Начало см. http://www.proza.ru/2018/02/26/1363
Предыдущую часть см. http://www.proza.ru/2018/05/11/661
Разлилось небо над Доном. Высокое, далекое… Звезды в реке колышутся, щука плещется, хвостом бьет, срывая с крючка наживку… В серовато-лиловой дали размыты очертания берегов, не поймешь: то ли ранний закат, то ли поздний восход…
Босиком ступая по шелковистой траве, прошла казачка по воду. Ойкнула, шагнув в прохладную воду, не снимая коромысло с плеча наклонилась, наполняя ведра. Тонкие щиколотки мелькнули и опять спрятались под оборкой длинной малиновой юбки…
На берегу у реки татарник алеет. Колючка-недотрога, а малиновые головки цветов для сердца милее розы...
Мысли путаются. Так хочется понять все-таки: закат или восход.
И Варя, Варюшка в красной кофте с баской нагнулась, выбирая на мостках рыбу…
- Прости меня, Варенька, изломал я наши жизни.
***
- Варвара Платоновна, взгляните, будьте любезны… Не в себе солдатик, что ли?
Красные в городе или белые, дорожки от снега вместо дворника никто не почистит. Акимыч всего пару раз взмахнул лопатой, да и приметил возле скамейки на снегу человека. Без шапки, на ветхой солдатской шинели погоны срезаны, на ногах драные опорки, а тонкие, смуглые пальцы рук беспокойно шевелятся, словно ищут что-то…
Варя подошла, наклонилась, с трудом удержалась от вскрика:
- Николай Алексеевич пришел уже?
- Так и не уходил он.
- Акимыч, пожалуйста, найди его, позови…
Дворник пригладил усы, отставил лопату в сторону:
- Не беспокойтесь, Варвара Платоновна, сделаю.
Опустившись на колени, сорвала с себя платок, положила солдату под голову, взяла руку, чтоб проверить пульс, не удержалась, прижала холодную ладонь к губам...
- Что, еще один неизвестный? – заскрипел снег под сапогами врача. – Варвара Платоновна, почему вы здесь? Я же вас вчера отпустил.
- Помогите, Николай Алексеевич, пульс еле слышен…
- Сейчас, сейчас…
В смотровой хирург огорченно развел руками:
- Обидно сознавать себя не волшебником. У пациента гангрена в результате осколочного ранения ноги. Недавно перенесенный тиф дал осложнение на сердце. Да и не молод уже. Боюсь, шансов нет.
- Ампутация? – вздрогнула Варя.
- И ампутация не поможет. Я вообще не понимаю, как он дошел сюда. Не мог он с такой ногой и шага сделать, падал бы и кричал от боли… А для операции - время упущено.
- Алексей Николаевич, - Варя не заметила, как схватила доктора за рукав, развернула к себе лицом, - я вас очень прошу, не отказывайтесь, давайте попробуем. Я буду вам ассистировать. Он сильный, раз дошел сюда, выдержит.
- Думаете? – хирург вздохнул, размял кисти рук. – Может, вы и правы. В конце концов, очереди в операционную у нас нет. И раз уж дошел… Записывайте в операционный журнал: неизвестный солдат, возраст за шестьдесят… Господи, кто же его воевать взял в таком возрасте…
- Степцов Харитон Трофимович, - поправила Варя, - пятьдесят восемь лет.
- Варвара Платоновна, это ваш знакомый? - догадался хирург и помрачнел. – Но вы же понимаете: шансов на то, что мы ему поможем – почти нет.
- «Почти» - уже что-то, - Варя упрямо посмотрела собеседнику в глаза, – давайте оперировать, Николай Алексеевич.
- Ну, будь по-вашему…
***
«Помнишь Митьку, Варюша? Летал воробушек по холерному бараку, крошки клевал… Почему-то думалось: он - та ниточка, которая между нами протянулась, а оказалось - наоборот… Как больно, Варя… Почему я всегда терял тех, кого больше любил? Тебя, Дашеньку…
Серый туман заволок глаза. Едва видны плоскодонки на реке. Но восход ведь будет, правда, родная? Бледно-розовые, нежно-оранжевые, палевые… чем выше, тем светлее небеса…Может, и душа: пройдет сквозь боль, и, чем ближе к небу, тем спокойнее… Так ли?
Увезти бы тебя с собой. Чтобы студил щеки рассветный ветер, легкими всплесками шептала река, вдалеке кулики посвистывали, а из камышей, вытянув длинные шеи, подсматривали за нами любопытные цапли…
Как думаешь, Варенька, воробейка наш выжил?..
***
Сколько времени прошло после операции Варя не знала. Ей казалось: всю свою жизнь она вот так сидела рядом, читала молитву за молитвой, по-бабьи взывала: «Господи, умоляю тебя, спаси его», - и быстро-быстро крестилась. Такое родное, любимое лицо казалось безжизненным: пожелтевшая сухая кожа, впалые закрытые глаза, разбросанные по подушке отросшие седые волосы, седая, давно нестриженная борода… Время от времени крылья носа, заострившегося на истощенном лице, вздрагивали, губы приоткрывались, вырывалось какое-то бормотание, и опять лишь едва заметно вздымалась грудь.
Несколько раз заходил Николай Алексеевич, щупал пульс, вздыхал. Последний раз сказал:
- У нас, к сожалению, не осталось лекарств для стабилизации сердечной деятельности. Хорошо бы, когда придет в себя, несколько глотков шампанского - поддержать сердце, да где же взять…
Варя побежала в дворницкую, высыпала в руку Акимыча все деньги, которые были в сумке:
- Акимыч, родненький, найди…
- Попробую, Варвара Платоновна, - почесал затылок Акимыч, - но не обещаюсь. Непростое дело. А к вам давеча, как вы на операции были, племянник заходил.
- Да… - Варя вспомнила, что ее, наверное, ждут. – Акимыч, если вдруг опять зайдет, скажи, пусть едут без меня. Я тут останусь.
- Да что же… Сказать – не трудно, - кивнул головой Акимыч, - а по вашей просьбе, Варвара Платоновна, я расстараюсь.
- Варенька… воробейка выжил? – едва различимо донеслось с койки, когда Варя вернулась в палату.
Лавиной прорвались слезы. Непрошеные, нежданные они струйками текли с Вариных щек на лицо Харитона. Склонившись над раненым, Варя то пыталась вытереть их, то целовала, шептала:
- Где же ты был так долго, где же ты был…
Да разве в двух словах перескажешь, где был… По распоряжению Николая Елпидифоровича взошли на палубу чужие люди, объявили: баржа переходит в Донскую флотилию ВВД*, установили на борту трехдюймовки, пулеметы… Морские офицеры, пробравшиеся в Ростов из Севастополя, с Балтики рвались воевать «за единую и неделимую», отношения между командой баржи и экипажем из добровольцев накалились до предела… Бывший капитан – лишь хотел сохранить судно, на котором плавал, да не сумел… Баржа села на мель, горячие флотские офицеры обвинили его в диверсии, грозились расстрелять, сжалившись, отправили в деникинский лагерь для пленных под Азовом… В лагере всех валили с ног тиф и голод. Охранники, приняв потерявшего сознание пленного за умершего, просто выбросили Харитона из барака в ров, а ночью он встал и пошел… Вслед стреляли; он падал, поднимался и шел, сколько мог…
Пересохшими губами с трудом шепнул:
- Я шел к тебе, Варенька.
Как же много им надо сказать друг другу. То, о чем молчали всю жизнь…
- Варенька… - насколько хватило сил, сжал когда-то тонкие пальцы, огрубевшие от постоянной работы, попытался поднести к губам, но руки не слушались.
Пронеслась перед глазами степь с ее долгими пыльными дорогами да сивым ковылем, закачалась утлая плоскодонка на волнах… Неужели закат все-таки? И больше никогда уже не увидеть, как цветет татарник в степи?
Самое главное бы успеть сказать. С трудом выдохнул:
- Прости, родная. Любил я тебя. Всю жизнь любил...
Посмотрел в испуганные широко распахнутые Варины глаза, слабо улыбнулся:
- Нелепо жизнь прожил, да уже не изменишь. Не плачь обо мне, любимая.
Пальцы разжались…
- Варвара Платоновна, не поверите, нашел!
Хлопнув дверью, в палату, помахивая зеленой бутылкой, ворвался Акимыч. И тут же неловко отступил назад, увидев, как вздрагивают от беззвучного плача Варины плечи, перекрестился:
- Неужто опоздал?
Варя обернулась:
- Оставь себе, Акимыч, помяни раба божьего Харитона.
Медленно стащила с головы косынку, вынула из ушей серьги, подарок бабиньки, протянула:
- Все, что осталось. Помоги, Акимыч, похоронить по-человечески: могилу выкопать, гроб, крест, священника позвать надо…
- Экая вы, Варвара Платоновна, - укоризненно покачал головой дворник, взяв сережки. – Кто же в такое смурное время золото в ушах носит? Что смогу, сделаю, а только воля ваша: не стал бы я крест ставить. Красные свежий крест увидят, решат, что белый генерал похоронен, дальше сами знаете…
***
Тишина в пустом городе сжимала сердце, давила на уши. Казалось странным, даже невозможным, что когда-то по булыжным мостовым цокали подковы лошадей, громыхали телеги, лязгали трамваи, в которых азартно и громко переругивались кондуктор с пассажирами, звенящими голосами о чем-то спорили гимназисты…
В ушах раздавался лишь глухой стук комков заледенелой земли о гроб. Вдруг вспомнилось, как в другие годы плыл в эти часы над городом колокольный перезвон, как благостно спешили на службу в церковь… Не было перезвона, не было, похоже и священников в городе. Как ни старался Акимыч, так и не смог привести священника. Она сама прочитала над Харитоном молитву, перекрестила. Почему-то подумала, что больше никогда уже не сможет заплакать…
Дома, как ни странно, горел свет. Вася стоял у зашторенного окна, Лена сидела на диване, словно ничего и не случилось за этот длинный день…
- Варя, как хорошо, что ты вернулась, - Вася бросился к ней, стал расстегивать шубку, помогая раздеться, - а я уж все глаза проглядел. И Лену боюсь одну оставить, ей кажется: у нее схватки начались. Где ты была так долго?
- Почему вы не уехали? – Варя тяжело опустилась на диван, закрыла глаза. – Ты ходил к Николаю?
- Да. Знаешь, лишний раз восхитился: какое все-таки изящное здание Эберг выстроил! Как хороша эта колоннада у парадного входа, расходящаяся в стороны четырехмаршевая лестница… А зимний сад, центральный зал под стеклянным фонарем, фонтан на заднем дворе…
Вася бы еще долго и многословно перечислял достоинства особняка, если бы Варя не перебила:
- Ты договорился с Николаем?
Вася осторожно взглянул на Лену:
- Нет, они уже уехали в Новороссийск. Во всяком случае, мне так сказал сторож.
С удивлением Варя почувствовала, что не в силах даже расстроиться:
- Что же мы теперь будем делать?
Вася вздохнул, почему-то вспомнил мусор на коврах в особняке Николая, опрокинутое в спешке растение в кадке, гулкое эхо, разносящееся по анфиладе комнат и твердо ответил:
- Будем жить.
ЭПИЛОГ
АВГУСТ 2017
Обнаженный до пояса старик в выгоревших, растянутых тренировочных штанах растерянно смотрел на то, что каких-нибудь полчаса назад было его домом. Рядом догорали дома соседей. По залитой водой улице текли потоки сажи, ветер разносил пепел и удушливый запах мокрой гари…
- Василий Александрович! Василий Александрович! – сквозь оцепление полицейских прорвалась женщина лет сорока, из тех, которых ничто не остановит.
- Слава Богу, Василий Александрович, вы живы! Мне Петя позвонил: «По телевизору сказали, что Говнярка горит», - самому-то ему с работы никак, я сразу к вам, а тут не пропускают, - женщина с укоризной оглянулась на капитана полиции. - Я ему говорю: «Свекор у меня тут…»
Женщина непрестанно поправляла одной рукой сползающую с плеча бретельку цветастого ситцевого сарафана, другой пыталась удерживать подол юбки, раздуваемой ветром, а глаза с тревогой смотрели на старика:
- Как сердце, Василий Александрович? Вы лекарство-то хоть какое-нибудь прихватили? По телевизору передали: «Неосторожное обращение с бытовыми приборами», - а я тут уже наслушалась, все про поджог говорят. Вам ведь тоже предлагали продать землю застройщикам, да? Надо же, весь район сгорел, горя-то сколько…
Женщина искренне всхлипнула, но тут же деловито посмотрела на свекра:
- Документы спасли, Василий Александрович?
Перехватила из его рук большую обувную коробку, стала в ней рыться… На землю полетели пожелтевшие листы бумаги, исписанные выгоревшими чернилами.
- Перестань, Настасья, - старик с трудом наклонился, аккуратно поднял разлетевшиеся листки, попытался очистить от грязи…
- Дела давно минувших дней, - с трудом прочитала первые строчки, написанные неразборчивым почерком, - что это, Василий Александрович? А где паспорт, пенсионное удостоверение…
- Нет паспорта, - Василий Александрович усмехнулся, - придется без паспорта помирать. А это, Настасья, самое ценное, что у меня есть, кроме твоего Макарки. Был бы он со мной – внука бы спасал, а так – вот, для него…
Старик аккуратно сложил листы в коробку.
Вот так же когда-то аккуратно одной рукой складывал эти листы в коробку дед Вася, заменивший ему отца, погибшего на фронте. Смеялся: «Ты, Васятка, еще молод, не понимаешь: жизнь – не с нас начинается и не на нас заканчивается. Она длится, пока есть кому помнить. Ты над моими воспоминаниями подшучиваешь, так напиши лучше. Мне не удалось писателем стать, может ты станешь…
- Название ты, дед, избитое придумал, - со знанием дела морщил нос недавний выпускник журфака. – И вообще, обрывки какие-то, словно лоскутное одеяло. Да, и еще - любви у тебя мало. Сейчас такое читать не будут.
- Я не для других писал, для тебя, Васька. Выбирал те лоскутки, от которых сердцу теплее. И не любви, а слов про любовь – мало, это разные вещи. Любви-то на всю жизнь хватило.
Василий Александрович вытер вдруг заслезившиеся глаза. Совсем стар стал. Жизнь прожита. А о главном, о деде так и не написал. Может, Макарка напишет – есть у него вроде склонность к слову.
Над останками домов, в которых совсем недавно грустили, радовались, плакали, верили, витали копоть и гарь. Ветер подхватывал их и уносил к Дону: туда, где качались, отражаясь, первые звезды, а в прибрежном бурьяне цвел татарник, да высились лиловые столбики люпина.