Жизнь – дорога долгая. И чего в ней только не намешано. Кажется, куда проще, а так выкрутит и не придумаешь.
Верка в городскую жизнь вошла из простой сельской деревушки в резиновых сапогах, с узелком в руках прямо на перрон большого города, где её никто не ждал и прямых дорог не приготовил. Она была одной из выброшенных на произвол судьбы жизнью. Планов или определённых целей у нее не было. «В городе дорог много, что-нибудь найдётся и для тебя,так сказала мать, а здесь, что на моей шее сидеть». Дала три рубля и айда… А может, мать надеялась, что Верка наверстает упущенное ею в своё время.
Так или иначе, а сейчас она стояла на перроне не очень приветливого города. Идти было некуда. Электричка ушла давно. Надо было на что-то решаться, и Верка нетвёрдой походкой пошла к вокзалу. Было раннее утро, и жизнь вокзальная ещё не разошлась в полную силу. В вокзале было душно от разгоряченных за ночь тел, и ей, выросшей на свежем воздухе в деревне, где много народу собиралось разве что в клубе, когда привозили фильм, да и то двери открывали настежь, и ветер свободно гулял меж рядами, стало нехорошо. Ей срочно захотелось назад в деревню, где всё родное и понятное. Но отступать было некуда.
Кое-как преодолев вокзал, Верка вышла на противоположную сторону от перрона, и только теперь свободно вздохнула. Здесь сновал ранний городской транспорт. Ей нужен был трамвай № 3, чтобы доехать до завода, где дают общежитие. Без общежития ей нельзя. Жить было негде, а это значит – улица. А городская улица, да ещё ночью – это притон, убийство и ещё много разных пороков, о которых так смачно рассказывал приезжающий из города на побывку сосед. Ей даже немного хотелось побывать на этой ночной улице. Понятно, только посмотреть и только издалека на эту порочную жизнь.
Трамвай подошёл. Верка нерешительно взялась за поручень.
- Не зевай, трамвай ждать не будет,- услышала она бодрый мужской голос. Кто-то протянул ей крепкую мужскую руку и, подхватив легонько, как пушинку, поднял в салон трамвая. Голос принадлежал молодому пареньку в спецовке. Он пристально смотрел на неё и улыбался.
- Что, из деревни?
Верка смутилась, но потом гордо вздёрнула голову:
- Из деревни, так что?
- Ничего. Просто спрашиваю. Вижу, что несмелая. Городские, они, знаешь, такие проворные, что и с ног собьют, а ты тихохонько. Случайно не к нам на завод едешь?
Верка всю дорогу помнила, как этот завод называется, а тут, как на грех, забыла. Хоть сквозь землю провались.
- А ваш какой? – со знанием дела спросила она, делая вид, что пробалтываться не намерена.
- Электромеханический. Пойдём к нам? Нам, знаешь, как молодёжь нужна.
- А общежитие дают?
- Это надо в профком. Думаю, обязательно дадут. А документы у тебя есть? Паспорт?
Верка быстро спрятала узелок за спину. Сейчас, нашёл дурочку. Будет она ему посреди трамвая паспорт показывать. Этот паспорт мать с руганью и со слезами вымолила в Совете для Верки. Не отпускали. И мать строго-настрого наказывала: «Никому, кроме директора завода, паспорт не показывать!»
А этот сразу паспорт!
Но, взглянув исподлобья на парня, она почему-то поняла, что никакого злого умысла в его словах не было.
- Не доверяешь? Это правильно! Тут аккуратней надо быть. Но я не из тех, кого надо бояться. А вот и наша остановка, если ты со мной.
И это «со мной» прозвучало так обнадёживающе, что Верке захотелось вложить в его крепкую руку свою тоненькую, недеревенскую ладонь и сказать: «С тобой и на всю жизнь!». Но она нерешительно шагнула следом. Паренёк, уже с земли, протянул руки и… она не помнила, как очутилась в его объятьях. Нет, конечно, помнила, что он её снимал, но как-то очень смутно. И вот она в его сильных и таких горячих руках. На мгновение Верка прильнула к его широкой груди. Его сердце билось, как молот, а своё она не слышала, может, оно остановилось на время. Тут ей всплыл образ матери: «Смотри, Верка, дури в тебе этой полно. Ты там попридержи себя, а то и в притоне оказаться недолго». Верка отпрянула.
Паренёк глядел на неё ясными, лучистыми глазами и, кажется, ничего плохого про неё не думал. Они зашагали рядом. Он держал её покровительственно за руку, она доверчиво следовала за ним.
Матвей, так звали паренька, был городским и ездил на работу с утра пораньше через весь город на том самом трамвае № 3. Он жил с матерью, когда-то тоже работавшей на этом заводе, теперь получающей заслуженную пенсию и занимающейся огородом да курами. Благо, жили они на краю города, и домик, хоть небольшой, но свой был,ещё отец до войны срубил, когда привёл молодуху в большую семью.
- Знаешь,- сказал неожиданно для самого себя Матвей,- а ты, если что, пойдём к нам на квартиру. Мать рада будет, ей помощница ой как нужна, и плату мы брать не будем, так, пол помыть когда. Мать уже не может, а я страсть как не люблю это бабское дело! У нас простор, воздух чистый, что тебе в деревне, и отвыкать не надо.
Работы по дому Верка не боялась, слава Богу, опыт был богатый, но последние аргументы убедили больше. Она любила деревню и ни за что бы не уехала, но мать попрекала каждый день куском хлеба. Да не со зла она. Ртов-то в доме пять, а кормилица одна. Отец им не помощник – вечно пьяный. Только и умеет, что детей делать, а руки никуда. Где были у неё глаза, когда замуж шла? Наверное, любила. Только та любовь давным-давно заросла травой-лебедой. Поэтому-то и вытолкала она Верку взашей из деревни в светлую, чистую и счастливую городскую жизнь.
А Матвей, вот, городской, а о деревне говорит с уважением, это приятно ей. Верка вдруг ни с того,ни с сего, ещё же и общежитие не просила, может и дали б, согласилась. Они условились, что после смены встречаются у проходной и едут домой. Так сказал Матвей, а она не возразила. Она ему теперь не возражала.
Вот так весь город сошёлся для неё в эти надёжные мужские руки и чистые, добрые глаза. Всё остальное было неважно.
Работать – вместе, отдыхать – вместе, в баню без неё – ни, ни, а уж ночь придёт… Шестьдесят годов прожила, а каждую ночь с Матюшей наперечёт помнила.
Бабы, бывало, начнут брехать в больнице то да сё… всё своё сокровенное напоказ вывернут, а там смотреть-то нечего, один срам. А у них с Матюшей всё особенное было. Он, бывало, на руках её из бани принесёт да, как дитёнка, в подушки уложит. «Отдыхай, - скажет,- умаялась».
И то, работы-то вокруг, хоть умри, не переделаешь! Но она проворная была. Свекровка не могла нарадоваться, и Верка ей «ну» не сказала. Душа в душу прожили. А что делить-то: работу? – так её на всех хватит, добра у них шибко не было, а Матюшу они обе любили, каждая своей неповторимой любовью.
Два года, как нет Матюши…
Как ложится она в эту холодную, постылую постель?!
Сначала ушла свекровь. Тихо. Покойно. Пришёл срок, и ушла. А Матюша-то горевал всё, любил шибко мать. А ещё работа эта… Галдила ему: «Оставь ты, Матюша, завод! Хватит нам. Детей вырастили, нам бы друг около друга пожить, чтоб каждый день наш: никуда не спешить, ничего не доказывать». Бесполезно. Он последние годы-то в том профкоме руководил. Доверяли ему, честный был. То-то и оно, что честный, да жалостливый, а сердце-то одно, всех не обогреешь.
Ей, конечно, хватало. Матвей последние только деньки затаился как-то, а так мужик… и только держись!
И держалась крепко-накрепко. Да смерть, видно, сильнее её любви оказалась.
А ведь про любовь они с Матюшей никогда не говорили, даже не произносили ни разу слово это. Ну, а что их жизнь, как не любовь? Может, какая другая есть, но ей хватало этой!
Вот опять же, когда Павлика, первенца, привезли. Матюша сына в одну руку, её в другую – качает и улыбается… а на каждой реснице счастье так и прыгает…
А уж она-то за жизнь ни на кого и не глянула – не было других. Ну не видела она их!
Что говорить, всякого хватало в жизни: и завистников через край и дураков. Только не пристало к ним обоим это. У них своё было особенное, только им Богом даденое и ничему плохому там места не было.
Сколько же придётся вот так, без Матюши-то?
Проси, не проси – каждому свой век.
А холоднее стало, вот как ушёл Матюша, так и похолодало. Она с тех пор кофту и носки не снимала. Дочь скажет: «Иди на солнышко да разденься. Тепло-то как!» Вот им тепло, а ей холодно.
И варить разучилась. Для Матюши что только не придумывала. Он, бывало, ест и мурчит, вкусно, значит. А она довольна! Стоит за спиной и волосы ему гладит. И нет выше счастья, как кормить любимого!
А он её любил кормить киселём из ложечки. Да ложечку возьмёт махонькую… это, чтоб чаще подавать. А у самого глаза так и блещут… Ну, больше пяти-шести ложечек сроду не съела. Сгребёт ручищами и всё… она сама уж, как кисель.
Ох, Матюшенька!
Видно, шибко мы любили, раз так скоро кончилось всё. Вылюбили своё.
Уж какая горячая была, удержу не было, а вот нет Матюши и никого не надо. Да ещё больше не надо, чем раньше. Даже слышать про эти разговоры не хочу!
Кто скажет: «Сошлась бы с кем, да жили».
Да просто жить я и одна могу.
Мне надо не просто…
Мне надо так!..
Мне надо с Матюшей…