ОТЕЦ Противолодочным зигзагом. Ч 3

Борис Ляпахин
               
Незабвенной памяти батюшка мой Ляпахин Василий Сергеевич отбыл на этом свете сорок восемь годков и еще без малого три месяца. Не достиг, не был, не состоял. Да и чего достигнешь с четырьмя классами образования и стартовым капиталом... Хотя и не было никакого капитала, кроме рук, растущих откуда надо, и головы, разумной не по образованию. А еще веселого, светлого нрава, от которого всем, кто бывал рядом с ним, становилось светло и весело. Знал он несметное количество прибауток и песен, зачастую ядреных, с хреном, и язык у него был исконный, самобытный, от крестьян, которые косо лыко не вяжут и всяк сам себе на уме. И при том круто замешанный на отечественной литературе: читал Сергеич очень много и главным образом русских и советских классиков: Шолохова и Бабеля, Симонова и Зощенко, Чехова, Гоголя, Пушкина, разумеется, и, конечно же, Толстых.
Во дворе нашего дома - и по старому адресу, возле стадиона, и в новом, на улице Союзной, куда мы переехали осенью 53-го, - все мужики были по именам: Ванька, Колька, Мишка, Валек, - а вот отец завсегда звался Василь Сергеич. И никто никогда не пытался оспорить или объяснить это. И даже за глаза его называли именно так. Ну, изредка, когда вопрос на повестке стоял особо важный, проговаривали: "А вот Ляпахин сказал..."
Почему я вдруг вспомнил, заговорил о нем? Представьте, от обиды, от досады некоторой: ведь предназначенье ему, как я соображаю дадено было высокое, но вот поди ж ты...
Вчера, в день Победы, я смотрел по телевизору на тысячи и тысячи людей, одухотворенных, со светлыми лицами, несших по улицам Москвы и других городов портреты своих героических предков, родственников, сложивших головы  на полях Великой Войны за нас, ныне живущих и помнящих. А я не шел среди них и не знал вообще, имею ли на то право.
Когда началась война, отцу было 28 - возраст самый призывной. Но ему изначально заявлено было, чтобы не дергался: слесари-инструментальщики 8-го разряда, каковым был отец, для фронта гораздо важнее здесь, на заводе, чем в окопах. Пытался ли он потом попасть на фронт, о том как-то и не говорилось. Его младший брат, дядя Костя, носивший почему-то фамилию Гвоздев, до войны работавший возчиком на хлебозаводе, был призван в первые же дни, а вот самый младший, Леонид, на войне, как и отец, не был: сперва по молодости, потом тоже получил "бронь" на том же заводе, который в разные времена по-разному назывался: то пулеметным, то им. Киркиж, потом п/я №9, а уж после и по сей день завод им. В.А.Дегтярева (ЗиД).
Рассказов о войне, о том, как жили в те годы, средь нашей родни не велось. Во всяком случае я таковых почти не слышал. Даже от дяди Кости, которому довелось два года провести в немецком плену. Он мог рассказывать о чем угодно: рыбак и охотник был страстный и рассказчик отменный, - но вот стоило кому-нибудь помянуть войну, он тут же будто слух терял. Отец как-то раз помянул, что в те годы, случалось, неделями не выходили за проходные. И сколько было таких недель?..  И ко дню Победы 45-го года заслужил мой отец атеросклероз (так, кажется, было в его истории болезни) и одну-единственную медаль - "за доблестный труд в Великой Отечественной войне", которую вручил ему лично Михаил Иванович Калинин на сцене клуба им. Дегтярева в 46-м году, незадолго до своей собственной кончины.
Я помню эту медаль -  с красными и зелеными полосками на колодке и бронзовым портретом товарища Сталина на лицевой стороне. Она долго лежала в ящике допотопного нашего комода, а потом исчезла куда-то. И о ее пропаже как-то никто и не печалился.
"Когда не было Совета, не видала ж...а света. А теперь у нас Совет - увидала ж...а свет..." - припевал батюшка себе под нос - нам тоже было слышно, - латая уж в который раз заношенные свои штанишки. Воистину, сапожник без сапог, а портной - без порток. Помимо того, что отец был высшего разряда слесарем, он и портным, особенно по брюкам, значился в городе среди первых. Об этом я уже после кончины его узнал. А при жизни его мужская часть нашей семьи форсила в тужурках его шитья и его же брюках. Я, по малолетству, - в шароварах и ковбойках.
Умел отец и обувь любую починить - от тапочек и женских туфель до солдатских сапог и валенок. Я однажды это его умение на себе плотно ощутил.
Как-то по обыкновению после школы мы с пацанами гуртовались в теплом нашем подъезде. Анекдоты рассказывали, ужастики разные, то да се. Разумеется, курили по-черному. Стасина Завьялов у кого-то из старших братьев махоркой разжился. Забористая махорочка, елецкая. И дорвался я на халяву до этой махорки, до того насмолился, что меня наизнанку вывернуло - облевался вдрызг. Отец в это время соседу нашему, как раз Стасины Завьялова отцу, валенки подшивал. И надо было ему в этот самый момент на площадку из двери выглянуть. И отходил он меня добротными теми валенцами от всей души. Я после того, почитай, больше месяца бычка в рот не брал.
Сколько помню себя в те годы, отец всегда болел. Почти всегда, с редкими перерывами бил его жуткий кашель - первые годы сухой, а потом с мокротой. Едва за сорок ему было, когда "выдали" ему вторую группу инвалидности, правда, поначалу "рабочую". Так и ходил он на завод со второй группой. Мужики только смеялись, помню: "Когда тебя, Сергеич, в первую-то переведут. Перевели. Ровно за год до его смерти. Мне было пятнадцать, и я, проучившись год в механическом техникуме, умудрился бросить его, отцу, конечно, не доложив. Он был уверен, что я по-прежнему отличник и успешно перешел на второй курс - а как иначе? И предложил он мне сходить в гости к дядьям его, в Клячино. Транспорта туда в те поры не было никакого, а пути от города, если напрямую, лугами - десять километров с гаком. И помню я по сию пору, наверное, каждый из тех десяти и каждый куст при дороге, каждую бочажину под кустами. Их, этих бочажин по лугам после разлива без счета бывало. И каждая... Отец закатывал брюки выше колен, входил в баклушку, взбалтывал воду до глиняного цвета, отчего наружу высовывали длинные свои морды щурята. Отец делал из сорванной тут же осоки хитрую петлю, дерг! - и щуренок в воздухе. На добрую уху по дороге надергал.
А принимали нас отцовы дядья - Николай и Иван Иванычи - как самых близких родных. И отец у них тоже был непременно Василием Сергеичем. И говорено было всякого!.. Впрочем, я почти и не слушал, норовя из-за стола поскорее на волю, к Уводи - такая славная речка! На ней, в верховьях Иваново стоит, а у нас она в Клязьму впадает. Там," на лавах" - это такие березовые мостки через реку - купалось едва не все деревенское население, а все девчонки - наверняка. И с ними запросто и приятно было знакомиться, и вовсе не хотелось возвращаться домой, в город.
Ровно год спустя мы еще один поход совершили, опять в луга, только другие, за Клязьменский Городок. К шести утра явились на пристань, возле моста через Клязьму. Мост еще старый, бревенчатый был. Такой красивый, будто сплетен из этих бревен. Его через два года киношники сожгут, чтобы сделать пару незабываемых кадров для фильма "Красные пчелы". Где тот фильм с теми кадрами, бог весть, а мостик, я-чай, полвека людям служил. Правда, вместо него другой соорудили, из бетона, но смотреть на него как-то не очень хочется.
Так вот притопали мы с батей... Впрочем "батя" в те годы не было в чести. Притопали мы на пристань из четырех бревен и нескольких досок сверху, погрузились на баржу без названия и пустились вниз по реке до Тинского перевоза. Там сошли на бережок, а дальше - сперва дорогой сквозь черемуховые заросли, потом тропою через ивняк, а после и вовсе по бездорожью, раздвигая на стороны крапиву в два наших роста. Потом будто на широкую тропу выбрались - это лось продирался, сказал отец. Вот по лосиной "просеке" мы и до самых лугов добрались, в самую пору сенокоса.
И столько народу там было, и едва не половина - отцова родня: братья и сестры двоюродные и троюродные и еще бог знает какие, дядья его и тетки по другой линии, которые мне уж и не знаю, кем приходились. По деревням-то оставались, сказывали, лишь немощные старики да два-три человека - чтобы за ними присматривать.
И такое здесь было буйство природы, которое описать не берусь: его самому увидеть ощутить надобно. После полнодневной, с рассвета, косьбы мужики расходились - кто рыбу ловить, кто на охоту. Хотя кто-то и оставался - самогон варить. Еще до сумерек все возвращались, и женщины наготавливали еды - как на почестен пир. И так каждый день, пока мы там были. 
Ночевали все в шалашах и как-то не сильно обращали внимание на злодеев-комаров, а на второе утро дядя Костя - он тоже был там - доверил мне свою двустволку, и я отправился на охоту. Еще он сказал, что завидует нам: у нас, Ляпахиных, фамилия знаменитая. Он-то - Гвоздев. А почему наша знаменитая, спросил я. А тут недалеко есть Ляпахина канава, а вот Гвоздевой нет. А Ляпахина потому, что в ней дед Ляпахин ногу сломал. И я сразу загордился.
А через полторы недели по возвращении нашем домой отца не стало. Я в то время уже работал на заводе и пришел рано утром на лекальный участок, где работал прежде отец, и сказал... И никто не хотел верить, хотя и знали все, что у Сергеича первая группа и что... Да что там говорить!? Такого мужика не стало!..
С той поры больше лет прошло, чем прожил отец. Он редко является мне во снах, но я часто думаю о нем. И не только тогда, когда посещаю родительские могилы. И всякий раз пытаюсь предположить, а что бы он сказал, неожиданно воскреснув и глянув на нынешнее наше бытие. И кажется мне, что ничего бы он не сказал, а попросил бы налить "лампадочку" по случаю встречи, выпил бы, крякнул и удалился обратно.
Сегодня утром я на рынок пошел. Вернее, не на рынок, а к рынку, где в "китайской стене" разные хозтовары продают - мне морилка срочно понадобилась. Иду себе, поглядываю кругом - весна. От самого Сбербанка до ворот рынка ряды торговые, неофициальные. Тут почти исключительно бабульки всякой всячиной торгуют. Их тут запрещали, разгоняли не однажды, а они - тут. Иду, смотрю мимоходом и вдруг - вот она! Среди блюдец и чашек и прочего потертого фарфора колодка с красными и зелеными, изрядно выцветшими полосками. И товарищ Сталин налицо. А с изнанки - точно знаю: "за доблестный труд в Великой Отечественной войне".
Дорого ли продает хозяйка? - я на нее, признаюсь, и не глянул. Не спросил, быстро прошел мимо. Но на душе и теперь нехорошо как-то. Неуютно.