Предсказатель
мемуары
Когда я был маленьким и ходил в школу, нашей страной управлял Никита Сергеевич Хрущев. С высокой трибуны провозгласил он, что к 1980 году в СССР будет построена материально-техническая база коммунизма, то есть всего будет вдоволь, и богатства польются полным потоком.
Один раз в неделю у нас в школе проводился, как его называли, свободный урок. На этом уроке учительница рассказывала нам о замечательной жизни в нашей стране, о любимой народом коммунистической партии и, конечно же, о приближающемся коммунизме.
Беседы на уроке предполагали наше активное участие.
Поднимал, например, руку Вася и спрашивал:
- А вот я захочу при коммунизме сто костюмов. Дадут их мне?..
- Вася, - с укоризной отвечала ему учительница, - ну, сам подумай, - зачем тебе сто костюмов. Когда ты их носить - то будешь!? Семь костюмов тебе вполне достаточно будет. Одевай каждый день в течение недели новый костюм, и за глаза тебе этого хватит. Моль съест
все твои костюмы, пока ты их износишь. А ведь в них вложен труд рабочих нашей страны. Экономия и бережливость, ребята, сохранятся и при коммунизме. Изобилие - не значит, что можно ничего не жалеть, и все налево - направо разбазаривать.
- А если я захочу ящик шоколада? - поднимаясь с места, спрашивал Петя.
- Не смеши, ты нас, Петя, - отвечала ему учительница. - Ну, зачем тебе ящик шоколада? Ну, съешь ты одну плитку, две, три… - наешься, а дальше что?..
Обобщая собственные комментарии по поводу наших бесхитростных желаний, учительница объясняла:
- При коммунизме, ребята, будет такая высокая сознательность у всех трудящихся, что никому и в голову не придет иметь тысячи костюмов и тонны шоколада. На общественных складах будет столько продукции, что копить, делать запасы не будет иметь ни малейшего смысла. Надо тебе что: в любой момент пойди, возьми и пользуйся на здоровье.
Мы росли, страна строила коммунизм. А пока наши матери полоскали на улице в ледяной воде белье у колонки. Отец приносил дрова из сарая, и мы топили печку. По субботам, когда подходил день нашего дежурства, отец с матерью мыли пол в коридоре барака, где мы жили. Пробивались ростки и новой, хорошей жизни. Начали строить
«хрущевки». Отец купил телевизор с черно-белым изображением. Он был членом коммунистической партии и, когда поздно вечером в костюме и при галстуке, гордый от собственной значимости, приходил с партийной конференции, приносил, волшебно пахнущие, апельсины. Среди зимы, да еще в маленьком городке на севере, апельсины - праздник.
Когда я учился в 10 классе, Генеральным секретарем ЦК Коммунистической партии Советского Союза был уже Леонид Ильич Брежнев. «Свободные» уроки ушли в прошлое. Изучали мы такой замечательный предмет, как «Обществоведение». Учебник этот, надо
признать, книга весьма любопытная. Простым и доступным языком объяснялось в нем учение Маркса-Ленина. На примерах убедительно доказывалось, что капитализм загнивает, что трудящиеся на западе страдают от эксплуатации и борются за то, чтобы жить также счастливо, как живем мы в нашей замечательной стране. Объяснялось в учебнике,
что Владимир Ильич Ленин - величайший гений всех времен и народов, и что имя его будет жить в веках. Знали мы, что наша страна самая- самая, что ни на есть, наилучшая во всех отношениях, и что уже вот-вот будет коммунизм. И, если бы не война, которая отбросила нашу страну на двадцать лет назад, то мы уже давно перегнали бы Америку по всем показателям.
Как мы относились к такому идеологическому воспитанию? Верили в великое учение или нет? Да, вообщем-то, никак. Особо не заморачивались. В организмах наших уже вовсю играли гормоны; иные ценности будили воображение. Тем более, что любовь и секс при коммунизме не отменялись. Напротив: провозглашалось, что каждому – кто что пожелает - будет «по потребностям». Выражать сомнение?!.. Зачем? Себе дороже. Опять же, сколько каждый из нас помнил себя - все, всегда и повсюду говорили: коммунизм – это, как приход весны - неизбежен!
И вот на уроке обществоведения, а предмет этот вела у нас классный руководитель Нина Васильевна - секретарь партийной организации школы, случилось чрезвычайное происшествие городского масштаба.
Нужно отдать должное Нине Васильевне, - она верила в то, что преподавала. Были в то время такие, убежденные в правоте учения Ленина, люди. Например, высокоидейная учительница по физкультуре, ребенком пережившая блокаду Ленинграда.
Прежде, чем прыгать нам на уроке в длину, она выстраивала нас в ряд по росту и говорила:
- Представьте, что вы за линией фронта в разведке добыли важную информацию. Фашисты преследуют вас, а перед вами заминированная полоса. У вас нет другого выхода, как разбежаться и перепрыгнуть эту полосу. Так что, представьте себе это и прыгайте.
Ну, я немного отвлекся. Так вот, идет урок. Маркс, Ленин, социализм, коммунизм… И тут, вдруг, встает наш товарищ - нескладный юноша в очках отличник Коля Громов и безапелляционно заявляет:
- Ерунда все это учение. Никакого коммунизма никогда не будет! Я в эту ахинею не верю.
Гробовая тишина наступила. Всякое движение материи в отдельно взятом классе прекратилось. Ни то, что муха, фотон пролетел, так и то слышно было бы.
Нина Васильевна - дама с шикарным бюстом и всегда с декольте, окаменела. Когда она над журналом наклонялась, мы про Ленина забывали; взоры наши устремлялись туда, где были контуры осязаемые, в отличие от контуров коммунизма умозрительного. Застыла наша учительница, как рыба, открыла рот и ни слова вымолвить не может. Потом, как вареный рак, красной и бюстом и лицом сделалась. Наконец опомнилась и, указав пальцем на дверь, как закричит несвоим голосом:
- В-о-о-н из класса!!!
- Да, пожалуйста, - пожал плечами Коля.
Неспешно сложил он учебники и тетради в портфель, сказал всем «до свидания» и вышел из класса.
Коля пошел домой, а Нина Васильевна, грозно приказав нам читать параграф, пошла к директору.
На следующее утро почти половину школьной стенгазеты занимало объявление. Содержание его было предсказуемым. «…Такого то числа, в такой то час состоится комсомольское собрание. Повестка дня: персональное дело комсомольца Николая Громова…»
Актового зала в школе не было, большого спортзала тоже не было. Суд над заблудшим комсомольцем вершился в просторном коридоре.
Там, где длиной коридор упирался в стену, стоял стол, покрытый красной скатертью. За столом - президиум собрания: директор школы, секретарь комсомольской организации школы - бойкая девочка активистка, такие бывают, - им везде надо, секретарь партийной организации - наша Нина Васильевна, представитель горкома комсомола - худощавая молодая женщина с печатью непримиренческой позиции на лице.
И, на краешке стола, - просто секретарь собрания - девочка из параллельного класса. Остальные участники собрания - учителя, и мы - рядовые комсомольцы, разместились на стульях, оставив посередине коридора место для узкого прохода. Учителя говорили незнакомыми голосами, мы - в пол голоса и шепотом, - серьезность момента обязывала быть сдержанными и собранными.
Открыл собрание директор школы – мужчина солидный, ветеран войны, - в День Победы грудь его украшали ордена и медали. Обозначив суть вопроса, он тут же перешел к оценке поведения комсомольца Громова.
И директор, и все выступающие после него в гневном обличении были едины. Даже не ушат, водопад справедливого возмущения был низвергнут на отщепенца.
«…Неблагодарная свинья, паршивая овца, сорняк среди здоровой поросли, перерожденец… Страна дала ему все: бесплатное образование, здравоохранение, думает, заботится о нем, все дороги перед ним открыла, а он отвечает черной неблагодарностью…»
Самыми безобидными были выступления девочек нашего класса. «… Зазнался. Дурами и козами нас всех называет. Хорошо учиться еще не значит, что над другими смеяться можно. Последнее время совсем уж разболтался, ни в чем меры не знает…»
Заключительная речь Нины Васильевны имела существенное отличие от выступавших до нее.
"... В том, что произошел такой вопиющий случай есть лично и моя вина, и вина всего коллектива комсомольцев - товарищей по учебе, - говорила она. - Вовремя не заметили идейное разложение комсомольца Громова. Не дали должной оценки его поведению. Теперь вот и пожинаем плоды собственно политической близорукости и беспринципности."
Закончила выступление Нина Васильевна выразив надежду, что комсомолец Громов сделает соответствующие выводы, займется самовоспитанием, станет на путь исправления.
- Как же, ты жить собираешься дальше?.. - был последний вопрос Нины Васильевны к заблудшему.
Настрой у всех присутствующих был один. После такой идеологической выволочки, пригвожденный к позорному столбу, комсомолец Громов сникнет, притихнет, покается… А там, даст Бог, все уляжется, страсти стихнут, и все вернется на круги своя.
Но, ни тут - то было. Коля вышел к столу, насмешливо оглядел всех и, похоже, издеваясь над присутствующими, заговорил:
« … Тоже мне новости. Знаю я вас всех, как облупленных. Громов свинья, Громов перерожденец… Не уважает, не ценит, не верит… А за что мне любить то вас всех?... Кормят и одевают меня родители, - вы то здесь при чем?.. Как я жить собираюсь? Доктором я буду. Вот Хонин, - Коля кивнул в сторону однокашника, - так он автомехаником хочет быть. А я не хочу лежать под машиной, чтобы мне на очки масло капало. Я в белом халате ходить буду…»
И тут, неожиданно для всех, Коля расстегнул пуговицы вверху на рубашке, вытащил и показал всем нагрудный крестик.
- Я еще и в Бога верю. Вот так-то вот… - торжествующе закончил он свое выступление.
Для меня совсем уж шокирующим поступок с крестиком не стал. Не раз был я у Коли в доме. Две комнаты в бараке. Одну комнату занимали Коля и его младший брат. Другую - их родители.
В комнате родителей окна всегда были занавешены, в углу - иконы, горящая лампада перед ликами святых. Отец Коли, как я знал, отбывал срок, - за что - Коля никогда не рассказывал. Худощавый, усталый, приходил он с работы, выпивал чекушку водки или, как у нас ее называли - «маленькую» и ложился спать. Пьяным его никто, никогда не видел.
Так вот… Отнюдь не трясущимися руками, отправил верующий в Бога
комсомолец крестик под рубашку, застегнул пуговицы, поглядел на нас, как на сирых и убогих.
- Хватит с меня слушать вас… - сказал он и пошел от стола мимо рядков расставленных стульев.
Собрание гневно загудело. Учителя с изумлением развели руками, а нам - однокашникам от такого представления, на котором вместо ожидаемого лица раскаявшегося комсомольца все та же задница перерожденца нарисовалась, даже занятно сделалось. Устали мы от апофеоза коммунизма.
Колю из комсомола исключили. Развязка же всей этой истории наступила через три дня. Два дня Коля в школу не приходил, а на третий день перерезал себе горло. Но не умер. В хирургическом отделении несостоявшегося самоубийцу прооперировали, вызвали на консультацию психиатра, и уже с диагнозом «шизофрения» больной - комсомолец Николай Громов был переведен в психиатрическую больницу.
Где-то через месяц навестили мы Колю в больнице. Опухший, отекший после инъекций аминазина, с глупой улыбкой, как о чем-то занятном, он
рассказывал: «…Стою я у окна. Солнце светит, люди ходят, птички поют. А мне жить совершенно не хочется. Такой противной, бессмысленной жизнь для меня стала, что переносить ее сил не было. Взял я опасную бритву отца, нащупал пальцем кадык и выше него провел бритвой. Кровь брызнула, а я стою и не умираю. Сунул пальцы в рану, захрипел, закашлялся. Тут голова закружилась. Сел на кровать и больше ничего не помню…»
Хорошо вовремя младший брат пришел. Ключ в двери изнутри торчит, а никто не открывает. Взломали дверь, нашли Колю без сознания, белого, как снег, на полу в луже крови. Успела скорая, довезла его до больницы живого.
Через несколько лет узнал я, что Николай Громов женился и произвел на свет детей. Так что не переведутся диссиденты в нашей стране.