БИОГРАФИЧЕСКИЙ СПРАВОЧНИК
лиц, упомянутых в письмах из Тобольска
Государыни Императрицы Александры Феодоровны и Её Детей
к Анне Александровне Танеевой (Вырубовой)
Письма приведены в книге А.А. Танеевой-Вырубовой
«Страницы моей жизни»
«Князь Трубецкой (Володя)». Часть 2.
Где упомянут:
Письмо Государыни Императрицы Александры Феодоровны № 7 от 15-го Декабря 1917 г.
Князь Владимир Сергеевич Трубецкой
Старший сын Сергея Николаевича Трубецкого – Владимир Сергеевич Трубецкой, вернулся к древним родовым традициям и предпочёл карьеру военного. Как уже было указано, все родственники Владимира Сергеевича были очень одарёнными людьми. Известными учеными стали не только его отец и брат, но и дядя, Евгений Николаевич Трубецкой. Профессору Е.Н. Трубецкому принадлежит глубокое исследование, посвящённое раскрытию смысла древнерусской религиозной живописи и известное православным людям под названием «Умозрение в красках». Второй дядя – Григорий Николаевич был дипломатом, а впоследствии принимал активное участие в жизни Церкви. Известным скульптором был двоюродный дядя – Паоло Трубецкой.
После окончания гимназии Владимир Сергеевич Трубецкой поступил на физико-математический факультет Московского университета, но по собственному признанию, учился там не важно. Менее чем через год он оставил университет и ушёл волонтером на флот, где служил юнгой на миноносце «Всадник», входивший в эскорт царской яхты "Штандарт".
Владимир Сергеевич в своих воспоминаниях пишет, что летом 1910 г., находясь в плавании на эскадренном миноносце "Всадник", который свыше месяца находился в охране императорской яхты, стоя на якоре рядом с последней в шхерах и в Балтийском порту под Ревелем, он ежедневно видел Государя.
«Бывало, спрятавшись где-нибудь в рубке или за минным аппаратом, я украдкой от всех наводил 18-кратную подзорную трубу на палубу стоящего рядом нарядного императорского корабля и подолгу наблюдал, как проводит время царская семья, которая, конечно, и не подозревала, что в это время на неё смотрят чьи-то нескромные глаза.
В трубу Царь был виден так отчетливо, словно стоял или сидел рядом со мною. Мне можно было видеть, как он доставал папироску из портсигара, как чиркал спичкой, как беззвучно шевелятся его губы во время беседы с женой или детьми. Мне видна была каждая черточка, каждая морщинка на его лице. В эти часы отдохновенья царственность его решительно ни в чём не проявлялась. Он выглядел тогда обыкновенным сорокалетним мужчиной, обладавшим хотя и симпатичной, но ничем не выдающейся внешностью. Видно было, что окружавшие Государя – дети, жена и Анна Александровна Вырубова – обращались к нему совсем свободно и по-человечески просто.
Когда в то лето Государь сделал смотр нашему миноносцу, он точно так же не произвел на меня слишком большого впечатления, может быть потому, что прибыл к нам в скромном флотском кителе, без регалий, без пышной свиты, а лишь в сопровождении пожилого адмирала Нилова и какого-то молодого флигель-адъютанта, придав таким образом всему смотру интимный характер простого посещения, что ещё подчеркивалось той простотой и непосредственностью, с какой Царь обращался к нашему командиру».
В «Комментариях к персоналиям», составленным В. Полыковской к изданию «Записок кирасира» (комментарий № 39), утверждается, что в 12 лет Владимир Трубецкой отправил Государю Императору Николаю II "тайное" письмо с предупреждением о готовящемся "заговоре против царской власти". Поводом к нему были разговоры с постоянной критикой в адрес Царя в доме Трубецких. Николай II письмо получил, автора запомнил и на смотре на миноносце "Всадник" в 1910 году сказал В. Трубецкому: "Мне такие, как Вы, люди нужны"»
Знакомство со своей будущей супругой и пылкое чувство заставили Владимира Голицына сделать ответственный выбор между семейной жизнью и морем. Посчитав, что то, и другое в идеале не совместимо, он оставил морскую службу, рассудив, что: «Хороший моряк должен быть в море. Хороший муж должен быть на берегу у семейного очага. Совместить же море с семейным очагом невозможно, а женушку на крейсер взять нельзя».
В 1911 г. В.С. Трубецкой избрал другое военное поприще и поступил вольноопределяющимся в Лейб-гвардии Кирасирский Ея Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полк, который квартировал в Гатчине.
Выбор был сделан по совету дяди бывшего Гродненского и Тульского губернатора Михаила Михайловича Осоргина. Вместе с Владимиром Трубецким служить в Кирасирский полк отправился сын М.М. Осоргина – Михаил, приходившийся Владимиру двоюродным братом. «Мишанчик», как звал своего кузена Владимир Трубецкой, отправился служить в полк вместе со своим лакеем – добродушным и расторопным, в то же время мудрым и практичным по-крестьянски Евмением. Августейшим шефом Синих кирасир была Императрица Мария Федоровна, которая часто подолгу проживала в Гатчинском дворце. Командиром Лейб-гвардии Кирасирского полка был Свиты Его Величества генерал-майор Бернов. На военные сборы полк уходил в Красносельские лагеря, где нередко бывали смотры в присутствии Августейших особ, а также конноспортивные состязания.
В 1912 г Владимир Сергеевич сдал экстерном экзамен на офицера при Николаевском кавалерийском училище и вышел в корнеты того же полка. Этот период времени был ознаменован для Владимира Сергеевича дружбой с родным братом Анны Александровны Вырубовой – лейб-гусаром Сергеем Танеевым, который также сдавал экзамены в Николаевском училище.
«В середине мая наши экзамены по всем наукам в Петербурге закончились. Оставалось только сдать практические испытания по топографическим съемкам и тактическим задачам на местности. Училище перешло в свой Дудергофский лагерь под Красным Селом и туда же потянулись и мы, вольноперы, тепло распростившись с Басевичем.
Лейб-гусар Танеев, Осоргин и я сняли в Красном общую дачу из трех комнат и каждое утро являлись в живописный Дудергофский лагерь близ озера для производства топографических работ».
О своём друге Владимир Сергеевич пишет очень тепло и с большим юмором, вспоминая многочисленные вечеринки и кутежи, где Сергей Александрович Танеев на правах старшего и более опытного товарища задавал тон и был неутомимый выдумщик на всякого рода развлечения и шутки.
«Это был один из наиболее веселых месяцев в моей жизни. Я сознавал, что вскоре женюсь и хотя ожидал дня свадьбы со страстным нетерпением, однако вполне учитывал, что моя свадьба должна будет круто изменить все мое поведение. Я знал, что простое уважение к жене никогда не позволило бы мне так глупо, но весело дурачиться и беситься, как я это спешил делать теперь, используя вовсю последние денечки своей холостяцкой жизни, вдали от строгой родни».
С этим периодом времени связано ещё одно яркое воспоминание В.С. Трубецкого, освятившее его жизнь на долгие годы, если не на всегда. Он снова увидел Царя во время объезда лагеря и парада гвардии. Поразившее его впечатление неожиданно для самого Владимира Сергеевича было совсем иного рода, нежели то, которое он ощутил два года назад на эсминце «Всадник».
«Было тихое солнечное утро. На огромном поле под Красным гигантским симметричным покоем раскинулась в полном составе вся Императорская гвардия со своими историческими знаменами и штандартами, с которых по случаю парада наконец-то сняли черные кожаные чехлы.
Тысячи и тысячи людей так странно и напряженно молчали, что, слившись в плотные массы полков, превратились в какие-то деревянные неодушевленные параллелограммы.
Издали я увидел, как к Преображенскому полку верхом на темной лошади шагом подъехал военный с голубой лентой через плечо. Позади этого человека следовала на конях без всякого строя огромная кавалькада всадников, у которых тоже виднелись ленты – алые и синие. В утреннем воздухе оркестр Преображенцев четко и торжественно грянул глубокие аккорды "Боже, царя храни" и с дивной точностью чудовищной машины по всей гвардейской пехоте в два резких ритма разом дрогнули и разом затихли сверкающие штыки винтовок, взятых на караул – Ать-д-два! С бесстрастием машины четкой скороговоркой грохнул первый полк "Здрав-жла - ваш - прат - велич-ство..." и вдруг "Ур-p-a-al", уже не машинное, а настоящее, мощное человеческое "ура" – живое, издаваемое тысячами грудей, глубоко вобравших прохладный утренний воздух. Внезапно в этот людской рев как бы впились новые трубные звуки гимна – это уже из Семеновского полка. Потом затрубили в Измайловском, в Егерском... Затрубили у гренадер... и ещё, и ещё...
Вся разрастающаяся и всё затопляющая река звуков была неудержимой. Опять и опять нарастали новые крики тысяч людей и пение сотен труб, которые сливались вместе, оттеняя и дополняя друг друга. Звуки эти, накатываясь волнами, наполняли воздух жуткими диссонирующими раскатами, вызывавшими чувство безотчетного волнения и странного ощущения в спине, как от бегающих по коже мелких мурашек.
Объезд фронта гвардии длился томительно долго, и от напряженного ожидания в конце концов нервы начинали взвинчиваться. Нельзя было проронить ни слова, нельзя было сделать движение. А волна людского рева и музыка подкатывалась всё ближе и ближе.
Государь, ехавший всё время шагом, уже миновал линию пехоты и артиллерии и, повернув в сторону конницы, поравнялся уже с кавалергардами, зычно подхватившими общий вопль войск. Вот он миновал конногвардейцев. Совсем рядом раздались раскаты "ура", превратившиеся в какое-то невыносимое фортиссимо, и вдруг я увидел, как наш старый седоусый литаврщик, восседавший на статном белоногом коне впереди нашего оркестра, высоко поднял над головой обшитую замшем колотушку. Секунда – и старый литаврщик энергичным движением разом опустил руку, коснувшись кожи старых кирасирских литавров, расшитых золотом по синему фону и закрепленных по обе стороны седла. Во всё усиливающемся человеческом вопле вдруг с новой силой и торжеством родились воинственные звуки наших полковых труб, запевших гимн, полный величия.
К горлу подступил какой-то лишний, мешающий комок, усилилось ощущение бегающих мурашек в спине.
Да, что и говорить: хорошо сочинен был старый Российский гимн. Что вдохновило господина Львова, композитора малоизвестного и не слишком одаренного, – не знаю, но в строгие и спокойные гармонии этого небольшого хорала ему удалось вложить огромную идею силы и величия.
Не будь этого неистового людского вопля тысяч, обращенного к единому человеку, не будь этой чудной торжественной музыки, воспевающей его же, человек этот, быть может, и не произвел бы на меня теперь такого потрясающего впечатления. Но я был мечтатель, больше того, я, с детства был впечатлителен до крайности, и вся эта обстановка славы и торжества единого человека не могла не захватить меня. Моё место было рядом со штандартом. Царь поравнялся. И вдруг штандарт, наш гордый кирасирский штандарт, при встрече с которым ломали шапки штатские люди, а старые генералы струнками вытягивались во фронт, наш штандарт с ликом Бога небесного, плавно склонился к самым копытам государевой лошади, чуть не дотронувшись ликом Христа до грязной земли. Слезы разом затуманили глаза. Я смотрел на Царя, и на одну короткую долю секунды его и мои глаза встретились. Я с трудом узнавал Государя. Это не был уже тот уютный и семейственного вида невысокий человек, какого я ещё два года тому назад так часто рассматривал в стеклышко подзорной трубы. Я теперь с трудом узнавал Царя благодаря совершенно новому для меня выражению его лица – выражению, которое я не мог разгадать.
Сероватое лицо его было странно и спокойно, и нельзя было понять, выражало ли оно сосредоточенность или, наоборот, – оторванность от мирского. В эту минуту оно было очень не просто... Я был ужасный мечтатель, и мне серьезно чудилось, что взгляд его безмолвных глаз хотел сказать: "Да, вы правы, я больше, чем человек. Я могущественнейший на земле. Так должно быть, и вы это знаете".
В полку истошными голосами загалдели "ура". Царь медленно проехал мимо, вглядываясь в лица солдат. За Царем проследовала его огромная свита, состоявшая из людей, обвешанных звездами, орденами и широкими лентами, перекинутыми через плечо, алыми и синими. Все они проезжали, не глядя на нас, – настороженные, молчаливые, серьезные и строгие. Молча проехал великан Николай Николаевич в андреевской ленте, генерал-адъютанты, свитские генерал-майоры, флигель-адъютанты и иностранные военные атташе в странных мундирах.
"Ура" и музыка перекатились в казачью бригаду и дальше во Вторую дивизию. Полки по-прежнему в своей мертвой неподвижности казались пестрыми деревянными параллелограммами, и от этой напряженной неподвижности тысяч людей трудно было понять, что именно они производят хаос воплей и трубных звуков. Чудилось, будто весь этот гомон вырывался из недр самой земли, словно вопила разом вся многострадальная и стародавняя Русь, воинствующая и самодержавная. Я оглянулся и (хорошо это помню) увидел, как старый седоусый литаврщик, сняв с руки перчатку, вытирал ею мокрые от слез глаза.
Почти все парады в высочайшем присутствии начинались именно так. Заканчивались они общим церемониальным маршем, причем пехота шла всегда первой под звуки излюбленных Государем старинных маршей – "Взятие Парижа" и старого Егерского, а конница проходила на различных аллюрах мимо Царя.
Мне пришлось участвовать в нескольких парадах в присутствии Царя, я видел его много раз: и на маневрах, и на учениях, и на великих церемониях. Но именно этот первый мой большой парад, произошедший в лето 1912 года, вызвал во мне неведомые до сего ощущения и крутой переворот в моём мышлении. Я почувствовал вдруг, что страстно люблю Государя. За что? – в этом я себе не отдавал никакого отчета».
В том же 1912 году Владимир Сергеевич женился на княжне Елизавете Владимировне Голицыной (1889-1943), дочери известного московского городского головы Владимира Михайловича Голицына. У Владимира и Елизаветы Трубецких родилось восемь детей: Варвара, Григорий, Андрей, Александра, Владимир, Ирина, Сергей, Георгий.
Война для Владимира Сергеевича Трубецкого началась, как и для всех кадровых офицеров Русской императорской армии. Летом 1914 года Лейб-Гвардейский Ея Императорского Величества Кирасирский полк навсегда покинул Гатчину. Лейб-гвардейцы оказались на Восточном фронте, где в составе 1-ой Армии под командованием генерала от кавалерии П.К. фон Ренненкампфа приняли участие в Восточно-Прусской операции. Во исполнение директивы 17 августа 1914 года Армия перешла границу с Восточной Пруссией, устремившись на северо-запад. У г. Гумбиннен в 40 км от государственной границы произошло первое крупное сражение с 8-ой Германской армией, окончившееся победой Русской армии, хотя и понесшей большие потери. Был ранен и лейб-кирасир Владимир Трубецкой. За храбрость, проявленную в сражении при Гумбиннене, он был награжден орденом Св. Георгия 4 ст.
Видимо, ранение оказало влияние на прохождение дальнейшей службы. Можно предположить, что он уже не мог выполнять свой долг кавалерийский частях. Поэтому в 1915 г. В.С. Трубецкой оказался в штабе Юго-Западного фронта, хотя и не имел высшего военного образования. Его начальником был генерал А.А. Брусилов, который назначил В.С. Тубецкого командиром первого в России отдельного автомобильного подразделения. Подразделение Трубецкого сыграло решающую роль в спасении казны румынских союзников.
Далее Февральский переворот, постепенное разложение Армии, возвращение в Москву, где Владимир Сергеевич находился вместе с семьёй после Октябрьского переворота, как и многие представители дворянских родов того времени.
По воспоминаниям князя Сергея Голицына «Записки уцелевшего», на квартире, где вместе с семьёй Голицыных квартировал их родственник князь Михаил Лопухин, иногда собирались бывшие офицеры. Они «совещались, уезжать ли из Москвы на юг и на восток или оставаться? <…>
Куда-то уехал дядя Владимир Трубецкой. Только пятьдесят лет спустя, будучи в Париже, я узнал куда. Это был настоящий заговор: он, дядя Миша Лопухин и группа других офицеров отправились на Урал освобождать государя и его семейство из-под стражи» (Голицын С.М. Ук. соч.)
В то время в Москве стали возникать конспиративные офицерские организации для борьбы с большевиками. В одну из таких организаций входил Владимир Сергеевич Трубецкой, его двоюродный брат офицер Лейб-Гвардии Конно-Гренадерского полка Александр Евгеньевич Трубецкой и ротмистр Сумского гусарского полка Михаил Сергеевич Лопухин. Эта организация была создана и возглавлена присяжным поверенным В.С. Полянским, который со слов М.С. Лопухина, переданных А.Е. Трубецким, «будто бы заручился поддержкой видных государственных деятелей и французского посла, также обещавшего поддержку – как моральную, так и материальную». (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
«Инициатива этого плана исходила не от военной организации, в которую мы входили. Инициатором был присяжный поверенный Полянский.» (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
«Идейным вдохновителем плана спасения Царской Семьи был епископ Камчатский Нестор (Анисимов), – личность, несомненно, выдающаяся. На это благое дело его благословил сам Патриарх Тихон, о чем сообщил в своей статье Н. Георгиевский («Десятина», №13, 46), хорошо знавший Митрополита Нестора в 50-60 годах ХХ века. Ближайшим помощником епископа Нестора в подготовке операции по спасению Царской Семьи был присяжный поверенный В.С. Полянский – человек религиозный и искренне преданный Государю Николаю II. Организацию возглавляли несколько генералов, имена которых сохранялись в тайне. Главными лицами, отвечающими за выполнение операции, были полковник-пехотинец Н. и ротмистр Сумского гусарского полка М.С. Лопухин». (см. Преданные Царю)
В отличие, например, от организации Б. Савинкова, Полянский объединил вокруг себя офицеров на чисто идеологической основе – преданности монархической идее. Эта организация впоследствии вошла в связь с Добровольческой армией на юге России. В состав организации входили и другие офицеры, в частности 16-летний вольноопределяющийся Н.Г. Лермонтов (потомок поэта М.Ю. Лермонтова).
«План же действия был таков. Отряду гардемаринов, состоящему в организации, предстояло прибыть в Тобольск с подложными бумагами якобы на смену караулу при царской семье. Если караул откажется смениться, гардемаринам следует применить силу. Затем Государыню и Великих Княжон увозят на восток, в Японию, а Государя и Наследника на лошадях доставляют в Троицк, в область Оренбургского Казачьего войска. Они едут туда инкогнито: Государь – бритый, в качестве французского гувернера при мальчике из богатой семьи.
Троицк согласно этому плану считался верным местом. Оренбургское Казачье войско большевиков якобы никогда не признает и не пустит – настроено оно монархически. Но при Государе и Наследнике все же должна состоять негласная охрана из верных офицеров в числе 10-12 человек. Роль этой охраны поручалась Лопухину, а он предложил уже мне выбрать из моей группы 5 человек (другие пять выбирались из другой группы). Ввиду того что план спасения царской семьи исходил не от нашей военной организации, участие каждого из нас не считалось обязательным. О плане нам сообщили лишь в самых общих чертах, и каждый должен был решить по совести – верит он в это дело или нет, а также считает ли себя на него способным.
Надо сказать, что ответственность в таком решении была огромна. С одной стороны, естественно сомнение: не является ли весь этот план провокацией, легкомысленной авантюрой, которая без всякой пользы для дела может стоить жизни не только каждому из нас, но и тем, кого предстояло спасти, уберечь. С другой стороны, понятно, что каждый из нас, рядовых участников, только и мог принять на веру слова своих непосредственных начальников, понимая важность конспирации.» (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
Согласно разработанному Полянским плану в район Тобольска, Екатеринбурга, Тюмени и Троицка должны были прибыть одна за другой три группы офицеров.
«В декабре 1917-го – феврале 1918-го Ротмистр Соколов с двумя офицерами был командирован в Тобольск для разведки, подготовки освобождения и вывоза царской семьи» (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
В первую группу вошли трое сумских гусар: штабс-ротмистр Е. Соколов, поручики Д. Головин и Моравский (группа Соколова, которая направлялась в целях разведки в Тобольск). Первую группу, как, впрочем, и всё предприятие, задуманное Полянским, благословил епископ Камчатский Нестор (Анисимов), «камчатский миссионер», который в то время принимал участие в работе Поместного собора Русской Православной Церкви.
Вторую группу возглавил ротмистр Сумского гусарского полка М.С. Лопухин. В состав группы вошли ряд офицеров, которые служили в этом же полку с 1913-1915 гг.: штабс-ротмистр граф Борх, штабс-ротмистр Берг, штабс-ротмистр Яцынский, поручик Роменский, поручик Водо и поручик Яффа. Отряд направлялся в назначенные города позже первой разведывательной группы. (Олицкий В.А. Ук. соч.)
«Михаил Сергеевич Лопухин (1889-1918 гг.) – сын известного юриста, Тайного советника и сенатора С.А. Лопухина закончил юридический факультет Московского Университета. В 1914 г. вольноопределяющимся вступил в Сумской гусарский полк, был произведен в чин поручика, а затем – ротмистра. За героизм и отвагу, проявленные на полях сражений, был награжден двумя Георгиевскими крестами 4-й и 3-й степеней. После развала армии в 1917 году вернулся в Москву и вступил в антибольшевистский «Союз защиты Родины и Свободы». По отзыву его однополчанина штабс-ротмистра К. Соколова, М.С. Лопухин был «выдающимся офицером, на редкость хладнокровным, смелым и энергичным». Близкий родственник Михаила Сергеевича кн. С.Е. Трубецкой отмечал в нем незаурядный ум. После раскрытия антибольшевистского заговора М.С. Лопухин вместе с товарищами был арестован и расстрелян в августе 1918 г.» (см. Преданные Царю)
Лопухин предложил войти в состав группы двоюродным братьям В.С. Трубецкому и А.Е. Трубецкому.
«Меня туда привлек мой большой друг, ротмистр Сумского полка М. Лопухин, расстрелянный большевиками летом 1918 года. Хотя по личному доверию ко мне он назвал имена некоторых лиц (генералов), возглавлявших организацию, но по условиям конспирации я был подчинен непосредственно лишь Лопухину. От него я получил задачу завербовать группу офицеров-монархистов, заслуживающих полного доверия, и быть начальником этой группы.» (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
«Выезжать нам предстояло через три дня, 10 января, и я тотчас же приступил к вербовке офицеров из своей группы. Говорил с каждым совершенно откровенно, предупредил как об ответственности решения, так и о личной опасности, которая могла грозить. И вот группа в сборе – вместе со мной шесть человек. Для большей осторожности ехать решено было в разные дни и разными маршрутами. Четверо со мной выезжали 10 января, а двое – 11-го. Наш маршрут — через Вятку, Пермь, Екатеринбург, Челябинск. А Лопухин с группой ехали через Уфу и Оренбург.» (Трубецкой А.Е. Ук. соч.)
Еще ранее в Тобольске прибыли два молодых офицера братья Раевские, посланные бывшим депутатом Госдумы от Курской губернии Владимиром Митрофановичем Пуришкевичем. Известно, что один из них был поручиком лейб-гвардии Московского полка.
«Нам было известно, что в Троицк еще задолго до нас поехали два квартирьера, чтобы все наладить к нашему приезду и к приезду Государя и Наследника. Надо было выйти с ними на связь, сообщить о нашем прибытии, но никто из нас не знал квартирьеров в лицо. Кроме того, требовалось встретить офицеров – Сумских Гусар, тоже мне лично незнакомых. Они ехали группами по три человека и в Полетаеве должны были пересаживаться.
Просидев на вокзале целый день, вечером я вышел к поезду и увидел трех офицеров в одинаковых защитных полушубках кавалерийского образца. Сразу решил – они. Подхожу и спрашиваю: «Простите, вы не с Лопухиным?» «А вы не Князь Трубецкой?» – последовал ответ. Один из вновь прибывших сменил меня на станции для встречи членов своей группы, а мы поехали в Челябинск, где и разместились по гостиницам. Хорошо, что ЧК в то время была только в зачатке и не обладала еще всеведением и всевидением. На нас никто не обращал внимания. Наши дежурства на вокзале проходили совершенно незамеченными, да и некому было за этим смотреть.
Не помню, через день или через два все собрались в Челябинске. Приехал и Лопухин, и мы принялись вырабатывать дальнейший план действия. Если старый план провалился, то это еще не значило, что от спасения царской семьи следовало совсем отказаться. После некоторых раздумий и прикидок решено было снять квартиры в разных городах Сибири и северной России, где временно, конечно инкогнито, могли быть скрыты Государь и Наследник. Мы надеялись, что впоследствии все же удастся уговорить Государя выехать за границу или, как думал Лопухин, скрыть его в сибирских старообрядческих скитах.
Но пока что нужно было отыскать членов нашей организации, находившихся в Тюмени и Тобольске. В Тобольске были три офицера Сумского Гусарского полка вместе с Ротмистром Соколовым, а в Тюмень, незадолго до нашего отъезда из Москвы, выехал В. С. Трубецкой, но он скрывался под вымышленной фамилией – Чистов. С ним для поручений и доставки донесений следовал 16-летний вольноопределяющийся Н. Г. Лермонтов. В задачу Чистова входила встреча Государя и царской семьи после ее освобождения. Затем он должен был снабдить паспортами и сопровождать до Троицка Государя и Наследника.
Квартиру в Перми мы нашли без труда, и меня вызвали в Тюмень. Там собралось немало наших. Лермонтова, правда, я уже не застал — он уехал в Москву с донесениями от Чистова и Лопатина. И вот было решено одного из нас направить в Ялуторовск для снятия квартиры в том местечке. Безопаснее всего было бы везти царскую семью в направлении на Ялуторовск, пустив для отвода глаз несколько троек по направлению к Тюмени. От Ялуторовска на лошадях предполагалось ехать в Курган, так как поиски в первую очередь, естественно, начали бы вести по северной ветке Сибирского пути. Вот эти конные тракты нам и нужно было исследовать.
С весьма интересными рассказами вернулся из Тобольска Чистов. Он отыскал Соколова с его товарищами, которые уже долго жили в Тобольске и многое знали, как об условиях жизни царской семьи, так и об их карауле. Они считали, что внезапное нападение на караул могло иметь все шансы на успех и что одновременно, уничтожив телеграф, можно было бы задержать тревогу, погоню и поиски. Чистов ходил к дому, где жила царская семья, через забор видел Наследника, Великих Княжон, катавшихся с ледяной горки. Перед отъездом он решил еще раз встретиться с Соколовым, но на квартире у него застал караул: офицеры были арестованы, и караул задерживал всех приходивших к ним. Чистова допросили, по какой причине он явился, но он сразу нашелся, что ответить. Из Тобольска в Тюмень регулярных рейсов не было, одному же нанимать ямских лошадей было дорого – вот ехавшие обычно и подбирали попутчиков. Чистов и сослался на эту легенду. Ему, в свою очередь, придумали не менее увлекательную историю о его предполагаемых попутчиках: они якобы ограбили женский монастырь, а потому и арестованы. Так что все обошлось. Чистова благополучно отпустили, и вскоре он тоже уехал с донесением Лопатина и личным докладом в Москву». (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
«Не помню точно числа, но в середине февраля из Москвы пришла телеграмма, отзывающая нас обратно. При сложившейся обстановке и тех средствах, которыми располагала организация, задача освобождения Царской Семьи оказалась неосуществимой и миссия наша считалась оконченной. Мы тронулись в обратный путь. Так безрезультатно окончилось задуманное предприятие». (Трубецкой А. Е. Ук. соч.)
Поскольку Владимир Сергеевич по-прежнему оставался в Москве, его неминуемо должна была постичь участь его друзей Михаила Лопухина и Георгия Осоргина. Но Бог миловал, и от тюрьмы на тот раз он был избавлен. А был он привлечен к работе в качестве военспеца, что тоже было неизбежно, как необходимое условие лояльности к нему со стороны советской власти. 4 июля 1920 году Елизавета Владимировна родила четвёртого ребёнка – сына Андрея. Семью надо было кормить. В 1920 году Владимир Сергеевич был призван в Красную армию. В тот момент судьба вновь свела его с Брусиловым.
«Шла гражданская война. Брусилов, перешедший на службу в Красную Армию, занимался мобилизацией кадровых военных, и многие откликнулись на его "Воззвание ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились". В памяти близких сохранился рассказ В. Трубецкого о том, как выделил его в наполненной офицерами приемной Брусилов и начал разговор, пригласив в кабинет, словами: "Князь, телега застряла, и некому, кроме нас, ее вытаскивать. Без армии не спасти Россию". Владимир Сергеевич получил назначение в Южный штаб фронта в Орел. Однако и защищать советскую власть Трубецкому не пришлось. По дороге в Орел он сделал крюк, заехав к семье, жившей тогда в Богородицке у Бобринских, чтобы отдать им свой огромный по тем временам паек. На этот раз заметная, "княжеская", внешность сослужила плохую службу – его тут же арестовали. Не помогли ни объяснения, ради чего он завернул в Богородицк, ни рекомендательное письмо Брусилова. Открывшийся в тюрьме туберкулез изменил дальнейшую жизнь Трубецкого – его выпустили, демобилизовали, и он уехал к семье». (Полыковская. Ук. соч.)
«Для владельцев Богородицкого имения Бобринских грозные революционные события были смягчены вполне сочувственными и даже покровительственными отношениями к ним крестьян и городских жителей, которые помогали "графьям" обменивать вещи на еду, а иногда и подкармливали их. На фоне всеобщего разорения поместий и поджогов это было редким, но не случайным исключением. К Бобринским и съехались родственные семьи Трубецких и Голицыных. Жили они все во флигеле графского дворца; дворец, объявленный "народным достоянием", зияя выбитыми стеклами, стоял заколоченным. Конечно, это "дворянское гнездо" привлекало внимание властей, и во флигеле периодически происходили обыски, бывшие, по существу, обыкновенными грабежами, "под сенью закона", и аресты, больше для острастки. Все обитатели флигеля вели трудовую жизнь – преподавали жителям городка музыку и иностранные языки, а В. М. Голицын взялся писать для местного Отдела наробраза историю Богородицкого уезда. Трубецкой для заработка работал в военкомате ремонтером – выбраковывал лошадей для Красной Армии. Особенностью тех лет было всеобщее увлечение театром, и заштатный Богородицк не отстал от моды. В нем появился свой "Народный дом имени Луначарского", где в основном силами этих трех семей составилась труппа. Все делали сами – писали декорации, изготовляли реквизит и костюмы, для которых использовали шторы дворца и содержимое графских сундуков. Среди режиссеров и авторов был Владимир Трубецкой. Он унаследовал семейное свойство, которое его отец называл "пружинчатостью" Трубецких: чем тяжелее были обстоятельства, тем сильнее проявлялись у них творческие способности. Первый литературный опыт В. Трубецкого относится к периоду жизни в Богородицке: там он сочинил и поставил в Народном доме оперетту на сюжет новеллы Боккаччо. Успех и полученный гонорар вдохновили его на сочинение текста и музыки следующей оперетты, уже для московского театра. Его племянник писатель С.М. Голицын рассказывал: "Дядя привез ее в Москву и попал к тогдашнему королю оперетты Ярону, который принял его весьма любезно и созвал комиссию из четырех мудрецов. Два битых часа дядя им играл и пел своим надтреснутым козлетоном. Ярон хохотал, мудрецы сидели мрачные. Ярону понравилось, но к этому времени власти начали совать свои носы в дела театров, и мудрецы сказали: "Нет!" В оперетте не было классовой борьбы и ни единого пролетария. Так он потерпел неудачу, но не отчаялся и, вернувшись в Богородицк, организовал любительский оркестр и стал его дирижером. Жизнь в Богородицке той поры была отражена им позже в юмористических рассказах, написанных для "Всемирного следопыта"». (Полыковская. Ук. соч.)
«С введением НЭПа богородицкие беженцы стали перебираться в Москву. Трубецкой ни жилья, ни работы для себя в столице не нашел и переехал с семьей в Сергиев Посад, где после революции в "аристократическом квартале" посада слободах Красюковке, Огородной, Нижней – жили Олсуфьевы, Нарышкины, Илловайские, Истомины, Лопухины. Русское дворянство селилось вокруг Сергиева монастыря в поисках спасительного прибежища, и проживая каждый день как последний, находило утешение в близости святынь. Поддерживая традиции, они иногда устраивали домашние концерты, и Владимир Сергеевич, замечательный рассказчик, музыкант и актер, возглавлял эти вечера, а его дом стал одним из центров этого круга.» (Полыковская. Ук. соч.)
Переезд в Сергиев Посад произошёл в1923 году.
«Человек, появившийся ранней весной 1927 года в редакции популярного журнала "Всемирный следопыт" у В.А. Попова (издателя, который открыл и пригрел А. Грина, А. Беляева и В. Яна), был худ, высок и, несмотря на лохматые от старости куртку и галифе, обтрепанные обмотки и огромные солдатские ботинки, оставлял впечатление удивительной элегантности. Отрекомендовавшись охотником-любителем, он предложил редактору рассказ о том, как кошка украла и съела у него миллион. Миллион обещали заплатить ученые-орнитологи за подбитую им диковинную птицу – желтую хромовую галку, и вот теперь посетитель рассчитывал хотя бы на гонорар за трагикомическую историю о несостоявшемся богатстве.
Редактор прочитал рассказ и предложил автору сотрудничать в журнале. Так во "Всемирном следопыте" появилось новое имя – В. Ветов. Подлинная фамилия автора была Трубецкой. Бывшему князю, гвардейскому офицеру, а ныне лишенцу было 35 лет. Он жил в Сергиевом Посаде и, имея большую семью, днем работал тапером в немом кино, а вечером – в оркестре маленького ресторана. В свое время его дед, Николай Петрович Трубецкой, почти разорился, создавая вместе с Николаем Рубинштейном в Москве бесплатные музыкальные школы и консерваторию. Теперь музыка помогала выжить внуку. Близкий знакомый Владимира Сергеевича писатель Михаил Пришвин вывел его в повести "Журавлиная родина" под именем музыканта Т. Но музыкантом В. Трубецкой стал поневоле (слегка преувеличивая, он говорил, что жизнь выучила его играть одновременно на тридцати инструментах, дирижировать и сочинять музыку). По профессии он был военным». (Полыковская. Ук. соч.)
В немых фильмах носителями информации были титры, а настроение создавали музыканты-таперы. Самым знаменитым из них в Сергиевом Посаде и был князь Владимир Трубецкой, проживавший в городе с 1923 по 1934 годы.
В 1927 дебютный рассказ Трубецкого «Драгоценная галка» был напечатан в журнале «Всемирный следопыт». Публикация во «Всемирном следопыте» вдохновила Трубецкого на создание целой серии юмористических рассказов, начавших выходить под общим заглавием «Необычайные приключения Боченкина и Хвоща».
«В 1926 году в Сергиевом Посаде недалеко от Трубецких поселился Михаил Пришвин. Началась дружба домами и совместная охота. Уже известный тогда писатель, Пришвин поддерживал и поощрял начинающего литератора В. Ветова. Сотрудничество Владимира Сергеевича со "Всемирным следопытом" шло успешно. Читатели требовали продолжения серии рассказов Ветова, в рецензиях их называли "образцами блестящего стиля и сюжетного мастерства", а Попов дважды посылал Трубецкого в командировки. Результатом их было появление интересных очерков о Байкале и Каспийском море и небольшая повесть для детей "Тюлень Яшка". Однажды он попробовал себя в жанре фантастики и написал в стиле научно-популярного очерка захватывающий рассказ о ферме для китов на одном из островов Тихого океана. Технические подробности доения и переработки ценного китового молока перемежались в нем с яркими описаниями реальных океанских пейзажей. Но фантастика обернулась мистификацией: читатели приняли все за чистую монету. Редакцию завалили письмами с советами по улучшению производства, многие предлагали свои услуги в качестве фермеров, все жаждали познакомиться с автором и просили дать его адрес. Для В. Трубецкого это было время относительного везения. Жизнь представлялась ему такой замечательной игрой, в которой все ставки когда-нибудь выигрывают – надо только дождаться "счастливой полосы". Один из его рассказов тех лет так и начинался: "Не случалось ли с вами когда-нибудь в жизни, что вдруг найдет на вас полоса неудач и невезений?.. Все у вас идет хорошо, пока вдруг что-то не оборвется и не испортится, и тогда у вас ничего уже не выходит, что бы вы ни предпринимали. Попадая в такую полосу, не отчаивайтесь, терпите: ведь это только "полоса". Даю вам слово, что рано или поздно вы выскочите из нее"». (Полыковская. Ук. соч.)
«Гриша был очень болезненным и сильно страдал от бронхиальной астмы. В июне 1930 года отцу удалось отвезти Гришу на лечение во Францию. Формально это была командировка от журнала "Всемирный следопыт", где сотрудничал отец. Состоялись командировки от журнала на Байкал и на Каспий и их результаты были опубликованы. Еще раньше было оговорено, что Гришу будут опекать Бутеневы». (А.В. Трубецкой. ВОСПОМИНАНИЯ)
В 1932 г. «Всемирный следопыт» был закрыт «за вредную приключенческую направленность», а в 1934 г. Трубецкой, родной брат одного из идеологов «евразийства» эмигранта Н.С. Трубецкого, был арестован по обвинению в связи с руководителями «закордонного центра» некой «национал-фашистской организации» (Дело славистов). Вместе с Трубецким была арестована и его дочь Варвара (1917-1937); и отец, и дочь были приговорены к ссылке на пять лет, после чего Трубецкой, его жена и шестеро детей были вынуждены переехать в Андижан (Узбекская ССР).
«Наступили 30-е годы. "Великий перелом" совершался во всех сферах. "Всемирный следопыт" "за вредную приключенческую направленность" был закрыт. Сергиев Посад переименовали; сбросили большой колокол со знаменитой колокольни Ухтомского; возами растаскивали богатейшую библиотеку Лавры. О настроениях Трубецкого можно догадаться по дневниковой записи Пришвина 1930 года: "Князь (то есть В. Трубецкой – В. Полыковская) сказал: иногда мне бывает так жалко родину, что до физической боли доходит". Многих знакомых Владимира Сергеевича уже не было в Загорске, некоторые были "выкуплены" родственниками-эмигрантами из Советского Союза за доллары, другие – арестованы. Начиналась волна "дел" научной интеллигенции. В Ленинграде громили историков и краеведов, в Москве было создано так называемое "дело Сперанского". Филологи, академики М. Н. Сперанский, Г. А. Ильинский, М. С. Грушевский, члены-корреспонденты Н. Н. Дурново, А. М. Селищев и многие другие ученые обвинялись в создании монархической организации, подчиненной якобы некоему венскому центру, во главе которого стоял князь Николай Сергеевич Трубецкой, крупнейший лингвист XX века, русский эмигрант, академик Венской академии наук и – родной брат Владимира Сергеевича. В январе 1934 года Владимир Сергеевич Трубецкой был арестован по обвинению в связи с руководителями "закордонного центра" [Дело славистов]. В ходе дела сценарий НКВД поменялся, и все обвиняемые превратились в членов "национал-фашистской организации". Организации приписывалась целая программа, среди пунктов которой были и национализм, и примат нации над классом, и идеи превосходства славянской расы, и пропаганда исключительного исторического будущего славян. Многие из обвиняемых были сосланы, а славяноведение объявлено лженаукой, глубоко враждебной советскому строю. Владимир Сергеевич был выслан на пять лет в Среднюю Азию». (Полыковская. Ук. соч.)
Вместе с Трубецким была арестована и его дочь Варвара (1917-1937); и отец, и дочь были приговорены к ссылке на пять лет, после чего Трубецкой, его жена и шестеро детей были вынуждены переехать в Андижан (Узбекская ССР).
В Андижане работал музыкантом в балетной студии и подрабатывал тапером в кафе-ресторане.
«Семья поселилась в Андижане. Интеллигенции в городе практически не было, а тогдашний "тип русского в Андижане: кепка на боку под углом 45°, голубая майка, из-под которой видна татуировка на груди, в одном кармане – финка, в другом поллитровка", как писал Трубецкой родственникам, к общению не располагал. Но творческая его натура жадно отзывалась на новые впечатления. "Красота! Здесь приключенческий край, полный авантюристов в джеклондоновском смысле. Инженеры, спустившиеся с Памира, врачи, заехавшие из пустыни, золотоискатели, пограничник со свежим шрамом или прокурор, выехавший расследовать преступление, – вся эта публика, попав в Андижан, устремляется в мой кабак, где старый следопыт Ветов расставляет сети и вылавливает свежие темы. Материалов горы... Но когда писать? Вечером – я до двух часов ночи играю в саду-ресторане, а утром до 12 – в узбекском гостеатре, где под извлекаемые мною звуки дуся-балерина, нарочито выписанная из Москвы, приобщает узбекских актеров к европейской культуре... Взял еще сдельную на музыкальное оформление шиллеровского "Коварство и любовь", так что не имею на дню и 10 свободных минут", – отвечал он Владимиру Голицыну на просьбы не бросать литературной работы. Но и письма его из Андижана могли бы стать почти готовыми рассказами и очерками. Родственник и постоянный иллюстратор его рассказов, художник В. Голицын настойчиво уговаривал Трубецкого писать воспоминания. Уговоры эти, а также тоска по России заставили Владимира Сергеевича в 1936 году взяться за мемуары. Задумал он их в четырех частях – детство, записки кирасира, война 1914 года (окопное сидение) и записки советского музыканта. Но начал Трубецкой сразу с воспоминаний о службе в гвардии. Возможно, у него были предчувствия, что он не успеет осуществить все, что наметил, а описать эту часть жизни ему казалось легче, чем прочие. Писать же о тех, кто окружал его в детстве, людях, внесших огромный вклад в русскую культуру "золотого века" – а именно таковым являлось для отечественной мысли начало двадцатого века – было делом большой ответственности. К тому же, жизнь не оставляла Трубецкому иллюзий по поводу публикаций воспоминаний о них, тогда как "Записки кирасира" он надеялся увидеть напечатанными.
Гвардейцы-кавалеристы первыми пали в боях войны 1914 года, и Трубецкому хотелось своими "Записками" почтить их память. И он блестяще это осуществил. В мемуарах в совершенстве проявилось его основное умение – увидеть и рассказать. Превосходная память позволила ему без справочников написать о событиях двадцатипятилетней давности с безукоризненной точностью, и при этом с присущим ему остроумием и элегантностью». (Полыковская Ук. соч.)
Из четырех частей воспоминаний (детство, записки кирасира, война 1914 года и записки советского музыканта) увидела свет лишь одна – «Записки кирасира», так и незавершенные, и опубликованные только в 1991 г.
29 июля 1937 В.С. Трубецкой и трое его старших детей были арестованы.
«Во время обыска один из его сыновей успел незаметно выхватить из стопки бумаг, лежащих на столе, несколько отцовских тетрадок и спрятать их в шароварах младшего брата. Вот так – без начала и конца – были спасены "Записки кирасира". Вместе с отцом были арестованы и трое старших детей Трубецкого, а в 1943 году и его жена, Елизавета Владимировна. Жизнь оставшихся "на воле" была очень трудной, и, если бы не самоотверженное хранение ими уцелевших листов воспоминаний, Владимир Сергеевич Трубецкой так и остался бы для читателя полузабытым автором юмористических охотничьих рассказов». (Полыковская Ук. соч.)
Весь остальной архив писателя был утрачен. 30 октября 1937 г. Владимир Сергеевич Трубецкой был расстрелян, та же участь постигла его дочь Варвару. Десять лет в концентрационном лагере провел его сын Григорий (1912-1975); в лагере умерла дочь Александра (1919-1943). Вдова писателя Елизавета Владимировна Трубецкая была арестована в 1943 г. и умерла в Бутырской тюрьме через месяц после ареста». (Трубецкой Владимир Сергеевич. Сайт: Офицеры Русской Императорской армии).
«Оба брата трагически погибли почти в одно и то же время. Николай [князь Николай Сергеевич Трубецкой] скончался от сердечного приступа после допроса в гестапо; Владимир, не расставшийся со своей родиной, был арестован, по "делу славистов" и расстрелян». (Коробко. Ук. соч.)
В 1964 г. В. С. Трубецкой был посмертно реабилитирован». (Трубецкой Владимир Сергеевич. Сайт: Офицеры Русской Императорской армии).
Источники (к Части 1 и к Части 2):
1. Коробко М.Ю. Усадьба Узкое: историко-культурный комплекс XVII-ХХ веков. М: Биоинформсервис, 1996.
2. Гайденко П. П. Трубецкой Сергей Николаевич. Библиотека истории русской философии и культуры «Дом А.Ф. Лосева».
3. Трубецкой В.С. Записки кирасира. М: Россия, серия «Сыны Отечества» 1991.
4. Голицын С.М. «Записки уцелевшего». Москва: Вагриус, 2006.
5. Полыковская В. Вступительная статья к книге: Трубецкой В.С. Записки кирасира.
6. Портрет С.Н. Трубецкого. Статья на сайте: Библиотека «Дом А.Ф. Лосева». Философская лестница. 23.10.2014.
7. Трубецкие. Владимир Сергеевич. Трагическая судьба кирасира. Статья на сайте: liveInternet
8. Трубецкой Владимир Сергеевич. Сайт: Офицеры Русской Императорской армии.
9. Трубецкие. Сайт: Родовод.
10. Соколов К. Попытка освобождения Царской семьи. Архив русской революции под ред. Гессена, т. XVII, с. 280-292.
11. Трубецкой А.Е. Статья в Журнале "Часовой". Книга "Князья Трубецкие" - Россия воспрянет". М.: Воениздат, 1996.
12. Преданные Царю, верные присяге. О тех, кто пытался спасти Царскую Семью. За Русь Святую. № 7 (93) июль 2014 г. Царицын-Волгоград.
13. Олицкий В.А. Попытка офицеров Сумского гусарского полка освободить Семью Императора Николая II из заточения в Тобольске. Декабрь 1917 – Февраль 1918. Сумский историко-архивный журнал. № ХХІ. 2013.