Напомним, в опубликованных ранее воспоминаниях Каролины Карловны Эшлиман, упомянут был, разбойник Алим:
«В то время долину Ялты густо покрывали леса, служившие подчас надёжным приютом разного рода бродягам и людям, стоявшим вне закона.
- «Очень немногие, - рассказывает Каролина Карловна, – помнят знаменитого крымского Зелим-хана – разбойника Алима. Это была оригинальная личность, о похождениях которого говорил некогда весь Крым.
Красавец собою, смелый до безрассудства и неизменно великодушный, Алим главным образом учинял разбои и грабежи в Таушанских лесах.
Неожиданно, верхом на горячем коне, вооружённый с ног до головы, появлялся он из-за дубов и буков, росших по сторонам большой дороги, что идёт из Симферополя в Алушту, перед почтовым дилижансом и грозным окликом: - «Стой!» – останавливал экипаж.
- «Показывайте, что у кого есть! – приказывал Алим. – Показывайте, ничего не утаивая!»
И путешественники послушно доставали ему свои драгоценности и деньги.
Разбойник отбирал себе львиную долю, а остальное возвращал собственникам. Тех, кто пытался скрыть от него деньги или ценные вещи. Алим жестоко наказывал своею нагайкою. Часть добычи Алим щедро разделял между бедняками из татар.
Конечно, те за это очень любили его и всеми мерами содействовали ему, если он попадал в опасное положение.
Власти долго не могли изловить отважного разбойника. Поймали его в Симферополе, в городском саду.
Алим, утомлённый переездом, неосторожно на ночь укрылся в беседке городского сада, привязав около неё своего коня. По этому коню узнали о присутствии в беседке неуловимого джигита.
Его арестовали; судили и, два раза прогнав сквозь строй, сослали в Сибирь.
Этот-то самый Алим неожиданно и нанёс нам визит на дачу, когда мы жили в «Горной Щели».
Я была тогда ещё совсем юною. Моя мать на дворе солила огурцы; мы, дети, были около неё. Отца дома не было.
К воротам подъехал молодцеватый татарин, соскочил с коня и подошёл к нам.
- «Где хозяин?» - спросил он мою мать.
Не подозревая. Кто такой прибывший гость, и в то время не обратившая внимания на крайнее смущение нашей прислуги, мать объяснила татарину, что мужа нет дома, и когда он вернётся, она в точности не знает.
Татарин простился с нами и, вскочив на коня, также быстро исчез, как и появился.
Только, когда всадник скрылся за деревьями, рабочие назвали моей матери грозное имя неожиданного гостя...»
История Алима имеет продолжение…
Л. Колли
«Рафаэль морей» - И.К. Айвазовский и разбойник – Алим
Недавно госпожа Мария Дмитриевна де-Вальден (рождённая Кушникова, внучка известного благотворителя, пожертвовавшего в 1835 году 300000 рублей ассигнациями на учреждение в Феодосии института благородных девиц Таврической губернии) прислала из Одессы в дар Феодосийскому музею древностей, хранившийся с 1849 года в её семье, рисованный карандашом с натуры портрет-эскиз прославившегося лет 60 тому назад своими похождениями крымского разбойника Алима-Азамат-оглу (татарин-крестьянин Феодосийского уезда, деревни Коперли-Кой).
В виду интереса, который может представить этот предмет, прилагаю fac-simile портрета с маленькой заметкой.
Не подвиги, разумеется, легендарного крымского Фра-Дьяволо намереваюсь я прославлять в этом кратком сообщении.
Несмотря на почти богатырское представление, каким освещена личность Алима среди татарского населения нашего полуострова, эта личность, по своим поступкам не может быть признана заслуживающей особенного внимания историка.
Я только желал бы в этих строках, вместе с прилагаемым портретом, сообщить некоторые более и менее положительные данные, удостоверяющие подлинность прилагаемого рисунка, а также указать личность художника, которому удалось, при особенных обстоятельствах, закрепить навсегда на бумаге черты Алима, уже осуждённого, незадолго до его ссылки.
Не имея под руками документальных данных об этом татарском разбойнике, терроризировавшем в своё время всё население Крыма, не стану распространяться здесь о его почти легендарных проделках.
Впрочем, и нет в этом надобности. Кажется, об Алиме уже всё было сказано.
Помимо известных, более или менее достоверных, ходящих среди крымского населения рассказов, анекдотов, сцен, в последнее время появились в печати целые литературные произведения, - повести, романы («Алим, Крымский разбойник», роман П.А. Попова, изд. В.В. Комарова. С.-Петербург, 1895 г.
- Калочи, С.Л. «Свадебный подарок». Рассказ. Вокруг Света, 1897 г. № 36 и сл.), даже театральная пьеса («Алим, крымский разбойник», драматические сцены в пяти действиях и семи картинах, сочинение А.Я. Козлова) под заглавием: «Алим крымский разбойник».
Собственно говоря, Алим не был разбойником в полном смысле этого слова. Алим не убивал; он только, прибегал к насилию, грабил с оружием в руках и употреблял его лишь для того, чтобы напугать свою жертву, или для собственной защиты.
Он походил на сицилийских или корсиканских бандитов, скрывавшихся в лесистых горах от преследования административных и судебных властей («Через четыре месяца пришла сентенция из Петербурга. Государь Император, принимая во внимание, что татарин Алим, хотя и грабил многих и учинил ряд беззаконных поступков, но никого не убил, ибо убийство мурзака, на основании показаний свидетеля Мустафы, было сделано другим лицом, но не Алимом, следовательно, здесь он является виновным лишь в нежелании назвать своего сообщника, а не в убийстве. – повелел крестьянина Феодосийского уезда, деревни Коперли-кой, Алима Азамат-оглу прогнать сквозь строй пятисот человек шесть раз и сослать на Алландские острова» - Н.А. Попов, стр. 180).
Как известно, Алим был дезертиром и, как таковой, смотря по обстоятельствам, всеми способами старался ускользнуть от преследовавших его полицейских и военных чинов.
Благодаря присущей татарину-горцу ловкости, прекрасному знакомству с местностью, а равно и укрывательству со стороны своих соплеменников, быстрыми, громадными переходами из одного уезда в другой, часто пробивался он сквозь расставленные цепи охотников и солдат.
Из страха ли, или из участия к его несчастному положению, все татарские деревни, все муллы ему покровительствовали, доставляли приют, укрывали.
Сколько раз для его поимки были устраиваемы облавы из ста и более человек!
Окружённый, как зверь в искусно подготовленной облаве, в местности, из которой, казалось, не ускользнул бы и мышонок, Алим, подобно оперному разбойнику, верхом, на глазах всех, пробивался сквозь чащи, спускался с крутой скалы в пропасть, или быстро поднимался на вершину соседней горы.
В начале 80-х годов истекшего столетия мне случилось побывать в имении Шейх-Мамай, Феодосийского уезда, у профессора Ивана Константиновича Айвазовского.
Зашла речь об Алиме.
Вот что, между прочим, в беседе мне рассказал местный художник.
«Однажды, в 40-х годах, помню, заехали ко мне, в Шейх-Мамай, из Феодосии, несколько офицеров и полицейских чинов и попросились здесь переночевать.
«Алим, - говорили они, - скрывается тут недалеко, в окрестных старокрымских лесах. Идём завтра на рассвете устраивать облаву».
«Действительно, вставши утром, я их уже у себя не застал.
На другой или на третий день вернулись офицеры.
«- Ну что? – спрашиваю, - видали ли вы Алима?
- Как же, видали! Мы цепью окружили всю гору между Отузами и Кизильташем. Разбойник скрывался в густом лесу. Его видали наши ребята и стали стрелять в него. Конь у него молодой, серый. На голове у него серая смушковая шапка.
Около 8 часов утра, когда наша рота, сомкнувшись, вот-вот должна была собраться в заранее намеченный пункт, с вершины соседней горы раздался звучный, весёлый голос: «Ура»!
Алим, как конная статуя, неподвижный, верхом на сером коне, махал шапкой.
Вся эта фигура рельефно выделялась на светлом фоне безоблачного неба. Только его и видали!»
- Но скажите, Иван Константинович, - спросил я, - Вы видали Алима?
- Конечно, не раз видал, беседовал даже с ним, как теперь с вами в Шейх-Мамае, кофеем его угощал.
-Неужели? Каков был он собой? Какова была его наружность?
- Наружность Алима? Как у всех наших татар. Чёрная из люстрины куртка с короткими рукавами, из которых, покрывая мышцы, висели широкие, всегда чистые рукава рубахи. Широкие чёрные, опоясанные восточным разноцветным шарфом штаны. На голых ногах крепкие, открытые башмаки, а на голове серая смушковая шапка, - таков был его костюм.
Лицо у него было несколько продолговато, с серыми умными, симпатичными глазами, чёрные усики, плечи довольно широкие, рост средний, стан бодрый, телосложение здоровое.
Видно было, что это ловкий и сильный татарин лет около тридцати. Конь у него был лихой, как и сам хозяин.
- Не существует ли где-нибудь его портрета?
- Представьте себе, была в Крыму, в конце 40-х годов, одна француженка, и ей удалось, по моей протекции, в симферопольском тюремном замке срисовать карандашом с натуры эскиз Алима.
- Что вы говорите?
- Да. Но теперь неизвестно, где этот интересный рисунок.
- В самом деле, интересно было бы лицезреть физиономию этого татарского бандита, о котором весь Крым рассказывает всевозможные легенды.
- Не могу вам сказать, куда девался этот портрет. Вероятно, художница подарила его кому-нибудь или увезла с собою. Ведь в 40-х годах у нас получить гравированный портрет составляло большое затруднение, а тем более портрет такого субъекта, как Алим. Фотографии ещё не существовало.
- Вы говорили, Иван Константинович, что беседовали с Алимом здесь, в Шейх-Мамае?
- Да, - быстро прервал меня маэстро. – Первая моя встреча с ним происходила здесь, летом, около 9-10 часов утра.
Входит ко мне в мастерскую мой служитель и докладывает, что какой-то татарин желает поговорить со мной. Бросаю кисти, палитру и выхожу на веранду, где стоит молодой татарин.
- Что тебе надо? – спрашиваю по-татарски.
- Желаю говорить с Ованесом-ага.
- Я.
- А я – Алим, настоящий.
- Алим!.. Этот…
- Да, много слыхал я про тебя. Все тебя знают и хвалят. Давно хотел видеть тебя. Говорят, картины пишешь. Можно ли посмотреть?
Айвазовский в этот день оканчивал четвёртую из больших заказанных султаном картин, видов Босфора. Сюжеты, интересные для мусульманина.
- Хочешь посмотреть на мои работы? Иди!
Мы вошли в мастерскую.
- Вот виды Стамбула, серая падишаха, Босфора, Скутари…
- Красиво!.. А эти маленькие картины на стене – это тоже твоя работа?
- Как же! Это виды нашего Крыма.
- Узнаю! Места эти мне хорошо известны. Горы, даль, зелень. Вот Судак, Ялта, вот здесь, на Салгире, такие же точно места! Ты был там, Ованес-ага?
- Конечно!
- Я эти места прекрасно знаю. Часто в них бываю. Там такие чудные места! Скалы, леса, ручьи… Как хорошо там отдыхать, улечься в тени!.. О, наш Крым лучше всех султанских дворцов!.. Спасибо тебе, Ованес-ага, что ты мне всё это показал. Теперь понимаю, почему все, даже государь, с тобою знакомы. Спасибо. Прощай, Ованес-ага!
Услышав этот рассказ «Рафаэля морей», мне казалось, что я присутствую при повторении на почве Тавриды известной сцены из биографии Сальватора Розы, когда, где-то в горах Калабрии, своими только что оконченными с натуры этюдами этот художник очаровал и довёл до нежного умиления невинной овечки грозного неаполитанского бандита.
Нам хорошо известно, как горячо Айвазовский любил свой Крым. Алим же, несмотря на лёгкую для него возможность сто раз покинуть скалы и пропасти Яйлы, предпочёл покориться строгости государственных законов, чем переселиться куда-нибудь, хотя бы и в мусульманскую Турцию (Рассказ о том, что разбойник, отбыв наказание плетьми, в ссылку не пошёл, а бежал из симферопольской тюрьмы в Константинополь, плод фантазии его соплеменников (Н.А. Попов).
- Нет, Алим не «прощай», - продолжал свой рассказ Айвазовский. Я здесь хозяин. Выпьем, по крымскому обычаю, по чашке хорошего кофе.
И на веранде Алим принял от хозяина чашку турецкого кофе. Они разговорились.
- Холост ты ещё, Ованес-ага?
- Да, но думаю скоро жениться.
- Буду на твоей свадьбе! Хочу посмотреть на твою невесту.
Айвазовский весь содрогнулся от ужаса.
- Да, да, буду. Прощай, Ованес-ага!
И поспешно вышедши за плетень сада, Алим вскочил на серенького дружка и помчался по направлению к Бурундуку.
***
В 1849 году Айвазовский женился на англичанке Ю.Я. Гронс. Брачный обряд происходил в феодосийской армянской церкви, а затем, по желанию невесты, в виде благоволения, в цюрихтальской реформаторской кирке (Шаферами Айвазовского были два из крупнейших в то время землевладельцев Феодосийского уезда, Анастасий Андреевич Лулудаки и Христофор Яковлевич Лоренцов. Переданные здесь подробности сообщены мне Хр. Як. Лоренцовым в его письме от 7 февраля сего 1905 г.).
Многочисленный свадебный кортеж возвращался после венчания из кирки в Шейх-Мамай. Путь был недалёк, всего 4-5 вёрст. Среди экипажей, карета в четвёртку с опущенными стёклами везла молодых.
Вдруг, по дороге, из-за бугорка, в праздничной одежде, с повязанным бантом шёлковым платком на левой руке, в серой смушковой шапке, на сером коне, показался лихой ездок – татарин и подскакал к карете.
Жених узнал Алима.
Этот же, наклонившись с седла к дверцам экипажа, сделал знак рукою жениху.
- Сказал я тебе, Ованес-ага, что буду на твоей свадьбе. Вот и явился. Поздравляю, - невеста твоя хороша!
И Алим, несколько отставая от кареты, исчез за бугорком.
Несколько дальше, опять пользуясь неровностью почвы, он уже скачет рядом с другими дверцами кареты и в упор смотрит в лицо молодой. Безмолвно вынимает он из-под куртки дорогой шёлковый турецкий платок и, как истинный татарский джентльмен, ловко, грациозно бросает его на колени невесты.
- Желаю тебе счастья, Ованес-ага! – крикнул он. – Видишь, я сдержал слово. Прощай!
Прошло несколько месяцев после этого эпизода. Айвазовские проводили зимние месяцы в Симферополе. В губернском городе, во всех кружках, только и говорили об Алиме. Разбойник был задержан.
Надоела ему эта жизнь преследуемого зверя. Передавали, что среди бела дня зашёл он в городской сад и лёг на скамью, в тени, на берегу любимого им Салгира.
Довольно разбойнической жизни, довольно борьбы с законом! Настал час искупления. Он заснул. Его окружили полицейские, задержали и под сильным конвоем препроводили в губернский тюремный замок.
В это же время в Симферополе подвизалась француженка, сопрано, лавреат парижской консерватории, девица Лелоррен.
Объезжала она крымские города под крыльями матери, образованной женщины, вместе с младшею сестрою, Leonie, художницею-портретисткою. Этому трио покровительствовали дамы высшего общества города, и певица Лелоррен давала концерты в дворянских домах, куда её приглашали на вечера.
Везде её успех был блестящий. Особое благоволение к себе успела она приобрести в лице добрейшей и благороднейшей Прасковии Константиновны Кушниковой, рождённой Гирс, переехавшей на время с семьёю из Феодосии в Симферополь.
В начале декабря 1849 года Лелоррен была приглашена петь на вечер в дом тогдашнего Таврического губернатора, Владимира Ивановича Пестеля.
Гостей было много и между ними профессор Айвазовский. Младшая Лелоррен была ему представлена, и тут, как собратья по профессии, они разговорились. От области живописи, слово за слово, беседа перешла к злобе дня, к Алиму.
- Нельзя ли, - спросила Лелоррен, срисовать его портрет?
- Для этого, сударыня, возразил Айвазовский, придётся преодолеть много препятствий. Если, благодаря вашему таланту, вы вторая Шехерезада, то, пожалуй, постараюсь быть вам вторым Аладдином и раскрыть пред вами те двери, за которыми слышно дикое рычание зверей и характерный звон арестантских оков.
- Знаю, что вы большой волшебник.
- Говорят, что для женщин закон всегда снисходителен, но когда женщина такова, как вы, с божьим огнём, то какие же могут быть для неё преграды? Искусство не имеет пределов, и пред ним, надеюсь, преклонится и строгость господина прокурора.
И Фемида, действительно, преклонилась пред искусством.
На другой день Леони Лелоррен срисовала портрет крымского Фра Дьяволо.
В изображении бандита чувствуется поспешность исполнения. Но удары карандаша начерчены метко, твёрдо, искусною рукою. Нет затёртых, неуверенных штрихов. Наоборот, главное, черты лица разбойника схвачены опытным глазом.
Видно, что Лелоррен была портретисткою не на шутку, и мы должны быть благодарны волшебнику Айвазовскому, что, благодаря его протекции, благосклонно раскрылись перед художницей двери тюрьмы.
Что касается подлинности портрета Алима, позволю себе прибавить, что в архиве феодосийского музея хранится письмо глубокоуважаемой Марии Дмитриевны Де-Вальден, в котором удостоверяется, что «рисунок был поднесён Леони Лелоррен г-же Кушниковой в Керчи в знак признательности, на память, за сердечное её отношение к сестре-певице в артистическом путешествии последней по Крыму».
Сверх этого прошу обратить внимание на подлинную подпись: «Ltonie Lelorrain, 11 decembre 1849» и на «посвящение», которое, по содержанию, выказывает, как и рисунок, особенно тёплую жилку художницы («Если когда-нибудь эти штрихи должны возбудить в вашей душе хоть малейшее воспоминание обо мне, то тогда копия сделает больше добра, чем когда-либо оригинал совершил зла»).
Независимо от того, что почерк в этих поперечно нанесённых на рисунке строках тождественен с почерком подписи художницы, из смысла этих строк, в сопоставлении двух противоположных понятий о добре и зле, проглядывает ужас, который наводило имя Алима даже на проезжую иностранку.
Недаром, по рассказу Айвазовского, из уст которого я воспринял и передаю эти сведения, во всех слоях симферопольского тогдашнего общества известие о поимке разбойника произвело также сильное впечатление.
«Только о нём и говорили»!
Ещё бы! Столько лет в уездах симферопольском, ялтинском, евпаторийском и феодосийском, никто из обывателей не решался без страха отправиться куда-нибудь в дорогу по делам! Известие о поимке Алима успокоило всю губернию.
Однако я не исполнил бы всей своей задачи, если бы для полной характеристики «оригинала» прилагаемого рисунка, не занёс в это сообщение следующие сцены, слышанной мною также из уст Айвазовского, последнего акта истории портрета.
***
Вообще все рассказы о таких героях, как Алим, имеют две стороны: действительность и легенду.
В действительном факте легко узнать правду, потому что она сама выделяется наружу и сразу вас убеждает.
Легенда же, разукрашивая память о подобных Алиму личностях, является результатом получаемых в народе впечатлений, как во время, так и после жизни героя.
Когда говорят о поступках Алима, этого простого горца-татарина, не раз проглядывают в нём такие характерно-рыцарские черты, какие редко приходится встречать даже у интеллигентного человека.
В предании об Алиме, несмотря на то, что с того времени прошло всего полвека, легендарная сторона занимает очень важное место.
Этому нечего удивляться: Алим – герой татарских саклей, деятельность которого разукрашена народом богатою восточною фантазией. Между тем все его поступки, если они исторически не правдивы, являются, по крайней мере, правдоподобными.
Вот почему, как уже было сказано, для полной характеристики крымского разбойника, когда мы говорим о его портрете, нужно ещё упомянуть о следующей, ведущей начало, вероятно, из татарского источника легенде, ярко освещающей «рыцарскую» сторону души Алима.
***
Окончив рисунок, Леони готовилась уже уходить из тюремной камеры, как Алим выразил желание взглянуть на её работу. Одобрив исполнение (Сходство портрета с лицом разбойника удостоверили жители гор. Феодосии, татары, лично знавшие Алима, старики Асан-Курти-оглу, Сюин-Керим-оглу и учитель Зеин-Эддин-Челеби-Куртбодди-оглу и житель г. Симферополя мурза Аргинский), Алим обратился к художнице будто бы со следующими словами:
- «Уходя отсюда, ты уносишь с собою эту вещь, как память обо мне. Я же остаюсь здесь с одним мысленным воспоминанием о мимолетном появлении твоём предо мною. Спасибо тебе за благосклонное внимание ко мне. Я этого не заслужил. Твои черты навсегда останутся запечатлёнными в душе моей!»
На это Леони нервно сняла закреплявшую её шейный платочек золотую булавку, дрожащей от волнения рукою приколола её к отвороту халата приговорённого и направилась к выходу.
- Нет, - крикнул разбойник: - в таком случае не так следует поступать, а вот как!
И, широко распахнув халат и сорочку и раскрыв грудь, вонзил он себе в грудную кость остриё булавки, переломал её пополам и вручил, конец с головкой художнице, твёрдо произнеся: «Это тебе, а это, указывая на грудь, останется мне!»
***
Передаю рассказ об этой драматической сцене без дальнейшего комментария. Легенда здесь очевидна, но она слишком характерна, чтобы я о ней умолчал, тем более что мне её передавал сам «Рафаэль морей».
Источник: Известия Таврической Архивной Учёной Комиссии, № 38, 1905 г. С. 38 – 57.