиной. Вещи, которые покупали ему родители, бывали часто разваливаемы в хлам, когда мы всем двором эксплуатировали их. Борька часто получал за это от родителей, но очень редко жалел о какой-либо вещи. Пытаюсь уложить в голове, придумать способ как объяснить его поведение. Истинных причин я, конечно, уже не помню. Скорее всего, он что-то задумал, о чем не говорил. Может, хотел построить пещеру у самой воды, а может червей накопать, когда мы с родителями уйдем. Не знаю. Но эта жадность была не просто так. Это вовсе не была жадность, это была необходимость, которая должна была совершиться, в чем мой друг Борька уведомил меня, своего друга. Сделал это спокойно и твердо. Я не смел возражать. Друг есть друг, а совок – всего лишь только совок.