Послушная незнакомка

1. НЕЗНАКОМКА ЗА СТОЛИКОМ

В одном из торговых центров столицы было многолюдно. После затяжной зимы в Москву пришли первые теплые выходные. Все стали заметней улыбаться, шутить, преобразовываться. Особенно это касалось наших дорогих женщин. В общем, чувствовалась настоящая весна, чем и воспользовались маркетологи, предложив населению различные акции и скидки. Все это вызвало ажиотаж, в бутиках наблюдалась толкучка, народ спешил сделать себе обновки, а затем, утомленный шопингом, поднимался этажом выше, в так называемый ресторанный дворик — сеть заведений быстрого питания. Уже к полудню к кассам выстроились очереди, а в основном зале было не пропихнуться.

За одним из столиков сидела семья из трех человек. Они только что взяли себе полный поднос фастфуда и приступили к трапезе. Мужчине и женщине было примерно под сорок, и их сыну, уж больно он был похож лицом на папу, около двенадцати. Мальчик был одет в тинейджерские шмотки с бейсболкой на голове. Я наблюдал за ним, пока он жадно разворачивал своими толстыми пальцами бумажную обертку, освобождая двойной гамбургер для поглощения. Тогда на его круглом лице появлялась самодовольная улыбка, он как будто наслаждался моментом созерцания, и запихивал себе в рот его с такой жадностью, что я даже боялся, что он может случайно укусить себе палец. Может, мальчику было и меньше, чем двенадцать лет. Сейчас дети быстро взрослеют. Меня больше интересовала его мать. На отца семейства я предпочитал не смотреть. Вид у него был равнодушный, измотанный, вялый. То ли больное сердце, то ли его утомила беготня по магазинам. Он также жевал гамбургер с кислой миной и хмурился. Под столиком стояли пакеты с покупками.

Его жена повернулась ко мне полубоком, почти спиной, как будто пренебрегая мной, хотя у нее был шанс сесть на другой стул. Но, тем не менее, она расположилась напротив мужа, который иногда поднимал голову и недовольно поглядывал на меня. Это не были признаки ревности, скорее, досада на то, что я просто сижу рядом.

Мне нравилось, как она одевается. На ней была легкая стильная курточка из мягкой, качественной кожи и плиссированная белая юбочка, очень короткая, едва закрывающая стройные ножки. Особую пикантность им придавали в мелкую клеточку чулки с подвязками (эти кружевные подвязки были очень хорошо видны) и черные поблескивающие сапожки на высоком каблуке. Сапожки эти она, очевидно, очень любила и, иногда, вытягивая вперед ножку, любовалась ими, поправляла на них бахрому и блестки. Ко всему этому драгоценному, и правда, хотелось припасть и потрогать, и женщина, чувствуя на себе взгляд посторонних мужчин, иногда позволяла себе некую шалость, такую как на закидывать ногу на ногу на публике. Стоит отметить, что в этом грациозном движении была какая-то магия очарования с признаками французского шарма. Видно было, что такая игра ей нравится, что она получает от этого ненавязчивого эксгибиоционизма явное удовольствие и забавляется над нами, простыми зеваками. Женщина, словно, пыталась донести до всех: «Смотрите, какая я красивая, какая я хорошая, и, между прочим, я шалунишка еще та». К сожалению, я сидел за ее спиной и как бы был спасен от искушения заглянуть ей под юбку, но я точно знал, что она улыбается, и рисовал в своем воображении эту улыбку. И когда эта женщина слегка поворачивала свою милую головку так, чтобы я мог видеть ее красивый грациозный профиль с правильными чертами лица, ее пухленькие, чувственные губки, сверкающие под алым слоем губной помады, едва изгибались уголком рта. Я замирал, чувствуя легкое возбуждение, не без основания предполагая, что такие губки в моменты близости с мужчинами, несомненно, знали много бесстыжих и полных самоотречения сцен. В том, что она изменяла мужу, я не сомневался ни капли.

Время проходило незаметно, и я, дабы совсем не заскучать, любовался ее шелковистыми каштановыми волосами, распущенными и немного тронутыми, судя по всему, уличным ветром. Они спадали ей на плечи аккуратным платочком, доходя до лопаток. Их цвет был натуральный, и едва заметная седина не портила их. Стриг мою незнакомку явно мужчина, возможно, влюбленный в нее. Его искусная рука чувствовалась в каждом положении пряди и завитушки. Казалось, он вложил в эту простую прическу все и сделал даже невозможное.

Женщина придерживалась диеты, хотя перед ней стоял стаканчик молочного коктейля с трубочкой. Я ожидал, что она вот-вот возьмет эту трубочку в свой чувственный ротик и будет, словно нехотя, посасывать ее, но незнакомка медлила, словно специально, дразнила меня. В ее тонких пальчиках с дорогим маникюром было современное коммуникативное устройство. То ли айфон, то ли еще что-то в этом роде. На широком удобном экране была открыта страничка Инстаграма, ее личная страничка. Тут я мог, воспользовавшись рассеянностью мужа, рассмотреть его жену получше. Но мне это не совсем удавалось. Она быстро пролистывала фотографии, в большинстве своем интимного содержания, пока не остановилась на той, где была изображена только ее прелестная ручка с ярко красным маникюром. На безымянном пальчике было тоненькое колечко с каким-то тусклым камушком. Сама женщина, очевидно, сидела в салоне машины, положив свою руку на кожаный руль BMW. Сейчас это колечко отсутствовало. Возможно, она скрывала его от мужа.

Мне нужно было взять еще пива, но я справедливо опасался, что мой столик займут. К тому же, мне было интересно, знает ли муж об этой страничке. Глядя, с какой апатией он проталкивал картошку фри в свой пищевод, скорее всего, нет. И я стал невольным свидетелем ее тайны. Несомненно, она получала удовольствие от того, что она делилась своими интимными снимками с посторонними, заигрывала с ними, провоцировала, и сейчас, в опасной близости от разоблачения на контрасте вымысла и реальности, эта женщина как будто в моих глазах возносилась вверх, становилась еще красивее и желаннее.

Заскучавшие члены семьи, наконец, справившись с пищей, тоже достали свои телефоны и стали что-то смотреть и тыкать лениво пальцами. Особенно меня расстраивал муж. Ну уж он мог бы заметить те перемены, которые происходили в моем присутствии с его супругой. Этот заговорщицкий вид, избегающий встреч взгляд и прилив адреналина, выражающийся покраснением щек и учащенным дыханием. Сейчас она явно играла с огнем, смело обнажая свою душу перед метателями камней, но, может быть, я тогда преувеличивал риск ее разоблачения. Ведь даже если бы муж мог заглянуть в ее дисплей, то навряд ли бы узнал в этих откровенных картинках свою спутницу жизни и мать своего ребенка. Незнакомка умело скрывала свое лицо удачными ракурсами, и те нескромные позы ее изгибающегося в желании тела в дорогом нижнем белье, все эти провокационные снимки не вызвали бы у знающего ее человека никаких подозрений.

Ее муж давно уже перестал быть чутким к желаниям своей женщины. Казалось бы, у него была работа, пусть не такая высокооплачиваемая, но достаточная, чтобы обеспечить потребности своей семьи в одежде и еде, была квартира, пусть небольшая, но с хорошим и качественным ремонтом, были знакомые, друзья, глупые и завистливые, но с ними можно было весело встретить Новый год… И все шло как по плану. Сын доучивался в школе, жена-домохозяйка, отпуск за границей раз в год… В наше время для сохранения брака важна стабильность. К тому же, он никогда не был тираном, всегда шел на поводу у своей супруги, уступая ее капризам. Видимо получилось так, что их некогда сильные чувства переросли в привычку, и супруги были нужны друг другу лишь для статуса, как визитные карточки своей состоятельности. Конечно, я мог тогда ошибаться, так как все это оценивал с первого взгляда и немного выпил пива, а настроение у меня было довольно игривое. Интересно, подумал я тогда, сколько у нее любовников и насколько извращена она в постели с ними? Ведь когда к женщине охладевает ее любимый мужчина, она неизбежно, если, конечно, она не святая мученица, находит другого, и в большинстве случаев антипода любимому, изверга, мерзавца, подлеца, конченного эгоиста. Может, конечно, в ее случае, и никакой любви и не было вовсе. Я просто гадал на кофейной гуще.

Между тем, мне вдруг захотелось найти ее страничку в интернете, примкнуть к ее бесчисленной, в чем я не сомневался, армии поклонников, оставить какой-нибудь восторженный и полный чистой истины комплимент-комментарий, но как? Передо мной стояла сложная задача, и я вдохнул полную грудь воздуха и решительно выдохнул, прикидывая какие теги нужно использовать для поиска этой интересной мне во всех смыслах особы, и это веяние тронуло ее шелковистые волосы, и они заиграли переливным огнем. Она вдруг почувствовала меня и вздрогнула, и, кажется, сейчас уже не помню, заерзала на стульчике и, чтобы скрыть свое волнение, откинулась на спинку, поменяв ногу на ногу. Ее сын что-то сказал ей, не отрываясь от телефона, он играл в тетрис, и она лишь кивнула в ответ. Затем он грузно поднялся и, попросив у отца денег, пошел вразвалочку к кассам за новым подносом. Оставшись одни, супруги перебросились парочками фраз, отдаленно напоминающими диалог, что-то типа «Сегодня обещали дождь», «Да, дождь — это хорошо» или «Курить хочется», «Так сходи» и снова уткнулись в свои гаджеты. Через какое-то время муж все же поднялся и сказал ей:

— Пойду.

Она кивнула ему так же, как и сыну, и осталась в гордом одиночестве. Вот тут она и взяла свой молочный коктейль, чуть повернувшись ко мне в профиль, и стала осторожно посасывать трубочку. Пососав немного, при этом в коротких перерывах облизывая от наслаждения свои губки, она заметно улыбнулась, словно кому-то невидимому в зале, чувствуя на себе мой пытливый взгляд. Затем, отставив неторопливо коктейль в сторону, она поднесла айфон к своему лицу и всмотрелась в него, как в зеркальце, и только тогда в отражении дисплея наши глаза впервые встретились, и словно искра прожгла меня насквозь.

— #Послушная_незнакомка, — вымолвил я вслух, чтобы не забыть ее имя.

2. СЕРЖАНТ ЕГОРОВ

Сержант Егоров много повидал на своем пути. Видел он и отрубленные пальцы, и размозженные черепа, и сектантские выжженные на груди звезды. И если в самом начале пути, так сказать, по молодости он чуть ли не до дрожи во всем теле смаковал каждую деталь в преступлении, въедливо, словно клещ какой-то, разбираясь в истинных причинах и следствиях, то сейчас все это уже давно поднадоело ему. Он словно зачерствел на службе, как стодневная корка хлеба, и незаметно для себя стал циником, часто позволяя себе неуместные шуточки в «нормальном» обществе. Отчего это «нормальное» общество в лице проституток и мелких воришек вжималось в холодные прутья решетки, справедливо опасаясь, что он давно поехал с катушек. Для него же, как для истинного патриота своего Отечества, картина мира к его двадцати восьми годам выстроилась определенная. Во всем виновата Америка и, конечно, красивые бабы. И все притягивалось за уши к этой теории и гладко ложилось в нее, точно кости домино в жестяную коробку, не вызывая никаких вопросов у закрывающего на все глаза начальства.

На сержанта Егорова, конечно, жаловались, и жаловались обычно замордовавшие и лоснящиеся от переизбытка материальных ценностей адвокаты, но с ними у него разговор был короткий, точнее он вообще не говорил с ними, считая, что все эти либеральные замашки, завуалированный семитизм и заигрывания власти с демократией ведут к разрушению самой российской государственности.

«Власть должна быть жесткой и бескомпромиссной», — бил по столу сержант Егоров у себя в кабинете обычно под вечер, махнув лишнего.

Подпрыгивающие и валящиеся друг на друга бесчисленные папки с висячими делами подтверждали правоту его слов. Сержант хмурился, заваленный ими, и хитро усмехался старенькому портрету Дзержинского, чудом сохранившемуся с «тех славных времен» даже после единственного капитального ремонта в 2011 году. Время, когда милицию переименовали в полицию.

«Америку со всеми Макдональсами и Голливудом нужно давно сравнять к ядреной матери! — продолжал он убежденно и верно, точно на партийном собрании. — Нечего нашего человека совращать всякими там чизбургами, неграми и гомосятиной… А бабам нашим, всем красивым бабам, страшные пусть дают, кому «хочут», надо запретить при людях жопой вилять, ну, как в Иране, и баста! — и снова раздавался беспощадный ко всем врагам Отечества удар по столу, который слышно было даже в отдаленных решетчатых коридорах, где томились задержанные. — Все преступления на этом кончатся. Вот тогда и вспомните сержанта Егорова, Вашу мать, да поздно будет! — Тут он ронял слезу, голос его дрожал. Сержант Егоров почему-то был убежден, что он плохо кончит на службе и на пенсию не рассчитывал.

— Вот ты, конечно, будешь смеяться, Феликс, но у них там в Иране тишь и гладь еще с семьдесят девятого года… Только террористов и наркоманов казнят, ну тут естественный отбор, так сказать, определенная погрешность в расчетах. Плюс опять козни нашей любимой Америшки, которая этих всех нехристей воспитывает…».

«Железный» Феликс под сантиметровым слоем пыли тоже, казалось, ухмыльнулся.

— Америка и бабы…. И баста! — вывел вслух решительную мысль Егоров и двинул со всего размаха так, что если бы не бетонный пол, ножки стола загнулись бы, как гвозди в масло под самую шляпку.

Где-то в глубине коридора завыла в истерике задержанная им накануне женщина, требуя адвоката, но ее жалобные завывания совсем не тронули душу сержанта. Служба в полиции давно для него стало рутиной. Государство за эту рутину платило ему неплохое жалование, а также давало соцпакет, куда входила и медстраховка. По ней сержант Егоров раз в год обязан был проходить специалистов, включая психиатра. И каждый раз после полагающихся для порядка колебаний консилиума он получал заветную справку «годен» и снова приступал к службе. Но этот криминальный случай поверг в шок даже бывалого сотрудника.

Немного пошатываясь, выдувая перед собой облако дыма, он вышел из кабинета и пошел по коридору. Все задержанные давно спали или делали вид, что спят, кроме «этой одной протестующей», как он ее сразу охарактеризовал.

— Успокойтесь, барышня! Успокойтесь… Не полнолуние чай… — сдвинул он брови, подойдя к решетке. — Подождите до утра немножко, а там у меня дежурство кончится, придет Фигеев. Вот он Вас и выпустит. Он у нас добрый, а я злой. Поняли?

Вполне приличная и хорошо одетая женщина с заплаканными глазами, тушь текла по ее щекам, как у переигрывающего сцену Пьеро на детском спектакле, вдруг вцепилась в прутья и гневно закричала:

— Ты не имеешь никакого права меня здесь задерживать!

— Имею, не имею, это, барышня, не ко мне вопросы! Начальство требует отчетов, наделяя определенными меня правами и обязанностями. Я могу задерживать любого на двадцать четыре часа, показавшегося мне подозрительным и даже пристрелить при задержании. А кто виноват? Америка виновата! Насмотрелась Ваша либерасня Голливуда со всеми его стрелялками и полицейским произволом. Вот результат. Пожинайте, что поселяли.

— Ну, я то тут причем? В чем меня обвиняют? — и женщина сама огляделась удивленно, поправив парусинную юбку. — Если ты принял меня за проститутку, так это твоя больная фантазия. Какая же я подозрительная?

— Ну, Вы мне сразу показались подозрительной. Согласитесь, в общественном месте поздно вечером в короткой юбочке да еще с острыми ножницами из кустов выбегаете да сразу на меня целоваться. А, между прочим, я хоть и охочий до женского пола, но не до такой же степени, приличия кое-какие имею.

— Я немедленно требую адвоката!

— Ага, сейчас в час ночи их толстые ж.. сюда приползут… Барышня, не будьте наивны.

— Я протестую! Тут вонь ужасная! И кровать с клопами!

— Бессмысленно все это, барышня, Вы ж не Золушкой на бал приехали? Уж дождитесь лучше Фигеева. Он у нас бывший танцор. С ним и польку сбацаете, если будет желание. Слава богу, возможности камеры позволяют, а я только кости могу переламывать.

И полицейский взял в замок свои пальцы и неприятно ими хрустнул.

— Умоляю тебя, Егоров, один звонок мужу… — не сдавалась задержанная и изобразила из себя пай-девочку.

Она даже улыбнулась сквозь слезы и с надеждой шмыгнула носом. Егоров тяжело вздохнул и развел руками, отгоняя от себя человечность. «Ничего поделать не могу. Мол, знаю все ваши фокусы».

— Кто виноват, барышня, что телефоны теряете? Конечно, сержант Егоров виноват. Кто же еще? Свой дать не могу, извините, разряжается.

— Я имею право на один бесплатный звонок! Есть же у Вас в отделении служебные телефоны…

— Ага, насмотрелись Голливуда. А у нас тут, барышня, форс-мажор. Кабель, кажись, крысы перегрызли.

— Блин, у меня ребенок — школьник некормленый дома. А ему к ЕГЭ готовиться надо. Ты это понимаешь?

— Я, барышня, понимаю только, что задержал Вас поздно вечером, когда все послушные детишки должны баю-бай. И Вам рекомендую тоже баю-бай. Как говорят, утро вечера мудренее. Вот утром придет Фигеев, и поговорите с ним на счет налаживания коммуникации с внешним миром и организации питания всем нуждающимся.

Женщина стиснула от досады зубы и опять завыла, пытаясь разжалобить полицейского. Сержант лишь ухмыльнулся.

— Ну, хотя бы стакан горячего чая дай, — смирилась вдруг женщина, обнимая себя за голые плечи.

— Не положено!

— Я замерзла. У вас тут не топят.

Егоров спокойно затянулся сигаретой, что-то соображая.

— Да, не топят, и никогда не топили. Так сказать, на лицо старые привычки 1937 года. Но это не ко мне обращаться нужно, а к акционерам Газпрома, которые опоясали трубами всю Землю, от Порт-Артура аж до Лиссабона, забывая при этом о простом русском народе, томящемся где-то в районе Лубянки. Могу угостить разве что сигареткой, барышня, так сказать, из чисто гуманных соображений. Конвенцию образца 1931 года об обращении с военнопленными пока никто не отменял.

— Ну, ты и сволочь, Егоров.

— Знаю.

— Ладно, давай сигаретку!

Он протянул через прутья решетки заплаканной женщине «Петр Первый» с большими предупреждающими буквами «Курение убивает!», и та выцарапала нервными пальцами одну из сигарет. В полумраке вспыхнула зажигалка Егорова, и послышалось его довольное:

— То-то…

Теперь он мог спокойно идти в свой кабинет и наслаждаться полными ностальгии философскими диспутами наедине с початой бутылкой водки и «железным» Феликсом. Не прощаясь, сержант развернулся, показав женщине свою равнодушную широкую спину.

— Бычок притушите потом, барышня, каблучком.

Но задержанная остановила его вдруг.

— Егоров, а Егоров?! У тебя жена есть? Знаю, что нет.

3. МИНУТ ПЯТНАДЦАТЬ, НЕ БОЛЬШЕ

Был поздний вечер. В зарослях цветущей сирени пели соловьи. Их необыкновенное пение будоражило душу, настраивало на романтическое настроение. Небо было ясное, без облаков. Первые звезды только начали проклевываться на горизонте, и в их непостижимых сверкающих узорах угадывались знакомые созвездия. Я долго стоял у городского фонтана с букетом роз и ждал, когда начнут гаснуть огни нависших надо мной многоэтажек. Моя таинственная спутница обещала прийти сюда около одиннадцати и прогуляться со мной немного по скверу. Так она называла небольшой лиственный парк, расположившийся в самом сердце спальных кварталов.

— Минут пятнадцать, не больше, — выдвинула она главное условие нашей встречи. — Мы подышим свежим воздухом перед сном и заодно познакомимся поближе.

Что означало для меня «познакомиться поближе», я хорошо понимал, понимала и она. Уверен, она рассчитывала на мимолетное приключение без каких-либо обязательств. Мы обещали после этой встречи больше не общаться и забыть друг друга. Потом я планировал отправиться к друзьям на какой-то шабаш и требовать, так сказать, продолжения банкета, а она собиралась вернуться к мужу и сыну и снова принять на себя ненавистную маску жены и матери. Всех все устраивало.

Я посмотрел на часы. Был уже двенадцатый час, а моя пассия так и не приходила, но я не терял надежды, потому что знал, что такие женщины любят опаздывать на свидания. Прошло еще полчаса. Мои розы без живительной силы любви начинали заметно чахнуть, и я от скуки и нетерпения начал отмахиваться ими от мошкары и ночных мотыльков. В мыслях у меня возникал загадочный образ моей незнакомки и желание обладать ею становилось невыносимым. Я представлял, как мы любим друг друга в этой непросветной тени кустов, как она шепчет мне непристойности, кусая до боли мочку уха, и тихо постанывает под моими нежными ласками, как проходящие мимо люди, выгуливающие собак, заслышав подозрительный шорох во тьме, обходят нас стороной.

Незнакомка не приходила, и я, обескураженный долгим ее отсутствием, заметно загрустил и медленно двинулся к близстоящему дому, что-то посвистывая себе под нос. Мой телефон молчал, и я иногда перезагружал его, думая, что у меня неполадки со связью. Но все было тщетно! От нее не было никаких сообщений, ничего, никакого намека. Как будто меня разыграли. Потом я плюхнулся на лавочку у подъезда и сник головой. Мне нужно было время, чтобы прийти в себя и обдумать дальнейшие планы.

Но в этот момент дверь подъезда распахнулась и мимо меня выбежала в слезах женщина, в которой я узнал вчерашнюю незнакомку. Она была чем-то сильно расстроена. Я даже вздрогнул от неожиданности. Это было похоже на порыв прохладного влажного ветра в сухую погоду. Так освежающе и легко подействовало на меня ее неожиданное появление. Я смотрел ей вслед, вслушивался в шорох ее развивающегося платья и не верил своим глазам. И какое чудо, что из тысячи подъездов, окружающих меня, я выбрал именно тот единственный, где она жила?!

Я вскочил, как разбуженный и еще не потерявший связь со сновидением, в каком-то тумане быстро пошел следом, боясь спугнуть ее, точно ночную птицу, а она практически летела над землей, тихо цокая каблучками по асфальтной крошке мимо каких-то детских площадок, припаркованных машин и мусорных баков. У меня закружилась голова. Едва различимый в тусклом свете фонарей образ незнакомки был так упоительно прекрасен и проникновенен, что я даже чувствовал каждую горькую слезинку, катившуюся по ее щеке, и тоже, казалось, плакал. Даже алые розы в моих руках оживились, воспрянули лепестками и листочками и потянулись к этому мимолетному явлению из облака влажных распущенных волос, парусной юбочки и свежего парфюма.

Нет, во мне не было больше похоти, неумной животности и какого-то ярко выраженного эгоизма. Весь этот сильный порыв от ее появления, казалось, сдул с меня всю пыль грехов и пороков, и я, все еще умывавшийся этими слезами откровения, чувствовал тихую радость и одновременно бездонное, переполнявшее мою душу сострадание к той, что спасала меня. Нечто похожее, наверно, почувствует верующий после многодневного поста и нещадных самоистязаний при виде на небе распятия, и я, грешный, чувствовал даже стыд за то беснование, которое было в моей душе прежде. Да, я хотел воспользоваться ее состоянием уставшей от брака женщины, которая в надежде найти любовь на стороне, ничего лучшего не видит, как отомстить мужу с первым встречным.

— Постойте, постойте, куда Вы? — окликнул я ее, встревоженный тем, что могу упустить ее из виду.

Незнакомка вздрогнула, словно подстреленная, и остановилась, как будто припоминая что-то. Затем она повернулась ко мне и улыбнулась мне сквозь слезы.

— Ах, это Вы…? — тихо прошептали ее губы. — Я думала, Вы меня уже и не дождетесь. Вы уж извините меня, что заставила Вас ждать. Я даже хотела Вам писать СМС, что все отменяется, но потом решила, что это будет не совсем правильно. Вы же не любите СМС-ки. Ну, что Вы стоите? Берите меня за руку, ведите в эту коварную темноту. Сейчас я послушная, падшая женщина, самая послушная на свете, прикажите сесть, я сяду, прикажите спеть, я запою, я вся в Вашей власти. Понимаете, понимаете? И это не шутка. Только у Вас не более пятнадцати минут. Вы на машине? Может, это лучше сделать в машине?

Я слушал ее шепот, как смертный приговор, не в силах сопротивляться и противоречить, и ощущал, как дрожь проходит по всему моему трепетавшему телу. Эта красивая гордая женщина признавалась сейчас мне в своей бесконечной послушности, но я все еще боролся с соблазном. Мое горячее сердце полюбило ее такую, какая она есть, точно сошедшую с распятия за все наши грехи и тянущую к нам свои милосердные руки. Я стыдливо молчал, не находя слов. Она вопросительно смотрела меня, искренно не понимая, почему я теряю драгоценное время, а этот завораживающий шепот, так естественно и непринужденно сорвавшийся с ее уст, казалось, все еще шумел ночной листвой в темноте, окрылял меня и одновременно лишал рассудка. Казалось, ее бледное лицо светилось во мгле, быть может, это светились слезы, но я уже не понимал, что происходит со мной, и еще чуть-чуть готов был даже припасть на колени и целовать носки ее сапогов, вымаливая прощение. Но я убоялся, что такой поступок она может воспринять за дерзость и даже извращенность и потому не нашел ничего лучшего, как вручить ей эти алые, кровавые розы. Незнакомка осторожно взяла их, между нами повисла пауза, и я стал рассказывать, путаясь в словах, что приехал на метро и предпочитаю всему этому прогулку на природе. Она снова горько улыбнулась, поднесла цветы к своему напудренному носику и на какое-то мгновенье задумалась. Слезинка еще была на ее бледной щеке, и я, наклонившись, нежно слизнул ее, чувствуя на свои губах соленый привкус ее душевной боли.

— Интересно, он сейчас смотрит за нами? — спросила она тихо, слегка отстраняясь.

— Конечно, он все видит, — кивнул я, думая, что в такие трогательные моменты нашей близости она решила заговорить о Боге.

— Если он смотрит, то это просто ужасно, ужасно, — заволновалась она. — Значит, все это зло, вся эта пошлость и мерзость, за которой он так равнодушно наблюдает, и на его совести. Он такой же соучастник, да, да и даже более преступник, чем мы с вами, — она вдруг посмотрела на меня с долей слабой надежды. — Давайте подождем еще пару минут здесь, может быть, он соизволит и спустится к нам, остановит это безумие?

— Да, о ком Вы? — испугался я вдруг.

Мне показалось, что она не в себе. Все-таки нервное напряжение, которое оно тщательно скрывала все эти годы за игривым взглядом послушной кокетки, не могло пройти бесследно. Я помрачнел, к своему стыду, испугавшись, но незнакомка вдруг весело засмеялась, будто все время разыгрывала меня, и я тоже улыбнулся в ответ.

— Я призналась мужу, что иду на свидание с Вами. Он не поверил и попросил, ну и нахал, заодно купить хлеба. Так что нужно еще сходить в хлебный магазин.

Она посмотрела с негодованием на окна дома, где горел свет, а потом махнула куда-то ввысь розами. Я замер в нерешительности, ожидая скандала. Мне, честно говоря, не хотелось встречаться с ее мужем, вся эта воздушная романтика могла закончиться банальным мордобоем или поножовщиной, но женщина, приняв тревогу на моем лице за разочарование, успокоила меня.

— Не волнуйтесь, те пятнадцать минут только Ваши.

Она сама взяла меня за руку, и мы пошли не спеша и молча по скверу. У нее была теплая приятная рука, и я заметил кольцо на ее пальце, то самое кольцо, которое она надевала, когда изменяла мужу. Это кольцо обладало для нее в такие моменты неким магическим оберегом. Эта женщина искренно верила, что, надевая его на безымянный палец, становится как бы неуязвимой для осуждения, защищенной от мук совести и всего того, что обычно бывает с человеком, который живет постоянным обманом близких ему людей. Это кольцо подарил ей пару лет назад ее первый любовник, с которым она вечерами, бывало, каталась на велосипеде. Любовнику было шестьдесят два года, он был уважаемый всеми профессор, с козлиной бородкой и курчавыми пейсами, женатый, ценящий в женщинах порядочность и верность. У него была больная ревматизмом жена, которую, по его заверению, он очень любил и все время отправлял лечиться по санаториям. Этот профессор носил очки с толстыми линзами, мог часами без устали говорить о политике и науке. Вид у него был гордый, всезнающий. С Послушной Незнакомкой он также размышлял о каких-то мировых и сложных вещах, о которых она никогда прежде и не задумывалась. Но чаще всего он говорил о том, что удел женщины — это очаг и дети, что жена должна во всем слушаться мужа, любить его и прощать все его прегрешения.

— Мужчине простительна измена. По своей природе он охотник, самец, воин. Он всегда должен быть в форме, и ежедневные вечерние велосипедные прогулки с такой красивой женщиной, как Вы, только пойдут мне на пользу.

Как ни странно, но его жена одобряла увлечения мужа спортом. Однажды она даже позвала Послушную Незнакомку в гости попить чаю, так сказать, поговорить о наболевшем, женском. Профессор в это время уехал в Испанию на две недели в заслуженную командировку. В Испанию могла поехать и Послушная Незнакомка, но визу ей задержали. Во всем виновата была скупость профессора. Он не захотел платить лишних двадцать Евро за посредничество в оформлении визы в сжатые сроки.

Его жена была милая, пожилая женщина со страдальческим, каким-то мученическим взглядом своих больших серых глаз. У нее был сильно вытянутый, как у лошади, череп. Когда она слушала собеседника, то немного наклоняла голову вперед, и тогда у окружающих возникало невольное желание покормить ее кусочками сладкого сахара или печеньем.

— Вы тоже любите кататься на велосипеде? — спросила она Послушную Незнакомку.

Они сидели вдвоем на маленькой кухоньке и попивали чай с малиновым вареньем. Варенье было вкусное и полезное. Послушная Незнакомка осторожно забирала его с блюдечка маленькой серебреной чайной ложечкой и подносила к губам, медленно пробуя на вкус.

— Не то что бы люблю, — честно отвечала она, щурясь от удовольствия, — но мне нравится беседовать с Сергеем Павловичем. Он очень интересный человек.

— Вы так думаете? — улыбалась хозяйка, наливая из фарфорового чайника еще одну чашечку чая, — А по мне Сергей Павлович просто невыносимый, ужасно скучный и заносчивый. О, какой он заносчивый! На днях он повез меня к врачу, и кто-то перед ним медленно ехал, так он сигналил ему и бранился, как сапожник. Я сидела тихо, и мне было стыдно. Ей богу, я даже покраснела от стыда за Сергея Павловича. Я не знаю, что он творит в университете, но студенток он просто замучил, просто замучил. Он очень требовательный, строгий с ними, но и снисходителен. Чего-чего, а всегда дает им шанс исправиться. Некоторые даже домой к нам приходят заниматься. Я на это закрываю глаза. Даже в шутку как-то сказала. Смотри не попорти девок-то. А он осерчал: «да за кого ты меня принимаешь?. У меня, между прочим, простатит». Да, да, у него простатит. Он страдает, ох, знали бы Вы, как он страдает, душечка… И почки у него больные, и печень. Да кто любит о своих болезнях рассказывать? У меня у самой ревматизм. А то бы вам составила компанию. Вы знаете, когда я была маленькой, я тоже каталась на велосипеде, но только тогда велосипеды другие были, простые и надежные, а эти… Каждый раз после прогулки чинит, то шестерня какая-то отвалится, то колесо проколет, один раз пришел домой ночью. Я уже думала, что не придет. Все морги обзвонила, а милиция-полиция у нас с юмором. Ну, вы знаете нашего участкового Егорова. Мол, если бы он был ребенок, то это одно, а взрослый человек куда хочет может уйти. Может, в баре сидит и пьет или с любовницей развлекается. Да что Вы, окститесь! Говорю я им. Сергей Павлович с момента нашей свадьбы уж сорок лет не пьет. Ну, а если он и не ребенок по паспорту, то в душе точно мальчишка, да, да. Ну и какие в его годы любовницы, смешно даже, молодой человек, это у вас, может быть, любовница, а у него шестидесятилетняя жена и простатит… говорю я ему.

В общем, с одобрения этой милой хорошо воспитанной женщины так и катались по городским скверам бородатый профессор, обычно в спортивном костюмчике и в натянутой на голову шапочке, и наша героиня с распущенными каштановыми волосами. Часто она обгоняла напарника на пару-тройку метров и так держалась всю дорогу. Сергей Павлович что-то бормотал ей вслед о серьезных вещах, при этом, не забывая посматривать на женские ягодицы в обтягивающих лосинах, ерзающих на седле. Все это заставляло профессора жать все сильнее и сильнее на педали, что собственно он и делал.

И когда все это произошло само собой, чтобы откупиться, или в знак благодарности, он подарил ей это колечко. Самое дешевое с хризолитом. Послушная Незнакомка приняла подарок на память и попрощалась. От этой минутной связи она не получила никакого удовольствия, разве что опыт, причем не сексуальный, а скорее моральный. Также с этим опытом пришло и убеждение в том, что любовников надо искать моложе и нескучных. Но и здесь наша героиня обожглась по неопытности.

Молодой человек, с которым она познакомилась через родственников мужа, оказался неплох в постели, но совсем инфантилен. Максик, как звали его все, часто был обидчив, плаксив и главное, ненадежен. Он заставил ее ревновать к его сверстницам, часто упрекал ее за то, что она его совратила, хотя, скорее, было все наоборот. И как следствие всех этих выяснений, начинался период страданий, терзаний, каких-то душевных шатаний. Послушная Незнакомка мучилась, осознавая, что вместо мужественного любовника приобрела себе еще второго сыночка. Она даже дарила ему игрушки, одевала, как хотела, кормила в кафе и ресторанах. И между тем, она в какой-то момент даже хотела наложить на себя руки, но в последний момент передумала. Она прощала ему все, при долгих разлуках бросалась ему в ноги и умоляла не оставлять ее. Все это повторялось и повторялось, пока естественно не вылилось в какое-то нездоровое чувство, и, в конце концов, молодого человека забрали в армию, а она месяца два лечилась антибиотиками у венеролога.

Потом появился Инстаграм. Кто-то так и назвал ее в интернете Послушной Незнакомкой, что соответствовало ее настроению. Для всех мужчин она хотела быть и таинственной и одновременно послушной. Она довольно ловко вошла в эту роль, притворялась, играла и шалила. Ее фотографии, часто эротического и провокационного содержания, производили фурор в интернете. Популярность росла, как на дрожжах. Мужчины и даже женщины писали ей восторженные комментарии, соблазняли большими деньгами и предлагали встречи. По началу она не хотела никаких приключений. Может быть, она надеялась, что Максик вернется к ней после армии, возмужавший и поумневший, и она сможет удержать его, ну а пока можно было и безобидно развлечься, выкладывая в сеть свои интимные фотографии… К тому же, она собиралась подавать на развод и даже советовалась с адвокатом по этому вопросу. Муж по-прежнему не замечал перемены в ней, да, и она уже старалась не показывать виду. Она даже стала побаиваться, что муж все вычислит и зайдет на секретную страничку. По этому поводу у нее даже началась паранойя. Ей казалось, что он уже догадался и просто делает вид, что ничего не происходит. Что ему не выгодно терять ее, что даже если он и узнает, то постарается не заметить это. Бывало, она пыталась вывести его на чистую воду, намекала ему о своих похождениях, но муж молчал, как рыба, и был слеп, как крот.

— Где ты научилась всему этому? — вяло поинтересовался он, уткнувшись в телевизор.

Он сидел на диване и смотрел по телевизору футбол. Послушная Незнакомка только что застегнула ему ширинку на брюках и поднялась с колен. Она искренно не понимала, что можно найти интересного в этом виде спорта, когда два десятка взрослых мужиков бегают по полю и гоняют мяч. И еще другие за этим наблюдают и орут и кричат, как ненормальные, радуясь и огорчаясь, когда мяч пересекает заветную линию. Послушной Незнакомке еще был понятен театр или велосипедный тур, но чтобы футбол… Все это как-то расстраивало ее. Она еще раз бросила взгляд на мужа. Перед ним на журнальном столике стояла бутылка пива и два бокала. Возле валялась разорванная пачка сухариков.

«Какой он жалкий и глупый, — подумала Послушная Незнакомка. — Я ему только что сделала это, а он продолжает смотреть матч и пьет пиво, как ни в чем не бывало».

— Так где ты научилась всему этому? — все же повторил он вопрос, протягивая ей налитый бокал и почти не отрываясь от футбола.

— Научилась чему? — передразнила она его, присев рядом.

Она почувствовала вдруг отвращение и какую-то гадкую брезгливость находиться рядом с мужем, дышать одним с ним воздухом, растить одного общего сына. Все вдруг показалось ей мерзким до невозможности, и даже его липкое семя во рту вызвало тошнотворный рефлекс, и она поспешила запить неприятный вкус прохладным пивом.

— Ну… это… — муж медлил с ответом, напряженно следя за игрой. — Нет, ну ты посмотри, что творят!

— Тебе что, не нравится? — намеренно обозлилась она. — Научили.

Жена очень надеялась, что неведомая прежде мужу ее раскрепощенная дерзость приведет их обоих к долгожданному объяснению, что он проговорится и скажет, что знает о ней больше, чем следует. Тогда она тоже откроет ему все свои карты, и они решат, что им дальше делать. Жить во лжи становилось невыносимо для нее. Она не знала, как растормошить его, встряхнуть, чтобы он хоть на минутку задумался и понял, как она страдает. Но муж смотрел футбол. В конце концов, их общему сыну уже двенадцать лет, и к этому еще двадцать лет скучнейшего брака. Да, он был не против разнообразить сексуальную жизнь с нею, тем более там и так все было отлично. Кажется, она быстрее стала получать оргазм в постели, и он это уже ставил себе в заслугу.

«Главное, чтобы без фанатизма, — думал он про себя, — да, и взрослый сын в соседней комнате. Да даже не в этом дело. Я заслужил право на отдых, я пришел с работы, поел и вот футбол и бутылка вина. Об этом было обговорено еще, кажется, за недели две. Ну, хорошо, если ей хочется делать это, пусть делает. Мне то что? Я никогда ей не возражал. Сейчас говорит, что йогой решила заниматься, да пусть занимается, хоть из лука стреляет, а сколько нижнего белья накупила, целый шкаф забила, а, между прочим, это немалые деньги, я себе одни трусы раз в год меняю, а еще новая прическа, кажется. Или нет?».

Муж бросил беглый взгляд на жену и осушил бокал.

«Да, как же я забыл, на днях она заходила в салон красоты… Или это было в прошлом месяце?»

— Смотри свой футбол, чего ты на меня так смотришь? — спросила она и отдала мужу свой недопитый бокал.

Он принял его, не глядя, и выпил залпом. У него чего-то начинало покалывать сердце и болеть голова. Поэтому он удобно уселся на диване и поправил за спиной маленькую подушечку.

— Хорошая жена та, которая оставляет мужу допить ее бокал, — решил поостроумничать он.

Она злобно улыбнулась.

— Я просто не хочу напиваться. У меня сейчас свидание во дворе.

— Ну-ну… — не поверил муж. — Ты, наверно, опять решила прокатиться на велосипеде с этим бармалеем?

— Что ты! Сергей Павлович в прошлом, к тому же, он не в моем вкусе. Может быть, ты помнишь, того странного типа, который сидел за соседним столиком, когда мы были в торговом центре?

— Больно мне надо следить за всеми кобелями, вертящимися у твоей юбки… — ухмельнулся муж и вдруг вжался в диван.

В телевизоре взвыли трибуны болельщиков. Комментатор что-то комментировал несуразное. Она ничего не понимала, почему люди ликуют.

— Между прочим, тот тип, который продал нам бутылку, был вовсе не тип, а женщина. Ты совсем заврался, милый, и перестал замечать, что вокруг происходит. Для тебя работа прежде всего. Вот уже десять лет, кажется, ты ждешь повышения, и рад, как полоумный безумец, что тебя не уволили в прошлый месяц за прогул.

— Помилуй, но на работе возникло ЧП, прорвало трубы, нужно было срочно спасать товар, и шеф приказал всем явиться. Это нормальное явление. А я, между прочим, физически не мог. Ты сама знаешь почему. Как ему было объяснить мое отсутствие? То, что жена не пускает из дома?

— Ты мог перелезть через балкон к соседям, в конце концов, применить убеждения или даже силу, чтобы отобрать у меня ключи.

— Ну да, ну да… Убеждения… Тебя убедишь… Это уж точно. Ай, черт! Что творят!

И муж опять вжался в диван и схватился за голову. С экрана телевизора снова послышался вой разгоряченных трибун, переходящий в протяжное и радостное «Гоооллл!!!».

— Мне ужасно душно тут, — вдруг повысила голос жена. — Понимаешь? Да и не хорошо заставлять себя ждать.

— Ну-ну… Еще скажи, что он ждет тебя сейчас у подъезда, — усмехнулся муж, напряженно наблюдая за контратакой своей команды.

— А ты посмотри в окно.

— Буду я еще в окно смотреть… Важная птица. Ты бы его домой к нам пригласила что ли… Надо как-нибудь уже встретиться на Эльбе, а то неприлично даже становится.

— Зря ты иронизируешь, милый. Вот возьму и приглашу. Да только ты психанешь, наверно.

— И чего это я психану?

— А я думаю, психанешь.

Жена поднялась с дивана, подошла к зеркалу и стала наносить макияж, вглядываясь в свое отражение.

— Ну и чем Вы там займетесь? — проговорил про себя муж.

Жена взяла в руки губную помаду и поднесла к губам.

— Не знаю, — сказала честно она, — я обещала ему, что выполню все его желания. Что мне скажет, то я и сделаю. Вот так.

— И с какой радости ты стала золотой рыбкой? — спросил муж, апетитно хрустя сухариком.

Сейчас он убедил себя окончательно, что жена специально пытается вызвать в нем приступ ревности и посмеивался про себя. В горле не вовремя застрял сухарик. Мужчина прокашлялся и потянулся за бокалом в надежде, что это поможет.

— Адьёс, — поцеловала его в лоб супруга. — Вернусь через пятнадцать минут, не скучай.

Он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

— Только пятнадцать минут, не более! — перекричал он телевизор. — Заодно хлеба купи.

— Тсс, сын спит! У него завтра контрольная, — приложила указательный палец к губам жена.

Она наклонилась, чтобы надеть сапоги. Молния заедала, но все же потом поддалась.

4. ЕСЛИ ПОЗВОЛИТЕ, Я ВСЕ СДЕЛАЮ САМА

Ее практически трясло от злости и той самодовольной иронии, которую излучал ее муж. Слезы наворачивались на глаза, когда она царапала дверцы лифта, торопя их открыться, чтобы выскочить в объятия неизвестности. Ей было все равно, что будет вытворять с ней этот мужчина. Она готова была удовлетворить его похоть без колебаний и угрызений совести. Ей вообще не хотелось возвращаться домой. Дом как будто перестал существовать для нее в этот миг. Он не был больше ее крепостью, ее убежищем, где она могла чувствовать себя в безопасности. Ее трясло от мужа, от его прикосновений и объятий, от того, чем она с ним только что занималась. Теперь в ее доме жили чужие люди, и даже сын, казалось бы, ее родной мальчик, был ненавистен ей только потому, что был похож на мужа. Такой же безразличный, такой же прожорливый и упрямый. Муж, муж, муж, она вдруг захотела убить его, но не просто лишить его жизни, а чтобы он помучился перед этим, чтобы осознал всю степень своего преступления по отношению к ней. Именно он, как она считала, был виновником ее падения, именно он бросил ее в бездну разврата, жестоко унизил и оскорбил ее женскую натуру.

«Хлеба захотел! Ишь ты! Ну, ничего, будет тебе и хлеб, и масло! — выговорила она сквозь зубы. — Уж лучше бы он ревновал, уж лучше бы он бросился за ней следом. Нет, лежит на диване и посмеивается. А, между прочим, сейчас почти ночь, и мало ли что может произойти».

Выбежав из лифта и спускаясь по лестнице, стуча громко каблуками, Послушная Незнакомка на ходу надела заветное кольцо на палец. Теперь она была неуязвима и невидима. Никто не имел права упрекать ее.

— Господи, Господи, спаси и сохрани! — шептали ее губы, а сердце болезненно и тоскливо билось в груди.

Выскочив из подъезда, она не сразу заметила сидящего на лавке мужчину. Потом, когда он окликнул ее и их глаза встретились, она про себя назвала его Повелителем. Впрочем, она называла так всех своих любовников из интернета, с которыми она решалась встречаться для измены мужу в последнее время.

Пожалуй, этот был немного странный, уж слишком ранимый и какой-то правильный. Далеко не красавец, но вполне симпатичный для одного вечера, с восторженным слезным взглядом, да еще в каком-то черном китайском френче. Когда он поднялся, то оказался высок ростом и при этом немного сутулился. Взгляд у него был добрый, располагающий, глаза смотрели прямо, проникая в душу. От этого пытливого взгляда ничего не могло ускользнуть. Казалось, он видел ее всю насквозь и много понимал. Такому человеку не нужно было признаваться и даже каяться, он не должен был обидеть, обмануть.

— Ах, это Вы…? — устало обрадовалась она.

При нем, как и в торговом центре, была старомодная шляпа, удивительным образом замечательно подходившая к его странному китайскому френчу с блестящими пуговицами. Послушная Незнакомка сразу приметила, что Повелитель нигде и ни при каких обстоятельствах не снимает свой головной убор и лишь в первые моменты приветствия почтительно сдвигает эту примятую шляпу себе на лоб. Ботинки у него тоже блестели, казалось, в любую погоду были чистые и ухоженные. К ним не приставала никакая грязь, даже когда он шел по лужам. В глазах мирно созерцающей его женщины на протяжении всей прогулки он оставался каким-то утонченным эстетом, умным, образцовым, благородных редких кровей, разве что немного придавленный жизнью. Она замечала, как он немного прихрамывает на левую ногу, и признавалась себе, что для полноты картины ему не хватало трости с каким-нибудь художественным резным набалдашником.

— Старые раны, — словно извинился он перед ней. — Упал с большой высоты. В одной израильской клинике берутся восстановить сустав, но я пока не решаюсь.

Еще у него была одна примечательная деталь, о которой Послушная Незнакомка все время думала. Мужчина носил свободные брюки, и там, на причинном месте, у него явно что-то болталось тяжелое и неприлично выпячивало. Одних женщин это несомненно смущало и даже пугало, другие находили это забавным, но были и такие, которые в преступном любопытстве своем даже хотели проверить, что же все-таки он там прячет и как это работает. В любом случае держался он с женщинами уверенно, достойно, давал им высказаться и никогда не дерзил. Повелитель был высок ростом и немного полноват, гладко брил лицо, а во всех его движениях угадывалась медлительная, скорее врожденная грациозность, что входило в противоречие с его старомодной выцветшей шляпой.

Они шли за руку по дорожке сквера подальше от света домов и уличных фонарей. Она прижимала к груди эти красные розы, чтобы ночной сквозняк не смог повредить их, и сама тянула его куда-то вперед, а он как будто останавливал ее, совсем никуда не спешил, хотя знал, что сильно ограничен по времени.

— Какая чудесная ночь, — вздохнул он печально, сжимая ее руку. — Я никогда тебя не забуду!

В глазах его заиграла какая-то сумасшедшая искорка. Сквер ему понравился. Под кронами деревьев все затихало, все терялось… Вдоль аллеи, по которой шли Повелитель и Послушная Незнакомка, росли раскидистые липы. Воздух был прохладен и свеж. Пахло сиренью, скошенной травой, влажным туманом. Иногда навстречу им попадались припозднившиеся собачники. Их чада были на коротких поводках, в мигающих в темноте ошейниках, вдоволь нагулявшиеся, умиротворенные, плетущиеся с высунутым языком к своей домашней похлебке. Но почему-то многие из них проявляли агрессию к Повелителю. При встрече они начинали рычать, щетиниться, пытались наброситься на него и даже укусить. Их хозяева ничего не понимали и извинялись, едва сдерживая своих спятивших питомцев.

— Почему Вас так не любят собаки? — улыбнулась Послушная Незнакомка, показывая на болонку, исходящуюся пеной от ярости. — Даже этой милашке, кажется, Вы далеко не безразличны.

— О, я давно замечал за ними такое отношение… — ответил Повелитель, когда они миновали опасность. — Думаю, это от одиночества.

— От одиночества? — переспросила его спутница и наивно хлопнула ресницами.

— Да, я очень одинок по жизни. В сущности, я никому не доверяю, увы… А одиночество, как известно, делает из человека зверя. Вот собаки и реагируют.

— Давайте тогда свернем с аллеи, — предложила женщина. — Я не хочу, чтобы моего Повелителя загрызла у меня на глазах какая-то бешеная Жучка.

Они, и вправду, свернули с аллеи и стали пробираться чуть ли не на ощупь, куда-то в темноту, откидывая от себя ветки кустов и деревьев.

— Через тернии к звездам, — ухмыльнулся Повелитель, придерживая одной рукой шляпу.

Скоро парочка вышла к невысокой из красного кирпича кладке. Это был монумент, сохранившийся с советских времен, в виде ракеты, как бы вылетающей из чаши бассейна. Алюминиевые листы, судя по всему, украли охотники за цветметом, и сейчас от нее остался лишь ржавый металлический остов. В лунном сиянии он напоминал очертании Эйфелевой башни. Вода стояла в чаше где-то наполовину. Пахло тиной. Послушная Незнакомка даже видела однажды, как мальчишки тут сидели с удочками и что-то ловили. Власти давно обещали жителям района навести порядок, но дело так и не трогалось с мертвой точки, а пока тут квакали лягушки и плавали утки.

У этого остова Повелитель вдруг обнял Незнакомку и поцеловал. Она не сопротивлялась, давно ждала этого и, обхватив мужчину за плечи, трогая его лицо, закрыла глаза. Он был выше ее, и она, словно повиснув на нем, для удобства согнула ножку в колено и элегантно приподняла ее назад каблучком вверх.

— Так Вы и, правда, послушная? — спросил он, расстегивая несколько верхних пуговок на своем френче.

Послушная Незнакомка понимающе улыбнулась. У нее у самой на всякий случай в сумочке были презервативы. Ей показалось, что Повелитель замешкался, и она прижалась к нему вплотную, чтобы успокоить.

— Если, позволите, я все сделаю сама.

Сейчас она готова была отдаться этому человеку, и ей хотелось немного проникнуться к нему, словно, полюбить на минуту, почувствовать его доброе сердце. В какой-то степени он ей нравился, как мужчина. Не грубый, аккуратный, с какой-то долей почтения и спокойствия. Спокойствия ей явно не хватало, в глубине души она волновалась, переживала, иногда озираясь по сторонам, боясь, что кто-нибудь заметит их. И хотя здесь у пруда было темно, но свет от фонарей все равно просачивался сквозь крону деревьев, и их силуэты могли быть заметны с дороги. Послушная Незнакомка была на две головы ниже. Она смотрела на Повелителя взглядом полной смиренности и даже испуга, как смотрит на грозовое черное небо застигнутый в поле путник.

— Я сделаю все, что Вы попросите. Но учтите, у нас мало времени. Через десять минут я должна быть дома.

Повелитель ухмыльнулся и взялся грубо рукой за ее острый вздернутый кверху подбородок. Потом большой палец его руки прошелся по ее влажным губам, проник в приоткрытый рот, и Послушная Незнакомка смачно обсосала его, точно сладкий леденец. Это возбудило его, но он еще минуту наслаждался усталостью ее бледного лица, а она согласная подчиняться его воле и скрытым желаниям лишь закрыла глаза.

— Не жалейте меня, не надо…, — прошептала она в сладком предвкушении. — Делайте со мной все, что хотите…

— Хорошо, — вздохнул он, довольно улыбнувшись. — Для начала я хочу видеть твою полную покорность!

— Прикажите, прикажите… Только прошу, не стесняйтесь.

Мужчина в шляпе на секунду задумался, чувствуя, как дрожит в его объятиях Послушная Незнакомка от нетерпения выполнить его приказ.

— Тогда уничтожь свой аккаунт! — неожиданно сказал он. — Я хочу, чтобы ты в эту минуту принадлежала только мне и никому больше…

Женщина открыла глаза, пытливо вглядываясь в темный силуэт своего Повелителя. Нет, он не шутил и сурово ждал, нахмурив брови. Лицо его стало жестоким и надменным. Видно было, что и он вошел в свой образ. Тогда она без промедления расстегнула молнию своей сумочки и молча бросила свой драгоценный айфон через себя. За ее спиной раздался всплеск воды, распугав лягушек, и потом все затихло так, что слышно было лишь отдаленные звуки с дороги. Повелитель посмотрел на нее с восхищением. Он видел, что на ее лице не дрогнул ни один мускул. Никаких следов сожаления. С такой беспрекословной решительностью, если бы он в эти мгновения дал женщине в руки нож и приказал ей зарезать ее родную мать, она бы это сделала, не задумываясь.

— Не каждый мужчина так может, — похвалил он Послушную Незнакомку и сразу поощрил поцелуем в губы.

Этот поцелуй был очень важен для нее. Она на минуту забылась под его ласками, розы выпали из ее ослабевших рук, рассыпались по траве.

— Я вся горю, я вся в Вашей власти, — дрожала она, учащено дыша и трепетно прижимаясь к своему Повелителю. — Только, пожалуйста, не заставляйте меня выбрасывать лягушкам мои сапоги!

5. ПРОКЛЯТЫЕ НОЖНИЦЫ

По своей натуре сержант Егоров и в жизни, и в работе предпочитал не юлить вокруг да около, а выкладывать всю правду-матку на чистоту, правда, при этом часто сильно сгущал краски. Конечно, «висяков» и нераскрытых дел под его присмотром было достаточно, но иной раз он поражал своей уникальной способностью схватиться за какую-то совсем невидимую тончайшую ниточку и «раскрутить» изворотливого преступника так, что тот сам был в шоке. Коллеги по работе только диву давались, как легко он «раскалывает» даже крепких орешков.

«Неужели твой „клиент“ сознался? И ты не хитрил, что все тебе известно? Что есть многочисленные свидетели, незамеченная камера в кустах, отпечатки, следы, оставленные образцы ДНК? Нет, Серега, явно ты темнишь…» — озадаченно почесывали они свои причинные места, когда сержант Егоров добивался от самого упертого задержанного нужных показаний.

«Ничего я не темню. Просто у меня природная непереносимость на ложь, особый нюх, так сказать. И сам не лгу, и другим не даю! Сегодня ты соврешь мне, завтра жене, а там и Родину предашь. Ну, куда это годится!? — отвечал он твердо.

Преступный мир уважал сержанта Егорова именно за эту жесточайшую твердость и непоколебимость. И когда кто-то из подельников попадал за решетку, беря на себя все грехи и секреты, над ним не смеялись, не осуждали, наоборот сочувственно хлопали по плечу и пожимали руку. Мол, сам сержант Егоров раскалывал. Что тут поделаешь…

Ходил даже слух, что Егоров обладает гипнозом, особенно, когда находится один на один с подозреваемым. Но все было куда проще. Обычно пойманного бедолагу припирали к стенке, дыша на него сильным перегаром, показывали окровавленный топор или еще какую-то улику, и сверлили серым бесчувственным взглядом. Потом сержант Егоров страшно скалился и без каких-то ужимок, убедительно говорил, прищуривая один глаз: «Ну что? попался, голубчик… Отрицать все будешь? Ну-ну. Так и я вот этим же топором по башке тебе сейчас дам и тоже отрицать все буду. Понял?» А когда подозреваемый дрожащей рукой подписывал протокол допроса, Егоров приговаривал над ним, посмеиваясь. «Подумаешь, не задача…. Ну, отсидишь пяток, другой за казенный счет, зато человеком выйдешь, еще спасибо мне скажешь».

В сумочке задержанной оказались ножницы. Что она с ними делала поздно вечером, почему бежала по парку, как сумасшедшая? Казалось бы, обычные ножницы, обычная сумочка, губная помада, духи, ключи от квартиры, паспорт… Почему нет при себе телефона? Сейчас все содержимое дамской сумочки лежало в кабинете Егорова на предмет тщательного изучения. Он высыпал все перед собой на стол без свидетелей, но ничего подозрительного пока не находил. Сержант пил водку из горла и злился. Он чувствовал, что подобрался к чему-то крайне противозаконному, какому-то ребусу, даже опасному во вселенских масштабах, и чем больше хмель поражал его и без того воспаленный мозг, тем больше Егоров убеждался, что прав и что тут «дело пахнет особым видом керосина».

— Америка и бабы… — ударил он тогда в сердцах по столу кулаком и нахмурился. — Не позволю! Пока жив сержант Егоров, трепещите, гады!»

Тут в нахлынувшем патриотическом угаре он до боли закусил кулак и начал даже жалостливо поскуливать, борясь с накатившимися слезами, а в это время «железный» Феликс молчаливо смотрел на него свысока.

— Ну что уставился, как баран на ворота, что? — ругался Егоров на пыльный портрет. — Знаю, знаю, что скотина, что любой компрометирующий поступок одного полицейского бросает тень на всю полицию. Но тут особый порядок, долг превыше всего!

В тот момент, когда въедливый полицейский пытался установить истину, роясь безнаказанно в вещах задержанной, Послушная Незнакомка посмотрела на свой безымянный палец. Она только что нацепила на него маленькое симпатичное колечко, припрятанное от полиции, и любовалась им, едва улыбаясь. Затем в полумраке ее лицо точно вздрогнуло от испуга и сильно изменилось, приняв выражение твердой решимости, той самой решимости, с которой она совсем недавно в парке без колебаний простилась со своей тайной жизнью в сети.

— Егоров, ау! — позвала она играючи сержанта. — Где ты там, мой зайчик? Мне нужно пи-пи.

— Ну как она меня достала! — выругался Сержант Егоров, услышав что его зовут, и, напустив на себя мрачный вид, вышел из кабинета.

По дороге он почему-то захватил с собой ножницы задержанной. Сейчас он был раздражен, хмур и шел по коридору, как боксер на ринг, чтобы расквитаться с соперником. Скоро послышался звон ключей и щелчок задвижки, и в нарушение всех инструкций дверь в злополучную камеру отворилась.

— Опять беснуетесь, барышня! Учтите, чтобы никаких там шуток. Я, между прочим, при исполнении. И застрелить могу за недостойное поведение.

Для подтверждения своих слов он ласково погладил себя по кобуре, висевшей на поясе. Незнакомка, не обращая внимания на браваду Егорова, спокойно поднялась с лавки и фыркнула на него, как на недостойного, лишь только, когда прошла мимо.

— Себя застрели лучше, дурак! — резко сказала она.

— Эй, полегче там на поворотах, барышня! Попахивает статьей 319… (оскорбление власти) — ухмыльнулся он, крутанув на указательном пальце проклятые ножницы.

Задержанная громко рассмеялась. В ее смехе чувствовались истерические нотки.

— Известно, чем там попахивает… Ну давай веди леди в уборную, или мне самой по запаху ориентироваться?

Действительно, по коридору тянулся резкий запах застоялого туалета. Сержант Егоров раздраженно отмахнулся.

— Идите, барышня, вперед. И, пожалуйста, не сквернословьте.

«Зря ей чай давал», — подумал он еще про себя.

Она шла перед ним по коридору уверенной легкой походкой, виляя бедрами, точно по подиуму. Ее бесстыдно короткая юбка раскачивалась при ходьбе, показывая кружевные подвязки чулок, и сержант Егоров, почесывая красный нос, злился на себя, что поддается соблазну задернуть эту дразнящую его юбку кверху. Потом он представил, что ведет эту нахальную барышню на расстрел, и немного успокоился.

— На мой беглый взгляд, Ваши ножницы, конечно, тупые, — сказал он почему-то вдруг. — Но не завидую я Вам что-то, барышня.

— Тупые, так тупые, — ухмыльнулась она, двигаясь решительно и не оглядываясь, как будто никого позади нее и не было, и в эхе от ее стальных каблуков сержант Егоров усмотрел намек на статью 291 (дача взятки должностному лицу).

— Концы зато острые… — порассуждал он вслух.

— Ну и острые. Тебе-то что? Я их неделю назад в парикмахерской позаимствовала.

— Ага…. Статья 158… (Кража). Скорее всего, со взломом?

Женщина весело засмеялась. Они остановились у туалетной комнаты в конце коридора и любопытно посмотрели в глаза друг другу. Он, неряшливый, дышащий ей в пупок и немного пошатывающийся, с ножницами в руках, и она высокая, красивая, без комплексов и очень соблазнительная.

— Какой-то извращенец привязался по пути, — уточнила она и погрозила полицейскому шутливо пальчиком, — вот и подстраховалась. Какие были, такие и взяла.

Егоров проворчал себе что-то сердито под нос. Он уже злился, что никакие заявления от обворованных парикмахеров в отделение еще не поступали, и поклялся поутру в ущерб своему личному времени и здоровью обойти все местные салоны красоты. Затем он заметно погрустнел, признаваясь себе, что за годы службы в полиции у него не было никакой личной жизни, что служба для него всегда была наркотической рутиной, и что он не умеет себя щадить.

— М-да… — даже тяжело вздохнул полицейский.

Особенно ему было жаль расставания со своей бывшей женой Марией П., огревшей его напоследок мокрой половой тряпкой. За что, он так и не понял и считал тот случай исключительным по жестокости. Сейчас Мария была счастлива, так что даже пригласила его недавно в свидетели к себе на свадьбу. В какой-то момент он был рад за нее и даже был готов принять это благородное с ее стороны приглашение, если бы мероприятие не планировали в солнечной Грузии. «Далековато, русских не любят и с газом проблема» — оправдался он перед ней и прислал ей почтой в подарок неполную коллекцию отобранных у преступников зажигалок. Посылка ему вернулась нераспечатанной, и с тех пор сержант Егоров особенно тщательно относился к грузинам и при проверке документов на улице спрашивал у них «А Вы Машу П. случайно не знаете?»

Ножницы вдруг упали на пол. Полицейский выругался и поднял их. Он был суеверный и посчитал, что кто-то должен скоро прийти в отделение. Правда, пол гостя по упавшему предмету установить он не мог. «Ножницы — они мои».

«Уж не комиссия ли поутру с проверкой нагрянет? Еще не хватало… Главное Фигееву дела успеть передать, пусть с ними гопак танцует» — пронеслась мысль в его хмельной голове.

Проверку, действительно, ожидали со дня на день, и начальство каждый раз предупреждало Егорова, чтобы он держал себя в строгой форме. Но как назло сегодня ночью он отмечал свое сорокалетнее одиночество в этом ущербном мире, полном воров, убийц и наркоманов.

— Давайте сделку, барышня, — смягчился полицейский. — Вы мне тут картину общую портите, и я Вас сейчас отпускаю под подписку… Но Вы мне честно признаетесь, без протокола, без всяких там уси-пуси на кой они Вам, барышня? Какие у Вас, так сказать, были на то намерения? И вообще, что Вы делали в парке поздно вечером, от кого или за кем бежали…

— Да, что ты такой любопытный, Егоров! Гуляла я там, дышала воздухом перед сном, муж за хлебом еще послал.

— Ага, за хлебом? Поверю я Вам! Кто же жену свою ночью за хлебом посылает, да еще в такой короткой юбке через темный парк. Действительно, дураком меня считаете, барышня! Давайте на чистоту. Есть у меня некие подозрения… В сумочке Вашей я случайно презервативы нашел. К чему бы это? Уж не заманиваете ли вы в парк своих горе-любовников и не приставляете ли к их горлу эти острые кончики, требуя содержимое их кошелька?

— Как тебе не стыдно, Егоров, рыться без спроса в моей сумочке. Ты бы еще в трусах моих порылся…

И женщина демонстративно хлопнула за собой дверью. Сержант Егоров почесал озадаченно себе затылок. Действительно, почему он до сих пор не обыскал задержанную?

— Хорошая идея, барышня… — наконец сказал он. — Я подумаю.

Проклятые ножницы вновь выпали из рук.

6. ЧЕРТОВЩИНА КАКАЯ-ТО

Она присела послушно на корточки, ощущая запах болотной сырой земли. Может быть, она спешила, может, не привыкла к столь причудливым завязкам и пуговицам своего Повелителя, но, путаясь в этих сложных узлах, Послушная Незнакомка, так вошла в роль, буквально разрывая нити зубами, что, поломав не один свой накладной ноготь, не чувствовала никакого сожаления. В такие секунды ее бесстыдной распущенности она лишь думала исключительно о награде с какой-то горькой примесью мести и душевной болезненности, и чем больше для этой падшей женщины сейчас было сложностей и рисков, тем ярче по ощущениям могла выразиться эта награда. И она ждала ее с упоительным нетерпением, эгоистично, до умопомрачения, готовая отдать все ради ее получения.

Чтобы обострить свои ощущения, Послушная Незнакомка уже поклялась себе, что непременно уйдет, как только истечет время, отведенное ею на эту странную встречу. По ее скромным подсчетам оставалось уже не более двух-трех минут, отчего все эти драгоценные минуты становились в ее глазах еще более драгоценными, просто бесценными. Вся ее прошлая никчемная жизнь превращалась в редчайшую хрустальную вазу, которую она подняла над собой в неистовом желании обрушить о голову мужу. Разгоряченное сердце ее пылало в какой-то бешеной неугомонной пляске, точно в пламенную топку закидывали тонны угля, и вся эта ненасытная машина ее жизни, уже оторвавшая свои чугунные колеса от привычных, наскучивших рельс, летела в глубокую пропасть с пока еще неполным осознанием полного краха неминуемой катастрофы. Послушная незнакомка буквально ловила каждый свой вздох, каждое свое движение тела, рук, ног, головы, и та унизительная поза, в которой она находилась перед своим Повелителем, даже брызнувшие из глаз слезы, все казалось ей, в этот момент очень значимым и неслучайным.

Напряжение возрастало, достигая возможного и уже невозможного максимума. Наэлектризованная одним лишь страстным желанием женщина, вдруг, сама от себя не ожидая, с нескрываемым облегчением ощутила, как рождается из ниоткуда, словно из бездны, в которую она стремительно погружалась, еще неведомая прежде волна, грозящая утопить последние остатки ее гордости в неконтролируемых стонах. Она закусила обреченно губу в предвкушении. Сейчас ее ненавистный муж валяется дома на диване и уже дрыхнет, а, может, смотрит все еще футбол, а она, недалеко от своего подъезда, собирается делать минет незнакомому мужчине… Ее бросало в жар лишь от одной этой пошлой мысли, и даже захотелось помочь себе руками.

— У Вас прекрасно получается, — заметил Повелитель и почтительно снял с головы своей шляпу, как-будто представляясь своей заблудшей спутнице.

В этот момент штаны его спали, и сразу раздался душещипательный женский крик, и если бы не кирпичная кладка, женщина могла упасть в воду.

— Не бойтесь, прошу Вас, — сказал Повелитель и протянул руку, чтобы помочь испуганной женщине подняться, но она поднялась сама и инстинктивно достала из сумочки ножницы для защиты.

Эти ножницы она прихватила на днях в салоне красоты, когда ей показалось, что кто-то преследует ее на улице, и украденный инструмент так и лежал без дела, пока вдруг она о нем не вспомнила.

— Кто Вы? — наконец, еле слышно спросила она, поднимаясь и угрожающе выставляя вперед острые концы ножниц. Ее руки тряслись от волнения, голос дрожал. — Что Вы от меня хотите?

Нечто длинное вздрогнуло и вильнуло в темноте ночи и, описав по воздуху круговое движение, поднялось за спиной Повелителя, дергаясь и извиваясь, словно змея в атаке. На его конце была пушистая кисточка. Эта самая кисточка приблизилась к лицу испуганной женщины и пощекотала ей носик. Самый настоящий телячий хвост маячил перед ее широко открытыми от страха глазами. Быть может, она поняла, что окончательно сошла с ума, что вечные препинания с мужем довели ее до нервного истощения и галлюцинаций, а, может быть, рядом с ней стоял с приспущенными штанами сам черт, влекомый ее колоссальным падением.

Также она поняла, что ей непременно надо бежать прочь, лишь бы подальше отсюда, что силы не равны, и что будет потом, она даже не хотела думать, отметив по себя, что ее истерзанное и изнасилованное этим рогатым демоном тело еще долго не найдут под болотной ряской.

— Куда же Вы? — послышалось ей вслед, когда она побежала напролом сквозь кусты, точно спугнутый олень. — Что с Вами? Вы меня не так поняли…

Что-то цепляло ее за одежду, царапало лицо, пыталось выколоть глаза. Она спотыкалась и падала. Ее кружило, вертело по ночному парку, точно подхваченную буйным потоком щепку, и она с ужасом для себя долгое время не знала, куда бежать, где искать спасения. В какой-то момент она поняла, что заблудилась в ночи, и осознание того, что где-то рядом среди темных теней деревьев бродит настоящий демон, еще больше напугало ее.

— Поймите меня, я не хотел Вас пугать… — слышала она где-то рядом подкрадывающийся к ней и холодящий ее загнанную душу голос. — Вы мне очень понравились. Вся эта Ваша игра в Послушную Незнакомку тронула меня. Я зауважал Вас, полюбил… Это сложно объяснить словами. Я никогда прежде не чувствовал нечто похожее к женщине. Мы черти — большие циники и охотники до беспризорного тела. Да, признаюсь, часто нашими жертвами являются неверные жены, какие-нибудь истерички… Это очень удобно, никто им не верит… Но я не об этом. Я хочу, чтобы Вы принадлежали только мне, ну а эти атавизмы — сущий пустяк, Вы непременно привыкните. Уж такова природа чертей иметь рога и хвосты.

— Оставьте меня, пожалуйста. Оставьте… — шептала она, закрывая лицо руками.

Дикий животный страх пронизывал ее содрогающуюся и всхлипывающую душу, подгонял прочь от этого ужасного места, и даже когда женщина заметила вдалеке свет знакомых многоэтажек, она не выпускала из рук ножницы и летела на этот спасительный свет, точно ночной мотылек.

Она не помнила уже, как выбежала запыхавшаяся на аллею и как бросилась на шею первому встречному, искренно радуясь спасению. Только потом она поняла, что это был полицейский, очевидно, услышавший ее крик в парке и пришедший проверить соблюдение интересов государства, которое он представлял.

— Сам Бог послал мне Вас, — обнимала она полицейского и пыталась поцеловать. — Спасите меня, пожалуйста. Умоляю! Если Вы настоящий мужнина… За мной гонится черт!

— Барышня, успокойтесь! В отделении разберемся. И положите эту штуку на асфальт, отойдите на два метра… Вот так, хорошо. Чудесные у Вас сапожки!

7. НЕТ, ВОТ СЮДА, ПОЖАЛУЙСТА!

«Опять Фигеев… Ты достал меня своими запретами! Кто ж так наклеивает…» — ухмыльнулся Егоров.

«Надежные источники» из центрального аппарата подстегивали сотрудников местного отделения готовиться к проверке с особым рвением. Накануне даже отдраили полы и помыли окна. Для этого привлекли пару студентов, повязанных случайно у метро. После лекций молодые люди обычно устраивались в переходе и что-то бренчали на гитаре. Двое парней сидели прямо на асфальте в позе Лотоса, а девушка со шляпой подходила и загораживала путь проходящим мимо прохожим и, улыбаясь, протягивала шляпу «на искусство». На их беду мимо проходил сержант Егоров. Он недовольно насупил брови и сказал нравоучительным тоном:

— Русский человек должен слушать русскую музыку, а не всякую там еврейскую.

— А что бы на эти Ваши слова дедушка Ленин сказал? — не растерялась находчивая студентка и даже не убрала перед носом полицейского шляпу, в которую кто-то из сердобольных прохожих кинул мелочь.

Егоров ухмыльнулся. В глубине души ему понравилось, что нынешняя молодежь, несмотря на тщательные промывки мозгов западными либералами, еще знает вождя Революции.

— Он сказал бы, что для того чтобы соединить всеобщий труд со всеобщим обучением, необходимо, очевидно, возложить на всех обязанность принимать участие в этом труде, — немного переиначил страж порядка на свой лад цитату и забрал бедолаг в отделение на принудительные работы.

Там он, важно расхаживая по блестящему линолеуму с закинутыми назад руками к удовлетворению для себя отметил, что «молодежь мы еще не потеряли» и после профилактической беседы решил отпустить всех по домам и общагам. Правда, не обошлось без инцидента. Изъятая гитара, как символ развращения неокрепших умов, была убрана в сейф, и один паренек, не желавший сдаваться без боя, заявил сержанту Егорову:

— Если Вы заграбастали имущество мое, то должны мне бумагу по этому поводу выдать!

В тот момент довольный процессом по воспитанию молодежи сержант Егоров пил сладкий чай и даже поперхнулся от такой наглой к нему претензии.

— Какую тебе бумагу, сынок? Ты, смотрю, слишком умный. Вот сам и пиши!

Паренек, действительно, под советы друзей что-то быстро состряпал на коленках.

— Поставьте печать! — потребовал он, поправляя очки.

— Чего? Какую тебе еще печать? — заерзал на стуле сержант. — Нет у меня никакой печати. Куда тебе ее поставить? На лоб, что ли?

Но паренек оказался настойчивым и непробиваемым и тыкал пальцем в свой измятый листок.

— Нет, вот сюда, пожалуйста! Я буду жаловаться на Вас в Европейский суд по правам человека.

— Ага… Еще непременно укажи там, что тебя избивали в застенках… — сержант Егоров угрожающе поднялся из-за стола и хрустнул для разминки своими пальцами.

Паренек, было, спасовал, но студентка дернула его за рукав и тем самым придала уверенности. Так что после некоторых словесных перепалок гитару решено было вернуть, но с условием, что ее собственник принесет на нее право подтверждающие документы.

«Всеобщий труд пробуждает в человеке острое чувство справедливости…» — отметил про себя строгий сержант еще в пылу препинаний и хотел продолжить мысль, но его отвлекли звонком от начальства.

Начальству срочно потребовался водопроводчик, так как в туалете с конца тридцать седьмого года прошлого века подтекал кран и мог оказать неблагоприятное воздействие на нервы проверяющим.

«Где ж такого взять-то сейчас? Все нормальные разобраны на работах» — недоумевал сержант.

Затем он ринулся на ближайший рынок, в скопище людского моря, и со счету сбился, сколько он в этот день похожих на водопроводчиков людей останавливал с целью выяснить, не водопроводчики ли они. Но задержанные категорически отнекивались и говорили, что они по большей части продавцы петрушки и укропа.

— Что за народ пошел! — ругался про себя неугомонный сержант, пытаясь остановить следующую свою жертву проверки документов.

В итоге такого дефицитного специалиста одолжили ребята из соседнего отделения. Но увы, такая щедрость не решила проблему. Водопроводчик был, мягко сказать, не интеллигент, что даже у видавшего виды Егорова за два часа выслушивания одного сплошного мата завяли уши, и работягу пришлось вернуть обратно, так и не сдвинув дело с мертвой точки. В конце концов, воду решено было перекрыть на время и включить после проверки. Начальство даже вроде бы похвалило сержанта за проявленную смекалку, но скоро все стали замечать запах нечистот, распространявшийся с поразительной настойчивостью даже в самые отдаленные уголки старого здания. Так что задержанных по пустякам лиц пришлось отпустить по домам тоже, опасаясь, что физиологические их потребности могут только ухудшить экологическую обстановку в округе. Больше всего, сержант Егоров жалел, что отпускает на волю двух старушек из запрещенной какой-то церкви, часто ошивающихся в его районе и проповедующих свободную любовь.

Сержант нахмурился, припомнив, сколько трудов и капель пота стоило ему догнать и изловить этих злостных нарушительниц. Несмотря на свой почтенный возраст старушки эти, американские агенты, как он их называл, одевались в шортики и кроссовки и, завидев полицейского, бегали от него с завидной скоростью по улицам с лыжными палками, проповедуя тем самым еще и скандинавскую ходьбу.

Он закурил, присев на подоконник у открытого решетчатого окна. Рядом на облупившейся стене висело объявление «Не курить», которое капитан Фигеев накануне развесил по всему отделению. Были там еще надписи типа «Не стоять», «Не садиться», «Не трогать» и т. д.

— Скотч что ль купил бы нормальный… — покачал головой Егоров.

Он опять заметно погрустнел. Свой день рождения проходил как нельзя кстати, то есть незаметно.

— Даже дружище Фигеев не поздравил, хотя вроде несуеверный малый… — обида огорчала душу сержанта с каждым выдохом табачного облака. — Точно! — хлопнул он себя по лбу, — танцует где-нибудь в ночном клубе на шесте голым, прячась под маской Zorro.

Он уже давно решил подать рапорт начальству и поделиться на сей счет своими соображениями, но сейчас справедливо решил, что еще не время и что начальство в ожидании проверочной комиссии убоится испортить общую картину.

В этот момент из туалетной комнаты раздался тихий, пробиравший до дрожи, таинственный шепот задержанной.

— Егоров, иди сюда! Он здесь…

— Кто здесь? — переспросил он, ухмыляясь, и неспешно докурив сигарету, притушил ее об угол объявления.

— Я вижу его… Он смотрит на меня из унитаза и говорит, что любит…

— Ага… в сумасшедшую решила сыграть! Да, кто на тебя там смотрит из унитаза? Спусти все, и все дела!

— Не могу, Егоров, слив не работает!

За дверью туалетной комнаты стали отчетливо раздаваться женские просто неприличные повизгивания, и полицейский еще подумал, что так обычно визжат особо чувственные дамочки при виде пробегающей мыши под ногами.

— Еще чего не хватало! — вытер он испарину со лба, и, только когда он услышал глухой удар падающего тела, неохотно слез с подоконника.

8. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ — ЭТО ПРАЗДНИК

Именинник посмотрел на небольшой скученный дворик со служебными машинами и заставленный всяким хламом и зевнул. За окном начинало уже смеркаться, город только-только принимал знакомые очертания, и он еще подумал, что эта ночь, в какой-то степени посредственная и даже бездарная, прошла, точно в полупьяном забытьи, быстро и незаметно, как, собственно, и вся его жизнь. Но было в этой ночи нечто такое неуловимое, но важное, тот потаенный смысл, который сержант Егоров чувствовал на каком-то невербальном уровне, ощущал каждую волну крови, начинающую разгоняться только при мысли, что он что-то знает, что он даже постиг это, но еще не мог объяснить. И он глядел в окно, на всю эту пустоту уже каким-то новым взглядом, и даже жалобный вой бродячей где-то по близости собаки он представил себе совсем по-другому. Теперь это была не просто бездомная собака, блохастая, хромающая, не знающая, где примкнуть свой ободранный бок, а некое высшее, все понимающее существо с умными глазами, специально посланное ему, Егорову, чтобы окончательно пробудить его дремлющий разум от равнодушия, чтобы заставить выбежать его на улицу с куском черствого хлеба и искать ее в это предрассветное утро с чувством глубокой вины перед ней, и не только перед ней, но и перед всем миром, только за то, что он раньше позволял при молчаливом своем согласии страдать ей.

— Да заткнись ты! — открыл он настежь окно и заорал во все горло кому-то невидимому. — И без тебя тошно!

«Да что со мной? Да что же со мной?»

Голова начинала немного шуметь. На столе все еще стояла недопитая бутылка водки, и именинник грустно вздохнул.

— Даже допить уже не могу…. — сделал он себе упрек, содрал с себя удавку-галстук и расстегнул верхнюю и единственную уцелевшую пуговицу на рубашке.

Эта белая рубашка была надета не по уставу, но в качестве исключения он надел ее в будни наперекор мнению и, возможно, выговору со стороны начальства. Полицейский китель сейчас висел за ним на спинке стула, а сам он сидел хмурной, весь какой-то примятый, небритый, неухоженный. Рядом с ним, напротив, на диванчике, мирно посапывала красивая женщина, задержанная Егорова, накрытая пледом, с едва заметным румянцем на щеках, с растрепанными волосами, в какой-то привольной и расслабленной позе. Он вдруг вспомнил, что произошло между ними, и ему стало как-то не по себе, точно его завербовали американские агенты. «Железный» Феликс на стене усмехнулся.

— Да уж… Ну и ночка… — проворчал именинник, ощущая жуткую сухость в горле. — Ничего, сволочь, не помню, но знаю точно, что натворил делов. Ой-ой-ой.

Когда сержант Егоров осторожно поднял ее с пола и вынес на руках из туалета, женщина была без чувств, но ее повисшие руки, словно во сне, плавно обняли его за шею, и он почувствовал себя невероятно счастливым. Когда же она пришла в себя и открыла свои удивленные глаза, было слишком поздно. Их поцелуи были чересчур страстными и упоительно долгими, объятия крепкими, ненасытными и удушающими. Так могли вести себя только соскучившееся друг по другу после долгой разлуки влюбленные, и сержант Егоров в какой-то момент даже подумал, что у него хотят изъять оружие. Но тщетно он хлопал себя по кобуре в моменты разгоряченной фазы, пистолет был на месте.

«Надо было бы проверить ей кровь на содержание запрещенных веществ… и свою тоже — поразмыслил он еще тогда. — Невменяемые мы какие-то».

Потом она его вдруг ударила по щеке, и он понял, что виноват за то, что безжалостно и несправедливо мучал ее прежде и подставил другую щеку. Этот христианский жест так поразил их обоих, что они снова предались любви. На этот раз между ними точно вспыхнула яркая искра, и все сухое, отжившее, ненужное загорелось в страшном пожаре, и они, понимая, что спастись от этого невозможно, решили умереть красиво.

Потом она, утомленная ласками, заснула, а он все еще пытался будить ее поцелуями и допрашивать по инерции, зачем она взяла с собой в парк эти ножницы. Наконец, она послала его к черту, и он откинулся на спинку стула и стал вспоминать свою прежнюю жизнь, свою бывшую жену Марию П. и тот короткий период, когда он пытался с ней построить семейное счастье урывками от работы.

Он тяжело вздохнул, понимая, что спящая женщина перед ним — не птица его полета. Скоро она проснется, погрозит ему шаловливо пальчиком и уйдет с первыми лучами солнца. Для порядка он возьмет с нее подписку о невыезде, может, на днях зайдет к ней в гости под тем или иным соусом, посмотрит, как она живет, чем занимается муж, спросит, как учится сын, а, может, предложит потом встретиться в кафе, чтобы объясниться, и, в конце концов, она ответит отказом, и все банально закончится таким же забвением, как это странная ночь в его гребанной сорокалетней жизни. Где он был все это время, где была она? Почему он после службы в армии пошел в милицию, а не поступил в экономический институт или институт нефти и газа? Ведь мог. Голова тогда неплохо варила. Сейчас он, может быть, работал бы где-нибудь на хорошей должности на гражданке, с его то хваткими, как у бульдога, способностями. Из него бы мог выйти прекрасный топ-менеджер, а она, может быть, работала бы у него помощницей, секретаршей, приносила ему бы в постель, тьфу ты…, в кабинет чашечку горячего кофе. Чего они все в деловых костюмчиках пьют этот горький кофе? Вот еще со льдом пошла мода. А он бы заказывал кофе с ромом. О… и делая мелкие глотки, смакуя каждый глоток, он бы держал чашечку из воздушного белого фарфора двумя пальцами за изящную ручечку. Причем его отманикюренный ухоженный мизинец непременно должен был бы быть оттопырен в сторону, а на белоснежных манжетах рубашки должна была обязательно блестеть золотая запонка с крошками бриллиантов…. Дорогую гладкую, как зеркало, столешницу из цельного сибирского кедра покрывала бы широко развёрнутая газета на английском Financial Times. А, впрочем, зачем это? Ведь он ни черта не смыслит в английском. Зато на коленях от скрытого глаза лежал бы непременно старый добрый Playboy, может, 90-х годов, когда еще телки там были натуральные и с человеческой душой. Вот времена были!

Он подошел к стене и, сняв Феликса с гвоздика, сдул с него пыль, потом убрал портрет в ящик стола и снова сел в задумчивости. Слышно было, как в тишине начинающегося утра стучат часы, отсчитывая мгновения. Эти постукивания напомнили ему те мгновения, когда он, упоенный любовью, прижимался к груди Незнакомки, и точно накормленный вдоволь молоком младенец улыбался и довольно хихикал. Она запускала свои утонченные пальцы ему в шевелюру, и он, чувствуя уколы ревности к ее темному прошлому, представлял, что так же, как и его, она ласкала и кормила любовью других, может быть, более достойных, чем он.

— Почему ты никому не сказал, что у тебя день рождения? — спросила она его как-то отстраненно. — День рождения — это праздник. Пригласил бы друзей, отметил.

— Ну, во-первых, у меня, так сказать, нет друзей. Коллеги по работе не в счет. Во-вторых, русские сороковой день рождения не справляют. Примета есть такая. Я по долгу службы кое-что знаю. Все морги сорокалетними покойничками на радость Пенсионному фонду забиты, вот-вот. Ходишь мимо прохладных тел, покрытых белыми простынями, смотришь на их выглядывающие из этих простыней большие пальцы ног с бирками и невольно думаешь, а не пренебрегали ли эти горе-изменники народными приметами, а?

— Но вот со мной-то, дурочкой, отметил же! — заметила она.

— С тобой отметил, — вздохнул он.

— И не жалеешь?

Егоров немного помолчал, подумал.

— Нет, — вдруг сказал он. — Мне с тобой никакая беда не страшна.

— И ты ничего-ничего сейчас не боишься? — она сладко поцеловала его в ушко и слегка надкусила его.

— Боюсь только потерять тебя, а до этого ничего не боялся. Бесстрашие это у меня в крови. Мои предки казаки были, лихие, на конях носились с шашками, из Грозного они были. Чеченцы уважали их, потому что смелость высоко ценится только тем, кто презирает трусость. А у них это тоже на высоте культа, в крови. Мужчина обязан быть смелым, даже перед лицом опасной силы, когда у него никаких шансов, понимаешь. Правда, начальство давно думает, что я идиот.

Потом он ей что-то долго рассказывал, даже в каких-то подробностях, говорил о несправедливости и жестокости, о потерях, вспоминал последние войны, показывал шрамы от ножей и пуль, но это не была бравада. Он хотел, чтобы она знала о нем все, но не жалела, хотя он где-то в подсознании рассчитывал на эту женскую жалость.

В голове что-то неприятно запищало, запикало, и сержант Егоров, удивленно прислушался. Странно, что сработала сигнализация. Уж не ложная ли тревога? Или кто-то, действительно, пытается проникнуть в помещение отделения. Он посмотрел на часы. Было около четырех утра.

«Неужели комиссия? Да в такую рань! Откуда у нее ключи? Вот подстава!» — подумал он и на всякий случай хлопнул себя по кобуре.

Потом он посмотрел на постороннюю спящую женщину в своем кабинете, перевел взгляд на недопитую бутылку водки, на весь этот бардак в кабинете и тяжело вздохнул.

«Как-нибудь отмажусь. Скажу, что алкоголичка под окнами выла. Вот и забрал для разбирательств, а водка — вещьдок».

Накинув китель, чтобы скрыть свой потрепанный вид, он пошел в дежурную рубку к проходной и по пути взглянул вскользь на экран монитора с камер наружного наблюдения. На ступеньках козырька отделения уже никого не было. Значит, кто-то уже зашел внутрь.

«Вот спешат демоны! Зачем такая спешка? — еще тогда подумал сержант Егоров и опять хлопнул себя по кобуре.

В темноте коридора прямой, подтанцовывающей походкой кто-то шел ему навстречу, в этом кто-то сержант едва узнал своего коллегу по службе Фигеева.

— Тьфу ты! Ну и напугал ты меня, Саня. Я уж хотел стрелять! — выругался Егоров. — Ты чего так рано? Еще до твоего дежурства пару часов. Почему не позвонил? Ты же знаешь, что мы на ночь сигнализацию ставим.

Фигеев громко рассмеялся и, глядя на нахмуренные брови дежурного, сам же себя успокоил, поднеся указательный палец к губам.

— Т-с-с. Знаю, что ты не один, разбужу.

Сам он был как бы выше ростом, и не в форме, а в каких-то странных ботинках с загнутыми носами, в черном армейском френче иностранного пошива, на лысой голове его была гражданская шляпа.

— Ча-ча-раз-два-три, — отсчитывал незваный гость про себя только ведомый ему ритм и делал при этом странные танцевальные движения, приближаясь к Егорову.

Когда же он подал озадаченному дежурному свою руку, чего отродясь не делал из-за повышенной потливости ладоней, дежурный сержант заподозрил что-то неладное и очень напрягся.

— Ну, привет-привет, чмоки-чмоки…

— К чему такой маскарад, Саня. Ты из гей-клуба сбежал что ли?

Фигеев еще громче рассмеялся.

— Не дрейфь, братишка, сейчас переоденусь. И все пучком будет.

— Да чего ты рано? Жена что ль выгнала? — не унимался сержант.

— Да, можно сказать и так! Ночи нынче чудные пошли, теплые. Вот проходил мимо. Смотрю, свет горит. Дай, думаю, зайду, навещу старого друга. Ну ты и нализался, Серега! Опять за старое. Петрович не зря звонил мне в час ночи. Все у него плохое предчувствие, все ему не спится и нам с тобой спать не дает. Говорит: комиссия с утра будет, чуть ли к пяти утра припрется. Стопроцентная инфа, говорит. А до тебя не дозвонишься. Почему трубки не берешь? Ах да, ты ж не один!

Сержант нахмурился, пропуская мимо себя капитана, и тот, продолжая подтанцовывать, словно растворялся в полутьме коридора.

— Откуда ты знаешь, что не один!?

Капитан опять весело рассмеялся, развернулся и, сделав шутовской поклон, достал из нагрудного кармана френча маленькое зеркальце. Повертев его играючи в руках, он подбросил вещицу в сторону сержанта. Егоров, несмотря на мучащую головную боль, поймал ее и одним глазом всмотрелся в свое отражение. Другой глаз наблюдал за странным поведением раньше пришедшего на службу коллеги.

— Ну что, полюбовался на себя, Дон Жуан, — рассмеялся капитан, когда ему вернули зеркальце.

Вся шея сержанта Егорова была в засосах, и он поспешно поднял воротник, чтобы скрыть следы этой страстной ночи.

— Бывает, — оправдывался он. — Но и ты хорош, ростом что ли выше стал, и эта дурацкая шляпа…

— Бухать нужно меньше, Серега… — и Фигеев похлопал Егорова по плечу. — Ладно, иди показывай свою спящую красавицу. Хочу посмотреть, что за цыпа.

— Да что ты к ней привязался, Саня? Обычная несчастная баба.

— Любопытно взглянуть, дружище. Все-таки ты года два от баб, как от чумы, отбиваешься, а я, как старший по званию, как-никак, просто обязан знать, что происходит в твоей личной жизни.

Вся эта вечная напущенная показуха большого босса со стороны Фигеева, его панибратство, дурачество и постоянное кривляние с подчиненными и при этом при каждом возможном случае упоминание о своих четырех звездочках на погонах все больше и больше раздражали Егорова. Ему даже пришла странная мысль треснуть кулаком зазнавшегося капитана по его пижонской шляпе.

Они, наконец-то, прошли по коридору мимо пустых клеток-камер и остановились у кабинета, где спала женщина. Дверь была приоткрыта.

— Она здесь, я знаю… — прошептал Фигеев, и его лицо вдруг резко изменилось, стало каким-то серым и злым, глаза прищурились, а нос точно заострился, как у хищной птицы.

Егорову даже послышалось, что губы капитана прошептали «Моя, только моя…», и это была последняя капля в чаше терпения.

— Только взгляни и вали, — огрызнулся сержант и положил руку на плечо капитана. — Тут тебе не телевизор.

Егоров знал, что переходит границы. Ему никогда не нравился этот любимчик начальства, так сказать, блатной засланный казачок, претендующий в скором времени даже на пост руководителя отдела вместо Петровича. И уж тем более этот выскочка не нравился ему сейчас.

— Эй-эй! — одернул плечо Фигеев, увертываясь от тяжелой руки сержанта.

При этом капитан умело перебирал ногами, точно собирался танцевать самбу. — Полегче на поворотах, дружище. А где субординация? Я все ж капитан.

— Ты сейчас не капитан, а франт крашеный, — не выдержал сержант и грубо прижал выскочку к стенке.

В свои двадцать два этот зазнавшийся мальчишка перед ним был уже неприкосновенным капитаном, а он, Егоров, отдавший честно полжизни службы, ходил чуть ли не в рядовых и получал по пустякам выговоры и нагоняи от начальства. Глаза сержанта налились кровью. Он буквально кипел от ярости, придерживая Фигеева за грудки. Вся накопившаяся злость вместе с перегаром так и рвалась наружу. Но это была неконтролируемая вспышка, и сержант Капитан поморщился и отвернулся в сторону.

— Ты еще пожалеешь, дружище, — ухмыльнулся он, когда Егоров пришел в себя и, сделав вид, что сдувает с френча коллеги пылинки, отпустил его. — Я непременно напишу рапорт о твоем неподобающем поведении.

— Ну и пиши, писатель. Но учти, что я при исполнении. — И хмурной сержант зашел в свой кабинет, так и не пустив капитана.

Дверь за ним громко захлопнулась.

— Ох ты, батюшки! — развел руками Фигеев. — Какие мы гордые. Ладно, дружище, пойду переоденусь и поговорим… Поговорим о том, о сём, поговорим как мы с тобой живём… Ты отвечаешь песней мне, всё происходит, будто бы во сне… — послышалось за дверью его насмешливое затихающее с каждым его шагом пение из репертуара Кристины Орбакайте.

Егоров плюхнулся на стул и, схватив бутылку со стола, допил ее прямо из горла. Настроение было очень поганое. Он не сразу даже заметил, что его задержанная уже проснулась и приводила себя в порядок.

— Кто это? — с тревогой в голосе спросила она Егорова. — Какой знакомый голос…

— Тебе надо уходить отсюда, — сказал он грубо, проигнорировав ее вопрос.

Затем он решил вернуть ей сумочку и наскоро собрал в нее разбросанные по столу вещи.

— Через час или два будет проверка, барышня, и мне может влететь.

— Хорошо, — кивнула она понимающе и встала с дивана, на ходу поправляя себе прическу.

Егоров поднялся, решив проводить ее до проходной. На душе ужасно скребли кошки. Он точно знал, что ему не хотелось вот так просто расставаться с ней. Сейчас он пытался подобрать нужные слова, но они почему-то не приходили на ум, и он еще больше злился. У самых дверей на улицу они остановились. Он избегал ее взгляда.

— Ну что… еще раз тебя, Сережа, с днем рождения! — повернулась она к нему, и он обнял ее, не в силах сдержаться, прижал к себе, и ему вдруг захотелось разрыдаться.

— Ну что ты так расстроился… — ущипнула она его за щеку.

— Все что произошло между нами… — проговорил он с трудом.

— Да, да, я знаю…

— Ничего ты не знаешь! Я люблю тебя.

Его слова, может быть, впервые сказанные в его черствой и прагматичной жизни, не удивили эту женщину.

— Меня многие любят, Сережа, — сказала она, глядя в глаза сержанту.

— Ты жестока.

— И ты тоже.

Они опять помолчали. Егорову захотелось закурить, но пачка сигарет была пуста. На ней была изображена какая-то женщина с опущенным пальцем большой руки вниз, намекающая, что у злоупотребляющего курением могут быть проблемы с потенцией. Его это еще больше разозлило. Он смял эту жалкую пачку с таким ожесточением, что от нее ничего не осталось. Потом он посмотрел в глаза Незнакомке. Ему было интересно знать, что она чувствует сейчас, неужели и она так просто может расстаться с ним? Кажется, она боролась со слезами.

— У меня муж, ребенок, Сережа. Куча поклонников.

Егоров нахмурился.

— Я знаю, что никаких шансов, но все же позволь мне хоть иногда видеться с тобой… — сказал он с проблеском надежды.

Женщина задумалась, потом кивнула.

— Ты всегда можешь меня арестовать. Я часто гуляю вечером в парке.

Он невесело ухмыльнулся.

— В следующий раз арестую пожизненно.

Она ничего не ответила и положила свою руку ему на голову, потрепала его по растрепанной шевелюре, как котенка, и он уловил невероятную, пробирающую до дрожи нежность ее пальцев. Теперь он вспомнил все, что связывало с ней, всю эту страстную ночь в подробностях, как отдавалась она ему, как он любил ее, сгорая. Зачем он прогонял ее сейчас? Чего боялся? Ведь он уже давно положил болт на всю эту службу…

— Может, подождешь меня? — спросил он Послушную Незнакомку. — У меня смена через час. Я подвезу тебя до дома.

Женщина улыбнулась и подставила для поцелуя щечку.

— Странный ты, Сережа. Лучше я пешком. Тут недалеко ведь.

Егоров уже открывал входную дверь, чтобы выпустить женщину, но в этот момент за их спинами раздался неприятный смех.

— Ребята, Вы, кажется, это забыли…

В коридоре стоял капитан Фигеев, уже переодетый в форму. На нем не было ни шляпы, ни форменной фуражки, и поэтому на лысой голове были заметны два небольших нароста, точно шишки. В руках он вертел ножницы, которые обронил Егоров у туалета, когда нес упавшую в обморок женщину к себе в кабинет.

Сержант нахмурился и расправил плечи, чувствуя угрозу, но женщина вместо того, чтобы спрятаться за ним, сделала шаг вперед и сама заслонила Егорова.

— Как ты могла так поступить? — покачал головой Фигеев, глядя осуждающее на нее, и поманил к себе пальцем. — Ты мне изменила.

— Нет, нет… — прошептала Послушная Незнакомка.

— Не ври мне! — заорал капитан, весь краснея от гнева.

— Прости меня, Повелитель. Виновата только я, и наказывай меня только одну.

Женщина сделала еще один шаг вперед, послушно склонив голову.

— Свою вину ты сможешь смыть только кровью, — проговорил злобно Фигеев, скрежета зубами, и указал на Егорова. — Его кровью…

В этот момент Егоров подумал, что допился до чертиков, так как шишки на лысом черепе капитана начали расти и превращаться в рога.

— Не приближайся к нему! — прошептал сержант, тоже делая шаг вперед, и на всякий случай хлопнул себя по кобуре.

На этот раз она была пуста, и он вдруг услышал, как щелкает затвор пистолета в дрожащих от волнения руках его любимой женщины.

9. ИЗГНАНИЕ БЕСОВ

То она уносилась от меня, осыпая проклятиями, сжигая мосты, то возвращалась, точно побитая нагулявшаяся сука, припадала к ногам и лизала их, вымаливая о прощении. Мое сердце сжималось, я верил ей и прощал, говорил слова нежности и любви, пытался поднять с колен, успокаивал, а она, вновь вскрикнув от обуявшего ее ужаса, убегала в темноту, опасно размахивая ножницами. Потом она исчезла, и я звал ее и просил отозваться, пока не услышал тихий плач и не нашел ее под березой, молящуюся Богу, и луч света от полной луны падал ей на лицо. В эту сакральную минуту откровения и я сам готов был упасть на колени и молиться вместе с ней о нашем счастье, которое мы заслужили, и мне даже казалось, что я слышу пение ангелов. Но она прогнала меня, попросила оставить ее, и я еще долго стоял с непокрытой головой и смотрел на нее, как обреченный смотрит на гибель на своего палача, и боль и горечь разрушали мое сердце. Я любил ее страшно, и был готов на все ради нее, и мне было жаль, что я так напугал ее. Я чувствовал этот страх и понимал, что причиной всему этому только я, и ненависть к своей природе начинала прожигать меня насквозь.

— Вот в руках твоих ножницы. Отрежь мне хвост, и я стану в твоих глазах самым обычным человеком. К тому же, если ты будешь мне верна, рога отпадут сами собой.

Она опять схватилась за голову, очевидно принимая меня за иллюзию, продукт ее больного воображения, и я сам уверовал, что являюсь иллюзией и хотел в этот миг раствориться, исчезнуть и никогда больше не появляться на этой грешной земле. Но только любовь к ней остановила меня, и я поклялся, что добьюсь ее расположения во что бы то ни стало.

Она хотела быть вечно молодой и красивой, и мне достаточно было щелкнуть пальцем, чтобы все процессы старения в ее теле прекратились, и она почувствовала колоссальный прилив здоровья. Она хотела денег и хороший дом в Подмосковье. Банковская карта, набитая кучей денег, и ключи от новенькой виллы уже лежали у нее в кармане. Она хотела расправиться со своим ненавистным мужем. Он уже подавился сухариком и пытался дотянуться до бутылки пива, но бутылка ускользала из рук и разбивалась, и он тянулся, давясь, до другой, и происходило то же самое. Она хотела, чтобы ее сын сдал ЕГЭ. Я же готовил реформу в образовании. Министром уже был подписан приказ о роспуске всех школ и переходе учащихся на всеобщее семейное обучение. Каждая ее просьба, каждая ее мысль исполнялась с быстротой поражающей молнии. Она знала это и продолжала молиться Богу, и мне вдруг стало смешно. Я рассмеялся, ибо Тот, к кому она обращалась, ни капли не мог сделать для ее счастья. Он был глух и нем не только к ней, но и ко многим другим миллионам обманутых пустыми надеждами женщин. Она это поняла по моему взгляду, и ей стало еще страшнее, и она побежала от меня по аллее навстречу приближающему свету. Я не сразу понял, что происходит, и только когда свет фонаря ослепил нас, и голос полицейского убедительно посоветовал ей положить ножницы на асфальт и отойти на три метра, я понял, что произошла катастрофа.

Потом я долго ходил под решетчатыми окнами в надежде, что умные люди разберутся в ее невиновности и ее с извинениями отпустят домой, я даже выл на луну и бесновался одиноким волком, но в полиции работали, видать, бесчувственные атеисты. Мои силы были бессильны. Удача оставила меня, точно пузырь лопнул. Я долго не мог понять почему, и только потом догадался, что на месте отделения полиции был когда-то православный храм и что в советское время мощи святых смешали с бетоном и достроили под тюрьму.

Тогда мне понадобился оголтелый капитан, я рассчитывал с помощью него до первых петухов вернуть Незнакомку. Я рыскал повсюду, по всем ночным клубам столицы, зная его потаенную страсть к стриптизу и привольной жизни. Таким образом, он уходил в полный астрал под жадные взгляды и брызги шампанского. Это была его вторая тайная жизнь, о которой знали совсем не многие, а в первой он был обычный оборотень в погонах, доящий коммерсантов и лавочников. Его все боялись больше налоговой инспекции, так как знали, что он неприкасаемый. Несколько заявлений в прокуратуру так и остались без ответа или были ограничены туманными отписками. У капитана Фигеева кличка даже была «Фиговый Мельник», так как в случае отказа делиться с ним выручкой он мог подбросить белый порошок и легко упрятать за решетку на многие годы.

Когда я нашел его, мне стоило огромных трудов буквально стащить его с шеста и, сунув в трусы-плавки пять сотен зеленых, сказать, чтобы он перся в отделение спасать мою любимую от произвола Егорова.

— Какого лысого черта я должен сейчас туда идти, приятель? Все в самом разгаре! — все еще находясь под впечатлением ночного клуба, подтанцовывал он ногами и руками и виляя искусно тазом. — Нельзя ли подождать до утра? У меня как раз смена, Егоров передаст дела, и твою цыпу выпустим из вольера.

— Нет, нет! — уговаривал я его, беря под локоть. — Ее нужно освободить немедленно. Ты сам пойми: пьяный, обозленный на весь мир сержант с пистолетом и одинокая красивая женщина в одном помещении… Все это может привести к ненужной близости…

— Да что ты мелишь! Егоров? — смеялся он, натягивая на свои волосатые ноги лосины. — Да, это настоящий монах-аскет, с тех пор как его жена Машка огрела мокрой тряпкой. Ничего он с ней не сделает, максимум, хлопнет по заду или даст леща.

Тогда я обещал ему должность Петровича, говорил, что сегодня ночью отличный момент подставить всех перед комиссией, застукав дежурного сержанта за пьянством и разгульностью. Фиговый Мельник только кивал, соглашаясь с моими доводами. Но когда я предложил ему заменить его подержанный БМВ на Порш Кайен этого года, он, почти не торгуясь, отдал мне свою душу, не требуя даже аванса.

Я неистово ликовал, как ликует дурная толпа, когда падает гладиатор. Теперь можно было легко забрать Незнакомку, но когда же я переступил порог бывшего храма, то понял, что опоздал, и чувство мести овладело мной настолько, что я просто задыхался, придумывая способы расправы, один извращенней другого. Четвертование, сдирание заживо кожи… все это были только цветочки… Но когда я увидел через приоткрытую дверь кабинета виновницу всех моих страданий, спящую на диванчике и накрытую заботливо пледом, я снова спасовал, и решил, что прощу ее, лишь бы она искупила свою вину кровью своего любимого. Я знал, что между ними зародилось чувство, которое люди на земле называют любовью, и это чувство взаимное, крепкое нужно непременно разрушить, и что само Провидение вмешалось в этот процесс, и я сам теперь только часть этого Провидения, жалкий свидетель небесной воли, ущербная и завистливая тварь, и что нужно остановиться. Но я уже шел в ва-банк и почему-то верил, что если я расправлюсь с Егоровым, она вернется ко мне, и все станет встает на свои места. И когда мой ненавистный соперник упал, сражённый пулей, я подумал, что все это можно легко списать на самоубийство или на неосторожное обращение с оружием в пьяном неподобающим виде.

— Сережа! — кинулась к нему Незнакомка, пытаясь закрыть ему рану ладонью. — Я не хотела, не хотела…

— Ему уже не помогут твои слезы! Я повелеваю тебе идти со мной и забыть эту ночь навсегда… — кричал я, с ужасом для себя понимая, что моя власть над ней заканчивается.

Я все еще звал ее к себе, но с каждым разом мой голос был тише, и когда она, гневно сверкнув глазами исподлобья, наклонив вперед голову, точно готовясь к броску, сняла с безымянного пальца колечко и отбросила его в сторону, я замолчал навсегда.

Знаете ли Вы, друзья, что нет более жестокого на свете существа, чем простая русская женщина, познавшая радость любви и только что потерявшая своего любимого? Никогда, слышите, никогда не причиняйте вред ее любимому, ибо Вас настигнет жуткая кара, и днем и ночью, и даже через тысячи лет, которая постигла, увы, и меня. Я бросился наутек, как жалкий трус, подгоняемый точно ветром в спину безмерной и сокрушительной ненавистью ко мне. Я в спешке даже выронил проклятые ножницы, и эта женщина схватила их на лету, не отставая от меня ни на шаг, и гналась за мной по коридору, точно сорвавшаяся с цепей инквизиции кровожадная ведьма. Коридор упирался в туалетную комнату, и мне ничего не оставалось, как нырнуть в зловонную бездну, но Незнакомка поймала меня за хвост и чуть не вытащила из унитаза, и потом произошло то, что произошло. Может быть, это было величайшее милосердие с ее стороны. Может, в ее опустошенном сердце еще теплилась надежда, что виновата во всем только она одна. Помню, лишь мой зажатый хвост в ее руке, как душит она его, точно ядовитую кобру, и как прекрасна она в этот миг отмщения. И потом щелчок ножницами…

10. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ

Капитан Фигеев, он же «Фиговый Мельник» или оборотень в погонах, довольно засмеялся, заметив смятение на помятом лице сержанта.

— Ты проиграл, Егоров. Такой матерый волк и наивный. Разве ты не знал, что женщины выбирают победителей?

Сержант ничего не ответил, а только презрительно сплюнул. Ему было больно видеть перед собой внезапно ополчившуюся против него женщину, которую он любил. Почему она так поступает? Он ловил каждое движение ее пальца на спусковом крючке. Дуло пистолета было направлено ему точно в сердце.

— Ну что ж, стреляй, — сухо сказал Егоров. — Видать, такой мой конец.

— Не смотри на меня так… — прошептала она.

Ее глаза были мокры от слез. В них угадывалась мольба, и он отвернулся. Послушная Незнакомка медлила.

— Ну что ты, в самом деле, как маленькая… — тогда ухмыльнулся грустно сержант. — Если это твой выбор, стреляй. Без тебя мне все равно не жить.

— Да стреляй же, — завопил лысый черт в какой-то визгливой истерике.

Незнакомка посмотрела на черта в погонах опустошенным, холодным взглядом. У Егорова был даже шанс выбить свой пистолет из ее рук, но он почему-то не сделал этого.

— Девочка моя, хорошая… — явно злорадствовал Фигеев. — Я, конечно, тебя не подгоняю. Это, как сказал, Егоров только твой выбор. Просто уже комиссия к воротам подъехала. Вот потеха будет, когда они войдут…

Действительно, с улицы донесся сигнал машины, в дежурной зазвонил настойчиво телефон, но Послушная Незнакомка мучительно медлила.

— Если Бог так равнодушен к страданиям женщин, — сказала она, вытирая слезинку со щеки тыльной стороной ладони, — если сам черт искушает меня всеми благами мира, то я танцую…

После ее слов неожиданно в коридоре зазвучала самба, точно где-то на потолке включили громкий динамик, и Фигеев радостно сделал вращательные движение рук, то поднимая их кверху, то опуская. При этом он затопал ногами и дернулся всем телом, делая волну. Только сейчас Егоров заметил подергивающийся в такт музыки длинный, как у теленка, хвост, показавшийся из брюк капитана.

— Желание женщины — закон, — рассмеялся черт-капитан, виляя задом и отходя то назад, то вперед. — Учти, Серега, для тебя это последний танец.

Но для сержанта в этот момент никаких темных сил уже не существовало. Он завораживающе следил за своей любимой, как она искусно повторяет движения за танцующим капитаном и подкрадывается к тому навстречу. Заряженный пистолет мелькал в ее плавных движениях. Короткое платье развевалось, точно на ветру, показывая белоснежные кружева и оголенные ягодицы. Она была великолепна. Вооруженная бандитка, бестия, темная лошадка…

Потом произошло нечто неожиданное для любующихся вооруженной танцовщицей полицейских. Когда раздались выстрелы, оба из них успели насчитать почти всю выпущенную обойму. Затем пистолет выпал из ее ослабевших взволнованных рук, раздался снова выстрел, и Егоров присел на пол с пробитым легким. Оказалось, что последняя пуля из оброненного оружия срикошетила от стены и случайно задела его. Но это уже мало имело значения для сержанта. Он был счастлив, наконец-то осознав самый главный смысл своей жизни, он был по-настоящему счастлив, так как знал, что Послушная Незнакомка стреляла не в него, а в другого. Она любила Егорова, простого засидевшегося в сержантах парня, а он любил ее такую, какая она есть, со всем ее прошлым и настоящим, любил ее в будущем, мечтал о детях, о свадьбе.

— Люблю… — прошептал Егоров куда-то в пустоту обреченно, и это тихое, даже робкое слово, сорвавшееся само по себе с его уст, без всякой тени фальши и апломба могло быть последним в его жизни.

Это «люблю» адресовалось той, кто уже склонялась над ним, пытаясь приподнять голову, целуя ему губы, роняя слезы ему на лицо.

Танцы закончились. Капитан схватился за лысину, над которой уже поднимались ветвистые рога.

— Ну что ты наделала, дура! Такой костюмчик испортила! — и он закашлял, выплевывая на пол, точно косточки вишни, еще горячие пули.

Егоров простонал. На его белой рубашке выступало в области сердца красное пятно. Оно расплывалось. Он видел через шелковистые волосы Незнакомки, накрывшие его лицо, точно саваном, серый, потрескавшийся, весь в паутине и свисающий ошметками пыли потолок, по которому шастали сонные, голодные пауки.

«Надо же, как я это мог упустить, — подумал он еще тогда. — Непорядочек! Про потолочек-то и студенты тоже забыли, а еще отличники, небось. Надо было им высокой шваброй все достать и делов-то».

— Потерпи, милый, потерпи. Я сейчас, я сейчас… — шептала над ним Послушная Незнакомка, пытаясь закрыть рану в груди ладонью, но кровь просачивалась сквозь ее пальцы, растекалась под спину, образовывая красную лужицу.

— Пули, как бабы, дуры! — слышался где-то отдаленно смех Фигеева. — Почти все в десятку, одна в яблочко.

11. СЧАСТЛИВЫЕ ГРЕЗЫ ЕГОРОВА

И приснился бывшему сержанту Егорову чудный сон, будто не уволили его из полиции за мракобесие, а, наоборот, повысили до подполковника, и теперь он не какой-то там «кусок», а самый что ни на есть, «подпол». И дела у него на службе идут, как нельзя лучше. Все преступление разгадывает он на раз-два, бандиты и коррупционеры его, как чумы бубонной, боятся, сам Президент телеграмму шлет. «Мол, уважаемый подполковник Егоров, выражаю Вам от лица всей России благодарность…», а за что благодарность не сказано, и из-за этого Серега ходит хмурый и срывается на подчиненных.

— Ты что это, скотина, тряпку не отжимаешь? По мордасам словить захотел? — орет он на капитана Фигеева, который теперь ходит лунной походкой Майкла Джексона по скользкому коридору с грязной шваброй. Схожесть с королем поп-музыки поразительная. Только кудрей не хватает.

— Почему опять в шляпе, сукин сын!? — не унимается новый начальник Егоров и показывает горе-танцору свой мощный пролетарский кулак. — Ты у меня смотри, Саня…

— Извините, товарищ подполковник… Виноват-с… По старой привычке… — извиняется бывший черт, снимая шляпу и закидывая ее как бумеранг в конец коридора. Но она возвращается и снова ложится аккурат на голову капитану.

Хорошо что хвоста нет, ну вылитый человек почти.

— Ты смотри у меня, Саня… Ох, смотри… — делает важный вид Егоров и вдруг замечает на полу под ногами ножницы. Половая тряпка Фигеева чуть не смыла с них следы крови.

Подполковник недовольно качает головой и с характерной руганью и пинками прогоняет танцующего и мельтешащего перед глазами уборщика, затем достает из кармана мел и обводит им вокруг оброненных ножниц белый круг.

— Знакомые ножницы, черт возьми! Где-то я их уже видел, но где?

Прохаживаясь по коридору взад-вперед, Егоров так и не может ничего вспомнить из последних событий, от чего еще больше хмурится. Потом он находит гильзу, что-то зачеркивает, записывает себе в протокол.

«Батюшки, сколько же вас, родненьких! Это Вам не шутки!» — думает он про себя с долей ожесточения, вспоминая, как несколько раз уже сбивался со счета. Этих гильз у него полный карман. Они позвякивают, как мелочь.

Слезы вдруг наворачиваются на глаза и текут по небритым щекам, вызывая недоумение у сидящих за решетками задержанных. А там их целый цыганский табор. Они расположились вполне комфортно на нарах, а в центре камеры горит костер. Кто-то забил барашка и раскладывает его аппетитные сочные кусочки на шипящую от масла сковороду, кто-то еще режет лук и помидоры, играет гитара. Пару детишек подтанцовывают в компании маленького медвежонка. Егорову не нравится, что зверь не на цепи и что дети без должного присмотра.

— Не порядочек, не порядочек… — качает головой полицейский и хочет уже сделать замечание взрослым.

— Эй, золотой ты мой! — кричит ему одна очень симпатичная цыганочка в разноцветном платье.

Она протягивает ему сквозь решетку свою очаровательную ладошку, и на ее безымянном пальчике подполковник Егоров замечает колечко с поблескивающим камушком.

«Ворованное, наверно… Почему не изъяли? Опять сукин сын Фигеев… Прибью за халатность…» — злится Егоров.

— Подойди поближе, яхонтовый мой, — говорит цыганка и заливается от смеха. — Позолоти ручку, красавчик ты мой, всю правду тебе скажу-покажу: что было, что будет, где прибудет, убудет…

Егоров подходит, влекомый больше красотой этой женщины, чем желанием узнать свое будущее. У него нет при себе денег, и он почему-то расплачивается стрелянными гильзами, доставая их из кармана россыпью и не считая. Он понимает, что это нехорошо, но не потому, что это не деньги и что цыганка может заметить жульничество, а потому что это может быть важный вещдок, необходимый к делу.

— Ты у меня смотри, барышня, только без шуток. Я при исполнении. — И новый начальник по привычке хлопает себя по кобуре.

Но кобуры нет, и это тоже не порядочек. Цыганка впивается глазами в линии судьбы и жизни Егорова, смеется заразительным смехом, просто заливается.

— Быть тебе генералом, касатик мой, только при одном условии…

— И при каком же, барышня?

— Жениться тебе нужно, яхонтовый ты мой…

— Да на ком же? Уж не на тебе ли? — ухмыляется Егоров, а сам думает, а почему правда не жениться на этой цыганочке. Уж очень смачная бабенка…. Да и сам он засиделся в холостяках.

«Вот Машка поперхнется, когда узнает…» — думает он про себя, довольно посмеиваясь, а цыганочка ему подмигивает, глазки строит. А за ней куча детишек ободранных каких-то, босых, тоже деньги клянчат, за подол мамки цепляются…

— Видишь, я с приданным? Возьмешь? — улыбается гадалка, поднимая самого младшего себе на руки и давая ему сразу свою наливную грудь.

Егоров смотрит на сосущего ребеночка и завидует даже. Сам бы присосался. Да и вообще чего он такой голодный?

— Ну что ж, беру тебя замуж, красивая, — говорит полицейский и важно тяжелую пряжку на ремне своем поправляет. — А этих янычар перевоспитаю сам лично. Людей из них сделаю. Будут потом на благо Родине служить.

Говорит, а сам отходит в сторону, и на душе как-то неспокойно. Что-то важное он упустил, но что? Что-то он забыл сделать, не внес в протокол, так сказать, халатно расслабился. Он все еще бродит по коридору в какой-то нерешительности, пытаясь понять, что же он мог упустить из виду. Интуиция редко подводит его. Мимо него несут носилки с черным мешком. Толкают его, просят уйти с дороги и не мешать работе.

— Может, и не надо было все в один мешок, товарищ подпол? — уточняет один из носильщиков пренебрежительно, и Егоров, делая вид, что в курсе событий, только отмахивается от него.

— Там разберутся.

Ему нужно немного прийти в себя, успокоиться, выровнять дыхание. Он останавливается посреди коридора и невольно слышит, как кого-то тошнит в уборной.

«Молодой еще, наверно, неопытный», — думает подполковник Егоров без тени сочувствия.

Для проформы он все же покрикивает на носильщиков, замечая за ними стелющийся след от крови.

— У Вас что других носилок не нашлось, бестолочи? — ругается новый начальник и напускает на себя суровый вид. — А если кровь вся по дороге вытечет, и что я в лаборатории скажу: «Носилки дырявые»?

— Не серчай, командир, других нет, — пытается успокоить его все тот же нахальный носильщик.

«Тоже знакомая рожа».

— Ладно, — смиряется Егоров, останавливая носильщиков. — Погоди немного.

Он решает еще раз напоследок осмотреть то, что в мешке. Носильщики как раз остановились в самых дверях, один, в котором он узнает переодетого в белый халат Фигеева, еще находится в отделении, а другой, нахальный, уже на улице, топчется на ступеньках. Подполковник Егоров расстегивает молнию на мешке и видит уставшее лицо мужчины средних лет, с закрытыми глазами и умиротворенной счастливой улыбкой. Он не узнает его, хотя видел прежде. Но где и когда, хоть убей, не помнит.

— Чему же ты так улыбаешься, глупый? Застрелился и улыбаешься… — вздыхает Егоров и даже завидует покойнику, его безмятежности.

«Полицейский, кажись, был хороший, взятки не брал, перед начальством не лебезил, всякую шушеру в узде держал. Вот так вот на службе угорел. Напился, наверно, и застрелился в дежурство. Ну, прям как у меня рубашечка, только окровавленная немного» — рассуждает он.

Носильщики уже недовольно ворчат, изгибаются под ношей, но Егоров не слушает их, увлеченно шарит по карманам покойника. Второй носильщик, не Фигеев, а тот, что стоит на улице, толстый, пузатый мужик в помятом мундире полковника, говорит Егорову, что пойдет пока покурит, и предлагает только что вышедшему из уборной медэксперту заменить его, пока он выкурит сигаретку.

«На Петровича похож…, бывшего начальника отделения, — думает про себя Егоров. — Надо потом спросить его, нет ли у него брата-близнеца….»

— Эй, малой? — гаркает грубо на медэксперта носильщик, похожий на бывшего начальника. — Слышь, подсоби. Руки заняты, а курить хотца.

Бледный юноша с длинными грязными волосами, жутко худой, неожиданно попавшийся на глаза, хочет отказаться, ссылаясь на то, что он свою работу сделал, но суровый взгляд Петровича пугает его. Эта небритая квадратная физиономия с выпученными как у рака глазами, мощные руки с набитыми кулаками, да и, вообще, угрожающий вид человека, который и в морду дать может, заставляют юнца подчиниться просьбе, и он, скривив свое прыщавое лицо, лезет под носилки и что-то там мешкает. Пока он мешкает, кровь тонкими струйками капает ему на сгорбленную спину.

— Ну, уж если надо, то надо… — бормочет он и протягивает Егорову из-под носилок еще одну гильзу.

Затем юноша сменяет Петровича, но встает лицом ко второму носильщику. Носилки дрожат в его слабых руках, но освободившийся от ноши Петрович спокойно чиркает спичками. Егоров в это время возится в мешке с засученным рукавом в надежде найти важную зацепку.

— Да ты не смотри сюда больше, подумай о чем-нибудь приятном, — говорит Фигеев, решившись ободрить нового напарника. Тот начинает еще больше бледнеть, борясь с приступом подкрадывающейся тошноты. — Ты футбол вчера смотрел? Ну, вот и молодец. Наши прошли в Евролигу, и радуйся, радуйся. Всю игру проигрывали, а потом, как дали! Как дали!

Егорова все эти разговоры как-то раздражают.

— Кстати, — спрашивает он вдруг у «желторотика», как он про себя называет медэксперта. — Как Вы думаете, коллега, отчего он умер?

Этот вопрос заставляет врасплох прыщавого парня, и носилки сильно дрожат, сделав опасный крен.

— Ты держи, держи… — визжит капитан Фигеев, подпирая носилки коленом и применяя при этом нецензурную лексику. — Петрович, кончай курить, а то придется все с паркета собирать.

Желторотик собирается с мыслями. Ему неприятно говорить, но в этот момент, понимая, что все внимание обращено к нему, как к специалисту, знатоку своего дела, воспрянимает духом. Глаза его светятся, он даже вытягивается, и какой-то нимф над ним появляется.

— Думаю, живой он, товарищ подполковник, — говорит медэксперт.

Все присутствующие возмущаются, Фигеев даже хихикает и пытается станцевать на месте ламбаду.

— Это как это живой, малец? Ты чего гонишь? — раздается грубо с улицы, и клубы тяжелого дыма заволакивает в коридор.

Даже Егоров перестает осматривать карманы покойника и удивленно смотрит на юношу.

«Откуда вообще взялся этот шустрик? Салага, бывший студент, недоносок, — думает он. — У них что нет там нормальных специалистов? В следующий раз точно обычного школьника-прогульщика пришлют».

— С чего ты это взял? — грубо спрашивает Егоров. — Он угорел на работе, нервы, они брат, не железные, напился до чертиков и застрелился!

— Но это, конечно, может так оно и есть. — и в нотках желторотика Егоров почувствовал нотки иронии. — Но у медицины на этот счет свое мнение. Вот возьмем сердце, если Вы хоть как-то разбираетесь в анатомии…

— Ну, возьмем сердце и что? — хмурится он, собираясь дать леща зазвездившемуся, но рыскающие в мешке пальцы как раз натыкаются на что-то интересное, правда, вытаскивать он это пока не спешит. Медэксперт слаб желудком.

— Оно бьется, — продолжал длинноволосый парень. — Я изучал это сердце около часа, как Вы заметили это… Да, оно, конечно, сейчас страдает, очевидно, еще какие-то излишние эмоции, переживания. Я бы порекомендовал, оставить его в покое. Того и гляди инфаркт может быть. У нас вообще как в стране какой-нибудь чемпионат, так сердечники идут. Только и успеваем описывать.

— Ну да, мы заметили, как ты в уборной стены описывал, — подшучивает над молодым Петрович, жуя от удовольствия сигарету.

Егорову тоже хочется курить. Он даже думает, а не стрельнуть ли у носильщика сигарету, но считает это немного унизительным для себя. Между тем, юноша краснеет от дерзкого замечания.

— Я вообще-то не обязан перед Вами оправдываться, — петушится он, словно какая-то застигнутая за развратом девица, и обращается к Егорову для поддержки. — И, к тому же, это Вы, товарищ подполковник, сами спросили.

— Ладно, ладно, — успокаивает его Егоров и наконец вытаскивает из мешка рамку с портретом Дзержинского.

«Знакомая солидная рамочка, — думает. — Надо себе оставить».

— Да чего мне Вам объяснять, сами посмотрите, послушайте, сердце-то живое! — продолжает медэксперт. — Вообще это работа патологоанатома доказывать, это он Вам скажет на сто процентов, все как есть, а мое дело маленькое, лишь описать внешние признаки, так сказать, задокументировать, намекнуть.

«А он, этот щуплик, пожалуй, прав», — думает Егоров и хмурится.

Ему кажется, что покойник вдруг подмигнул ему, точно разыгрывает его, подполковника.

— Подумать только, — качает головой Петрович, снова выглядывающий с улицы. — Какая сволочь-то, а? Тут потеешь, несешь его упакованного, а он живой, томатным соусом облился и лыбится еще.

— Сережа, вставай… — смеется Фигеев, обращаясь к лежащему на носилках. — Вставай… Кончай дурака валять…

Никто не верит в воскрешение, хохочет.

— Нет, уверяю Вас, он живой, — признается медэксперт. — Живой он! И любит.

Его прежде едва заметный нимф над головой становится ярче. Белый халат начинает расправляться и за спиной появляются широкие белоснежные крылья ангела.

— Да, мы уж заметили, — ехидничает Петрович и, бросая окурок прямо на лестницу, вырывает носилки из рук ангела. — Давай сюда, атлант, бл…

Затем процессия, даже не спрашивая разрешения у Егорова, трогается в путь к стоящему поодаль фургону-катафалку.

— Так кого же он любит? — успевает спросить подполковник Егоров у медэксперта-ангела, который уже оторвался от земли, часто махая крыльями, и направляется к небу.

— Известно кого… — лишь доносится сверху.

Егоров неожиданно проснулся, жмурясь от яркого солнца за окном и обнаружив себя в своей маленькой убогой комнатушке. Ему явно не понравилась во сне недосказанность этого прыщавого ангела. Этот тоненький голосок еще звенел в воздухе: «Известно кого…». Егоров хлопнул себя по уху и прибил комара. Он уже знал ответ.

Егоров довольно ухмыльнулся. Рядом на тумбочке стоял отполированный до блеска портрет «железного» Феликса, все, что он смог забрать себе на память, уволившись из полиции. Под ложечкой жутко сосало, а с кухни тянуло жареными кабачками с яйцами. Бывший полицейский вспомнил, каких стоило трудов, чтобы дело с выстрелами из его пистолета закрыли, и что после скандала с комиссией и затянувшегося курса реабилитации после ранения он уже два месяца находится на строгой домашней диете. Мужчина громко зевнул и потянулся в кровати, давая всем своим видом знать, что проснулся и пора подавать завтрак.

Сексапильная гадалка из сна, подпоясанная вместо юбки флагом СССР, вышла из кухни, стуча высокими каблуками. Судя по всему, она была без трусиков, как в лучших эротических фильмах, которые еще не смотрел бывший сержант Егоров.

Женщина приветливо улыбнулась, помогла больному приподняться и поправила ему подушку за головой. Он смотрел на нее влюбленными глазами, точно околдованный и глупый. Он боялся лишь, что это тоже сон, потому что, если это сон, то он не хотел просыпаться. Любое оброненное в этот миг слово могло спугнуть сладкое наваждение. Даже когда ему поставили на колени завтрак и с умилением стали смотреть, как «раненный боец» неумело тыкает вилкой по сковородке, он молчал и жевал с каким-то зверским аппетитом пищу, голодный, но довольный.

— Милый, тебе понравился завтрак? — спросили его, когда он начал облизывать сковородку.

— При свечах было б интересней, — ответил он машинально, потом содрогнулся, припомнив, что именно за похожую дерзость схлопотал в прошлом браке грязной тряпкой по морде.

Но его новая жена улыбнулась и прилегла рядышком.

— Ну что ж, в следующий раз воткну в омлет свечку, — сказала она, мечтательно глядя в потолок, и томно вздохнула.