Дополнения к впечатлениям от экскурсии в «Хмелиту»
Речь пойдет, конечно же, о знаменитой квадратной (двойной, четверной) дуэли с участием А.С. Грибоедова. Она состоялась 12 ноября 1817 года в Петербурге на Волковом поле. Стрелялись друзья и сверстники – 23-летние штабс-ротмистр кавалергардского Уланского полка Василий Шереметев и камер-юнкер граф Александр Завадовский. Второй парой должны были стреляться их секунданты – 25-летний корнет того же полка Александр Якубович и также примерно 23-летний губернский секретарь Коллегии иностранных дел Александр Грибоедов.
Мысли об этом поединке не оставляют после посещения вяземской усадьбы «Хмелита», где проходила юность будущего поэта и дипломата. Там во дворе Дома-музея в ознаменование какого-то юбилея воздвигнут примечательный новодел – памятник А.С. Грибоедову работы скульптора Игоря Чумакова. (см. в коллаже)
1. НЕДОФРАК И ПОЗА НОГ «ВОСЬМЕРКОЙ»
Странный, надо сказать, памятник. Вместо обычного для российского дипломата начала XIX века фрака на Грибоедове – кургузая детская курточка с воротом апаш стиля тогдашних парижских люмпенов. Стоит Грибоедов в совершенно некомфортной, неустойчивой даже при опоре рукой о колонну позе с перекрещенными ногами. Попробуй в такой позе попиши (в правой руке его – гусиное перо, на колонне среди бумаг – чернильница) или почитай с листа сатирическое «Горе от ума»!..
Каюсь: в душе я за все эти нелепости ругала пушкиноведов. Дурно, мол, проконсультировали белорусского скульптора. Однако войдя в Музей и обратив особое внимание на юношеский портрет Грибоедова, поняла, что ученая братия здесь не при чем - Чумаков всего-то со скрупулезной точностью воспроизвел в бронзе широко известный документально-исторический материал. Неудачной была лишь его идея поставить взрослого, уже ставшего таким, каким мы его себе представляем по деятельности и творчеству, Александра Сергеевича в докучно-нетерпеливую позу переминающегося с ноги на ногу, изнывающего от долгого стояния перед художником резвого подростка. Прежде у меня как-то не было нужды всматриваться в портрет юноши-Грибоедова. (см. в коллаже) А пушкинистов ругала за то, что Чумакова они «навели», как мне сразу показалось, на непростой, многосмысленный пушкинский рисунок ПД 829 л. 57 в его Лицейской тетради (рисунок см. в коллаже).
Даже с первого взгляда на этот лист можно смело утверждать, что Пушкин уже в 1817 году не только знакомствовал с Грибоедовым по службе в Коллегии иностранных дел, но и бывал у него на квартире в доме Чаплина на углу Большой Морской и Невского проспекта. Той самой, которую Грибоедов делил со своим другом, будущим дуэлянтом первой пары графом Александром Завадовским (1794-1856, портрет см. в коллаже) В ней Пушкин мог видеть юношеский портрет Грибоедова, который и воспроизвел на своем вышеозначенном рисунке, пришифровав в его линиях важную для себя самого более позднюю информацию.
Профиль молодого дипломата Грибоедова (см. в коллаже) у Пушкина здесь столь характерен, что исследователи и без чтения рисунка опознали его давно. Во всяком случае, он точно назван в главе «Александр Грибоедов и Авдотья Истомина на рисунке Пушкина» в книге Александра Кацуры «Дуэль в России» В этом ученым помогала не только «знакомость» черт лица, но и привычка Грибоедова тех времен курить трубку. «Я… беззаботно курю из длинной трубки…» — писал он в одном из писем 1818 года. (Там же)
Однако пушкинский рисунок всегда – графически выраженное стихотворение, метафора. То есть, в нем обязательно есть второй, непрямой смысл, в котором его только и следует понимать. К тому же вся пушкинская графическая поэзия построена по единым непреложным правилам. Если знать, к примеру, что вырез лацкана фрака всегда воспроизводит инициалы изображаемого лица, то сразу для себя отметишь, что ворот фрака Грибоедова резко, на манер апаш, приподнят лишь для того, чтобы в месте соединения с лацканом изображать собой начинающую фамилию дипломата «горбатую» букву «Г». Грибоедов стоит не просто на полу, а на не очень длинном «хвосте» сидящего за столом человека, соединенном с валяющимся неподалеку черепом. Естественно догадаться, что нарочитый перекрест грибоедовских ног «восьмеркой» – это оберег, защита, попытка откреститься от угнетающего его психику неприятного воспоминания из недавнего прошлого.
Курение Грибоедовым длинной трубки – пиктограмма: образ, метонимия раскуривания им приведшего к четверной дуэли семейного скандала между балериной Авдотьей Истоминой и ее невенчанным мужем кавалергардом Василием Шереметевым. В линиях прислоненной к стене задумчивой фигурки молодого человека Пушкиным записано: «Александръ Грибоедовъ раскурилъ трубку скандала – дуэль 12 Ноября между Завадовскимъ и Шереметевымъ из-за балерины Iстоминой».
2. СТИХИ ДЛЯ НИМФЫ ЛАИСЫ
Балерину Петербургского Большого Каменного театра Авдотью Ильиничну Истомину (1799-1848) в образе «дебоширки» на пушкинском рисунке ПД 829 л. 57 опознать достаточно легко. Дикий, неприглядный вид ее – личная оценка Пушкиным поведения этого персонажа в известной, обусловленной присутствием на рисунке других персонажей ситуации. Непричесанность, распатланность подчеркивает не столько «буйную» природную кудрявость черных волос балерины, сколько ее невоспитанность, взбалмошность, безрассудность ее характера. Неприлично для того времени высоко задранная нога демонстрирует балетное па большой батман. Странные тапочки с удлиненными носами прямо называют имя их обладательницы: это – пуанты, на которые балерина Истомина встала первой из российских танцовщиц. Оголенная правая грудь напоминает о сценическом костюме героини прославившего Истомину балета Дидло на античную тему «Ацис и Галатея». Эту деталь, кстати, Пушкин для своего рисунка позаимствовал у портрета балерины работы А. Винтергальдера. (см. в коллаже)
Фигурка беснующейся женщины в ночном чепце, «жонглирующей» огромной куриной голенью на косточке и бутылкой, Пушкиным, конечно же, еще и подписана. В линиях ее лица и левого рукава ее «древнегреческого» балетного хитона читается: «Авдотья Iстомина…», пояса: «…два года жила…» (то есть, спала и ела-пила – находилась на содержании), груди и волос: «…въ доме Василiя Шереметева». (см. портрет в коллаже) Буквы, бегущие от оголенной груди балерины вверх по ее вытянутой руке, складываются в пушкинское признание в интимных отношениях с ней: «Я у…ъ ея 2 Ноября за стихи объ ея танце после балета «Караванъ Каирскiй или Торгъ невольниками». На самом деле, как извещала тогдашняя афиша, это было что-то вроде современного мюзикла – комическая опера с хорами, балетом и сражениями. Но подумать только: этой графической фразой Пушкин сознается перед нами в своем косвенном, но очень важном участии в как бы провоцировании двойной дуэли поклонников балерины Истоминой – Шереметева с Завадовским!
Что это были за пушкинские стихи, нам не ведомо. Казалось бы, такое необычное подношение балерине вряд ли могло затеряться. Однако после повлеченной этим панигириком трагедии самой Истоминой было уже не до козыряния им. Скорее всего, те самые строки, «подшаманенные» в онегинский размер, мы и читаем в «театральном» месте пушкинского романа:
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет. (VI, 13)
Танец Истоминой, который произвел на Пушкина неизгладимое впечатление и о котором он сложил эти стихи, относился, вероятно, не к «Каравану Каирскому». Не на самом же том спектакле Пушкин их ей написал: не было у него привычки слагать даже и «подарочные» стихи как-нибудь и где попало. Восхитил поэта, скорее всего, выпускной для Истоминой балет «Ацис и Галатея». В нем за годы учебы она перетанцевала все женские партии. На своем 18-м году она солировала уже в нескольких спектаклях и ее настигла настоящая заслуженная слава. Безусловно, очень талантливая танцовщица и драматическая актриса, Авдотья Истомина вне сцены была просто малограмотной, хоть и сообразительной и бойкой на язык девушкой, как это теперь называют, без комплексов. Она уже была сыта зрительскими овациями, букетами с конфетами и офицерскими комплиментами. Теперь ей хотелось не только бриллиантов покрупнее, но и лести потоньше – хвалебных рецензий в газетах, стихотворных дифирамбов…
Так что Пушкин в отношении нее действовал своим поэтическим методом покорения женских сердец наверняка. В его черновиках той же самой Лицейской тетради сохранились стихи, прямо свидетельствующие об имевшем место мимолетном интиме с балериной ИСтоминой – его ЛаИСой, которые ученые безосновательно относят не к 1817 году, как надо бы, а к февралю 1819-го:
Лаиса, я люблю твой смелый, [вольный] взор,
Неутолимый жар, открытые <?> желанья
И непрерывные лобзанья
И страсти полный разговор.
Люблю горящих уст я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые… (II, 75)
Конкретные для каждой из героинь своих стихов «античные» имена Пушкин всегда производит от слога имен или фамилий их прототипов (к примеру, девушки царскосельской семьи ВеЛИо Софья, Селестина и Жозефина у него – ГЛИцера, ЛИда и ЛИла, Анна ОЛЕнина – ЛЕля, Екатерина БАКУНИНА – АКУлина и НИНА, Софья КисЕЛева – ЭЛЬвина…). О том, что Истомина у него Лаиса, он и со всей открытостью демонстрирует в стихах, которые пушкиноведы, напротив, датируют почему-то февралем 1817 года – порой, когда Пушкин еще глядел на балерину Истомину восхищенными глазами:
Орлов с Истоминой в постеле
В убогой наготе лежал.
Не отличился в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: „Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, е…ъ“. (II, 37)
Часто спрашивают, о котором из братьев Орловых эти стихи? На л. 57-57 об. Лицейской тетради, за лист до рисованного «дебоша» с участием Авдотьи Истоминой, у Пушкина шел мадригал упразднившему (оригинальная черта!) для своих подчиненных телесные наказания генералу-либералу Михаилу Федоровичу Орлову («О ты, который сочетал // С душою пылкой, откровенной // (Хотя и русский генерал) // Любезность, разум просвещенный…»). С этим Орловым Пушкин общался на общественно-политические темы в ночном салоне другой Авдотьи – целомудренной княгини Голицыной.«Постельные» стихи, стало быть, – о его старшем, на 1819 год 33-летнем брате генерале Алексее Федоровиче Орлове?
Утвердительно отвечает на этот вопрос примерно половина пушкиноведов. Не могло, мол, у Пушкина так резко поменяться впечатление о человеке. Только что его бесконечно уважал и дифирамбы ему складывал, и вдруг запустил по рукам на него же эпиграмму-сплетню. Долго придерживаясь первой версии, нашла я, впрочем, резон и для второй, в которой неудачливым любовником пушкинской Лаисы называют все же младшего Орлова. Из своей кишиневской ссылки 7 мая 1821 года Пушкин пишет в Петербург своему проводнику в салон княгини Голицыной Александру Ивановичу Тургеневу о Михаиле: «…Орлов женился; вы спросите каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью и <-------- ----> головою. Голова его тверда; душа прекрасная; но чорт ли в них?» (XIII, 29) То есть, сомнения в мужских достоинствах их общего приятеля – явное достояние общества, которым Пушкин вполне мог воспользоваться для написания своего пусть и обидно-шутейного стихотворения.
Но зачем бы, скажете, Пушкину искать повод, как теперь говорят, «поприкалываться» над 31-летним Михаилом Федоровичем в 1819 году, когда у него самого отношения с Лаисой уже в прошлом? В Пушкине в тот момент говорит, пожалуй, ревность. Но вовсе не любовного, а, так сказать, политического свойства. Раздражение тем, что Орлов все продолжает участвовать в остро-интеллектуальных мужских беседах в салоне у княгини Голицыной, откуда его самого в 1818 году изгнала сама хозяйка. (см. мою статью о Пушкине и пифии Голицыной) Причем, по причине как раз его излишней сексуальности.
И не просто княгиня Авдотья тогда отказала Пушкину в своем доме, а и нажаловалась на него, по ее словам, изнасиловавшего ее горничную девушку, Матвею Ивановичу Муравьеву-Апостолу, его куратору по нравственной части в ложе Трех Добродетелей. В этой ложе поэт осенью 1818 года вторично баллотировался. По настоянию Муравьева братья-масоны в приеме ему, естественно, отказали. В том же 1818 году Пушкина, в отличие от все того же генерала Михаила Орлова, не принял в свое общество – Союз Благоденствия – другой его приятель, Никита Михайлович Муравьев. Причина была простой и логичной – в Союзе состояли только военные. И Пушкин засобирался было на военную службу, в гусары. От чего его сумел отговорить старший из братьев Орловых, Алексей Федорович...
Почему Пушкин не дописывает-таки относящиеся к Истоминой любовные стихи 1817 года «Лаиса, я люблю…»? Потому что не преподнесешь ведь ей их, такие интимные, после несчастья, которое повлекли за собой его первые подаренные ей вполне «безобидные» стихи – всего лишь восхищение ее балетным талантом… Восторженные строки об Истоминой попали в «Евгений Онегин», эту энциклопедию личной жизни Пушкина, не только во искупление его вины перед балериной за печали, которые в связи с ними ей пришлось пережить. Это – датировка, намек на период жизни его героя Онегина через связанное с именем Истоминой (тайно – и самого Пушкина) событие – известную четверную дуэль конца 1817 года.
3. ЧАЕПИТИЕ НА НЕВСКОМ
Хронология этой дуэли, по записи в рисунке Пушкина, такова. Получив от него после спектакля 2 ноября стихи, Истомина едва дотерпела до утра, чтобы не похвастаться столь необычным подарком мужу. Наслышанный в кругу знакомых о ловеласских претензиях Пушкина Василий тотчас догадался о заплаченной его женой автору этих стихов цене. И, как зафиксировал сам Пушкин в линиях лица, груди и рук Истоминой на своем рисунке, «Мужъ побилъ балерину за измену».
Почему Шереметев тогда же не вызвал на дуэль Пушкина? А потому что, во-первых, в самих его стихах, воспевающих танец Истоминой, не было ничего компрометирующего. Во-вторых, по поводу поведения Пушкина с Истоминой обманутому мужу предъявить было нечего: ни улик, ни свидетелей. В-третьих, несерьезному человеку поэтишке Пушкину всего 18 лет. К тому же он совсем не богат и не красив – то есть, не только в мужья Истоминой не годится, но и объектом ее длительного интереса быть не способен. Словом, Пушкин рослому красавцу и выходцу из хорошей семьи Василию Шереметеву – не соперник.
Разобиженная очередным наказанием Шереметева за собственную ветреность Авдотья, как пишет Пушкин в своем рисунке, «…хотела уйти отъ мужа». И, когда Василий отправился на дежурство в полк, «Она уехала на квартиру къ ея подруге Азаричевай Марiе». Вечером 5 ноября после очередного представления «Каравана Каирского» в уборную к Истоминой зашел выразить восхищение ее танцем Александр Грибоедов, который, как замечает в рисунке Пушкин, «…былъ ей какъ другъ». Вблизи он увидел на лице и теле Авдотьи синяки – уже трехдневные следы мужниных побоев. Как пишет о Грибоедове дальше Пушкин, «Для выясненiя дела онъ пригласилъ балерину на чай къ себе на квартиру, где онъ жилъ у графа Александра Завадовскова».
Эту злополучную дату «5 Ноября», когда Истомина согласилась ехать на чай к Грибоедову, Пушкин записывает на своем рисунке в линиях пробки. Ее балерина как бы собственной левой (то есть, неправой) ногой вышибла из бутылки игристого вина – взбила в нем пену, усугубила свой уже начавшийся семейный скандал.
Она прекрасно понимала, что это чаепитие не понравится Василию. Поэтому, как отмечает в рисунке Пушкин о Грибоедове, «Из-за ревности Василiя она не решилась ехать къ нему въ казеннай карете и пересела къ нему въ карету въ Гостинамъ дворе».
На следствии она вообще будет утверждать, что уговаривалась с Грибоедовым ехать разбираться в своем конфликте с мужем не к нему на квартиру, а к князю А.А. Шаховскому. Являясь заведующим репертуарной частью, главным режиссером и вообще главным на театре человеком, князь параллельно занимался (по всей видимости, небескорыстно) тем, что на светских вечерах в своем доме «пристраивал» своих перспективных актрис на содержание к богатым поклонникам их «талантов». И, стало быть, в понимании его подопечных, в какой-то мере брал на себя и последствия своего «сводничества». Однако 5 ноября доставить Истомину к Шаховскому на разбор ее «полетов» с Шереметевым у Грибоедова почему-то не получилось, и он привез ее домой к себе.
Несмотря на многочисленные домыслы пушкинистов и грибоедоведов по поводу этой встречи, больше всего похоже на то, что на квартире у Грибоедова молодые люди действительно просто пили чай и обсуждали, как повлиять на вспыльчивого и скорого на руку их общего друга Василия Шереметева. Ничего не изменило и то, что, как пишет Пушкин, «Вскоре на квартиру приехалъ графъ Завадовскiй». Потом, на следствии, «простодушная» Истомина покажет, что Завадовский тогда «…по прошествии некоторого времени, предлагал ей о любви, но в шутку или в самом деле, того не знает». (Фомичев С. А. Грибоедов в Петербурге. – Л., Лениздат, 1982, с. 44–49)
Похоже, что и правда – в шутку. Если богатенький Завадовский и не прочь был за Истоминой приударить, то не в тот вечер и не при строгом «нравственнике» Грибоедове. Тогда мужчины просто обсуждали, как помирить «супругов» Шереметевых. Нашли, впрочем, что в этот раз Истомина была виновата сама – не стоило ей дразнить Василия пушкинскими стихами. Справедливый Грибоедов, как пишет Пушкин в своем рисунке, «…убедилъ ея вернуться къ мужу» и в тот же самый вечер «…после чая отвезъ балерину на квартиру къ ея подруге».
4. ДУЭЛЬ И СМЕРТЬ КАВАЛЕРГАРДА ШЕРЕМЕТЕВА
И все бы ничего, если бы «бдительный» Василий Шереметев, отбывая на дежурство в свой драгунский полк, не оставил в городе соглядатая за поведением своей ненадежной женушки – сослуживца, капитана Александра Якубовича (1792-1845, портрет см. в коллаже) Пушкин в своем рисунке замечает: «Якубовичъ былъ другомъ Шереметева». Как ни темно было ночью в Суконном ряду Гостиного двора, где Истомина назначила себе смену театральной кареты на частный экипаж, Якубович «…увиделъ, как она садилась въ карету къ Грибоедову и посоветовалъ Шереметеву вызвать Грибоедова на дуэль». Ввиду предпринятой балериной секретности Якубович решил, что Грибоедов везет Истомину непременно на свидание со своим другом и соседом по квартире, и поэтому «…самъ онъ обязался вызвать на дуэль его друга Завадовскова».
Хорошо зная Грибоедова, отходчивый и великодушный по натуре Шереметев поначалу просто отмахнулся от совета Якубовича. Более того – 7-го же числа поехал на квартиру к Азаричевой, помирился с Истоминой и привез балерину обратно к себе домой. Однако, подстрекаемый Якубовичем, он едва ли не на следующий же день «…грозясь застрелиться, допрашивалъ ея, где она была въ эти два дня». Не чувствуя в этот раз за собой вины, как бы обладающая алиби ввиду присутствия на том чаепитии их с мужем общего друга Грибоедова, хоть и припертая к стенке свидетельством Якубовича, «…балерина вынуждена была признаться, что ездила на квартиру къ графу Завадовскому».
Василию этого оказалось достаточно. Богатый и знатный Завадовский, по его мнению, если не в мужья, то в любовники Истоминой годится по всем статьям. Особенно на фоне того, что сама она, как прима-балерина, неплохо зарабатывала в театре и в силу этого мало зависела материально от него, своего мужа, которому мать к тому же не хотела давать денег на «танцорку». Стало быть, Василию следует вызывать на дуэль именно Завадовского. Перипетии вызова 9-10-го и дуэли 12 ноября (поскольку 11-го сама природа давала потенциальным бойцам время одуматься – «подстроила» метель) в литературе описаны достаточно подробно.
На рисунке Пушкина они излагаются в полной фактической точности в двухслойных линиях мелкого скелетика – метонимии смертельной для Василия Шереметева дуэли. Своей раскрытой челюстью и костями протянутой руки скелетик взывает, как кажется былым товарищам Шереметева, о мести своему убийце графу Завадовскому. Верхний слой из очень крупных букв из линий костей и складок одежды скелетика называет в целом предмет описания нижнего: «Двойная дуэль Василiя Шереметева съ графомъ Александромъ Завадовскимъ». Нижний – мелкий – слой букв рассказывает о том, кто как на той дуэли стрелял и что при этом кричал. Самые же крупные буквы, очерчивающие на рисунке пространство, где происходит «дебош», сообщают о том, что раненый на поединке «…Шереметевъ Вася умеръ черезъ 26 часовъ».
Поразмышлять стоит разве что о том, что в пушкинском рисунке наукой еще не додумано или неверно истолковано. Например, когда именно Пушкин заполняет карандашным «дебошем» в своей Лицейской тетради лист 57. Уж явно не в марте-июне 1828 года, когда они с Грибоедовым одновременно жили в гостинице Демута и могли ходить в гости друг к другу хоть ежедневно. Поскольку в линиях пушкинского рисунка нет упоминаний о второй дуэли, между Грибоедовым и Якубовичем, которая состоялась 23 октября 1818 года на Кавказе, то изображает он свой «дебош» явно в начале 1818 года, вскоре после первой части двойной дуэли. Но все же не раньше зафиксированного в его рисунке «2 Марта…», потому что уже знает о графе Завадовском то, что в этот день «…он был навсегда высланъ въ Англiю».
5. ПЕТР КАВЕРИН И «РЕПКА»
В профиле сидящего за голым столом с бутылкой мужчины (явного выпивохи!) можно опознать того из свидетелей дуэли, от которого Пушкин все ее подробности узнал. И это вовсе не граф Завадовский, как представляется тому же вышеупомянутому автору исследования «Дуэль в России» Александру Кацуре. Это – старший Пушкина на пять лет его приятель еще лицейских времен. Его «magister libidii» («наставник в разврате»). Почти ровесник (на год старше) и друг непосредственных участников первой части двойной дуэли поручик лейб-гвардейского Гусарского полка Петр Павлович Каверин (1794-1855, портрет см. в коллаже), обладающий общеизвестной способностью выпивать без закуски огромное количество спиртного. Каверин вообще – фигура неоднозначная. «Отчаянный» гусар, бретер, картежник и кутила, он, вместе с тем, – студент Московского и Геттингенского университетов (учился вместе с Александром Грибоедовым и Николаем Тургеневым), человек широкого культурного кругозора, ценитель наук, философии и поэзии.
Сопоставим современные событию портреты. С молодого очкарика графа Завадовского Грибоедов, как известно, писал князя Григория для своего «Горя от ума»: «Чудак единственный! Нас со смеху морит! // Век с англичанами, вся английская складка…» К профилю сидящего за бутылкой на пушкинском рисунке портрет Завадовского даже и неприложим. Ничего общего – с изображенным там как бы усталым (по-каверински вечно полупьяным) мужчиной с «потасканным» лицом и зачесанными вперед волосами, под которыми пушкинистам почему-то чудятся бесовские рожки. Да что мы – пушкинский биограф П.В. Анненков упоминает о том, что свидетель той эпохи бывший лейб-гусар Я.И. Сабуров узнавал на этом рисунке в сидящем за столом человеке именно своего сослуживца Каверина. Да Пушкин на своем рисунке и подписал ведь этот портрет.
Каким образом именно Каверин оказался свидетелем дуэли? А он – близкий приятель другого такого же забияки, секунданта Шереметева Александра Якубовича. И, более того – родственник самого дуэлянта Шереметева. То есть, Каверин им обоим в таком щепетильном деле – свой человек, и позван был для того, чтобы стать секундантом Якубовича, если тому тогда же приведется драться второй парой. Поскольку до этого дело не дошло, роль Каверина свелась к хранению на время поединка «репки» – видимо, более крупных, чем «луковица», шереметевских часов на цепочке, которые тот вынул из нагрудного кармана, чтобы под дулом пистолета не быть обвиненным в неблагородной попытке прикрыться ими от пули своего противника.
В литературе отмечено, что доктору Б.И. Иону, свидетелю дуэли со стороны графа Завадовского, особенно запомнился момент, когда смертельно раненый в живот Василий Шереметев стал от боли «нырять как рыба» на окровавленном снегу. Со слов доктора Иона в передаче Жандра, Каверин подошел к Шереметеву и, якобы «прехладнокровно» сказал: «Вот тебе, Вася, и репка». На изображениях этой дуэли (см. в коллаже) почему-то рисуют с карманными часами в руках самого доктора Иона, хотя какой смысл ему здесь смотреть на часы, а не на рану поверженного бойца?
Сущая ерунда – и кочующие из книги в книгу истолкования каверинской «репки» (в иных исследованиях она даже превращается в «редьку», «рыбку», «решку»!..). Это вовсе не «горькая закуска», не «простонародное лакомство» и даже не иронический орден в форме репы, который в военных училищах давался первому свалившемуся с коня во время учений кадету. Каверин, конечно же, был глубоко огорчен произошедшим с его родственником Шереметевым. В своей вышеприведенной «коронной» фразе он имел в виду то, что свое благоразумие и благородство смертельно раненому Василию следовало проявлять вовсе не отказом на время дуэли от пользования часами-репкой.
Ведь был у него шанс благородно уцелеть даже еще и после своего первого выстрела, оцарапавшего графу шею и оторвавшего на его сюртуке часть воротника. Мол, серьезно «проучил» волокиту за своей женой да и ладно. Завадовский до самого этого момента отказывался верить, что Шереметев всерьез намеревается его, ни в чем на самом деле перед ним не виноватого, убить из-за легкомыслия своей сожительницы. Вскипев, он начал тоже прицеливаться всерьез, хоть и в ногу беспочвенному ревнивцу: согласился пойти на уступки просивших сохранить Василию жизнь секундантов.
Целился долго, допустил две осечки. Вероятно, ждал, что сам его раскаивающийся в своей чрезмерной горячности противник осознает-таки, что только что из-за пустяка чуть не убил друга, и пойдет на мировую. Заметив это, нервничающий под дулом Шереметев, «забыв все условия дуэли», то есть, общепризнанную дуэльную этику, стал кричать графу, чтобы тот стрелял наверняка, потому что он сам все равно пристрелит его, как собаку, если останется жив. И тогда прозвучал роковой выстрел…
Дорогие Васины часы, как неожиданная «прибыль», так и остались в руках у не знающего, что с ними дальше делать Каверина. В тот же день он показывал их кому-то из знакомых, сокрушаясь по поводу исхода дуэли. Пушкин нарисовал эти часы в виде приставшей, прилипшей к ноге Каверина выдернутой из земли вместе с ботвой репки как улику – след участия того в дуэли, от чего все, кроме бахвала-Якубовича, через неделю после события на следствии будут активно открещиваться. И записал в линиях самой репки, ноги, рукава и «хвоста» сидящего за столом Каверина: «Васины часы-репка достались по наследству Петру Каверину. Онъ поклялся отомстить за брата Васю на дуэли съ графомъ Завадовскимъ, но тотъ уехалъ за границу».
На этот связующий спину Каверина с черепом его родственника Шереметева «хвост» и наступает нарочито скрещенными ногами Грибоедов: не в силах избавиться от мучающих его кошмаров, в которых он видит корчащегося на окровавленном снегу бывшего своего друга – несчастного ревнивца Васю Шереметева. В письмах к своему московскому другу детства Степану Бегичеву Грибоедов признается, что на него по этому поводу «нашла ужасная тоска», что пребывание в Петербурге для него «сделалось невыносимо». Осведомленный в подробностях этой истории Пушкин в своем «Путешествии в Арзрум» описывает недавно происшедшее с его полным тезкой-поэтом так: «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств», ввиду которых Грибоедов «почувствовал необходимость расчесться единожды и навсегда со своею молодостью и круто поворотить свою жизнь… проститься с Петербургом и с праздной рассеяностью». (VIII, 461)
Случай расстаться с прежней жизнью Грибоедову представился вскоре. В Коллегии иностранных дел ему предложили дипломатическую работу за границей. На выбор предоставили две страны, обе далекие и экзотические: Северо-Американские Соединенные Штаты или же Персию. Грибоедов выбрал последнюю, и вскоре отправился через российский Кавказ в Тегеран.
6. ЗАЧЕМ ПУШКИН «ВСТРЕЧАЛСЯ» С ГРОБОМ ГРИБОЕДОВА
Удивительно ли, что линия Грибоедова в пушкинском «Путешествии в Арзрум» едва ли не сквозная? Фамилия пушкинского тезки-поэта возникает уже в самых первых главах этого своеобразного путевого дневника. Описывая свой двухчасовый разговор в Орле с недавно вышедшим в отставку 40-летним генералом Алексеем Петровичем Ермоловым, Пушкин замечает: «…Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят». (VIII, 446) Пушкин не раскрывает двусмысленности этой фразы. Отчего именно у Ермолова скулы болят – от неблагозвучия грибоедовских стихов (столь подробный разбор их качества для человека ермоловской профессии сомнителен) или от смеха, досады или злости до зубовного скрежета от описываемых Грибоедовым реалий российской действительности? Для Пушкина главное, чтобы должная навевать современнику соответствующую ассоциацию – воспоминание о недавней известной петербургской дуэли – фамилия Грибоедова в этом месте его повествования просто прозвучала.
Через пять страниц он «подкидывает» читателю следующую ассоциацию на ту же тему. Фамилии в тексте «Путешествия…» вообще достаточно редки. Если встречаются, то – знаменитые: Ермолов, Паскевич или хотя бы Бурцов с Раевским… И вдруг в проходном эпизоде намеком, но пофамильно – в то время ни о чем ином, кроме известной квадратной дуэли, не напоминающая фамилия «Шереметев»: «…Турецкие пленники разработывали дорогу. Они жаловались на пищу, им выдаваемую. Они никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу. Это напомнило мне слова моего приятеля Ш<ереметева> <?>, по возвращении его из Парижа: „Худо, брат, жить в Париже: есть нечего; черного хлеба не допросишься!“ (VIII, 451) «Наш» ли это Шереметев или его однофамилец – Пушкину не важно. Он просто добивается того, чтобы в уме его читателя не стерлась промелькнувшая ранее «дуэльная» ассоциация.
Менее чем через десяток страниц у него – еще одно напоминание: о второй части знаменитой дуэли, когда Якушкин прострелил Грибоедову кисть левой руки, на которой вследствие этого ранения почти перестал гнуться мизинец. У крепости Гергеры «…Два вола впряженные в арбу подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. „Откуда вы?“ — спросил я их. — „Из Тегерана“. — „Что вы везете?“ — „Грибоеда“. — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис. Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году, в Петербурге, пред отъездом его в Персию. Он был печален, и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: Vous ne connaissez pas ces gens-l;: vous verrez qu’il faudra jouer des couteaux. < Вы еще не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдет до ножей. >Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах еще жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею».( VIII, 460)
Мистически рука – орган, которым Грибоедов совершал неправое дело. «Собственными руками» нехотя поссорил и довел до беспричинной дуэли двоих своих близких друзей! Впрочем, на степень виновности (мизер) Грибоедова в том конфликте указывает его переставший двигаться мизинец. Он действовал в благих намерениях. Да сами его друзья тоже ведь не были неразумными детьми…
Современные пушкиноведы подвергают сомнению саму возможность описанной Пушкиным в «Путешествии в Арзрум» его встречи с гробом Грибоедова. Однако зачем ему понадобилось придумывать эту встречу? А затем что, узнав о смерти Грибоедова, он еще острее чувствует себя первым из приведших его к ней воплощений «пылких страстей» и «могучих обстоятельств», закрутивших спираль событий, началом которой была та самая четверная дуэль. Ему хочется за нее как бы оправдаться – не перед современниками, так хоть перед самим собой: «…Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и не любопытны...» (VIII, 461-462)
В этом Пушкин убедился лично еще в 1817-1818 годах, когда узнал о результатах шапочного, поверхностного расследования четверной дуэли. Да, «раскурил» эту дуэль Грибоедов, но «искрой»-то, пламенем для его виртуальной трубки был Пушкин с теми самыми преподнесенными им балерине Истоминой стихами! Вспомните хоть прозвище Искра, которым звала Пушкина его приятельница Александра Смирнова-Россети. Или произведенную от слова «пламя» фамилию Пелымова в плане задумывавшегося романа «Русский Пелам» – героя, в чертах которого сквозит облик как Грибоедова, так и самого Пушкина (VIII, 973)
К этому времени Пушкин давно уже печально осознает, что вся его великая лирика – «следствие пылких страстей», то есть, написана в буквальном смысле человеческой кровью. И одной из самых первых в жизни Пушкина капель этой крови, со временем высохших в щепотку пороха на полку пистолета Дантеса, была кровь кавалергарда Василия Шереметева. Через 20 лет Пушкин сам будет стоять под пистолетом Дантеса на месте мужа своей беспутной Лаисы.
Опять будет зима. Опять будет спровоцированный им самим вызов. Опять будут стреляться кавалергард и камер-юнкер. Опять будет ревность, связанная с ветреностью на самом деле ни в чем не виноватой молодой жены поэта Натальи Гончаровой. И смертельная рана у камер-юнкера Пушкина будет такая же, как у Шереметева – в живот, хотя не стремящийся убить его противник, профессионально стреляющий кавалергард Дантес, как и в случае Завадовского с Шереметевым, будет целиться своему визави в ногу.
7. ЗИМОЮ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…
Но какой примерный урок должен был вынести из первой дуэльной истории Грибоедов? Ведь с его стороны не было проявлено упомянутых Пушкиным в связи с ним «пылких страстей». Более того – он всеми силами пытался умерить эти страсти в своих друзьях: посочувствовав избитой жене Истоминой, старался примирить ее с ее мужем Шереметевым. «Блаженни миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божиими»…Готов ли был Александр Грибоедов наречься «сыном Божиим» – по сути, тоже отдать свою жизнь как бы во искупление людских грехов? Жизнь показала, что именно это и было сутью его натуры.
За попытку защиты Истоминой от насилия он, лично прощенный на смертном одре своим другом Василием Шереметевым, поплатился во второй половине четверной дуэли очень важной для него, как музыканта, частью тела – мизинцем на руке. По этому мизинцу в Иране и опознают его растерзанное до неузнаваемости тело в куче брошенных в овраг и присыпанных землей тел сотрудников дипломатической миссии, убитых за деятельность по воплощению в жизнь Грибоедовым же заключенного выгодного для России Туркманчайского трактата.
Этот овраг виртуально раскрылся перед Грибоедовым уже в Тифлисе – у Татарской могилы (на нее надо смотреть в более широком смысле – на мусульманской земле), мимо которой шла дорога на Кахетию. Углубление в земле, в котором дуэлянтам легко было укрыться от посторонних глаз, выбрал для проведения дуэли Грибоедова с Якубовичем секундант последнего Николай Муравьев-Карсский.
Миссия Грибоедова в Тегеране по претворению в жизнь Туркманчайского мирного договора включала освобождение попавших в плен российских подданных, в том числе – разобранных по гаремам персов русских женщин. Персы, понятно, не горели желанием отпускать зачастую уже и успевших им родить детей русских жен. Это была уже не просто политика, а что-то глубоко личное. Бунт против российского посланника при персидском дворе Грибоедова возник в момент, когда в посольский дом обратился за защитой евнух-армянин из гарема самого иранского шаха и запросили укрытия две русские женщины, сбежавшие из гарема его зятя Алаяр-хана. Русское посольство громила толпа людей Алаяр-хана и подстрекаемой ими городской черни…
Кажется, по жизни меньше всех участников четверной дуэли пострадал настоящий убийца граф Завадовский. Но ведь он был, по сути, и виновен не более других. Видимо, уже при царе Николае граф выхлопотал-таки себе разрешение вернуться из Лондона на Родину. Пишут, что судьба наказала его тем, что, приходя на кладбище при Александро-Невской лавре ко гробу своего еще в 1813 году умершего отца, он не мог не видеть могилы похороненной рядом с его отцом своей жертвы – Василия Шереметева. Что, впрочем, само по себе странно, потому что самоубийц, коими считались и участники дуэлей, обычно хоронили на специальном месте за оградой Смоленского кладбища – практически на невском островке Гонаропуло. Как пишет биограф Завадовского Сергей Минчик, после смерти матери граф «переехал на постоянное жительство в Таганрог, где в 1850-х годах умер совершенно одиноким». (Минчик С. С. Грибоедов и Крым. — Симферополь, Бизнес-Информ, 2011)
Отдаленные последствия настигли и вспенившую дуэльную историю балерину Истомину, на руках которой умер смертельно раненый Шереметев. После тяжелой нервической горячки она еще долго танцевала, дважды выходила замуж, но не достигла ни личного счастья, ни богатства, ни блестящего положения в свете, чего в принципе по своим таланту и трудам была вполне достойна. Со всей страстью любивший ее молодой красавец-кавалергард Василий Шереметев так и остался ее единственным нереализованным по собственному легкомыслию шансом подняться, выйти за пределы своего сословия – сделаться дворянкой и барыней.
Ну и что, что семья Василия Шереметева была против того, чтобы он женился на «танцорке»? Танцорка-то эта была совсем даже непростая: по нынешним понятиям, – звезда, народная артистка. При ее достойном поведении со временем все вполне могло перемениться. Дождалась же официального звания жены и положения княгини Гагариной ее коллега по театральному цеху – по-человечески уважающая себя и умеющая в семье и обществе достойно себя поставить другая пушкинская театральная пассия, драматическая актриса того же театра Екатерина Семенова...
РИСУНОК И ПОРТРЕТЫ В КОЛЛАЖЕ:
1 – Памятник А.С. Грибоедову в Хмелите. Фото автора.
2 – А.С. Грибоедов в отрочестве. Неизвестный художник.
3 – ПД 829 л. 57. Рабочие тетради Пушкина. В 8 томах. – СПб – Лондон, 1995, т. 2.
4 – А.С. Грибоедов в молодости. Неизвестный художник.
5 – А.И. Истомина, 1816–1820 гг. Художник А. Винтергальдер.
6 – В.В. Шереметев. Неизвестный художник
7 – А.И. Якубович, 1831. Акварель Н. Бестужева.
8 – Граф А.П. Завадовский. Неизвестный художник.
9 – П.П. Каверин. Рисунок А.С. Пушкина.
10 – Дуэль В. Шереметева и А. Завадовского. Неизвестный художник.