АНАПУРНА - 2
Объяла душу тишина...
И ощущение не ново,
И не пьянит бокал вина,
И не смущает тишина…
Без слова...
Лишь друг, присев на краешек стола,
Сам не заметив, на прощанье,
Оставил капельку тепла
Такого необъятного, большого…
Родного…
И запах заблудившегося кофе...
Независимо от погоды, она ходила на работу пешком. Всего метров триста, но в наших горах, да еще на лыжном курорте под самыми небесами, случается и минус двадцать, и больше. Бывают сугробы по колено – это, когда рабочие не успевают убрать снег и очистить пешеходные дорожки: тогда впору натягивать бахилы. Впрочем, большие снегопады – бывают лишь раза три в году, и сразу же объявляют «шторм». Всю зиму холодно и ветрено, но снег падает по немного – сантиметров по десять-пятнадцать за раз – и держится дня три-четыре, максимум неделю. Гору для катания приходится задувать искусственно.
Здания резорта выглядят обычно – как земляничные рождественские домики, и белое марево кругом, только современные стекла и машины кругом. Площадь перед административным зданием и учебным центром – размером под двадцать больших автобусов, направо просторная парковка на тысячу машин, а дальше плато, на котором собственно и расположен городок. Потом склон обрывается в широкий распадок между горами – снова выравнивается, а затем плавно уходит вниз к долине. Из этого зеленого пространства выкатывается на город рассвет. Окрашивает небо в невероятные пурпурно-пламенные цвета, и из розового и алого буйства красок выныривает в небеса яркое-преяркое солнце. Горы стоят молчаливыми стражами по обе стороны действа и выпускают светило на свободу, медленно расходясь в стороны острыми каменными вершинами. Солнце вспыхивает дугой, будто сотни сварщиков враз соединили электроды своих аппаратов, не размыкают рук и удерживают дугу в миллион вольт. Напротив, с другой стороны базы, поднимается к городу шоссе от Сити. И когда дорога приближается к городку, а ты едешь наверх именно в это время суток, как раз в момент этой вспышки на восходе, попадаешь в отрезок пути, по которому двигаться можно только на ощупь: смотреть вперед нельзя из-за этой самой «сварки». Узкий асфальт, будто по струне, утыкается в Солнце. А оно, оголенное, яркое, все заливающее, старается помешать увидеть рождение чуда. Машина утыкается в огромный огненный шар – и водитель мгновенно слепнет. Сетчатка не выдерживает напряжения. Самым безбашенным драйверам остается успеть наклонить голову, прикрыть ладошкой глаза, уцепиться краем зрения за линию разметки дороги, и потихоньку-потихоньку доползти до первых домиков. Но не факт, что едущий сзади не зазевается, и, не ожидая такого ядерного катаклизма, не потеряет контроль над скоростью, не выпадет из ощущения времени, не заблудится в пространстве и не въедет тебе в хвост. Знаете, за сколько минут садится солнце? За шесть. Столько же солнце поднимается из распадка за паркингом, и еще в два раза столько ползет вверх, преодолевая полосу тумана. Наверное, это оттого, что оно еще сонное. Оно о чем-то задумалось, и не сообразило, что своей отдохнувшей за ночь мощью зальет белые долины ярчайшим светом в биллион люменов. Выдержать такое сияние не под силу никаким стоикам. Лучше переждать на обочине.
Часов около восьми всепоглощающая световая волна упирается в фасад офиса и школы, – наступает минута магии. От торжества и главенства природы пламеет зеркальная стена главного холла, вслед за ними полированный гранит фундамента, крыша, арки пролетов пешеходных переходов, снег на учебном склоне, елки, опоры канатки, отдыхающие после ночной смены ретраки.
Каждое утро как раз с этой стороны, точно из середины огненного шара, появляется силуэт девушки. Поначалу никого и ничего нет – только зарево. А через секунду из монополии света рождается малюсенькая точечка. Потом угадывается рост до зернышка, затем происходит медленное увеличение объема, и, наконец, наступает земная материализация – рождается женское, и разворачивает пламя мужского желания до размеров Земли.
Цоканье по тротуару высоченного каблука отвлекает внимание, и уловить мгновение, когда точка становится линией, невозможно. Через секунду пятнышко становится четче, а затем, все наполняясь и наполняясь, обращается в реальные бедра, плечи, талию – приобретает очертания и формы. Звук еще до материализации картинки как бы дает команду: «Жди! Что-то произойдет!» И нужно ждать.
Весь месяц с начала работы и пребывания здесь он тайно наблюдал это колдовство. И день ото дня не затухал восторг от присутствия при рождении откровенного чуда. Накал ожидания не только не снижался – ощущения обострялись, чувства утончались, появлялся цвет, запах, вкус. Это делалась чем-то вроде наркотика, без которого нельзя жить, и связь с которым уже нельзя разорвать. Зависимость от необходимости видеть эту женщину становилась равносильной дыханию, жажде, свету, голоду, теплу.
Линия наполнялась бедрами, вырисовывались плечи. Талия, а потом и все остальное соединялось с землей неестественно высокими ногами. Предположить за этим реальное земное существо было бы нелепым. Все вокруг проникалось мгновением сотворения любви – и ни мозгам, ни душе сопротивляться этому не было сил. То, что миллион лет таилось над человеческим разумом, то главное космическое прорывало время, чтобы дать дорогу чему-то, что, делало материю ощутимой. Верх неба над силуэтом загорался протуберанцами рыжих волос. Они разлетались во все стороны, как сполохи ночного костра. Неизвестно, как это пламя держалось на маленькой головке, прикрепленной к крепким плечам неестественно длинной шеей. Как алая роза на тонком стебле, растущая зимой из снега.
«Не надо сушить себе голову. Переход из других миров – дело обычное. Но это для тех, кто умеет».
Женщина не торопилась. Действо продолжалась около минуты. Она не спешила – она жила, она цвела, она царствовала. Фантом обтягивался юбкой, одевался в шерстяной жакет, дополнялся длинным и объемным вязаным шарфом. От восхищения не отвлекало даже отсутствие пальто или шубы.
Она направилась к зеркальному кубу административного корпуса, уверенно выкидывая вперед крепкое бедро, каждым движением как бы вызывая мир на соревнование в красоте и совершенстве. Поднялась по ступенькам, при каждом шаге делая неуловимые, завораживающие слух паузы. Двинулась к двери, точно зная, что «Сим-Сим» откроется без всякого заклинания. Даже шепотом не надо обозначать слова и нотки. Безошибочно узнав законную хозяйку, двери разошлись. Стеклянные полотна, услужливо распахнув перед ней просторный и теплый вестибюль, замерли в восхищении, как два швейцара в прозрачных ливреях.
То, что происходило внутри офиса, за его зеркальными окнами, куда это эфирное тело направлялось, разглядеть было нельзя. Человек, по ту сторону стекла, чувствовал себя в полной безопасности. Он быстро встал, когда двери перед девушкой раскрылись.
Каждый день он приходил на работу раньше других, чтобы иметь удовольствие наблюдать такое волшебство. Он откидывался в глубокое директорское кресло, клал широкие ладони на дубовую столешницу тяжелого стола. И руки набирали тепло от покрытой натуральным лаком древесины, чтоб подпитывать потом хозяина весь рабочий день. Он замирал и нетерпеливо ждал этой минуты. Он уже был не в силах отказать себе в удовольствии присутствовать при рождении чуда. Эта молодая провинциальная леди явно была не слабее кедра, из которого был сделан его стол. И никак не меньше Солнца, из которого рождалась утро. Ее маленькая фигурка заслоняла горы, в которых она выросла.
За полсекунды до того, как Егудит поставила носок красного сапожка на ковровое покрытие холла, он поднялся из кресла и вышел через заднюю дверь кабинета в коридор, ведущий на тренерскую площадку. Солнце не унималось, светило еще ярче. Он обогнул здание учебного центра и снова вошел в офис, через минуту после огненной барышни. До сих пор ему удавалась эта уловка с подглядыванием. А потом, попав в офис, удавалось создать впечатление, что начиная день, он озабочен делами, погружен в бизнес и думает только о нем и ни о чем другом. Стоун прошел в свой кабинет и приступил к разборке бумаг. Она проводила его взглядом, взяла папку и вошла в его кабинет вслед за ним. Стоун кивком поздоровался, жестом указал, куда положить документы, взглядом спросил, нет ли чего важного. Не произнеся ни слова, она ответила: «Нет». Чуть опустила голову, имитировала книксен – но только имитировала. Ни звука – только глаза!
– Больше ничего? – спросила она, чуть больше раскрыв глаза, и, подождав несколько секунд, вышла.
Мысли крутились в голове: «Ему к лицу твидовый пиджак, строгая рубашка, широкие брюки. Хотя они разного цвета и из различных тканей, но очень гармонируют с цветом его волос. Приятно, что он любит чистые и сочные цвета. Он пользуется одеколоном не резкого запаха. Жаль, что характером твердоват, но красивый человек! Нет, не лицом, – внешне и поведением он чем-то похож на техасца, но такими чаще бывают русские. Жесткий, прямой, последовательный, рассудительный, немногословный, но добрый. Из разряда тех, кто умеет терпеть. Это чувствуется. Женщины таких любят, любят искренне, к таким по-настоящему добры, таким беззаветно преданны. После тысяч и тысяч капризов, но таким они не изменяют».
Не сложилось с первого мгновения. Люди говорят – черная кошка пробежала.
Главная достопримечательность и резорта, черная кошка Марго, всегда дремлющая в лучах мартовского солнца, никогда не обращающая внимания ни на кого, возлежала на гранитном парапете цоколя здания. Ее любили, холили, она понимала всех, но не подпускала к себе никого. Одно слово – кошка! Да еще с таким именем – Марго!
Он купил этот резорт, приобрел горнолыжную школу, через друга укомплектовал персонал, в основном оставив старый. В день, когда он впервые появился здесь из своей звездной Европы, черная кошка встала, потянулась, задумалась на минуту. Что-то очень важное привлекло ее на другой стороне паркинга. И отложить решение было никак нельзя. Как будто кто-то включил кино для спешащего на работу персонала. Марго спрыгнула со своего царского места на брусчатку, выпрямилась, демонстративно медленно, у всех на глазах, точно по прямой линии, на идеально равном расстоянии между ними перешла на другую сторону дороги. Потом остановилась, села, несколько раз повернула голову то к ней, то к нему, словно оценила результат ею содеянного. Это видели все. Это было как кадр из фильма, как пророчество, как заклинание, как задача, которую оба непременно должны решить. Но только вместе, иначе – смерть.
День начинался обычно. Стоун провел несколько коротеньких совещаний с инструкторами, тренерами, с менеджерами, со специалистами снегоделания, с работниками канатных дорог, потом сделал необходимые звонки, поддерживая контакты. Часов около двенадцати снял костюм, надел пуховик, вышел из офиса. Все знали, что он может появиться в любом месте, где ему вздумается. Это не удивляло, – хозяин. Так делают все владельцы. Но никто не догадывался, что на этом его переодевания не заканчивались. После обхода он спускался на дальний паркинг и переодевался во второй раз, в большом белом «Шевроле», стареньком ржавом вэне, вроде брошенном, вроде забытом. Кто не следил за этим специально, вряд ли узнал бы его в спортивном комбинезоне, полосатом шлеме, крутых спортивных ботинках и лыжах GSR «Nordica»...
Егудит закончила звонки, собрала информацию о работе школы, прогулялась по учебной зоне, вернулась в кабинет, отправила заявки на экзамены, поговорила с тренерами, провела учебное занятие для инструкторов, закончила буграми и могулом на черном склоне, в конце зарядила один ран скоростного спуска по северной стороне. Ей, лучшей лыжнице штата, в прошлом чемпионке США, за крутой нрав в катании, неповторимую технику владения лыжей, по негласному на горе уговору, дали прозвище «Анапурна». Она не спорила – и втайне даже гордилась. Удивительно уживались ее сила, настойчивость и требовательность в точеной фигурке и во всегда улыбающемся лице,
В обед, как обычно, поднялась в бар, выпила приготовленный для нее стакан свежевыжатого сока, положила в карман шоколадный батончик с орешками. По пустующему пандусу для инвалидов вышла из учебного лоджа, пробежала двадцать шагов по двору к главному корпусу, открыла заднюю дверь ремонтной мастерской. Через минуту оказалась в кабинете у отца – начальника службы безопасности горы. У нее был ключ от его комнатки, в которой тот отдыхал во время суточных дежурств и авральных работ. Это была ее тайная пещерка, ее секретный штабик.
В шкафчике за диваном висел оранжевый балахон, еще пара каких-то странных по цвету и виду курток, штанов и комбинезонов. Одежда, в которой ей приходилось кататься на встречах и показательных выступлениях, хранилась в локере горнолыжной школы.
Через несколько минут толстая неповоротливая клуша подошла к турникету в комнате, где располагались руководители сезонных программ. Во всех школах они живут как бы отдельно, немного особняком. Они и не инструкторы, и не тренеры, они, как бы, любимые школьные учителя. Дружба с ними Егудит удавалась естественно и просто. В «пирамиде» ждали старые тяжелые «Веклы» – модель, проверенная нагрузками, всепогодностью, разностью температур, качеством снега, кашей и льдами разной степени жесткости, – лыжи, не используемые спортсменами-мастерами на соревнованиях, но только тренерами в повседневной учебной работе. Даже ски-пас на курточке был не на ее имя, а на имя ее сестры Ады Смит, очкастой физички из Принстонского университета.
Используя два обходных лифта, она поднялась на вершину горы и ушла на северо-запад, на самый тяжелый спуск с горы.
Уж если бывают настоящие двойные черные трассы, – этой можно было бы присвоить третий ромбик. Самые мощные ретраки двигались здесь только в одну сторону – вниз. Не зря на табличке-маркере красовалось большими буквами: «Анапурна». Тезка. Рядом предыдущие хозяева горы провели серпантином трассу чуть полегче, с карманами для отдыха. Если не успеешь повернуть, можно выкатиться на контр уклон и погасить скорость. Это как на горных дорогах: в случае гололеда по-другому остановиться невозможно. Но даже эту обходную трассу выбирают только самые крутые лыжники или абсолютно сумасшедшие.
Она съехала за бугор на полянку: в старых елях летом для туристов соорудили небольшой бивак. Села на толстое бревно и стала ждать.
Обычно Стоун появлялся в четверть первого. От верхней станции уходил вправо на «Анапурну». Замирал на секунду на верхней площадке, потом как бы падал вниз, разгоняя себя тремя-четырьмя шагами конькового хода. На сумасшедшей скорости в широкой профессиональной стойке успевал сделать три-четыре рана. Филигранно вписывал дуги поворотов от самой кромки леса с одной стороны склона до самой кромки с другой стороны. Ветки елей, где он проносился, начинали волноваться. Мохнатые лапы чем-то напоминали тысячи ладошек машущей ему вслед восторженной толпы болельщиков. Только без звука и в полной тишине. Последний ран он делал по самому гребешку правого края, не отглаженного ретраком спуска, дальше – полтора шага целины и деревья толщиной в два обхвата. Ниже –отвесные стенки, пропиленные фрезами скальных машин, с каменными выступами с периодом два-три метра. Если набросать тысячу акульих челюстей и приклеить их к вертикальной плоскости – получится что-то похожее.
Он шел по гребню, как бы вырастая то с одной, то с другой стороны. Так ходят единицы, самые-самые профи, истинные фанаты, инопланетяне, пришельцы из других измерений. Тут максимально работают колени, но в каждом подъеме будто штангу спиной вырываешь к небу. Практически всю милю до самого низа он сжимался и разжимался, как пружинка, как мячик, порхал как бабочка. Слов для описания такого зрелища нет – разве что видеосъёмка что-то запечатлит, но в ней нет объема, запаха, ветра! Такое нужно видеть, нужно пропустить через сердце, мысленно слиться воедино и повторить каждый взмах.
– Хорошего тебе настроения! – Егудит спустилась по обводной трассе к главному лоджу, поставила лыжи в пирамиду, проскочила в комнатку отца. Тот пил чай. Их глаза встретились. Он улыбнулся, повернул голову в сторону стены, посмотрел фотографию жены, Евы Крез-Каплан в горнолыжной форме шестидесятых и с чемпионской медалью на груди. Потом повернулся к дочери.
– Он того стоит?
Она кивнула.
– Тогда терпи и жди. – Он поднял телефонную трубку, чтобы координировать действия ски-патруля и спасателей. Вызовы на очередные травмы случаются часто: их гора не самая безопасная на восточном побережье!
– Настоящие мужики легкими не бывают. Это тебе не чемпионат выиграть.
– Понимаю.
– И красные сапожки не помогут?
– Но маме помогли.
– Да уж! У нее все получалось.
* * *
Черные кошки знают свою работу и хорошо ее выполняют.
Стоуну этим утром не удалось дождаться превращения точки в чудо.
Вечером Егудит собрала спортивную сумку и ночным автобусом выехала в Нью-Йорк. Через семь часов она сидела в самолете, первым рейсом вылетавшим в Европу. Через десять часов самолет приземлился у подножья гор, но уже не ее родных.
Принятых решений она не меняла и быстро возвращаться не собиралась: купила старенький «Лендровер» и поднялась к месту пересечения границ трех государств. На первом же курорте в спортивной школе показала документы сестры Ады и письмо о том, что Американская школа, в которой директором работал ее друг, ходатайствует о ее приеме на работу инструктором по обмену специалистами. Ей устроили экзамен, она получила временный сертификат и приступила к обучению начинающих. А летом спустилась к морю и заменила горные лыжи на серфинг.
В тот же день, когда она прилетела, дала папе телеграмму: «Жива, здорова. Нужно подумать. Не волнуйся. Не ищи. Вернусь, когда голова встанет на место».
Пять лет перемещалась по курортам. Устраивалась в детские школы, возилась с малышами, на черные склоны не вступала: только иногда, по свежему снегу, забиралась на самые высокие пики и каталась в одиночку, где никто не мог ее увидеть. Склоны здесь шире и просторней «Зверобоя», но ее тянуло на «Анапурну». Да, собственно, эти места ей были знакомы по соревнованиям и турам. В Юте почти так же. Подрядилась гонять яхты в Турцию, Россию. Нравилось наполнять ветром косое крыло и спорить с собой, не включая двигатель даже на швартовках. Переодевалась мужчиной, в Грузии ходила в забегаловки, пила пиво, смаковала хинкали. Влюбилась в их горы, в их скалы. Кавказ неповторим. А какие песни там пели! И как там чтят родителей!
К пятой зиме взяла себе спортивную группу подростков. Малыши покатили сразу, старшие выиграли чемпионат школы. Родители попросили выделиться в отдельную команду. Согласилась. Времени не хватало ни на что. Весной позвонила отцу: «Папа, все хорошо». Он попросил проведать его старого друга, армейского раввина Ари. Зашла к старику и его жене раз, второй, третий – и незаметно для себя приросла ко второму дому, к новой маме, второму папе.
Пролетело еще два года. Каждую субботу приезжала в дом Ари, и подолгу беседовала с миссис Сеной. Старенький рав Арье Коэн рассказывал ей, как в дни их молодости оказались они вместе с ее отцом во Вьетнаме – он с миссией Красного Креста, ее папа – с крестом Героя на груди.
Город, в котором она жила летом, лежал у подножья Альп и напоминал игрушечный «Лего». Таких домов в Америке нет, разве что в Бостоне, и то –лишь в центре. Есть еще Йель, старый Питсбург, но вряд ли где-то еще существует такое количество маленьких магазинчиков и ресторанчиков, – может, в Италии, Испании или Франции, но там они на побережье, а здесь рукой подать до ущелий и ледников.
Когда была свободна, сидела за своим столиком в малюсеньком кафе, в спрятанном в стену уголке, и смотрела на улицу. Там, за окном, за ажурной решеткой из тонких кованых прутьев, переплетенных гроздьями винограда и листьев, двигались под теплым дождем прохожие. Разноцветные зонтики, будто раскрашенные пастелью бабочки, расползлись в очертаниях и закрасили места, на которых в обычное время бывают головы. Словно полотно Ренуара или Моне вставили в экран большущего компьютера и заставили двигаться с помощью компьютерной программы.
В первое лето своего приезда набрела на кафешку-магазинчик. Светило июльское солнце, а на сложенном из больших камней парапете при входе в кафешку сидела молодая женщина в фиолетовом платье и фартуке официантки. До этого все утро Егудит гуляла. Поворачивала в первые попавшиеся улочки, заглядывала в глухие дворы, подолгу останавливаясь у малюсеньких фонтанчиков, скорее, кранов для питья, чем украшений города. Мощеный переулок упирался в стену. Здесь и остановил ее удивительный запах кофе. Мощный поток удовольствия и жест молоденькой девушки, поднесшей чашечку густого напитка к тонким, накрашенным непомерно красной помадой, губам, удивили. Больше на улице никого не было. Их глаза встретились, и обе улыбнулись.
– Хотите попробовать? – девушка протянула Егудит руку со своей чашкой. Фарфор был теплым – и от дающей руки, и от плотной густоты жидкости из свежезаваренных, правильно прожаренных зерен кофе. Глоток остановил, удивил тягучестью и горьким необычным вкусом. Но главное было не это. Был еще один генеральный запах, – запах, выходивший из двери заведения, он завораживал, заполонял собой улицу. Вдруг представились плантации. И такие же черные, как зерна кофе, работники собирают его в плетеные тростниковые корзины. Пологие зеленые склоны протянулись от горизонта до горизонта. Уперлись в синее небо.
Возникшее видение уводило в страну неведомых удовольствий и ощущений, целый букет запахов и вкусов тянули ее в черную глубину кафе. Будто река из множества струек, ручейков, восторгов и восхищений медленно вытекала наружу. И блаженная восторженность, как волшебная дудочка Нильса, увлекала ее отдаться спокойной водной глади, довериться музыке и войти внутрь. Она открыла дверь и сделала шаг. Полумрак кафе растворил их на пять минут и целую вечность. Сима оказалась женой владельца.Она зашла за рабочую стойку и показала рукой за спину на огромный, во всю стену, стеллаж с множеством ящичков и стеклянных банок, подписанных крупной латиницей. Это и был источник умопомрачительного запаха. Никакие упаковки не могли его сдержать. Еще две стены представляли собой такие же стеллажи. Девушка улыбнулась и показала семейную фотографию в рамочке на стойке: «Мой муж – фанат кофе, и однажды мы решились страсть сделать делом жизни. Он путешествует по миру и привозит зерна со всех концов земли, я жарю их и готовлю по его и теперь уже моим рецептам. У нас всегда есть клиенты и всегда хорошее настроение. Здесь, как дома. Хотите, этот столик будет вашим? Вы пробовали арабику со свежим соком апельсина?».
Узенький проход между домами вел вверх по склону, съедая ступеньками полтора этажа. Еще одна арка, опять узкий проход по двору – и вход в квартиру через двухуровневое крыльцо. Дверь прямо в гостиную, посреди комнаты стол на двадцать персон, книжный шкаф во всю стену и серебряные приборы для еды в старинных сервантах. Несколько лубочных картин про домик на берегу зажатого горными кряжами озера. Седобородые старики в меховых шапках пристально смотрели на посетителей с развешенных по стенам фотографий.
Рав Ари подвинул стул жене. Тоненькая, похожая на девочку, женщина, присела на его краешек и повернула к Егудит голову. Есть особый род слабого пола, и, возможно, скоро его совсем не станет, – он не имеет возраста. Душа их и глаза их одевают их лица в маску вечной молодости, а постоянная приветливая улыбка не оставляет и следа морщинок на их лицах и в уголках их глаз. Двигаются такие леди быстро, резко, не оставляя за собой ни одного острого угла. Они всегда и все успевают. Мужчины у таких женщин всегда успешны.
Миссис Сена пристально посмотрела на Егудит.
– Тебе уже тридцать семь, – начала она и, вдруг как бы решила отбросить все условности, – не пора ли тебе заводить семью? Она повернула лицо к мужу и, словно извиняясь, спросила: – Что ты думаешь по этому поводу, Ари?
– Ей будет очень сложно. Она девственница.
– Откуда вы знаете? – покраснела Егудит.
– Это и так видно, у меня глаз наметан: та дистанция, которая мгновенно возникает между тобой и мужчинами, когда они к нам приходят, говорит без слов. И это несмотря на твою коммуникабельность. Да и работа у меня такая, видеть все.
– Ты, девочка, ждешь своего суженого и, я подозреваю, что модель этого единственного у тебя уже есть. Как обычно бывает в этих случаях, избранный об этом не догадывается. – Егудит еще больше смутилась. – Не волнуйся, ты все делаешь правильно. Тот, кого ты ждешь, уже есть в мире, и он действительно твой. Так устроено, что женщина, которая поступает верно, получает то, что ей предназначено. Твой парень достоин тебя и, если ты от него сбежала, – будешь любить его, и не погасишь этого чувства никогда. Ты начала бежать, но бег обязательно кончается, и человек возвращается в ту точку, из которой начал бежать. Всевышний на стороне влюбленных. Мудрость Его раздвоит тебя, или раздвоит того, от которого ты сбежала. Она будет так делать, пока оригиналы или двойники не встретятся. Помни, бездельничать нельзя, но и плохо выполнить работу за Провидение, мешать Ему тоже нельзя. Позвала новая любовь, значит, жди, когда придет в сердце та же уверенность, как с тем, кто встревожил его первым. Иначе не бывает. Нужно понять непрерывность жизни. Ты обязательно дождешься. Все будет по-другому, но трепет и уверенность будут те же. Раздвоится ситуация, место, время, но они приведут тебя именно к нему. Пусть внешне он будет другим, но душа будет та же. Это истина! Уверяю тебя. И так будет. Ты почувствуешь. Закрой глаза, внешняя форма всегда заслоняет от нас такое видение.
Миссис Сена налила чай.
– Стоит ждать, но знать, что играя первую партию сразу и до конца, ты экономишь время, вторая и третья партии будут такими же, просто на новые круги потратятся и новые время, и силы. Любовь не отпускают, ее держат. Если она настоящая, а ты прозевал, – тебе дают вторую попытку, чтоб исправить промах. Но береги время, попыток всего две, максимум три.
Мистер Коэн встал, прошелся по комнате и остановился возле Егудит, взялся за спинку стула и закончил вопросом:
– Ты хочешь и дальше поступать правильно? – он положил руку на фолианты Талмуда на полке. – Ты хочешь поступить по закону? Это «Кидушин». – Он вытянул том. – Он регламентирует женитьбу и отношения между мужчиной и женщиной.
– Ари, что ты задумал? – воскликнула жена. – Остановись! Пожалей девочку!
– Не волнуйся, Сена, мы сделаем шидух по всем правилам. У меня на примете есть коэн. А ему другая женщина никак не подойдет. По всем приметам, он ищет такую, как Ада. Они с ней даже родственники, правда, очень-очень далекие, и не знают этого.
– Ари, остановись! Ни Ада, ни этот мальчик не религиозные люди, они не могут отвечать за собственное незнание.
– А что страшное в шидухе? – спросила Егудит.
– Милочка, ты не знаешь моего мужа, – я живу с ним пятьдесят пять лет, я предчувствую каждое его начинание. Он всегда соблюдает «букву», но именно ту, которая была тысячу, две тысячи лет до нас, – буквальную. Не ту, которую мы сейчас переиначили, а дословную, из первоисточника. Но он что-то задумал. Берегись, дорогая, и не соглашайся.
– Месье Ари, что вы предлагаете?
– В старые времена сватовство или знакомство совершали нелицеприятно. То есть о супружестве договаривались родители и раввины, потом девочку и мальчика сажали спиной друг к другу и разрешали поговорить, но лишь минут пять в одну встречу. Они не видели друг друга. Если интерес продолжить разговор сохранялся у обеих сторон после трех свиданий, – ставили хупу. Считалось, что у людей, истинно принимающих волю Провидения, есть к Нему полное доверие, и коль возникала симпатия, когда они не видели лиц, то санкция на то, что у пары есть все возможности полюбить друг друга, считалась полученной стопроцентно.
– Мы с Ари так и поженились.
– Твой отец знает этого парня, а о тебе его родителям расскажем мы. Ну что? Вы поступите по закону. Согласна?
– Дядя Ари, я не найду другого такого, как того, что оставила за океаном. И даже если встречу его в другом человеке, – побоюсь признаться ему в любви к первому. И это будет неразрешимой проблемой. Я знаю себя и не смогу жить с тайной. Делайте как нужно, а я обещаю быть хорошей женой тому – кого мне даст Всевышний. Вы же знаете, я держу слово. Я буду честной.
– Да, знаю. – Улыбнулся себе в бороду рав Ари. – И верю.
– Я попробую.
Купол старинной синагоги уходил в темень неосвещенной высоты. Узких окон-бойниц едва хватало, чтоб различить краски фресок на стенах. Из-за экономии энергии только в большие праздники включали освещение. Но красоту потухших мозаик и ушедших в тень сюжетов, с успехом заменяла акустика. Мастер построил место, в котором человек, замирая на минуту, начинал слышать дыхание, биение сердца, как моргают ресницы, как текут мысли. Здесь нет места повышенному голосу, неосторожному шагу, быстрому жесту. Два этажа балконов по трем сторонам зала – места для женщин. Оттуда они, по старинке находясь за занавесками, смотрят на своих мужчин. Как выйдет к амуду, как будет читать Тору? Зазвенит ли сердце красавицы от слов будущего мудреца? Если «да» – ищи шедханиот, зови раввинов, проси, чтобы договаривались.
Мехица, – перегородка, разделяющая мужскую и женскую половины, разрезала зал ровно пополам, или рав Ари так специально ее сегодня поставил.
– Я немного облегчу вам ситуацию, вы не будете сидеть на стульях спиной друг к другу, как в древние времена, – между вами будет плотная матерчатая перегородка, но вы сможете двигаться, ходить, присаживаться, только не подходите к краю.
По ту сторону уже кто-то находился.
– Говорите, – и ребе вышел из зала.
Повисла долгая тишина, только опускались ресницы и пульсировали вены.
Егудит остановилась, подождала, пока тень тоже остановится. «Интересно, – возможность видеть тень или силуэт, это лицеприятно или компромисс?»
Из-за мехицы прозвучало:
– Вы действительно думаете в то, что из этого что-то может получиться? – Спокойный баритон был удивительно знаком, может, он звучал из детства, может, из придуманной сказки или фантазии, но он был родной, и сразу наступило спокойствие. И без перехода: – Ари и Сена – большие друзья моего отца, они держали меня на руках, когда мне было пять лет, потом я часто сюда приходил и приезжал. Особенно когда осмысленное решение ставилось под сомнение. Я доверяю им, но если вам неприятно, я уже сейчас могу прекратить это действо и мы не будем участвовать в театре дяди Ари? Нет? – Вы согласны продолжать? Тогда одно, о чем я вас сразу попрошу, – будьте честны. Это мое единственное условие или главная просьба. Иначе мы не получим результат. Неважно, каким он будет, – я соглашусь с любым. Но потом мы не будем сожалеть, что в чем-то недоработали, и чего-то недоделали.
Тишина продолжалась больше минуты. Егудит присела в кресло, потом встала, прошла к Арон Кодешу, – шкафу, где хранят Тору. Постояла немного, потом вернулась к силуэту за перегородкой и, остановившись напротив начала.
– Твой голос кажется мне знакомым. Пряный тембр, и мне, наверное, не надоест слушать его. Это большой плюс. И уж если случилось, что ты можешь стать моим будущим супругом, – обязательство постоянно говорить правду и никогда не врать, – мне нравится и я его принимаю.
– Почему ты сказала «Ты»?
– А как иначе? Ведь мы пробуем построить дом, в котором ты будешь хозяин, а я тебе верный друг. Здесь нужен партнер, которому будешь доверять, как себе. Тут только «Ты». Лучше – «Мы». Но это через много лет. И я не хочу общаться через далекое «Вы». Если женщина не становится другом – куда уж тут до жены! И ты говори мне «Ты». И так будет правильно. В моем понимании, дружба – это то, что работает без обязательств, и тогда никто не тешит себя иллюзорными надеждами, – просто живут по чести, от того по-другому жить не умеют. Друг – это неразрывная обратная связь, в которой тяготы и радости терпят и переживают оба, как одно тело. Но это философия. Простое счастье – это муж и жена, какими я их вижу. Попробуй понять. Индикатор счастья – эмоции. Они разные, – и печаль и огорчения. Они обязательны, без них не прожить, – и они не только восхищение. Но уже обоюдное желание пройти трудный путь вместе, – ни с чем несравнимое удовольствие. Брак, это, в первую очередь, дружба, а ее купить нельзя, только продать, но никакая цена не адекватна продаже.
Теперь о деле. Я могу тебе не понравиться. Я очень сильная, у меня мужские плечи, обветренное лицо и большой нос.
– Не волнуйся, я тоже не красавец, и у меня очень тяжелый характер. Я – молчун, я скуп на комплименты, часто забываю, когда у дорогих людей праздник, мне трудно говорить, я теряюсь при любимых, я могу много веселиться в компании ничего не значащих для меня людей и слова не могу сказать женщине. Я люблю горы, подолгу нахожусь в них. Я похож на медведя, поэтому люди сторонятся меня. Я не шатун, просто так устроен.
– Не сказала бы, что ты неразговорчив. Впрочем, если б не мехица, я бы тоже не сказала и слова. А знаешь, наши предки здорово придумали, – начинать знакомство без лиц.
– Хватит на сегодня, дорогие мои, – вклинился рав Ари, он взял Егудит за руку и повел к двери в свой кабинет. – А ты, Моше, – обратился он к тому, кто остался за перегородкой, – знаешь, где выход? Сторож тебя выпустит тебя. Если оба захотите повторить, – дайте мне знать, и вы встретитесь через неделю.
Религиозным человеком он не стал, не она пошла у него религиозность не пошла. Кроме: «Не укради» и «Не возжелай» – в голове ничего не отложилось. Ари не давил – со временем сам разберется. Одно удалось понять: Коэн – это тот, кому доверена самая ответственная работа, сделать которую может только тот, кто защищен кольчугой, панцирем и латами. Но есть одно условие – как у Ахилла: стоит переступить один запрет, поступить нечестно, и жизнь превратится в чехарду. Человек, рожденный с честью, без нее существовать не может. Ари предупредил: «Дается только одна попытка, единственная». И он, который не боялся ничего – этого испугался. «Честь и совесть не регенерируются». Мама подтвердила – опасные штуки. Это – как ампутация. Можно чем-то заменить руку, – например механической рукой, но с протезом – какая жизнь получится!»
Правый берег реки поднимался к подножью гор отвесной стеной.
Он еще школьником нашел тропу между двумя скалами. По щели, упираясь ногами вправо и влево и, вставляя в едва заметные трещины пальцы, поднимался до карниза под самым верхом горы. В нише, под автострадой, с бешено несущимися по хребту над этим его секретным убежищем автомобилями, разводил он костерок и подолгу смотрел в долину реки. «Кораблики-кораблики, речные трамвайчики. Бойко и с музыкой снуете вы по воде, катаете туристов. Вам хорошо и весело». Из высоких окон всех пяти этажей льется свет на набережную. Неизвестно, что больше завораживает – притороченные друг к дружке дома или их отражение в воде. Говорят, этот город, – самый красивый в мире! Может, и не так? Но он лучше не видел. Строил бизнес в Аргентине, покупал гостиницы в Испании, восхищался архитектурой Востока, фантастикой храмов Индии и Камбоджи. Жил в Хельсинки, Антверпене, Копенгагене; они – как драгоценные камни, как разноцветные жемчужины. Но место, где он вырос, приковало его навечно. Впрочем, как раз отсюда можно перемещаться в любую сторону, – хоть в Антарктиду, хоть в Гренландию. Даже если он все потеряет, вычеркнуть его отсюда не сможет никто. Сена накормит пирожками, и в полутемном зале он услышит свое сердце и голос Ари. И кошка. Черная кошка, живущая под куполом. Она – талисман синагоги и его талисман. Хоральный купол подсвечен стеклянным плафоном. Даже в самые бедные времена там горит лампа, и витраж излучает вниз мягкое свечение. Его не хватает на фрески на стенах, но глаза стариков видят, куда им ступать. Лет десять назад кошка пришла сюда из ниоткуда. Вниз она никогда не спускалась. Где-то в чердачных коморках нашла ход к плафону и укладывается отдыхать на стекле витража в тепле лампы. Что она ест? Возможно, на соседних чердаках ловит мышей, о голубях думать грустно.
Моше посмотрел на кошку, а потом уставился взглядом на Ари.
– Чья-то неприкаянная душа, – сказал тот. – Вымаливает прощенье. Нет, не так, – просто молится.
– О чем?
– Кому-то нужно состояться.
– Ей?
– Нет, не ей. Животные просто молятся. Они не грешат – они естественны. Им не в чем каяться и им нечего исправлять – они совершенны. Они показывают нам высоту и главенство в соответствия с назначенностью. Кстати, ты знаешь, что эта кошка всегда приходит к лампе, когда ты в синагоге, а когда ты в отъезде – она брезгует нами. И еще она появляется, когда здесь Ада.
– Ребе…
– Мне по должности не положено говорить неправду. Я не подтасовую факты.
– Ребе, я не могу ее заставить…
– У каждого есть свобода выбора. Можешь ничего не делать. Но ты не можешь изменить среду и ее правила. Воздух, вода, солнце, день, ночь, весна, осень, – узкий коридор жизни.
Вы хотите сказать, есть обязательства?
– Да, ты должен поступить по закону. Посмотри вверх – этих котят она не могла родить сама… Каждый должен делать свою работу. Не бойся. Принимай решение. Ты – Коэн, и ты не можешь прекратить род. Это уже не твой выбор. Это твоя обязанность. Тем более, Ада! Она твоя кольчуга. И она решила попробовать.
Жаль, что в Америке не в традиции пить черный кофе. Автоматы не имеют души. Кипяток, смешанный с растворимым кофе и молоком, никогда не даст ощущения другого измерения. Металлическая джезва с начеканенным рисунком, чинно пыхтящая на раскаленном крупном песке, и с подымающейся желтоватой пеной, – уже сама по себе – вкус.
В эту неделю была плохая погода, прохожие снова заменили головы зонтиками. Ренуар и Моне снова ожили и стали перепрыгивать через лужи. Кофе с Суматры с малюсенькими глоточками холодной воды, даже без такого нужного в этом случае микроскопического пригубливания коньяка, дурманил голову. Ах, какие это были два запаха! И столик из мореной вишни, и салфетница из можжевельника, и решетки на окнах до белой зелени протравленные окисью меди. Сколько людей спасло это маленькое заведение от обвалов, скольким судьбам позволило пересидеть бури и катаклизмы!
Впервые за семь лет Егудит встретилась с мужем Симы между второй и третьей встречей с Моше. Кресло глубоко провалилось под весом большого, поразительно красивого удивительной испанской красотой человека, словно настоящего гранда, только-только сошедшего с полотна средневекового художника. Он подошел, присел за столик, поставил дымящуюся чашку на круглую пластину столешницы и на чистейшем английском, словно продолжая только что прерванную беседу, произнес:
– Однажды я понял, что никакое дело нельзя делать плохо. Я был во всем неудачник. Я пробовал найти себя, но ничего не получалось: о таких говорят – «Zerro». Единственное, что выходило у меня легко и просто, – это запоминать все о кофе. Память устроила коридор абсолютной благоприятной территории. Я встретил тогда Симу – она работала официанткой в маленьком кафе в нижнем городе. Мы с ней до утра проговорили о Перу, о Мадагаскаре, Турции, и вдруг я точно понял, что должен делать. Теперь я знаю, что есть две спасительные сущности, которые выводят меня из любой ситуации, восстанавливают из обломков и делают суперменом. Сима и кофе. Их запах я люблю безмерно и о нем я рассказываю другим людям. Я стал писать письма во все места, где выращивают и производят кофе. Получилось смешно, – будто я хочу быть продавцом наркотического удовольствия, и не потерять на этом здоровье. Вовлекать людей в зависимость и при этом самому не попасть в нее – искусство это или редкая профессия? Управляемый алкоголизм. Я пишу плантаторам и производителям, и если наша переписка становится дружеской, «да», – я работаю с ним, «нет», – он не будет моим поставщиком.
Я нигде не покупаю кофе, собранного машиной. Мне кажется, что запах рук тех, кто собирает зерна, и есть главная индивидуальная составляющая, которая присуща каждому отдельному сорту. Я научился делать глоток и останавливаться, запоминая вкус, не требуя повторений. Таким образом я остаюсь однолюбом, не предавая ни отдельный один сорт, ценю из них каждый, я собираю их одном вместе, но не смешиваю. И большая радость давать другим людям возможность получать удовольствие. Это куда больше, чем получать его самому .
Я общаюсь с теми, кто посвятил жизнь кофе, кто выращивает зерна и доводит их до того состояния, когда их можно приготовить по одной из тысяч технологий. Если личных интересов и симпатий у меня не возникает, я не покупаю такой кофе. Я должен знать, из чьих он рук. О каждом пакетике, находящемся в этих ящиках – Он показал на стенку-стеллаж, – я могу рассказывать часами. Они никогда не повторяются. Каждый куст неповторим, – один уникальный участок, один единственный склон, на котором они неповторимо плодоносят, – один уникальный запах. Каждый год каждый куст дает другой кофе. Какое было солнце, когда был дождь, откуда дул ветер. Это как виноград. Никогда не бывает «Рислинг» похожего вкуса, что уж говорить об уникальных сортах. Пусть он растет лишь на одном склоне в мире и только в одинаковых погодных условиях. Но в этом году вино из винограда одной и той же лозы будет совсем другим, чем в прошлом. Мой почерк меняется от начала страницы до конца. Мое настроение мои партнеры и поставщики чувствуют – даже если я напечатал письмо, а не написал его, как обычно, от руки, текст между строк соответствует улыбке Симы, с которой она подала мне утреннюю чашку.
Я рад, дорогая, вы стали моей Симе сестрой, она ни с кем так не сдружилась. Мне важно, что рядом с ней есть друг. Вы разные, как два полюса планеты, и это хорошо. Я чувствую, вы одиноки, но универсальны. Всегда оставайтесь собой, – многогранной, многоликой, но зернышком, виноградинкой с одного единственного в мире куста. С разным запахом, с разным вкусом, но лозой одного рода, семенем своих родителей, продолжателем рук и сердец, посадивших и вырастивших тебя.
Меня зовут Кларк. Выгляжу как идальго, но я американец. Вы удивились? Кларк – не итальянское и не испанское имя. И я не имею мексиканских корней: мои родители из Аризоны. Я закончил Гарвард. Но здесь единственный склон, на котором я могу расти. А Сима – мой дождь, мое солнце, мой ветер. Помолитесь за то, чтоб ветер вашей судьбы принес ваше зернышко в нужную почву.
Кларк положил руку на руку Егудит и улыбнулся.
– Я знаю традицию ваших предков: если мужчина дотрагивается до женщины, – он должен на ней жениться. Но уже я женат, и сейчас пытаюсь вам быть для вас кем-то, вроде раввина. Сима рассказала, что вы выходите замуж согласно традиции. Услышьте свое сердце, и если оно стучит так же как стучало в ваших горах, – доверьтесь ему.
Егудит посмотрела на часы: встреча в синагоге назначена на три часа, есть еще время разобраться с мыслями. Почему все сильнее и быстрее хочется услышать голос Моше? Может, она немножечко сходит с ума, и голос Стоуна слышится теперь в голосе любого сильного и надежного мужчины. Она пошла в музей, побродила по залам, и в синагогу опоздала.
Он заговорил первым, а она стояла и слушала. Потом призналась, что скучала и ждала встречи. Он сделал паузу и продолжил, словно с доверительным другом:
– Заешь, я чувствую, что что-то происходит там, на небесах, – и мне ночью тоже слышится твой голос, с такой характерной хрипотцой. Я скучаю по нему, словно я давно знаком с ним, но он был не со мной, а за стенкой, в другой комнате, с другими людьми. Сейчас в твоих словах я не слышу веселья, но я знаю, что ты улыбчивый и приветливый человек, многие мужчины сочли бы за честь находиться с тобой рядом, и ты никому не отказываешь в общении – в этом, мне кажется, вы очень похожи с Сеной и с той, кого я помню. Я хочу быть с тобой откровенным и не боюсь показаться глупым.
– Моше, ты сказал, что любишь горы, но я тоже полжизни провела на снегу. Не будет ли это помехой? Не устанем ли мы от одинаковых интересов?
– Думаю, нет, но это зависит от того, что ты хочешь сейчас делать.
– Хочу рожать детей. Много! Столько, сколько получится. Хочу, чтобы муж приходил домой и приносил в дом все, что заработал. Мне не нужно много, только чтобы все это было для нас. Мне не нравится жизнь и семья, где каждый независим. Связь и желания должны быть неразрывными. И я очень хочу, чтобы боязнь потерять друг дружку была с нами всю нашу жизнь. И все-таки хочу быть зависимой от мужа, и чтобы он зависел от меня и от детей. Но это другая зависимость. Как-то я от одного влюбленного юноши услышала фразу: «Не умею без тебя жить». Мне так подходит. То что ты не молод и у тебя были интересы, нормально. Так должно было быть.
– Но я много работаю. Ты будешь ждать? Ты будешь верить?
– Обязательно.
Папа позвонил вечером. Если бы это был телефон, а не Интернет, не хватило бы денег. Папа смотрел с экрана и теребил в руках ее Мишку-пожарного. В Америке пожарные – национальные герои, и все умеют кататься на лыжах, даже проходят ежегодную подготовку и недельный сбор. После Вьетнама папа еще долго не мог успокоиться и согласиться с мирной жизнью. Раз пять приходилось забирать его из больницы после очередного экстремального случая.
– Ты помнишь маму? Трудности наших отношений возникли в самом начале общения. Она – пламя, я спокойствие. Ты не похожа на нее и одновременно – точная копия. У тебя, как у нее, все получается с первого раза. Ее мозги были устроены как фотоаппарат. И мышцы и тело повторяли раз увиденное с точностью копировальной машины. Я – другой. Я все делаю предельно точно, но перед этим тренирую это много-много раз. Каждый мой поворот кажется свободным и непринужденным, но это только со стороны так смотрится; никто, кроме Голды, не знал, что мне для этого нужны сотни и тысячи повторений, миллионы вылизываний, анализов и шлифовок. Я даже лыжи точил строго по инструкции, а она – как просит рука. Я обкладывался горой учебной и методической литературой, а она чувствовала каждую неровность склона подвздошной диафрагмой и вторила каждому бугорку ритмом биения сердца. Ты, как и твоя мама, катаешься на порыве страсти, и как она удерживала эту страсть на протяжении десяти лет, знала только она сама, а всем объясняла, что я – ее батарейка. Жизнь Голды была страсть. Своим полем, она как пожарищем она захватывала окружающих и неосторожно оказавшихся рядом. Страсть бушевала впереди нее. Не было человека, способного устоять перед ней, перед энергетической зоной, в которой она была безраздельной королевой. Егудит, дорогая, ты понимаешь, что твоя сестра Ада – это продолжение меня, а ты – продолжение мамы. Я, Дональд Крез, – порождение Нового Света в седьмом колене, я навсегда останусь американцем правозаконного Севера. А Золотая Голди, – девочка из-под Иерусалима, переехавшая в Америку в пятилетнем возрасте, –навсегда осталась девочкой солнца, ветра, пламени и скорости. Она впитала в себя ошеломительную мудрость предков и неунывающую душу, жар своей страны, непрестанное движение и призыв к свободе. Ида, – ты помнишь, только она так тебя называла, ты, как и она, построена из ее порыва и все-таки чуть-чуть моей рассудительности. Но больше, ты все-таки, мама. Хотя, так же как и я, всегда знаешь, что делаешь, и каждый твой поступок верен и не потребует проверки, на то ты и наследница линии хранителей знаний. Лучшее, что может быть, так это на свежий лист молодой жизни записать опыт родителей как основу, что б потом можно было импровизировать каждой ноткой твоего собственного движения. Приходят новые и новые решения, наступают новые дни и новые ночи, и ты снова обращаешься к матрице опыта. Ответственность захлестывает нас и наступает момент, когда уже твой жизненный путь должен стать основой для детей. Они хотят знать дорогу, а для этого эту дорогу должны найти мы.
Я расскажу тебе. Твоя мама брала большие, выращенные своей фантазией бриллианты, и украшала ими платья, сшитые ею самой для своих кукол. Помнишь ее галерею. Я храню их в ее комнате. Жизнерадостная традиция предков была прошита в ней изначально и не требовала повторных уроков. С тобой произошло то же самое. Ты никогда не сдаешься.
– Папа, я люблю тебя.
– Знаю, дорогая
– Папа, мне не хватает тебя, но я еще не могу вернуться. Дядя Ари познакомил меня с хорошим человеком. У меня сегодня встреча с ним.
– Я знаю, дорогая. Это хорошо! Ари – мой друг, он желает тебе добра. Верь ему.
– Я верю, папа.
– И люби близких своих и тех, кто может таким стать. Егудит, восхищайся близкими сразу и открыто, восхищайся ими в слух, признавай их и превозноси, – жизнь так коротка, что ты можешь опоздать и не успеть сделать это. Мне очень жаль, что твою мать я встретил, когда мне было пятьдесят. Представляешь, я мог увидеть ее на тридцать лет раньше и, на целых тридцать зим больше, сидеть с ней у камина. Представляешь, насколько больше времени и насколько больше случаев было бы у меня, чтоб сказать, что я люблю ее и восторгаюсь самым талантливым человеком в мире. Странно, я до сих пор не могу найти объяснения ее уважению ко мне. Я не считал себя успешным человеком – она меня таким сделала. Все мои подвиги до встречи с твоей мамой были совершены как бы по стечению обстоятельств. Не мог же я не вынести из боя армейского раввина, и ранен я был не в атаке, а когда пытался научить деревенских мальчишек английскому языку. Уже тогда я представлял себе Голди, такой, какой она появилась через двадцать пять лет. Слушай свое сердце. И будь женщиной. Он нравится тебе?
– Да, папа. Происходит что-то, чем я не могу управлять. Будто я говорю со Стоуном, который не произнес в мою сторону и слова! Как такое возможно? Но без него я как без двигателя.
– Ида, люди имеют свободу выбора, но только когда выполнили обязательства. И главное обязательство – любить. Люби! Восхищайся и ничего не бойся. Говори и себе и любимым правду, и не постыдишься потом ни за одну прожитую минуту. Принимай людей такими, какие они есть, и получишь возможность остаться самой собой и вместе с любимым. Ложь не забывается и растет: правда же – растворяется до невидимости и становится чистым воздухом, родниковой водой, теплом и хлебом, – всем тем, важности чего мы не замечаем, пока имеем, но гибнем, если они кончаются.
В этот раз она пришла в синагогу за двадцать минут до определенного времени, но он уже был за перегородкой. Тоже не хотел нарушать правил и неосторожно пересечься.
– Ты хочешь жить в Европе, или тебя будет тянуть в Америку?
– Сегодня это не проблема, пять-десять часов лёта, и мы там, где хотим. В Америке у меня всегда будет работа, там у меня маленький домик, и если станет трудно, мой муж и дети будут обеспечены. Медведю нужна берлога, в которой он может отсидеться, потом он отдохнет и снова двинется добывать мед. Мы подождем.
– У меня в Европе тоже есть место, где мы можем жить, и всегда есть работа. Но и в Америке я обеспечен.
– Ты не заметил, что мы разговариваем как муж и жена, прожившие вместе много лет? Тебя это не пугает? А вдруг, ты увидишь меня, и интерес пропадет?
– Это уже не имеет значения, я уверен, что знаю тебя.
– И я тебя. Так что? Рискнем?
– Нет, меня так не устраивает. Сейчас я не действую наугад, я точно знаю, что делаю. Это смысл всей моей жизни, и ты вместе со мной вложишь в него всю себя и все, что у тебя есть. Нам никак нельзя проигрывать.
– Тогда не оставляем себе шансов и путей отхода. Из сегодня переходим в завтра, иначе снова замолчим, – это общее наше качество нам уже знакомо. Мы говорим, – и мне это нравится. И я не хочу останавливаться
– За эти годы я научился управлять своим мозгом и телом, уже сейчас я говорю, что все сделаю, чтобы не разводиться, но случись, что буду противен тебе, – я не прикоснусь к тебе и пальцем. Я хочу тебя в жены и приму даже твое нежелание ложиться со мной в постель.
– Стоп, стоп, стоп! А от кого, ты думаешь, я рожу детей? Я хочу их! И много!
Вместо трех встреч получилось четыре. Но рав Ари не устраивал четвертой. Не сговариваясь, они пришли через неделю в тот же час. И оказалось, что каждый уже был на своей половине.
– Многие девушки хотели бы быть со мной, папа рассказывал, что и его девушки не обделяли вниманием, только ни одна из них не волновала его сердце. Папа был учеником рава Ари. Из друзей – в ученики. Такое тоже бывает. Тогда Ари сказал ему: «Когда появится твоя Хава, ответ и одобрение придут сами. Ты сразу узнаешь, если это твоя часть, ты сразу почувствуешь это, и тогда не нужно слов и не надо ничего брать самостоятельно. Нужно просто быть самим собой и ждать, ждать, ждать. Ждать столько, сколько нужно, и птица сама выберет твою крону. В твоих ветвях она совьет гнездо. Дереву станет тепло. Каждый корешок, каждый листочек будут брать от солнца и земли соки и силу с единственной целью – чтоб защитить птицу». Я не вижу тебя, только слышу. Но запах теплого пледа и утреннего кофе проникает от тебя ко мне даже через перегородку. Если мне случится упасть – уверен, ты поможешь мне подняться; если мне будет голодно, ты отдашь мне последний кусок хлеба. И дети наши будут в заботе. Я это знаю, я убежден в этом. Мой папа говорит, что этой уверенностью и этим ожиданием друга я жил всегда, но сейчас я сам ощущаю свою несокрушимость. Дело за тобой! Ты сила! Я даже не смогу тебя удержать, если ты захочешь улететь. Мне остается только быть таким деревом, на котором тебе захочется свить гнездо. Таким меня родили мама с папой, такими были они и такими остаются.
– Моше, ты говоришь со мной, как будто мы знаем друг друга с пеленок и не боимся быть неуклюжими. Мехица делает нас смелыми, почти бесстрашными, нам не мешают эмоции, хотя не скажу, что не спешу сюда. Сегодня раввин не звал нас, а мы забыли обо всех делах и пришли. Наверное, мы уже так сильно нужны друг другу. Мне нравится, что ты не каменный, а очень мягкий (за перегородкой улыбнулись), я никого не боюсь, только одно меня тревожит. Я уже чувствовала трепет – там, у себя на родине. К нам приехал чужак. Он был могучим, как ты, большим и сильным, резким с другими и застенчивым с женщинами, он вообще не говорил со мной. Он заставил меня трепетать и желать подчиняться ему без слов. Я испугалась и сбежала. Ты чем-то напоминаешь его. Но копий не бывает. Мы волнуем друг друга, хотя ни разу друг друга не видели, может, неправильно, но этому волнению я доверяю больше, чем любой изведанной ранее эмоции. Говорят, что тысячу лет назад на Руси был князь Ярослав, звали его Мудрый. Он был маленький и хромой. По политической необходимости ему сосватали вторую жену, Ирину, из Норвегии. Когда ее привезли в Нижний Новгород к жениху, она поклонилась народу и сказала, что ей нравится эта земля, и коль есть в ее сердце добро, то отныне будет служить тому месту, куда привел ее Господь. Моше, будем откровенны, – ты Коэн, тебе нужна только девственница, так гласит Закон наших предков. Я чистая. Может, лишь по этому Закону мы встретились. Тебе сорок, мне тридцать семь. Что-то удержало нас и оставило «непорочными» до сего дня. И в тебе, и в себе я уверена. Я буду хорошей женой и хорошей матерью для наших детей, – такой, какой была для меня и моего отца моя мама. Я кланяюсь твоему дому. Я постараюсь увидеть в тебе того, кто взволнует мое сердце, как тот чужак на моей родине. Я верю тебе. Знай это. Ты очень на него похож. Твою душу я чувствую своим сердцем, и папа сказал, что надо доверять и я доверяю.
– И ты должна знать, что и я был восхищен женщиной. Она не походила ни на одну из тех, которые живут вокруг. Она вела себя, как солнечная королева. Ей все было подвластно, ей все подчинялись, ей все было известно, она позволяла вести себя и одеваться, как ей вздумается. Но она была приветлива и улыбчива. Всегда и со всеми! Кроме меня? Ада, я не забуду ее, ты должна знать об этом. Но она исчезла. Я искал ее и вот нашел тебя.
– Она исчезла потому что любила тебя.
– Ты так думаешь?
– Я уверена! Так ведут себя только с теми, кому потом отдадут все! Это, как прощание со свободой. Ты ее не забудешь, а я ее прощу, как прощают матерей, детей, сестер и понимают все, что с ними случается. Это и есть наша жизнь. Из нее не вырежешь ни кусочка. А мне нужен муж целый, клочков я не желаю. Будь я на ее месте – поступила так же. Тебе думать. Я не хочу решать за судьбу. Пусть все идет по правилам. У меня одно условие: я не хочу видеть твое лицо до Хупы, как Ингегерда не видела Ярослава. У нас потом будет много времени, чтобы познакомиться. Ты сложный человек, но настоящий. Ты Коэн, и я могу и согласна стать женой потомка избранных, и согласна продолжить их род.
Она посмотрела на перегородку, будто могла увидеть сквозь нее того, кого только что отказалась видеть. Оттуда прозвучало:
– Одно я тебе обещаю: все, что я буду делать, буду делать для тебя, для дома, для семьи.
– Я знаю.
Ида с равом Ари сидели на лавочке и смотрели на реку. Широко разлитое полотно воды казалось зеркалом, а не глубиной. От этого кораблики, снующие по ленте воды, казались спичечными коробками, ползающими по полированной поверхности кухонного стола. Ассоциация заставляла насторожиться – кораблики без днища. Без подводной части, без водоизмещения.
– Ты сильная и мудрая девочка, в тебе слились папина последовательность и мамина поэзия. Тебе по силе одновременно и глубина истины, и ритм природы. Ты помнишь, что говорит по утрам твой отец?
– Шма Исроэль, Ашем Элохейну, Ашем Эхад.
– Правда. У этой генеральной фразы человечества несколько переводов. Я не дам тебе абсолютный, – его не знает никто, но послушай, что пришло мне в голову однажды, и чем я хочу поделиться с тобой: «Внемли, человек! Только тебе одному дано понять, что на земле ты один. Все остальные люди – лишь твои отражения, зеркальные иллюзии. Это правда, другие – всего лишь твои повторения. Ждать помощи от них – пустая затея. Надеяться можешь только на самого себя. Успех – это не то, что признают окружающие. Любовь – это позитивная оценка самого себя, а не ущербность собственных действий, Такое возможно в одном случае – когда мозги отключены и ты слышишь Мир».
Будь внимательной к продолжению: «Слушай, человечик, – убедить ты можешь только самого себя, и все остальные завоевания не имеют значения и цены. Внутри тебя – весь мир, снаружи – его отражение и наши наружные органы чувств, крайне ограниченные в возможностях познания. Интуиция, чувство правды, возможность понять единство и единственность, бесконечную и в то же время абсолютную относительность, это те качества, которые позволяют ощущать, видеть, слышать, обонять и различать вкус, – качества, куда большего порядка, чем они же физические. Поступать нужно по матрице, по правилам, по опыту и по велению сердца.
Наша неудобность, подразумевай исключительность, – индикатор рождения души, того, что куда больше тела, – мысль. В биомассе – этого рождения не происходит. Она среда брожения – этакий инкубатор пазлов, возможных к сложению». Их никак не составишь по-другому, только мужчина и женщина, женщина и мужчина. Без этого Вселенная неполноценна и не имеет смысла».
– Ари, мне нравится Моше, но я не могу ему врать и все о себе рассказала, он о себе тоже. Он понимает, как дорого мне будет стоить забыть Стоуна. Он мягкий, добрый и терпеливый, – Ари улыбнулся, как тогда, во время первой беседы. – Забывание мечты сердца – это что-то обратное от любви, – и ты отдаешь большую часть себя за взаимную отдачу, если создаешь работой эмоцию. И в результате получается суммирование и получение. Остаться одному и забыть любовь и не искать, – значит, никогда ничего не получить взамен, значит полностью утратить способность к регенерации и восстановлению.
– Ты становишься философом, следующий шаг – в ребецен.
– Ари, а предательство мечты не значит смерть созидания? Что означает жертвоприношение первенца? Как написано в твоих книгах? Убрать себя и довериться Б-гу – вы это мне предлагаете? Головой в омут? Не страшно ли? Хорошо, я согласна, я пойду путем моих предков! Пусть Б-г даст мне ту долю, какая мне приготовлена. Я буду Моше верной женой, женой потомка Первосвященника.
– Но, Ида, я не слеп, и без труда угадывается твой уже неподдельный интерес к человеку за мехицой.
– Ари, люди придумывают себе возможность все забыть. Тот человек из прошлого – мое обязательство перед собой. Оно не уйдет, но семь лет позволили дописать портрет Стоуна портретом Моше. Теперь они одно целое. Вы же знаете – человек представляет собой то, что совершает, – плохое или хорошее, обдуманное и спонтанное – все вместе. Жить нужно по чувству и по Закону. Вы объяснили, что так человек совершает минимум промахов, и ему не будет за них стыдно. Не ври и не воруй. Память не удерживает в своей глубине ложь, и я не утаила от Моше переживания, и у нас есть шанс писать нашу книгу жизни начисто. Я в это верю. Сердце подсказывает мне взять чистый лист бумаги из рук Провидения и шагнуть в будущее.
Вместо мехицы посреди синагоги стоял помост, на четырех высоких шестах растянулось красочное полотнище. Четверо подростков с пушком на губах крепко держали его. Десять стариков местного миньяна собрались засвидетельствовать совершение брака. Егудит и Моше решили не приглашать родителей и гостей. Играть втемную – так до конца. Нескольких раввинов из соседних городов пригласил рав Ари, – это чтобы читать семь благословений. Глава Иешивы писал ктубу, договор о заключении брака.
– Кого вписывать в ктубу? Какие имена хасана и калы?
– Егудит Крез и Моше Стоун, –Произнес Ари.
Егудит подняла фату и уставилась на жениха. Тот снял черную шляпу и отвернул воротник широченного пальто от лица в стороны.
– Я ведь не был удивлен Аде Смит. Тебе остается посмотреть мои документы и тоже не удивляться. Мехица развязала мне язык. И теперь я не остановлюсь. Я Михаэль Моше Стоун, по фамилии Каплан, он же Коэн. Так хотели мои родители. Тебе остается привыкнуть к этому
Семь раз обвели Егудит вокруг Стоуна.
«И стала она ему женой перед Б-гом».
«Некудешес ли» – звучало под куполом синагоги.
Жизнью своей выкупаю себе жену» – так написано в Трактате «Кидушин».
Марго встала, отряхнулась от крошек и клочков осенней листвы, пересекла дорогу, перешла мощеный тротуар, обернулась, повела взглядом справа налево, вспрыгнула на гранитный парапет фундамента учебного центра и улеглась на черной, прогретой солнцем поверхности. Потянулась и растянулась во весь рост, свесила правую лапу и хвост. Хорошая работа! Она довольна. В королевстве Мир. Семь лет, как один день. Принц с принцессой возвращаются домой.
* * *
– Папа, у нас это уже как традиция. Как только мама везет команду на соревнования, ты собираешь сумку и тоже летишь. Ты думаешь, я не догадываюсь. Нет, несколько раз я просил Тома, и он брал наш самолет, и мы летели за тобой следом. Папа, ты не будешь ругать Тома, ты сам говорил, что он мой друг, а я уже взрослый и, если я последователен в рассуждениях, он обязан выполнять все мои распоряжения. Папа, ты всегда летишь туда, где у мамы соревнования. Сначала я думал, что ты ее ревнуешь, но то, что я увидел, ошеломило меня. Оказывается, ты выбираешь место на противоположном склоне, устанавливаешь теле- и видео-аппаратуру и любуешься, как мама ведет себя с детьми, как разговаривает с товарищами, с судьями. Ты радуешься ее лицу, ее эмоциям, улыбке и движениям. Папа, я понял, почему ты так сдержан дома. Мы с Томом устанавливаем такую же аппаратуру, но уже напротив твоего убежища. То, что происходит с твоим лицом, значит больше, чем если бы ты тысячу раз признавался маме в любви. Папа, я почувствовал это на себе. Видеть тебя счастливым с мамой для меня больше, чем все ваши с мамой подарки. Ты без нее жить не можешь! А меня переполняет любовь к вам!
– Папа, ты говорил мне про Б-га, Ты говорил, что вас с мамой соединил именно Он! Папа, Б-г очень добрый. Он не позволил моим переживаниям взять надо мной верх и сделал так, что я увидел тебя, любующимся мамой, словно вы были женаты всего две недели!
___
– Шма Исроэль, Ашем Элохейну, Ашем Эход – Слушай Израиль, Б-г Всесильный, Б-г – Один (иврит).
– Хасан и кала – жених и невеста (иврит).
– Иешива – учебное заведение евреев (иврит).
– Ктуба – брачный договор (иврит).
– Джезва (турка) – металлический сосуд для заваривания кофе на раскаленном песке.
– Шедханиот – сваха (иврит)
– Арон Кодеш – шкаф в Синагоге, в котором хранят Свиток Торы.
– Некудешес ли – Этим ты посвящаешься мне (иврит).
–Трактат «Кидушин» – один из шестидесяти трех трактатов Иерусалимского Талмуда.
– Рав – сокращенное обращение к раввину.
– Хупа – свадьба (иврит).
– Мехица – перегородка между мужской и женской половиной.........