1
На ночном небе у горизонта светила большая луна. Она висела так низко, что казалось, заваливается набок прямо о край небольшого леса из колючих акаций. Природа замерла в предчувствии рассвета, лишь легкое дуновение ветерка едва касалось небритого лица путника, пробиравшегося сквозь заросли. Он только что прошел засохшее кукурузное поле, еще не убранное, и выбрался на возвышенность к этому клочку леса. И тут опять, встретив препятствия, этот путник тяжело вздохнул, давя в себе слова ругательств. Его черные, поблескивающие от лунного сияния глаза, невольно искали место для отдыха. Силы были все на исходе.
Это был мужчина лет сорока, крепкий и низкорослый, в брезентовом плаще, защищавшем его от ночной влаги. На голову был накинут капюшон, скрывавший ему лицо. В этом плаще он почти сливался с природой. Все это придавало незнакомцу какую-то таинственность. Он иногда останавливался, прислушиваясь к звукам ночи, и прятался в тени акаций, инстинктивно закрывая рукой лицо, если вдруг свет луны падал на него. Все это говорило о том, что он не хотел быть замеченным. На нем также были тяжелые кирзовые сапоги, оберегавшие его от змей и шипов акаций, а в руках он держал острый охотничий нож. Где-то недалеко по левую руку была дорога, по которой изредка проносились машины, фары от которых пробивались даже сквозь плотный туман низины. Скорее всего, путник ориентировался по этой дороге и старался не терять ее из виду, но здесь на подъеме он резко повернул вправо, чтобы обойти колючие заросли. Видно было, что он стал узнавать места.
Отдаленный лай собак где-то впереди, заглушаемый треском цикад, чуть ускорил его шаг. Путник уже слышал тревожное блеянье баранов и вторившее ему гоготанье гусей, его ноздри уже улавливали дым печной трубы и запах навоза, когда, взобравшись на возвышенность, он остановился, чтобы перевести дух. Здесь, на небольшой поляне, он оглянулся назад на низину, словно оценивая свой пройденный путь. Там внизу по склону можно было легко поскользнуться на мокрой траве и скатиться вниз. И все это было пройдено, ему удалось, и он невольно опустил капюшон. Луна словно ждала этого момента, она только что вышла из-за тучи и тумана, и вся завораживающая сила ее нежно разливающегося света возрадовалась и озарила пространство и само лицо путника. Это было лицо уставшее, много повидавшее на своем пути, с подвижными и беспокойными глазами, вытянутое, с волевым подбородком и жесткими губами. Щетина на щеках говорила, что человек был в дороге не один день, легкая испарина поблескивала на его низком лбу, и очевидно, что шел этот человек упорно, почти без отдыха и даже спешил. И вот он почти достиг цели, и уголок его рта едва искривился в слабой, едва заметной улыбке.
От этой поляны вдоль леса шла протоптанная и покошенная с обеих сторон тропа. Не теряя времени, путник пошел по ней. Скоро он увидел огород, несколько грядок капусты и помидоров, старый, распятый на ржавой проволоке виноградник и черепичную крышу, поросшую плесенью и лишайником. Его сердце заколотилось от тоски и воспоминаний, нахлынувших с такой силой, что на глазах невольно выступили слезы. С минуту он играл небритыми скулами, пытаясь совладать с собой и, когда ему это удалось, он пошел к белой саманной хате. Под старой грушей, широко раскинувшей свои ветки над огородом, путник еще раз остановился и стал гладить рукой потрескавшийся от времени ствол дерева. Его красивые и сильные пальцы нащупали в коре брешь и в этой расщелине нашли связку ключей.
Сапоги утопали в глине, и собака, почуяв приближение человека, залилась пронзительным, до пены во рту лаем. Она узнала его…
2
Людмиле всю ночь не спалось. Бессонница истязала ее даже сейчас, когда, казалось, глаза сами смыкались от тяжести век. Свое пятидесятилетие женщина встретила в полном одиночестве. Никакого торжества не было, именинница не хотела отмечать это. Да и с кем отмечать, когда находишься в окружении непонимающих и порою враждебно настроенных к себе людей на чужбине вдали от родного дома. Конечно, в глубине души она ждала звонок от мужа, дочерей, от каких-то старых знакомых, друзей, оставшихся в Москве, но, видимо, и они не удосужились набрать ей, словно она и не жила больше, словно как будто ее и не было в их жизни. Обида, тоска - все это мешало ей заснуть, но даже с этим она могла справиться, объяснить себе, что во многом она сама виновата, что ее все забыли. Мужа она не любила, за то, что давно охладел к ней, за то, что пил безбожно и что все время бросался в ноги и плакал, когда каждый раз после сцены она собиралась куда-то уйти, убежать. Дочки не звонили ей потому, что у них была уже своя взрослая жизнь, они удачно вышли замуж, жили за границей, и измотанная, издерганная мать как-то не вписывалась в их счастье. Сначала они смотрели на нее со снисхождением, пытаясь помочь, даже звали к себе, были не против, чтобы она развелась с их отцом, и кто-то в Провансе даже ждал ее для серьезных отношений, но Людмила категорически отвергала их помощь. Она считала, что все в ее жизни хорошо, и что она еще сможет сама, без чьей-то помощи и уж тем более без помощи своих жалостливых дочерей доказать себе свою состоятельность. Все это рано или поздно настроило их всех друг против друга, они разругались, высказали все, что думали и скрывали, сбросив маски лицемерия и напускного человеколюбия. И Людмила даже считала себя довольной.
Ну, а друзья и знакомые как-то сами отвернулись от нее. С каждым годом их становилось все меньше и меньше, и в итоге о своем внезапном отъезде на Кубань она сообщила, да и то сообщила случайно, просто встретив по дороге подружку Тоньку, которая и так была в курсе. Ну а может Тонька и звонила, да тут связь плохо работала или еще какие-то проблемы были, а может, и перепутала она дни и в ближайшие дни наберет. И чего из-за этого всего убиваться-то? И когда, казалось, именинница уже с чистой совестью засыпала, то на нее вдруг находил страх. Этот страх одолевал ее подсознание, она уже почти спала, почти забывалась и вдруг понимала, что падает в какую-то бездну. Она летела вниз головой, голая, с растрепанными волосами, пытаясь руками хватать пустоту, в надежде за что-нибудь ухватиться. И чем дольше женщина неслась вниз, тем страшнее становилось ей от того, какая глубокая и жестокая эта бездна и что, должно быть, там где-то есть и дно, и что будет с ней, когда она все же ударится об это дно. Она даже была рада пробуждаться, ибо понимала, что в реальности не так уж все плохо, что ей всего лишь исполнилось пятьдесят лет и что она еще вполне даже ничего. Ее уставший мозг судорожно искал причины, чтобы опять не погрузиться в сон, и Людмила прислушивалась к звукам ночи, вставала, прислонялась лбом к холодному стеклу окна и всматривалась во двор, крестясь на гуляющие тени, пытаясь разгадать в них причудливые образы кого-то дерзкого, кто выглядывал уже через забор и собирался приоткрыть калитку. Нет, она не боялась воров, воровать у нее, кроме трех кур, было нечего. Ей была неприятна сама неизвестность и это ожидание чего-то неминуемого. Да, она как будто ждала. Но кого и чего? Один раз женщина даже вышла во двор, накинув на плечи теплый из овечьей шерсти бушлат, оставшийся здесь от предыдущих хозяев, и тогда старая лохматая собака Шарик выползла из будки и завиляла хвостом.
- Ну что, дуреха, тебе тоже не спится? - потрепала Людмила псину по холке.
Шарик в ответ зевнул, неприлично показывая свои редкие и гнилые зубы, затем подошел к пустой алюминиевой миске и понюхал ее, поглядывая на женщину.
Людмила тяжело вздохнула влажный, осенний воздух и только сейчас поняла, что ей надо уезжать, что все эти два года затворничества, как она называла про себя это время переезда, она не решала проблем, а избегала их. Ей нужно было возвращаться, подавать на развод и размен квартиры. Ее даже бы устроила маленькая комната на окраине столицы. Пусть будет так. Там в Москве она сама позвонит дочерям, узнает о внуках, с этих пор она будет участвовать в жизни семьи, а личная жизнь сама устроится, ей лишь нужно встрепенуться, сбросить с себя всю эту рутину, все эти мелочные проблемы и начать жизнь с чистого листа. В пятьдесят лет жизнь у женщины только начинается. Теперь она умеет ценить то, что имеет, теперь она хорошо разбирается в мужчинах и больше никому не позволит так бездарно губить ее жизнь. Ну, а здоровье, красота, лучше уже не будет и чего по этому поводу убиваться? Сколько отмерено, столько и положено, важно теперь сохранить то, что осталось.
Людмила подошла к зеркалу и поправила локоны. Там, словно по ту сторону мира, на нее смотрела уставшая, с распухшими глазами женщина, все еще красивая, все еще женственная и привлекательная. Да, были морщины, да, опустившаяся грудь, но сердце, оно радостно билось в надежде, что еще не все потеряно, что счастье возможно. В какой-то момент женщина обратила внимание на старую, потускневшую фотографию, прикрепленную к зеркалу. Там был изображен усатый казак в папахе и с шашкой наголо. Фотография была сделана в начале 20-х годов. За кого был этот казак, за белых или красных, было непонятно, но вид у него был лихой, глаза поблескивали какой-то дерзновенной смелостью, бескомпромиссной и незнающей пощады.
Людмиле досталась эта хата спонтанно. Пару лет назад как раз осенью или в конце августа она была здесь на лечении на горячих источниках. Уже тогда сильно одолевали боли в почках, она просто кричала криком, а на процедуры требовалось много времени. Гостиницы при источниках были дороги, и кто-то из местных жителей подсказал ей, что здесь на дальнем хуторе есть жилье, которое можно недорого снять. Добираться оттуда удобно, по нечетным дням через хутор ходит рейсовый автобус. Был как раз четный день, но Людмила не находила себе места, она словно куда-то опаздывала, боялась упустить свой последний шанс. Тогда на попутках она с трудом и приключениями добралась до этого заросшего алычового сада, и сразу влюбилась в это место. Хата пустовала, ее хозяйка, бабушка, умерла совсем недавно, и от нее осталось даже хозяйство, куры, кошки и собака. Предприимчивый родственник, какой-то молодой человек из города, боясь, что все без присмотра растащат соседи, за все про все просил символичные деньги, и Людмила согласилась. Она поселилась здесь на время, пока не отпустит боль, а оказалось, что вот уж как два года прошло с тех пор. Сажала картошку, огурцы и помидоры, боролась с травой и вредителями. На хуторе дышалось легче, да и дел было по хозяйству больше. Все эта суета на земле отвлекала Людмилу, и время для нее как-то проходило незаметно. Да и боли в почках стали утихать, и хотя не сошли на нет, но все же стали не такими мучительными и пугающими.
Женщина закрыла глаза, накрывшись большим теплым одеялом, не смотря на то, что в хате было натоплено. Она снова стала проваливаться в бездну и уже ничего не могла с этим поделать, даже когда услышала, как рванулась цепь и радостно залаяла псина, как кто-то толкнул плечом закрытую дверь хаты и тихо постучал. Затем повернулся замок, но напрасно, засов был изнутри. Может, все ей мерещилось, Людмила уже не обращала на это внимание. Ей непременно хотелось упасть, удариться об это неизведанное дно, чтобы потом больше ничего не бояться. Она чертовски устала от этого страха. Вот почему она уже не слышала, как кто-то полез по лестнице на крышу, словно всю жизнь лазил здесь, и, чихая и кашляя от вековой пыли, поддел ножом люк на чердаке, чтобы спуститься в «предбанник». Она лишь почувствовала, как кто-то нежно тронул ее за руку, и это прикосновение было на удивление приятным и даже желанным. Во сне она что-то простонала в ответ, отодвигаясь к стене, словно уступая место рядом этому нежному. И тот нежный, присев на край кровати, вдруг зарыдал, и его слезы капали ей на ладонь, но она не отдергивала руку. Затем незваный гость стащил с себя ненавистные кирзовые сапоги и долго растирал свои опухшие ноги. Воздух пропах едким запахом, потом, глиной, дождем, лесом, и этот запах был каким-то приятным, мужским, давно-давно забытым ею. Людмила не хотела открывать глаза, да и не могла она их открыть. Она просто наслаждалась сновидением и улыбалась. Господи, как давно она не улыбалась так! Так искренне, так любяще, так жертвенно! И должно быть кто-то тот, кому она улыбалась, любовался и ей. Он осторожно провел рукой по голове, словно она была маленькой девочкой, погладил рукой ее волосы, накрыл одеялом ее оголенную спину, поцеловал в щеку, а сам прилег рядом и вдруг заснул, утомленный тяжелой дорогой.
3
И Людмила упала. Упала о дно, но не разбилась. Сон продолжился, но уже не было никакой бездны, никакого страха. Будто шла она по полю в русском сарафане с распущенными шелковистыми волосами и собирала цветы, которых было множество-премножество. И цветы эти были такие дивные, красивые, с восемью остроконечными белыми лепестками. И солнце светило ласково, и птицы щебетали в небе. Какой чудесный сон, какое волшебство вокруг! Наклоняла она голову к букету и наслаждалась сладкими медовыми ароматами. И казалось Людмиле, что не пятьдесят ей вовсе, а все восемнадцать, будто помолодела она на этом поле, будто вся жизнь еще впереди, и смеялась она так звонко и весело, что от этого звона и проснулась.
Он так и лежал навзничь, свесив одну ногу вниз, будто опираясь на нее, и прижимая к своей груди охотничий нож. Плащ и кирзовые сапоги лежали на полу вместе с комками засохшей глины. На незнакомом мужчине были какие-то восточные широкие штаны и вязанный из грубой шерсти свитер, изрядно поношенный и пропахший потом. Небритое лицо его было бледным, почти обескровленным, и напоминало лицо покойника с застывшей страдальческой мимикой и приоткрытым ртом. Людмила даже подумала, что рядом с ней мертвец, но, увидев, как колышется от тяжелого дыхания его широкая грудь, еще больше испугалась. Живых людей она боялась больше, чем мертвых.
Она тихо сползла с кровати, опасаясь разбудить незнакомца, и на цыпочках прокралась в коридор, где лежал ее мобильный телефон. Так и есть. Незнакомец проник в хату через лаз на крыше, но откуда он мог знать все эти секреты, откуда вообще он взялся посреди ночи, и почему так бестактно заснул в ее постели? Если бы он был вор или, того хуже, убийца, он не стал бы так беззаботно спать в доме незнакомой ему женщины, а значит он доверился ей, значит, почувствовал себя здесь, как дома… Как дома…
Женщина уже была готова звонить в полицию, рассказать ей о ночном вторжении, но связь отсутствовала. Плотные стены самана не пропускали сигнал. Нужно было выходить во двор, но вдруг он услышит, что она уходит. Что он подумает, в конце концов, он вооружен и кто знает, с какой целью он проник к ней. Поборов в себе страх, женщина вернулась в хату. Она вдруг вспомнила, как соседка рассказывала, что у старушки было еще два сына. Один из них даже женился, но потом умер от наркотиков. Невестка с внуком уехали потом в город, и очевидно подросший внук и продал хату Людмиле после смерти бабушки. Но был у старушки еще и второй сын, который служил и пропал без вести несколько лет назад в одной из горячих точек бывшего СССР. Старые фотографии семьи до сих пор висели по стенам, на зеркале, валялись в каких-то кладовках и углах. Людмила нашла на одной из них коротко постриженного мальчишку лет шестнадцати, низкорослого, коренастого. Она еще долго стояла и всматривалась в черты лица, пытаясь определить сходство с незваным гостем.
— Нет, это не я, — услышала она мужской голос за спиной.
Людмила вздрогнула и обернулась.
Незнакомец стал натягивать на ноги сапоги.
— Это мой братишка Миша, — сказал он, пряча нож в правый сапог. — Я не знал, что все умерли. Когда я увидел Шарика, еще была надежда, но потом я увидел Вас и все понял. Все продано, может и хорошо, что Вам, я вижу, Вы хорошая женщина, я не хочу причинять Вам беспокойства, не бойтесь, я ухожу. Я слишком долго был на чужбине, хотя если честно, такое ощущение, словно здесь был вчера, еще пахнет детством, это ужасно больно вернуться в родной дом, не застав никого в живых. Мать, наверно, надеялась до последнего. Спасибо Вам, что сохранили все в целости, хотя какое это сейчас имеет значение. Не будь Вас, я бы все здесь подпалил и ушел. Мне только нужно как-то на кладбище навестить мать, мне тяжело говорить, все это жуткая история, никто не поверит, никому не нужна правда. Жизнь сама все расставила на свои места.
Говорил он тяжело, с трудом подбирая слова, иногда не связанно. Казалось, что он забыл русский язык и на ходу пытается подбирать те или иные слова. Людмила смотрела на него все больше с жалостью. Она уже не боялась его.
— Вам надо поесть, я сейчас разогрею, — сказала она и пошла к холодильнику.
Вчера в честь праздника она сварила суп из курицы и сделала винегрет. На стол она поставила бутылку вина.
— Наверно, это вино делала Ваша мама, — решила она. — В погребе есть еще.
Он взял в руку бутылку, открыл и понюхал.
— Да, это Изабелла с медом и хмелем. Судя по всему, наш семейный рецепт. Тут так никто не делает. Интересно, сохранились ли улья? Отец держал пасеку.
Он разлил вино по чашкам, и они, молча, выпили, не чокаясь.
Затем гость приступил к обеду, но ел по-волчьи, жадно. Движения у него были уверенные, жесткие, но Людмила не чувствовала страх. Она смотрела на мужчину с сочувствием. Ей хотелось ему помочь, отмыть его какую-то придорожную неухоженность своим расположением к нему, приголубить и утешить его.
«Сколько ему лет? — прикидывала она. — Может быть, всего лет на десять младше меня, не более.»
У нее возникало какое-то девичье, несвойственное ей любопытство к нему. Иногда он ловил ее взгляд и улыбался. И тогда жестокость на его лице мгновенно исчезала. Он становился милым ее сердцу человеком. Она улыбалась в ответ, расспрашивая его о том, что с ним случилось, и где он так долго пропадал. Но как только гость собрался с ответом, за окном засигналила машина, и кто-то сильно ударил по воротам.
— Хозяева!? — раздался настойчивый мужской голос.
Незваный гость нахмурился и инстинктивно потянулся к правому сапогу за оружием.
— Не бойтесь! — успокоила она его. — Это цыгане металлолом скупают.
Она быстро оделась и вышла во двор.
— Кто там? — глянула она через калитку.
На дороге стояла полицейская машина. Рядом с ней стоял парень. Завидев женщину, он приветливо махнул ей и подошел. Это был молодой, коротко стриженый человек, буквально мальчик, но видно было, что он уже повидал многое в своей жизни. На шее у него был виден красный ужасный шрам, на поясе висела кобура с оружием. В поведении, движениях чувствовалась стальная сильная личность. Преступники, должно быть, инстинктивно боялись таких полицейских. Ему были чужды сентиментальности с ними. Он был честен и самоотвержен. При первой возможности такие слуги народа с радостью применяли оружие на поражение.
— Мы уж думали, никого нет, — сказал деловито он и представился.
Оказалось, что где-то у реки в пяти километрах отсюда украли лодку и участковый делал обход, опрашивая местных жителей.
— Нет, ничего не видела, — сказала Людмила.
Участковый пристально посмотрел на нее, словно не веря ей. Затем его профессиональный взгляд заглянул за плечо женщины.
— Как Вам тут живется? — спросил он ее, но она чутьем поняла, что он спрашивает ее специально, чтобы расположить к себе.
— А как тут нам всем живется в темноте этой? — сказала она, глядя в его мальчишеские бесстрашные глаза. — Фонарь единственный и тот не работает.
— Хорошо, извините за беспокойство, — сказал он, поняв, что от этой женщины ничего не добиться, и пошел к машине.
Участковый знал, что она неместная, что приехала из Москвы, а ко всем приезжим, особенно к москвичам он испытывал почти врожденное недоверие. Он, как чуткий опытный охотник почувствовал неладное, не смотря на то, что Людмила ловко скрывала волнение, и решил взять это дело на заметку, не смотря на то, что у него было много всяких дел, да еще на руках жены была годовалая дочка, которая где-то умудрилась словить корь. Он уже планировал обойти хутор с пашен, осмотреть территорию, но прямо сейчас ему звонили из другого хутора, и просили зарегистрировать смерть какого-то алкаша.
— Ну, какие идиоты! Какие идиоты! — ругался он в трубку. — Кто разрешал Вам входить? Кто? Ну и что, что соседи!!! Под лавкой лежит? Голый? Ну и что?
«Нужно будет вечером вернуться сюда», — решил он, глядя, как женщина спешно отправляется в хату. — Тут что-то нечисто».
Ему даже показалось, что кто-то незнакомый отпрянул от окна хаты. Хотя это мог быть порыв ветра, трепавший занавеску.
4.
- Эй, где Вы? – спросила Людмила. – Они уехали.
Женщина прошлась по хате, заглядывая в каждый угол. Ее гость словно испарился. Она даже приоткрыла дверцу в печку, будто туда мог влезть незнакомец, но там лишь тлели остывающие угли. Подбросив новые дрова, Людмила пошла в «предбанник». Оказалось, пока она выходила во двор, гость через люк в потолке схоронился на крыше.
- Вы должны понять, - признался он, отряхиваясь от пыли и снова садясь за стол. – Здесь меня никто не ждет!
- Я понимаю, - кивнула Людмила. - Они спрашивали о лодке. Кто-то украл лодку, чтобы переправиться на другой берег.
- Ох, уж сдалась им эта лодка, - проворчал гость.
Они вернулись к столу, и гость еще раз налил вина, Людмила лишь скромно пригубила.
- Я сейчас уйду, – решил он. - Не хочу, чтобы у Вас были неприятности. У Вас какой-то странный акцент… Вы из Москвы? Как Вас зовут? Где Ваша семья?
Женщине почему-то не хотелось вот так просто отпускать этого человека. Он ей нравился. Она даже поймала себя на мысли, что готова пойти с ним хоть на край света. Все эти странности, волновавшие ее душу, будоражили ей кровь. Она вдруг почувствовала желание, вспомнив, как он нежно касался ее рукой и гладил по голове, когда она спала, она вдруг вспомнила его нежный поцелуй в щеку, его слезы, когда он понял, что мать умерла. Этот человек словно стал ей родным. Ее не пугал его острый нож в сапоге, не пугал иногда проявляющийся звериный взгляд, когда где-то за окном разносились громкие звуки. Она желала его, не хотела отпускать. Он был ее, только ее.
- Меня зовут Люда. Да я из Подмосковья, – грустно улыбнулась она. – У меня, как и у Вас, семьи как таковой нет. Дети выросли и разбежались. Мужа я никогда не любила. Здесь у Вас хорошо, абрикосы, персики, рядом горячие источники, я там периодически бываю. Если хотите, живите здесь, я уеду. Этот дом мне ничего не стоил, так, пустяки. В какой-то степени хорошо, что Вы появились, я и не знаю, что делать со старыми вещами, с собакой. Я как будто Вас ждала. У меня было предчувствие, что что-то скоро должно произойти, и вот Вы здесь. Это очень хорошо.
Гость доел винегрет и минуту молчал, собираясь с мыслями.
Вино, приготовленное его покойной матерью, разгорячило ему кровь. Он привстал, немного шатаясь.
- Останусь у Вас до вечера, а там проберусь на погост, найду могилу и уйду навсегда.
Он пошел к постели, и Людмила, боясь, что он упадет, взяла его за руку, и этого было достаточно, чтобы он не отпускал ее руку. Он повел ее за собой, она не сопротивлялась, и они опустились на кровать, нежно целуя и обнимая друг друга.
- У меня давно не было женщины…- прошептал он, снимая с нее одежды, любуясь ее светящимся от влюбленности лицом.
- Не говорите, не говорите ничего! Все что у Вас было до, это было до, теперь есть я… Я никому никогда не говорила, а теперь скажу. Я Вас люблю. Пусть это будет откровением. Вы не верите? Вы никому не верите. А я верю, слышите, как бьется мое сердце? – и женщина опустила его голову себе на грудь.
- Ты такая красивая, - признался он вдруг. – Нет, все-таки Бог есть. Он существует, хотя существует не для всех. Это уж точно!
Людмила прижалась к нему.
- Я теперь тебя не отпущу, - прошептала она ему на ухо. – Я так долго тебя ждала…
Она вдруг заметила на груди мужчины выжженные красные звезды и вздрогнула. Он заметил ее испуг и горько ухмыльнулся.
- Это память о зинданах.
Он вдруг запнулся, словно что-то мешало ему говорить.
- Не говори, не надо… - прошептала Людмила. – Все в прошлом.
- Нет, я расскажу тебе.
Он посмотрел ей прямо в глаза, на которых вдруг стали появляться слезы.
- Прошло много лет с тех пор, как я попал в плен к моджахедам. Тогда я служил мотористом на складе материально-технического снабжения в Баграме. Ну, вот, по глупости и решили с ребятами на БТР съездить искупаться. Мальчишки, еще вчера школу закончили. Жара стояла страшная. Духота. Подъехали, красотища, по склонам виноград спелый, река внизу блестит и манит, вот кинулись наперегонки в воду. А караульного оставили салагу, если что, говорим, жми на гашетку, ну, его духи и убрали первого, а нам под дулом автомата мешок на голову и в Пакистан, а там зиндан и Коран. Ночь была, помню. Подняли мы нашего старшину на плечах, он и выбрался. Говорит, ждите подмогу, держитесь. Но даже рассвет не наступил, так схватили его, били жутко, а потом накачали наркотиками и кожу целиком содрали. А он не понимает, смеется, песни поет, ну а когда его отпускать стало…Никогда не забуду этот крик. Звери они и есть звери. Наутро поставили нас у обрыва, говорят, смотрите на восход солнца, и всходит это солнце из-за гор такое багряное, палящее, а нас по одному щелкают в затылок, посмеиваются еще. Вот и моя очередь пришла. Вся жизнь перед глазами пронеслась. Как же так? Молодым умирать, погано на душе, но, упал на колени и заплакал. Приметил меня пуштун один, полевой командир. Говорит «Шурави, пойдешь ко мне автоматы чистить?», ну я и кивнул. Думаю, все равно убегу, а предатель я или нет, пусть потом трибунал рассудит. Пуштун добрый оказался, не знаю, чем я ему приглянулся? Потом уже узнал, что его сына единственного наши убили, и он меня вроде бы как под опеку взял, в обиду не давал, еще на местной девушке своей женил, да красавица она была, не описать. Первый мужчина я был у нее, и она у меня тоже первая. Веришь, влюбился, голову потерял.
Так время и шло, стал я, как они, в пуштунке ходить и молиться Аллаху, у благоверной живот растет, гордый стал, возомнил себя неприкосновенным, даже о побеге забыл. Да, еще с тестем поспорил, он симпатизировал правительственным войскам, о мятеже замышлял, ну и его я в расход на глазах у дочери его. Никто меня не осудил, только еще больше зауважали и на вылазки брать стали. Это, правда, произошло уже под вывод наших, когда артдивизион выходил из Маликара, точно название не помню. Выходили наши почему-то без прикрытия пехоты. Ну и на мосту через Пандшер мы огонь открыли по последней батарее. Стреляю, а сам думаю, по своим же стреляю. Что же я мерзавец делаю, как потом матери и отцу в глаза смотреть? А наши из машин выскакивают для организации обороны, а все как на ладони, человек семьдесят не более. С высоты их, как семечки, щелкают. Жаль ребят, стреляю я, но по камням, не хочу грех на душу брать. Заметил один душман мою работу, указывать мне стал, как стрелять. И такая у меня злость на него возникла, такая ненависть... Вцепились мы люто, по камням катаемся, и не знаю, может, граната у него взорвалась, может, «ответка» от наших прилетела, накрыло все взрывной волной, боль жуткая и темнота. Пришел в сознание уже от холода. Ночь звездная над головой, руки, ноги переломаны, лежу на камнях, кровью истекаю. Чем закончился тот бой, не знаю, тишина вокруг, только волки вдалеке воют. Страшно стало. Пополз кое-как вниз по склону, да и по камням покатился к тропе, от боли кричу и опять сознание потерял. А потом очнулся, словно в госпитале каком-то… Девушка на меня смотрит какая-то, медсестренка, глаза голубые, блондиночка. Неужели к своим попал, а она мне вдруг на английском что-то бормочет, мол, все хорошо, отдыхай. Понял потом. Красный крест это. Лагерь беженцев какой-то. Меня они за душмана приняли, видимо. Выходили, подлечили и сразу на тренировку. Там американские инструктора удивляются. Какой ты меткий, какой способный. Я как на ноги встал, решил уходить. Да, куда там! Тропы заминированы, на вышке пулеметчики, а в лесах губач дерет. Смирился я, жду, куда пошлют эти добросердечные…
Через полгода где-то «Мишку» подогнали, Ми-6 советский, откуда у них, чертей, наша техника? Куда везут, не говорят. Думали, Афган. Нет, на север Грузии, узнал я тогда, что Родины моей уже больше нет, все распалось и отвечать некому. Больно стало, а тут как раз националисты власть в руки взяли, хороший наемник везде в цене, и в кого стрелять, кого убивать без разницы, лишь бы платили, и времени на отдых нет, абхазы, осетины, грузины, русские миротворцы, все смешалось… Откуда думаю столько злости и жадности в людях? Ведь одной семьей жили, один враг был! И понял я, что всему виной я. Такие, как я, власть захватили, лишь бы урвать свое, лишь бы нажиться на чужом горе, а доллары рекой текут, печатают их что ли? Веришь, девать некуда было. Вот карточка золотая Виза, тут миллионы. Да на что они мне? На что? Жить не хочется, умереть хочу. Понимаешь? Лучше бы я тогда вместе с друзьями в обрыв скатился с пробитым затылком, чем так сейчас по земле ползать. Ну, шайтан с ней с этой лирикой! Россия подниматься стала с колен, и рад я этому. Рад, что есть в мире справедливость.
Выдавили нас из Грузии на Панкисс, и я с двумя арабами в Россию ушел, Чечню поджигать. Бороды у нас были до земли, вот такие! Два года в горах, как дикие звери. Только дикий зверь, когда голодный на человека бросается, а мы и днем и ночью диверсии устраивали. Ожесточили против себя всех, кого можно, и чехов и федералов. Понял я, что недолго осталось мракобесием заниматься. Ну, и накрыли нас прямой наводкой. Прямо в блиндаж. Двое нас выжило, на задании были, понимаю, что либо он, либо я. Ну, вот этим ножом ему и по горлу чик, пока сообразить не успел, и ушел.
Одна у меня сейчас дорога в Африку, будь то Ливия, будь то Сирия. Мне все равно. Все равно, но тоска меня такая взяла по дому. Аж, до дрожи… Дай, думаю, мать навещу, ее родное лицо в памяти, хочу забыть, да не могу, а мож навещу и отпустит, только она меня поймет и простит, только она... Да, тут не так уж сложно пробраться-то по GPS. Вот ночами обычно шел, днем хоронился под ветками, оголодал, устал, но когда к людям вышел, то попроще стало даже. Все такие же зачуханные, как я, нищета и злость кругом. Искры не хватает, всего одной искры, и куда власти смотрят. Мать навещу, думаю, карточку оставлю, чтоб достойная старость была, а потом будь что будет. Война и я стали неразлучниками. Больше двадцати лет уже в ее кровавых объятиях. Где война, там и я. Ну а за кого воевать? Это уже не важно. Может быть, и был я когда-то человеком, а сейчас просто шакал, да и тот сердце и душу имеет. Так что, прежде чем идти со мной, подумай.
5
Станислав Сергеевич был участковым от бога. Казалось, невысокий, худощавый, совсем молодой… Никто даже и предположить не мог, что за считанные два-три года кривая преступности в районе с приходом Станислава Сергеевича пойдет резко на понижение. Все началось так резко и быстро, что суды только и успевали выносить те или иные решения. Наиболее буйных и вороватых закрыли сразу, с покладистыми договорились и предупредили, а остальные просто присмирели и предпочли не высовываться. В какой-то момент район вздохнул с облегчением, почти у каждого жителя был телефон участкового, который набирали при первом возможном случае. И действительно, будь то пьяная драка у магазина или банальная кража зазевавшейся курицы, участковый мгновенно появлялся на своей старенькой «копейке» и наводил порядок. Обычно он не носил формы, не кичился своим служебным положением, разве что демонстративно подвешивал кобуру на пояс. Все это придавало ему при разборках вид совершенно безбашенного и до мозга костей мужественного человека. Шел он на преступника напрямую, уверенно и твердо, говорил жестко в лицо, иногда даже стрелял в воздух и тем самым интуитивно внушал страх любому, кто пытался ему перечить. Между тем, он был справедлив и добр, и, если видел, что преступление носит случайный и глупый характер, давал преступнику время на покаяние и не давал делу официальный ход. Взяток он тоже не брал, и демонстративно посадил в тюрьму своего ближайшего родственника «за кумовство».
Жители с ним здоровались, любили ходить в назначенные часы приема, советовались и одновременно боялись. Контора его находилась прямо в здании администрации на первом этаже. И часто можно было видеть старушек со всевозможными доносами и жалобами, но безвредного толка. Дед и отец у него служили в милиции еще в советское время и вышли на пенсию с наградами и званиями, а родной дядька до последнего дня работал начальником ГАИ в районе и тоже собирался на заслуженную пенсию. Станиславу Сергеевичу даже пророчили это лакомое место, но он отказался, так сказать, предпочел участковые будни. Он не хотел, чтобы на него потом показывали пальцем и говорили за спиной, что место это он получил благодаря связям. А это дело попахивало и коррупцией, с которой он беспощадно боролся днем и ночью. Вообще, какое-то фанатическое трудолюбие давно стало визитной карточкой его рода. На первом месте всегда была служба, а семья и личная жизнь ставились на второе место. Еще он несколько раз был в командировках в Чечне, и приезжал оттуда хмурый и задумчивый.
— Враг не дремлет, — говорил он своей жене, когда та ласкаясь, пыталась разбередить ему душу, чтобы он высказался. — Это мы тут, как у Христа за пазухой. Все у нас относительно хорошо, но это только на первый взгляд. Посмотри, что там за горами делается! Молодежь с автоматами одураченная в горы уходит, никто ей не хочет заниматься, кроме ваххабитов. Мы на границе, так уж исторически получилось. Первый удар всегда по нам, а что мы! Как что, сразу голову в кусты. Вчера одну девку чуть не изнасиловали среди бела дня, так никто даже не помог, магазины позакрывали, детей своих половили и по домам схоронились. Казаки еще называются. Это хорошо еще, что я мимо проезжал! А я один, а их вон сколько. Толпа отморозков. Да откуда они взялись то, с города приехали. Они и не поняли сначала, что участковый. Говорят, иди своей дорогой, не тронем, а сами цепи и ножи вытащили и посмеиваются. Это мне, потомственному казаку грозить? Да я как достал свою игрушку и говорю, вот сейчас вас всех собак перестреляю и не посмотрю что несовершеннолетние, а потом закопаю вон в том овраге и никто не узнает, что с вами случилось и искать никто здесь не будет, а если кто и выживет из вас душегубов, молчать будет всю свою никчемную жизнь и правильно сделает. Собрались они, отрезвились и убежали. А что дуреха-то наша? Даже спасибо мне не сказала, говорит, не нужно мне позора, хватит мне и разорванного платья. Я говорю, да пиши заявление, они не тебя, так другую девчонку изнасилуют. А она и говорит, так пусть другая и пишет, а я не буду. Не нужны мне проблемы. Вот так все страусами и ходят, вот и осмелел враг, обнаглел. А мне за всех приходится отдуваться! А вот если каждый из нас осознает ответственность перед всем обществом и перед будущим детей наших, а ведь именно им и жить в этом мире и делать его лучше, все по-другому будет. Добро восторжествует, и враг уйдет поверженным.
В этот вечер дочь его Алинка покрылась сыпью, температурила и надрывно плакала, а жена не находила места. Да и сам он был не в себе. Местный фельдшер, полоумная тетка в грязном халате так настращала их последствиями, что он даже хотел везти дочь с женой в город в стационар, но благо нашлись разумные люди и отговорили, объяснив, что сыпь сама должна пройти через два-три дня и что лучше все переждать дома. Да и дети легче болезнь переносят. И все равно настроение было паршивое, когда Станислав Сергеевич вышел из дома и отправился на хутор. Ему нужно было остановить машину у пашни и незаметно пройти километра два по зарослям акации со стороны огородов хуторян. Он надеялся обнаружить какие-то следы тех, кто украл лодку и переправился на этот берег реки.
Казалось бы, такое преступление незначительное. Лодка в итоге нашлась внизу по течению реки, ее могли заиграть дети или сама могла оторваться. Ведь накануне был сильный ветер. Но чутье Станислава Сергеевича указывало ему, что все тут неспроста и что нужно искать следы именно здесь, на логическом пути следования преступников. Фонариком он не пользовался, надеясь на свет луны, но в этот вечер тучи закрыли спутницу земли, и, когда участковый вышел на край огорода Людмилы, была непросветная тьма. Ему оставалось только прислушиваться и надеяться на удачу. Он даже хотел подойти к хате, нарушив тем самым закон о неприкосновенности частной собственности, но залаяла собака, и он просто притаился, отмахиваясь от ночных гнусов в тени сада. Около двух часов ночи из хаты вышла Людмила и пошла прямо в сад, на Станислава Сергеевича. Это так смутило его, что он даже не успел среагировать. Но женщина не заметила участкового, осветив фонариком грядку с цветами. Это был цветущий топинамбур, декоративный подсолнух. Нарвав букет, она опять поспешила к хате. Там, на пороге, показалась мужская тень, и Станислав Сергеевич заметно оживился и напряг свое зрение. Его уже даже не напрягали комары, которые тучами носились и жужжали над его коротко стриженой головой.
«Кто бы это мог быть? — подумал он. — Эта москвичка живет здесь одна, соседи подтвердили, что никаких новых гостей в хуторе не видели. Странное дело!»
Между тем, мужчина и женщина подошли к калитке и открыли ее. Сначала на улицу вышла женщина, затем она тихо позвала к себе своего спутника. В хате остался гореть свет, значит, они собирались скоро вернуться. Участковому пришлось подождать несколько минут, а затем по узкому проходу между деревьями какими-то жуткими тропами перебраться через кусты малины и перелезть через шиферный забор. Одна из соседских собак учуяла крадущегося человека и стала лаять, но участковый уже выбрался на улицу и поспешил за таинственной парочкой, которую можно было заметить по свету тусклого фонарика. Людмила и ее спутник значительно удалились от преследующего их Станислава Сергеевича. Они направлялись к центру хутора, где располагались магазин и здание почты. Там дорога раздваивалась, и левая грунтовая часть ее уходила на горку. Станислав Сергеевич последовал следом, по-прежнему прячась в тени деревьев, с каждым шагом сокращая расстояние. Он подобрался так близко, что улавливал женский парфюм Людмилы и обрывки разговоров, заглушаемых ветром и шумом листвы на деревьях. Он почувствовал, как в его крови закипает адреналин и холодный пот выступает на лбу. Его глаза внимательно следили за идущими впереди людьми, боясь потерять их из виду. Здесь, на горке, стояло несколько стогов сена, покрытых целлофановой пленкой, потом шло скошенное поле, а за ним деревенский погост с крестами и звездами. Именно туда и направлялись Людмила и ее спутник.
— Я хочу тебе признаться, — сказал он ей шепотом, когда она стала освещать свежие могилы. — Я никогда в жизни не дарил матери цветов, никогда не говорил ей, что люблю. Все это как будто не требовалось, само собой подразумевалось. Когда я был маленький, она часто целовала меня, садила на коленки. Мой брат ревновал, тоже садился, и мы постоянно боролись за свое место под солнцем. Однажды отец взял и оттаскал нас за уши, и это было уроком, мы научились договариваться. Когда я воевал, часто ужасное чувство одиночества и тоска по дому чуть не сводили меня с ума. Мне казалось, что я могу уйти, скрыться, затеряться в такой темноте, как сейчас, и бежать и бежать к матери, упасть к ее ногам и плакать и просить прощения. Но меня всегда останавливало то, что скажут хуторяне, что скажут в станице о моей семье. Ведь для людей я был, прежде всего, герой, пропавший без вести, семью уважали. Но потом я думал, что скажут люди, когда узнают, что герой я, да не их романа, что простой наемник, жадный до денег, что когда-то давно я предал то, что было вскормлено еще с молоком матери. С каждым разом, когда я предавал, Родина для меня словно сужалась, сначала до размера края, потом до границ района, а затем уже до стен маленькой хатки и огородика, где полола картошку мать. И вот сейчас я чувствую, что ее уже нет, что я человек без корней, и это мучительно и ужасно.
— Не терзайся, Виктор, — возразила Людмила и вдруг прижалась к нему и поцеловала. — Ты смелый и отважный. Родина у тебя есть, она в твоем сердце, прислушайся к нему, и ты почувствуешь, как широка и безгранична она. Держи, — и она передала мужчине букет из цветков топинамбура, — вот здесь лежит твоя мать.
Только сейчас участковый понял, для чего женщина рвала цветы. Она нарвала их, чтобы положить на могилу, но кому? Участковый терзался догадками. Иногда его отвлекала супруга. Она звонила ему в приступе какой-то ревности, и он полушепотом в трубку объяснял ей, что находится на задании. Но женщина наотрез отказывалась верить, ругалась. В какой-то момент Станислав Сергеевич был вынужден выключить телефон и подкрасться к кладбищу на довольно близкое расстояние. Он практически сливался здесь с ночным туманом, но, чтобы на него случайно не упал свет от фонарика Людмилы, прятался за деревом. Сейчас ему было некомфортно на душе. Во-первых, из-за нервозности и ненужной сейчас совсем подозрительности жены, во-вторых, он никогда не выключал телефон, так как считал очень важным связь между собой и обществом, по зову которого он немедленно должен был реагировать.
Между тем, спутник Людмилы взял цветы из рук женщины и положил их на одну из могил. Участковый попытался прикинуть, кто бы мог здесь быть похоронен. За последнее время в хуторе умерло пару старушек, родственники которых приходили к нему за справками. Его аналитический ум сразу смекнул, что незнакомый мужчина каким-то образом связан с предыдущей хозяйкой хаты, где жила Людмила, бабушкой Прасковьей. Но почему этот человек скрывался от общества, почему в его походке и жестах ощущалось что-то звериное и волчье, почему Людмила совсем не боялась его, почему не сообщила и даже соврала полиции о том, что у нее никого нет — полицейский не знал. Все эти загадки вызывали дрожь по всему его телу. Он, как мотылек, шел на огонь, с каждым разом все ближе и ближе подкрадываясь к парочке.
— Ты знаешь, тут кто-то есть, — вдруг сказал незнакомец и злобно всмотрелся в темноту.
— Что ты? — удивилась женщина. — Да кто сейчас ночью да под дождиком на кладбище может быть? Разве что собака бродячая. Успокойся, Витя.
И она в завершении направила свет фонарика по ближайшим кустам, где схоронился Станислав Сергеевич.
— Может, и показалось, — согласился Виктор. — Но у меня природное чувство опасности, я чувствую себя, словно под прицелом. Кто здесь? Выходи? — крикнул он угрожающе в темноту.
Но ветер по-прежнему играл с листвой деревьев, заметно сильнее стал накрапывать осенний дождик, и никто не вышел. Людмила по-прежнему подсвечивала впереди себя пространство, а участковый, залегший в траве, отказывался даже дышать. Он лишь слышал, как голос спутника женщины вдруг задрожал и стал произносить странные речи.
— Прости меня, что слишком поздно… Что не дождалась сына…
Очевидно, незнакомец припал к могиле, словно обнял ее невысокий холм, и стал что-то шептать с напевом на незнакомом восточном наречии.
Станиславу Сергеевичу не нравился этот надрывный голос. Профессиональное чутье подсказывало ему, что этот голос принадлежит чужаку, враждебно настроенному к обществу, изгою, загнанному зверю, потенциально опасному для этого общества. Он не знал, что делать: по-прежнему наблюдать или выйти из укрытия и арестовать эту парочку. Правда, на каком основании он еще не знал, и надеялся, что судьба сама даст ему подсказку. И так уж получилось, что холодная, мокрая погода как-то незаметно подействовала на организм Станислава Сергеевича, и он чихнул, чихнул очень тихо, но этого было достаточно, чтобы незваный гость вздрогнул, оторвавшись от могилы, и моментально среагировал, засунув руку в сапог.
Все это произошло машинально, и участковый даже потом винил себя за то, что не мог сдержаться, что очевидно, поддавшись магии восточной молитвы, расслабился и забыл об элементарных мерах предосторожности. Да он даже и не чихнул вовсе, а как бы вычихнул мушку, которая случайно залетела ему в начинающие сочиться ноздри. Все это произошло так быстро, так нелепо и неожиданно, что Станислав Сергеевич даже не сразу почувствовал боль в левом плече. Он вскрикнул с каким-то опозданием, словно ужаленный змеей, яд которой только-только начинал действовать… Раненая рука отяжелела и повисла, слово подкошенная. Свободной левой рукой, истекая кровью, он расстегнул кобуру и вытащил пистолет. В этот момент луч света озарил ему лицо, и женщина от ужаса вскрикнула, уронив фонарь в грязь. Все погрузилось снова во тьму…
— Сдавайтесь, Вы окружены! — выкрикнул Станислав Сергеевич, блефуя.
Нож, воткнутый в его плечо, задел артерию, и кровь била фонтаном. Времени, чтобы остановить ее предательский ток, было немного, силы быстро покидали раненого полицейского.
— Да, будьте Вы прокляты! — выкрикнул из темноты спутник Людмилы. — Сосунки желторотые, да я вас всех голыми руками передушу.
— Виктор, не надо, прошу тебя! — послышался плач Людмилы. — Они убьют тебя. Я не смогу это перенести. Господи, Господи! Как это несправедливо! Зачем ты, Боже, дал мне счастье и сразу же забираешь это? Господи, прошу тебя, Пресвятая Богородица, заклиная тебя своей любовью, спаси и сохрани нас…
И боги не дремали. Словно специально снова из-за туч вышла луна, и кладбище озарилось ее серебреным светом. От такой удачи пистолет задрожал в руке участкового. И хотя он стрелял одинаково хорошо и с левой, и с правой руки, но в данном случае можно было промахнуться, а задеть женщину он не хотел. Она же между тем закрыла собой Виктора, разорвав на себе платье, и это жертвенность очень удивила мужчин. Виктор попытался оттолкнуть женщину в сторону, а участковый, пораженный сценой, все еще медлил. Перед своими глазами он увидел обнаженную женскую грудь, эта волнующая грудь тяжело дышала.
— Стреляйте, стреляйте. Уж лучше я умру счастливой, чем потом всю жизнь буду несчастной, — закричала Людмила. — Ну, что Вы медлите, али стара я для таких представлений?
Минута казалась для всех долгой и мучительной. Но, прежде всего, томился и терзался выбором Станислав Сергеевич. Он уже понимал, что теряет сознание, что кровь вытекает из его тела, как молоко из опрокинутого бидона, и что вся его молодая жизнь с каждой каплей впитывается в мокрую грязь и уходит под землю. И если он сейчас не выстрелит, то не выстрелит уже никогда.
И выстрел раздался. Это уже потом он вспоминал, что перед тем, как потерять сознание, палец сам нажал на спусковой крючок и, тем самым, оглушил округу громким хлопком. Стая ворон на деревьях взметнулась ввысь с шумным недовольным карканьем, в хуторе взвыли собаки и вместе с этим шумом, казалось, и душа Станислава Сергеевича взметнулась в самое небо, к бледному диску луны, который опять пожирали черные тучи…
Он очнулся уже в районной больнице на больничной койке под капельницей. Рядом сидела его заплаканная жена и держала его за здоровую руку. Первое, что он спросил у нее, где дочь и как ее здоровье, и, узнав, что корь отступила и Алинка находится у бабушки, едва улыбнулся. Затем в палату зашло строгое и кичливое начальство с накинутыми на плечи белыми халатами, его немного пожурили, как всегда упрекнули за излишнюю инициативу и за бездумное действие в одиночку, и даже за то, что не сдал пистолет в сейф после рабочего дня. Он лишь кивал для порядка и хмурился. Ему не нравилось, что его отчитывают, как мальчика те, которые предпочитают спокойный сытый вечер бессонной прохладной ночи. Рука все еще была распухшей и ныла, но пальцами он мог шевелить и чувствовал желание поскорее покинуть это место с белыми высокими потолками. Потом пришел лечащий врач и заверил, что, если не будет осложнения, через недели две больного выпишут.
За окном была видна осень. Без конца шел затяжной дождь, смывая беспощадно все следы и зацепки, по которым можно было еще вычислить преступника. Станислав Сергеевич все еще лежал на койке и смотрел в потолок. Ему вспоминалась та последняя сцена перед выстрелом, та белая женская грудь и попытки незнакомого мужчины оттолкнуть эту смелую женщину в сторону. Из разговора с коллегами он узнал, что завели уголовное дело о нападении на полицейского и исчезновении одной из жительниц хутора, некой Людмилы. Вся станица только и говорила об этом, и приводили такие жуткие и нелепые предположения и догадки, что этим происшествием даже заинтересовались журналисты какого-то оккультного и пропагандирующего жизнь на Марсе журнала.
Устало и грустно Станислав Сергеевич посмотрел в сторону, как по окну стекает дождь. Он понимал, что был на волосок от смерти, что нож, выпущенный незнакомцем, мог легко пробить ему сердце, что просто чудо уберегло его от несчастья. Также ему была интересна судьба Людмилы. Он редко когда промазывал, и пуля легко могла ее задеть. Почему-то он был убежден, что стрелял именно в женщину, а не в опасного метателя ножей. Но почему он стрелял в нее, Станислав Сергеевич не мог объяснить себе. Коллег по работе он сразу направил на ее след, но в хате и в округе никого уже не было. Людмила бесследно исчезла, причем собака и куры были выпущены заведомо в огород на самообеспечение. Своим спасением он, скорее всего, был обязан ей, так как именно с ее мобильного телефона поступил звонок на 911. Правда, звонил мужчина. Потом Станислав Сергеевич узнал, что его без сознания кто-то дотащил до дороги и лоскутом материи от платья перевязал рану. Нож до приезда скорой помощи вынимать не стали, опасаясь еще более сильного кровотечения. Оброненный в грязь пистолет нашли на кладбище уже утром, в нем действительно не было ни одного патрона.
Начальство требовало рапорт о происшествии, на всех столбах висели фотороботы предполагаемого преступника и фотография Людмилы. Но никто так и не сообщил, что кого-то видел. Станислав Сергеевич все еще надеялся на информацию от жителей. Все это время он был жутко подавлен, он злился, что дело неожиданно передали городским, что теперь он сам потерпевший и свидетель. Даже уже после того, как его выписали, на вопрос «Как дела?» он лишь едва улыбался, но больше улыбался по привычке, по вежливости. Часто к нему заходили следователи и долго опрашивали, выясняя подробности той ночи и фиксируя все в протокол. Но дело не трогалось с мертвой точки. Преступник и жительница хутора, судя по всему, как в воду канули. Однажды поступила информация, что телефон Людмилы был запилингован уже за границей в Грузии. Его кто-то включил и выключил. Но отношения с Грузией в то время были натянутыми, и помощь заграничных коллег была невозможна. Постепенно дело превращалась в «висяк».
Уже по весне перед самым отъездом к участковому в кабинет зашли два городских следователя, чтобы попрощаться. Станислав Сергеевич подписал кое-какие бумажки, а они положили перед ним на стол тот злополучный охотничий нож.
— Ты знаешь, Стас, — сказал один из следователей, присаживаясь напротив и почесывая бороду. — Я тебе, как коллеге, скажу, что ты счастливчик. Видишь, характерные борозды для стока крови, а вот эти зазубрины для вспарывания живота? У нас таких не делают. Оружие типично для Ближнего Востока, причем, раритет, и надпись с засечками. Ты видишь, сколько засечек? Понял для чего они?
— Слава богу, твоей не хватает, — добавил другой, все еще стоя и не решаясь присесть.
Он посмотрел на настенные часы, присвистнул и перемигнулся с первым следователем.
— Нам пора, Стас. В целом мы свою работу сделали. Остался этот вещдок. До сих пор голову ломаю, почему преступник не добил тебя да еще оставил нож. Для него это, должно быть, неразлучная реликвия. С такими вещами обычно не расстаются. Ты понимаешь, о чем я?
Станислав Сергеевич отрицательно покачал головой. Он взял осторожно нож в здоровую левую руку, вопросительно посмотрел на следователей из города.
— Не бойся, — продолжил первый, — никаких отпечатков пальцев, их тщательно вытерли, или преступник был в перчатках, что маловероятно.
— Я не понимаю, ребята, к чему Вы клоните? — искренно удивился Станислав Сергеевич. — Возможно, они испугались, не захотели брать грех на душу. Ведь я был на волосок от гибели. Врач сказал, что мне крупно повезло, что такой нож остался в теле нетронутым, и его вытаскивали профессионалы, да еще в райцентре была плазма.
— Может, и испугались, — улыбнулся загадочно все тот же первый следователь. — Но видишь эту надпись? Она очень любопытна и сделана на смешанном диалекте дари и пушту. Знаешь, как она переводится?
Участковый вопросительно посмотрел на следователя, и тот продолжил.
— Я делал запрос в Москву на расшифровку. Думал, что это как-то прольет свет на твою историю. И вот недавно пришел ответ. Оказывается, там как будто обращение кинжала к своему хозяину, ну что-то вроде предостережения, типа, что не нужно направлять это оружие против женщин, стариков и детей, что проливая кровь неверных, нужно обязательно помолиться Аллаху и всякое такое в том же духе. А в конце всего этого, внимание, Стас… «Если будет на то воля Аллаха и ты познаешь любовь в своем сердце, то отдай меня первому встречному».
Сказав это, следователь привстал и, сославшись на занятость, пожал руку участковому. Тот хотел их проводить до машины, но вдруг внезапно воскликнул.
— Куда Вы ребята, а как же эта улика? — остановил он их у самых дверей, указывая на нож, который все еще лежал на столе среди кипы бумаг.
— Это ж тебе оставили на память, — ответил второй следователь и похлопал удивленного участкового по плечу. — Бери, владей.