Глава 3. Тема вождя. Второе проведение
И так князь Фёдор оказался на Кавказе. Впрочем, служение его продолжилось не слишком долго: передовой отряд, возглавляемый Хомским, был захвачен абреками, большая часть его просто перебита, а сам князь и его денщик исчезли бесследно.
Его искали, конечно, но так и не нашли. Посчитали, наконец, пропавшим без вести, о чём и объявили его родне. Дав понять, что вряд ли жив. На что князь Дмитрий и Дорохов, переглянувшись, лишь в сомнении покачали головой.
И Хомский действительно, как выяснилось позже, не пропал. Прошло много лет, как вдруг он, уже основательно забытый всеми, появился в столице в ореоле загадочной личности. Как выяснилось, ему всё же удалось бежать из плена, он долго странствовал по Востоку, а потом поселился в Индии. Поживши там, отправился в путешествие по Европе. Именно оттуда донеслась впервые весть о том, что князь Фёдор жив и собирается вернуться. Тогда же выяснилось, что в России его ожидает немалое наследство: его дядя по матери, граф Завадовский, умерший бездетным, отписал ему всё наследство, в том числе имение в Орловской губернии и дворец в Санкт-Петербурге. Одновременно Хомский вступил в наследство родовым имением после кончины отца, оказавшись сразу не просто богатым – очень богатым человеком. И помимо всего прочего, весьма завидным женихом. Впрочем, он вовсе не собирался расставаться со своей свободой. Да только не учел национальных особенностей при дворе Романовых.
Не следует забывать, что за время его отсутствия сменился император. И ещё произошли события четырнадцатого декабря.
То, что всё стало иным, стало ясно с первых шагов. Как дым отгремевших победных залпов, рассеялась атмосфера свободы, царившая среди упоённых победителей. Исчезли друзья, разнесённые вихрем, закружившим на Сенатской площади, а те, кто остался, обрели какую-то принуждённость в обращении, какую-то суетливую услужливость. И уж, конечно, совершенным ископаемым почувствовал он себя, когда понял, что тот высокий дух вольного общения умных и свободолюбивых людей, что был столь привычен для русского дворянства после победоносного европейского похода, исчез, испарился. Всё, даже тон разговоров, стало иным.
Так уж случилось, что он вернулся как раз тогда, когда было закончено следствие по делу четырнадцатого декабря, и все виновные понесли наказание.
Множество раз впоследствии князь Фёдор задавал себе вопрос: что было бы, если он оставался эти годы на родине? На чьей стороне стоял бы на Сенатской?
Он так и не смог ответить однозначно. С одной стороны, большинство его бывших друзей оказались в рядах мятежников, а с другой… с другой ему никак не импонировала идея свержения существующей власти.
Конечно, Романовы не идеал, кто спорит. Но французы вон, попытались власть переменить – и что из этого вышло? Океан крови, да такой, что не только свою страну – ещё и Европу затопили.
А ведь хотели, как лучше!
И неизвестно ещё, сколько крови пролилось в России, если б восстание удалось.
Но сердце сжималось при мысли о той участи, каковая ожидала вчерашних беспечных и блестящих отпрысков знатных семейств, вынужденных теперь в лучшем случае мыкаться в солдатах у своих вчерашних подчинённых, сладострастно вымещающих на неудачниках собственную ущемлённость судьбой, а в худшем – в арестантских кандалах долбить кайлом подземные рудники.
Что это такое – рабский подневольный труд – уж ему-то было известно намного лучше, чем кому-либо ещё.
Особенно сердце болело об одном очень близком друге, с которым когда-то соседствовал дортуарами в Пажеском корпусе, а после сражался бок о бок во французской кампании. Они были – два сапога пара, два безбашенных повесы, не уступавших друг другу в молодецких проказах – два кумира восторженных юнцов, слегка соперничающие друг с другом перед их глазами.
Теперь этот друг отбывал каторгу по первому разряду.
Конечно, тот Хомский, каковым он был сегодня, ни за что не поддержал бы восставших. Более того, он глубоко переживал гибель от их руки генерала Милорадовича, героя войны и просто прекрасного человека, которого хорошо знал. Но что было бы, если б судьба его сложилась иначе, и он прожил все эти годы здесь, в России?
Он ощущал всем нутром: да, скорее всего, был бы с ними. Хотя бы просто потому, что многое, ох, как многое в собственной стране не могло не вызывать раздражения, да и просто негодования у любого образованного человека, тем более такого, кто умел видеть и понимать.
Что вообще делать молодому человеку, не обременённому заботами о прозе жизни? Учитывая, что служба много сил не отнимает.
Да конечно же, радеть о судьбе народа, свободе и прогрессе!
Несмотря на то, что князь вырос в среде, для которой естественным было владение крепостными (и, уж конечно, никто этих людей ровней никогда не считал), мысль о необходимости их свободы постоянно обсуждалась в его кругу. Нельзя, конечно, сказать, что всё было просто: ему были известны случаи, когда крестьяне сами отказывались от предлагаемой барином воли. Во многих деревнях жили весьма зажиточно, барщина на деле была в меру обременительной, а перспектива поменять знакомую обузу - барина - на неизбежную подчинённость кому-то из своих же не представлялось заманчивой. Но патетические речи о проклятом рабстве, о нестерпимом иге самодержавия имели широкое хождение в среде людей, не считающих зазорным при случае швырнуть сапогом в собственного денщика или поставить на правёж нерасторопного кучера.
Хомский очень хорошо понимал, что именно привело его друзей к решительным действиям. Все они – и он в их числе когда-то! – были одарены немало от природы, да вот только не знали, куда эти свои силы девать. Служба в мирное время не была слишком обременительной, скорее в удовольствие, а дальше-то что? Мазурочная болтовня на балах? Попойки по вечерам и ночные «шалости»? И это – всё, для чего ты был рождён? А сил-то природой отпущено – не меряно!
И это безделье казалось ещё более невыносимым оттого, что кровь-то только-только раззадорилась, а война уже закончилась!
Но все эти размышления касались лишь того человека, который когда-то осознанно оставил тёпленькое местечко при дворе ради опасной службы на Кавказе. А того человека, вообще-то говоря, давно уже не существовало, потому как годы странствий изменили его совершенно.
Он же не так просто путешествовал – как отпрыск богатого семейства с целью повидать мир. Его-то путь был совсем иной. Не из окна дорожной кареты скучающим взором взирал он на незнакомые страны. Нет – он оказался там в положении, быть может, самого бесправного из париев. Но прошёл всё от начала до конца, выдержал все испытания, закалился, и теперь смотрел на всю свою прошлую жизнь совсем иначе.
Прежде всего, шкала ценностей изменилась кардинально. До того, как пришлось испытать на собственной шкуре, что же такое голод и кнут, и в голову не могло прийти, как же это важно: когда ты всего-навсего сыт и не бит.
Сейчас казалось смешными те пустяки, что в прежние времена представлялись трагедией, мальчишечьи обиды из-за сущей ерунды. И именно поэтому вся история заговора четырнадцатого декабря представлялась всего лишь игрой, дразнящей нервы не повзрослевших по-настоящему, умных и блестяще образованных дворянских детей.
И он ведь был точно таким же!
Так что очень даже могло статься, что, оставшись здесь, он оказался бы сейчас в рудниках.
Однако этого всё же не произошло, жизнь пошла по-другому. Теперь надо было вживаться.
Нынешнего императора князь Фёдор помнил по старым временам, когда тот был всего лишь ординарным родственником блистательного правителя – своего брата, и, уж конечно, никаким не наследником престола. Тогда Николай, уже успевший жениться, вёл добродетельный образ жизни и держался в стороне от великокняжеских забав. Хомский помнил, как в компании Михаила при упоминании его ближайшего брата молодёжь переглядывалась с искорками лёгкой усмешки.
И вот теперь он – правит. К этому следовало привыкнуть.
И не только привыкнуть – принять: вот он, твой государь.
Однако прежде следовало бы наладить хозяйство в Холмах, изрядно запущенное после смерти его отца. Для устройства дел ему предоставили продолжительный отпуск. И он незамедлительно отправился за Волгу вместе с Трифоном.
* * *
В своём богато обставленном доме сидел Тимофей Дорохов и с ожесточением глушил водку.
Жизнь стягивала его своими обручами, как бондарь бочку. Власть уходила из-под рук, не оставляя взамен ничего, кроме горьких воспоминаний.
Ведь как служил он – верой и правдой! И что теперь?!
После смерти старого князя долгое время всё продолжало идти по-прежнему. Старший сын и наследник давно сгинул, может, и нет его в живых больше, а оставшийся младшенький и слышать не хотел ни о каком хозяйствовании, сразу начинал руками махать и на всё говорил только: «ты уж сам рассуди, Тимофей Лукич», так что всё как шло, так и продолжало идти.
Приехала какая-то троюродная тётка с перезрелой доченькой нервической организации, стала хлопотать над племянником. Дорохову (и не только ему) невооружённым глазом было ясно, что она не успокоится, пока не пристроит свою драгоценную Ксеничку за увечного Алексея. Тот вовсе и не хотел, но тётушка очень старалась, добившись для начала, что племянник стал покидать свою уединённую келью, перемещаясь в гостиную, и изредка даже участвовать в общих разговорах. Это уже обещало многое; теперь следовало только не упускать достигнутого. И она нашла себе сторонника в лице управляющего.
Дорохова вполне устраивала лебезящая перед ним дама. И даже мелькала ленивая мысль: а не прибрать ли к рукам стареющую особу, весьма с откровенным интересом поглядывающую на сильно постаревшего, но вовсе не утратившего мужскую привлекательность подлинного хозяина этого очень богатого имения?
Несколько лет назад управляющий овдовел.
Ему удалось уговорить Ольгу венчаться, лишь когда она уже окончательно поняла, что ей остаётся совсем недолго. Мучившие много лет беспрерывные боли в груди, возникшие после кончины отца, постепенно распространились по всему телу, и в последний год жизни она практически не вставала с постели.
Ольга давно превратилась в покорную бессловесную бабу, глаз от корыта не подымающую, но даже и тогда он чуял: и вовсе она не смирилась – затаилась лишь, потому как куда ж ей деться? – а в душе-то, в душе! Время от времени, когда его взгляд застигал её врасплох, становилось более чем ясно: какое там, покорность! она лишь притворяется. Даже теперь. И это вызывало вспышки такой ярости, что он начинал бить её – и бил с остервенением, до крови, останавливался лишь, когда чуял: вот-вот забьёт до смерти.
Но гадюка была живучей – ничто не брало.
Он и ненавидел её – бешено, и желал – безумно, не насыщаясь и продолжая яростно ревновать к сопернику, не в силах вырвать из сердца полностью подвластной ему женщины память о том, от кого, быть может, и косточек-то не осталось.
И эта тщательно скрываемая ревность вырывалась, как пламя из-под уже подёрнувшегося пеплом костра, и тогда он фантазировал себе каких-то удачливых соперников, с которыми она якобы встречается – то в кустах черёмухи, то в старой бане… и выискивал доказательства этих встреч, а не найдя никаких следов, придирался к не так завязанным тесёмкам фартука, к испачканной чем-то блузке: ясно же, что это значит – под кустом валялась…
И эта ревность с годами не утихала, а наоборот, раздувалась ещё сильней.
Венчаться Ольга согласилась – исключительно ради дочери, которой этот брак давал законное имя – пусть и чужое! – даже при том, что незаконность её рождения при желании можно было доказать легко. Это был тот аргумент, который позволил Дорохову добиться её согласия. Девочку он был готов признать своей.
Её обожаемая Анфиска росла прелестной девочкой, обещаю-щей вырасти в настоящую красавицу. Она была очень непослушной, часто убегала, прячась в самых неожиданных местах, и приходилось иногда предпринимать длительные поиски. Дорохов выходил из себя в таких случаях, пытаясь наказать строптивицу, но как только хотел это сделать, в глазах Ольги появлялось такое выражение, что он тут же пасовал, ограничиваясь лёгким шлепком, когда девочка, наконец, возвращалась. Ему стыдно было признаться, но он привязался к ней, как если б она действительно была его дочерью.
После венчания Ольга прожила всего неделю.
Оставшись с девочкой на руках, Дорохов запил по-чёрному. Закрывшись в спальне вместе с жившим у него балалаечником, он, сидя на полу и прижавшись давно не бритым лицом к постели жены, беспрестанно слушал лихо выпеваемые Колькой забубённые песни и вливал в себя бессчётные стопки водки, забывая закусывать кислой капустой из любимой ольгиной миски с синими колокольчиками, стоящей тут же на полу.
Он только теперь по-настоящему понял, как дорога была ему эта дикая красавица, которая так и не полюбила его, несмотря на всю его к ней доброту.
И теперь, потерявши её навеки, мучился от невозможности хотя бы ещё раз овладеть этой столь безумно желанной женщиной… или ещё раз вдарить кулаком в эти бесстыжие глаза…
Так прошла неделя… потом две…
По истечении этого срока он, вконец опухший, вышел из этой комнаты, чтобы более не входить в неё никогда.
А ещё через два дня, напарившись в бане и сбривши отросшую бороду, вновь превратился в столь хорошо знакомого всем Люто-го.
* * *
Когда Анфисе хотелось побыть одной, и чтоб никого даже случайно не встретить, она приходила в одно уединённое местечко на берегу небольшой речушки, довольно далеко от дома. Место это ей невольно указала мать, и произошло это так. Однажды, в очередной раз напившись, отец стал куражиться, и мать быстро втолкнула дочку в старую кладовку, шепнув при этом:
- Запрись и не высовывайся, тихо тут.
Слыша из-за закрытой двери звон разбиваемой посуды, глухие удары и непрерывный поток матерной брани, девочка, обхватив голову руками, привычно ждала, с тревогой пытаясь вспомнить, где же она оставила свою любимую куколку с фарфоровым личиком. Если на печке – тогда обойдётся, а вот если на лавке, то тятька, скорее всего, её уже разбил.
Потом, конечно, всё затихло, и через какое-то время Ольга поскреблась в дверь:
- Фиса, выходи. Заснул, окаянный. Теперь можно.
Фиска вышла. Тятька уже дрых, развалившись на лежанке. Ку-колка благополучно уцелела на печке, и Фиса успокоилась. Следующего запоя теперь не будет долго, и можно было спокойно заниматься обычными делами.
К чему девочка и приступила. Она как раз в это время плела красивый бисерный гайтан в подарок матери. У Фиски были замечательные ловкие пальчики, создававшие удивительной красоты узоры – и вышивки, и бисерное плетение… откуда только у неё в голове бралось такое – даже мать не понимала.
Она прошла в чуланку, где стоял ткацкий станок и хранились швейные принадлежности. Тятька набедокурил и тут: клубки из корзинки были выкинуты на пол и раскатились в разные стороны. Хорошо, хоть нитки не спутаны.
Девочка стала всё поднимать, укладывать, как полагается, затем села у специальной доски с вбитыми в неё гвоздями и приступила к продолжению плетения украшения. Постепенно успокоилась, стала тихо напевать.
Когда увлекаешься работой, время бежит быстро. Она прервалась лишь, когда почувствовала, что голодна, и пошла на кухню.
В печке уже давно поспели и щи, и каша. Надо было позвать мать и трапезничать. Но той нигде не было.
«И куда она подевалась?» - подумала Фиса, не обнаружив маманьки ни в доме, ни на дворе.
Из горницы по-прежнему доносился мощный храп. Подумав хорошенько, девочка покликала маманькину любимую шавочку Куку, та прибежала, отчаянно виляя хвостом:
- Кука, Кукочка, где маманька-то? Ищи, ищи скорее!
Та сразу всё поняла и припустила куда-то из калитки. Фиска – за ней. Собака бежала быстро, у девочки только мелькали босые пятки. Так продолжалось очень долго. Фиса уже порядком при-томилась. Наконец, шавочка нырнула в какие-то кусты, и вскоре послышался её радостный лай.
Прорвавшись сквозь цепляющиеся ветки, Фиса очутилась на краю небольшого обрыва, круто спускающегося к маленькой речке. Опустив вниз ноги, там сидела мать. Радостная собачка так и норовила лизнуть её в лицо.
- Мама, мамочка, куда же ты пропала! – кинулась к ней девочка. – Пошли домой, дрыхнет окаянной-то!
Ольга поглядела на дочь, и ту поразила какая-то полная отрешённость её взгляда; казалось, мать находится где-то далеко-далеко отсюда. Она молча прижала дочь к себе и стала необычайно ласково гладить её, прижимая к себе. Кука примостилась рядом.
Они сидели так долго, молча. Потом Ольга резко поднялась:
- Пойдём. – И так же молча они пошли домой.
Когда матери не стало, Фиса, чувствуя время от времени, что ей надо убежать куда-нибудь, где никто не нарушит её уединения, начала приходить на это самое место. Маленькая речушка, по-видимому, немного изменяла своё русло, и спустя пару лет девочка неожиданно для себя обнаружила, что прямо под этим обрывчиком медленно, но верно возникает небольшая песчаная отмель. И она полюбила здесь купаться, а поскольку место было совершенно уединённое – даже тропинки, и то сюда не вело ни одной, - то и можно было смело скидывать всё и нырять голышом.
* * *
Алексей Хомский давно превратился в довольно неряшливого брюзгу неопределённого возраста. Бороду он не брил, и она у него росла какими-то жидкими кустиками. Раньше старший брат, приезжая, заставлял его ходить пешком гулять, но теперь его давно не было, а когда всю жизнь опекающий дядька начинал уговаривать барина поразмять ноги, тот сразу притворялся, что устал или хочет спать, и дядьке ничего не оставалось, как отстать. По причине своей немощи женщинами князь Алексей не интересовался; кроме того, поклонялся единственному идеалу, когда-либо существовавшему на земле – маркизе де Ментенон. Когда в доме поселились тётка с кузиной, он долго пытался отсидеться в своей норе, предоставив им дом в распоряжение, но вскоре понял, что на какие-то жертвы идти всё равно придётся. Поэтому стал каждый вечер спускаться в гостиную, терпеливо выслушивая манерное чтение кузиной сочинений Руссо и Дидерота, что позволяло всё остальное время требовать, чтобы его оставили в покое.
Но поскольку управляющий чувствовал определённую ответственность перед памятью своего покойного хозяина – Дорохов никогда не забывал, что его так называемая дочь на самом деле внучка князя Дмитрия! – то решил, что какое-никакое, а образование ей дать надо. В то время в усадьбе доживал свой век старый гувернёр, когда-то учивший княжичей. Он согласился научить грамоте дочь управляющего; та стала приходить в господский дом, и там как-то и попалась на глаза Алексею Дмитричу, который, заговорив с девочкой, проникся к ней симпатией и на-стоял, чтобы её учение происходило в его присутствии.
Так и пошло. Птички чирикали в клетках, гувернёр образовывал Фису, а князь Алексей клеил фигурки, внимательно прислушиваясь к тому, как проходят уроки.
Когда занятия заканчивались, все пили чай с пирожками и пряниками, затем притомившийся учитель шёл вздремнуть, а для девочки наступало самое интересное время.
Усевшись с пяльцами на маленькую скамеечку, она принималась за работу, а Алексей начинал что-нибудь рассказывать, забывая про засыхающий клей. И этот добровольный затворник, по многу лет молчавший, впадал в ораторский пыл и начинал не только рассказывать вычитанные им истории, но и придумывать что-то сам, неудержимо фантазируя на исторические темы перед восхищённой слушательницей. Наблюдая со стороны, Дорохов не мог втайне не удивляться, что дядя и племянница, не ведавшие о своём родстве, общались именно как близкие по крови: в обращении князя мелькало что-то почти отеческое, да и девочка смотрела на князя совсем по-родственному, хотя он и был для неё большим барином.
Подобные взаимоотношения не прекратились и с появлением тётушки Калерии Михайловны, хотя та явно их не одобряла. В самом деле, все потенциальные конкурентки Ксенички должны были быть убраны незамедлительно, и, несмотря на то, что Фиса была ещё совершеннейшим ребёнком, для дамы это не имело ни-какого значения. Но когда она попыталась было воспрепятствовать этим беседам, Алексей Дмитриевич вдруг разозлился так, что тётушке ничего не оставалось, как скрепя сердце, подчиниться и терпеть.
Будь Калерия Михайловна не столь упряма, она быстро бы поняла, что из её матримониальных планов ничего не выйдет – Алексей Дмитрич от женщин шарахался как от огня. Собственно говоря, в сложившихся обстоятельствах это было не так уж важно – им и так жилось неплохо в богатом поместье с хорошо налаженным хозяйством, но ведь, заполучив достаточное, мало кто этим довольствуется. Так и этой даме: хотелось совсем иных возможностей, тем более, что всё это было очень близко.
Дорохов всё прекрасно видел и понимал. И его очень устраивало то, что сложилось, потому что он по-прежнему продолжал пребывать здесь фактическим хозяином. Он подумывал даже, не «оприходовать» ли сладко улыбающуюся ему Калерию Михайловну, превратив её в полностью покорное орудие. Дамочка-то явно была не против, но его вдруг пронзила такая тоска, что он стал держать себя с пришелицами нарочито грубо и резко.
* * *
Известие о возвращении старшего сына и наследника всколыхнуло это устоявшееся болото, как шторм лужу. Правда, по-действовало оно на всех по-разному: Алексей Дмитрич обрадовался, во-первых, потому, что теперь уж никто не будет к нему приставать с какими-то дурацкими бумагами по хозяйству, которые всё же требовалось иногда просматривать, а во-вторых, по-тому, что братец всё-таки жив, слава те, господи. Калерия Михайловна, растерявшись попервоначалу, быстренько стала прикидывать новые возможности для Ксенички, полагая всё обернуть на собственную пользу, ну а сама Ксеничка подумала саркастически: «Х-ха». Она была барышней утончённости чрезвычайной, и давно уже скрепя сердце смирилась с необходимостью влачить существование в безнадёжно деградировавшем мире, где совершенному созданию просто невозможно найти достойного – не только спутника жизни, но и просто собеседника.
Что же касается Дорохова…
Он вдруг почуял: опасность близко-близко. И вместо того, чтобы основательно подготовиться к приезду настоящего хозяина, ударился в запой, ощущая в душе какое-то смутное чувство ожидающего его краха.
За окном было видно, как на дальнем лугу едет вереница телег, и казавшиеся маленькими мужики накидывают на них подсохшее сено.
Анфиса опять ушла в усадьбу. Вот ещё задача – как с ней-то быть, когда явится этот заматеревший щенок? Сам-то он нипочём, поди, не догадается, но вот Тришка – тот, как пить дать, быстро сообразит, что к чему. И если раньше управляющему казалось, что выросшая в его доме дочь князя – его козырная карта, то теперь почему-то возникло ничем не объясняемое ощущение, что может оказаться как раз наоборот…
Дверь приоткрылась, и в щель просунулся Дрон, деревенский староста.
- Тебе чего?
- Дак… дело есть, Тимофей Лукич.
- Какое ещё дело?
Дрон пристально поглядел ему в глаза:
- Так… вечор Ферапонт напилси и как пошёл куражиться… за-бор поломал.
- Мне-то что с того? В первый раз, что ли?
- Да нет, не в первый. Да тольки… - Дрон замялся, как бы не решаясь произнести.
- Да говори же, наконец!
- В своём непотребстве имя Ольги Пахоммны поминал … - глянув в глаза Дорохову, сказал Дрон.
Вся кровь кинулась в голову, в глазах потемнело:
- Что?! Что ты сказал? Да что он там посмел сказать, поганец?
- Сказывать ничего не поспел, потому как его скрутили и под замок посадили.
Враз замозжило раненное когда-то турками плечо. Рывком встал, схватил Дрона за грудки:
- А теперь что, на всё деревню орёт, что вздумается?
- Не извольте беспокоиться, Тимофей Лукич, я ему вдарил хорошенько, чтоб голос-то отбить – и до вашего суда на пасеку отвёл, в землянку посадил. Там его, окромя пчёл, никто не услышит.
- Немедленно веди!
* * *
Когда подъезжали к усадьбе, было самое начало августовского вечера, и в посвежевшем воздухе уже начинало пахнуть холодной землёй.
Князь ехал не спеша, опустив поводья. Его вывезенный с Востока породистый арабский скакун косил глазом на окружающие поля, изредка встряхивая гривой. Всю дорогу от Петербурга он бежал на поводу, и только когда свернули с тракта на хорошо знакомую дорогу со всё теми же рытвинами и колдобинами, Хомский не мог не пересесть на коня, не в силах сдержать желания пуститься вскачь.
Подводы тащились далеко позади, и даже карета отстала, брошенная на попечении кучера, а князь Фёдор с Трифоном ехали, наслаждаясь лучами закатного солнца.
На повороте они замерли: впереди на холме показался дом, столь долго представлявшийся чем-то нереальным, недостижимым…
И – вот, пожалуйста! – вот он, будто и не бывало долгих лет скитаний по пустыням, горам, тропическим лесам…
Хомский замер, как вкопанный. За своим плечом он слышал, как дышит Тришка.
- Неужели мы вернулись? – князь обернулся и увидел взволнованное лицо слуги.
- Вернулись, ё-моё! – прошептал тот.
Когда свернули на подъездную аллею, уже начинало смеркаться.
Их никто не ждал в этот вечер. По всем расчётам, появление князь Фёдора полагали только ближе к зиме. Поэтому когда всадники очутились перед парадным крыльцом, они не увидали ни одного человека.
Входные двери дома были раскрыты, и откуда-то тянуло запахом приготовляемой пищи.
- Гречневая каша с грибами и жареным луком, - втянув в себя запах, сказал обладатель многомиллионного состояния и знаток изысканных кухонь мира, и на его лице появилось мечтательное выражение.
- Ещё бы молочка парного, - застенчиво добавил управляющий этим состоянием, в щегольском парижском сюртуке, в кармане которого лежали золотые часы на массивной золотой же цепочке.
Это было тришкино наваждение все годы странствий: мать режет каравай свежеиспечённого хлеба – а дух-то от корочки! – и разливает по кружкам пенную струю только что надоенного молока.
Где только ни побывали, каких яств ни отведали – а такой вкуснятины нигде в мире больше нет.
С широких ступеней парадного крыльца кубарем скатился мальчонка, и, подбежав к всадникам, с восторгом стал глазеть на лошадей снизу вверх.
- И где все? – спросил его Трифон. – Народ, что ли, вымер?
- Так… Калерь Михална-то отужинали-с, в гостиной сидят, а дворня в людской.
- Кто-кто? – изумился князь. – Какая ещё Калерия?
- Так… барыня… - мальчишка удивился.
Трифон спросил:
- А что их сиятельство князь Алексей Дмитрич?
- Тоже в гостиной. Им Ксень Ликцанна по-хранцузски читают.
- Этой ещё не хватало, - князь покрутил головой; ему стало смешно. – Сколько ж тут дам развелось…
В этот момент из дверей важно вышел какой-то совсем незнакомый лакей и, глядя свысока, спросил:
- С визитом? Как изволите доложить барыне?
Трифон даже рот раскрыл от такой наглости, а Хомский лишь мельком покосился на своего управляющего.
Мгновенно став величественным и надменным, Тришка произнёс:
- Ступай-ка ты, голубчик, к князю Алексей Дмитриевичу и до-ложи, что сами-с их сиятельство князь Фёдор Дмитриевич пожаловали… да не с визитом, дурак, а к себе домой.
Лакей застыл, хлопая глазами: соображал он явно медленно. На месте, где мгновение назад стоял мальчишка, образовался вихрь, затем пустота, и лишь гулкий стук босых пяток по полу выдавал траекторию маршрута. В глубинах дома вскипел неопределённый гул, а на крыльцо стали выскакивать один за другим люди.
Бежали все: сенные девки, лакеи, кухонные мужики… Выбежав, замерли, зачарованно глядя на приезжих. Те, в свою очередь, выжидающе созерцали стоящих на крыльце. Воцарилась напряжённая тишина. В это время послышался голос: кто-то, расталкивая образовавшуюся толпу, кричал:
- Да дайте же! Дайте на него посмотреть!– и на ступени выбежал старик в валенках, протягивая вперёд дрожащие руки. – Да неужто дождались?!
Хомский вгляделся:
- Фомич, никак ты?
Это был старый дядька, когда-то пестовавший обоих княжичей. Он бросился к князю, но, вдруг оробев, повалился в ноги:
- Княжич… ой, что я говорю… ваше сиятельство… дожили, наконец, до светлого дня… уж и не чаяли…
Хомский спешился; наклонившись, поднял старика:
- Фомич, ты чего, сдурел, что ли? Ну, вставай же, вставай, не-чего тут валяться! Ну вот он я, как видишь, живой.
Старик, всхлипывая, вытирал глаза:
- Вернулся… - и, всё ещё не веря своему счастью, припал к плечу обретённого хозяина. Тот потрепал его по спине, и только теперь понял, что наконец-то дома.
Дворовые, постепенно отмирая, стали валиться в ноги. Из задних рядов кто-то быстро побежал внутрь дома – предупредить.
- Вставайте, ребята, вставайте, - сказал им Трифон. – Хозяин этого не любит.
Дядька Фомич, мельком глянув на говорящего, вновь обратил счастливый взор на обретённого хозяина, потом, вспомнив что-то, спросил:
- А Тришка-то, видать, сгинул?
Хомский заулыбался:
- Фомич! Да ты, никак, свою зоркость утерял? Вот он, Тришка, как видишь, цел и невредим. – И указал на спутника.
Дворня, ещё не пришедшая в себя, онемела, с недоверием рассматривая щегольски одетого человека: барин, как есть барин! Тот приосанился: настал момент его торжества.
Когда князь вошёл в гостиную, то глазам предстала следующая картина.
Из стоявшего возле камина вольтеровского кресла, прижимая к груди руки, поднялась сильно взволнованная седовласая особа; вторая, помоложе, в неподвижности замерев у окна, с вызовом смотрела на Хомского.
- Братец, - послышался неуверенный голос.
Он повернул голову – и увидел, что возле ломберного столика сидит бледный заросший жиденькой бородёнкой человек, с волнением вглядывавшийся в него. Сердце сжало мгновенной болью, и он быстрыми шагами подошёл к нему.
- Алёша. Брат мой. – Рывком поднял брата на ноги, поставил перед собой.
Особа помоложе поманила другую:
- Пойдёмте, maman. – Та нехотя подчинилась.
Окружённый толпой дворовых, Трифон не спеша шёл по дому, по-хозяйски осматриваясь. Зорким глазом подмечал каждую мелочь:
- А тут что теперь? А здесь? А вот это никуда не годится – чегой-то тут развели.
- Небось, вас дожидали, – хихикнув, сказала бойкая румяная девка.
Он обернулся; глаза его зажглись, произнёс нараспев:
- Хорошо, что дождались. Особливо такая красавица…
Девка, засмущавшись, прыснула со смеху. Другие девушки стали подталкивать друг друга локтями, перешёптываться и хихикать. В это время из дверей вышла седая дама. Лицо её было строгим:
- Где Матрёна? Пусть немедленно ужин собирает! – увидев Трифона, тут же изобразила на лице приятнейшую из улыбок: - Ах, простите, я вас не сразу заметила! Добрый вечер, милостивый государь, э-э? Простите, ваше имя-отчество?
Тришка немедленно стал очень важным:
- Управляющий их сиятельства. Трифон Савельев Ворошилов. – И посмотрел высокомерно. – А вы кто ж будете? – спросил довольно строго.
Дама явно струхнула:
- Я буду Калерия Михайловна Леонтьева, прихожусь вашему барину тётушкой в дальнем, так сказать, родстве. Мы с дщерью моей, - тут она улыбнулась подобострастно, - взяли на себя, можно выразиться, опекающую заботу над их сиятельством князем Алексей Дмитричем, вы же понимаете…
- Да, я уже понял, - сказав это довольно высокомерно, Тришка развернулся к даме спиной, давая понять, что аудиенция окончена, но та сделала шаг вперёд и льстивым голосом спросила:
- Я иду распорядиться насчёт ужина, вы не подскажете, что лучше приготовить для их сиятельства? Не имея возможности изучить, так сказать, вкусы, хочу поинтересоваться… что лучше будет, фрикасе из индюшки, а, может быть, бифштекс по-аглицки? На скорую-то руку особого блюда не сообразишь…
Трифон повернулся к румяной девке, по-прежнему стоящей рядом и лукаво на него посматривающей:
- Слушай, красавица. У вас там, похоже, каша готова?
- Так гречи для дворни наварили и с боровичками зажарили. Большой котёл, ещё должны мужики с дальнего поля приехать…
- Во-во, давай сюда свою кашу. Да побольше и побыстрей – мы с хозяином очень проголодались! И молочка парного не забудь – поди, уж отдоили?
Девка метнулась и исчезла, а дама остолбенела:
- Да как же можно, это ж блюдо народное, для их сиятельства ведь надо утончённости соблюдать… позвольте, я всё же распоряжусь насчёт фрикасе… да и молоко после жареных грибов не-возможно никак… ведь… несварение…
Трифон обратил на неё приятнейшую из улыбок:
- Фрикасе подадите завтра. А сегодня делайте, что я сказал. И насчёт молока не беспокойтесь, на желудки не жалуемся…
На следующий день озабоченная Калерия Михайловна поднялась рано и первым делом поспешила на кухню – загладить вину за вчерашнюю кашу. Ещё подумает князь, что они тут в простоте провинциальной прозябают. Надо было срочно реабилитироваться и, пока их сиятельство ещё почивает, усталый, с дороги, велеть приготовить нечто изысканное.
- Дак их сиятельство князь барин Фёдор Дмитрич-то уж давно как уехамши! – прокричала ей раскрасневшаяся Матрёна. – В самую рань встали, из колодца облились да в поля ускакали, велели, чтоб как воротятся, пироги были готовы с капустой… а Дунькя вона ревёт. – И она шустро загремела ухватами.
Выяснилось: князь проснулся с рассветом, потребовал два ведра ледяной колодезной воды, чашку кофе и коня. Воду вылил на себя – «да прям на голову, вот ужасти-то!», кофе, который зава-рила буфетная горничная Дуняша, попробовал, поморщился и выплеснул в бальзамин. После чего сел на жеребца и ускакал верхами. А горничная заливается слезами.
- Ты что же их сиятельству подала, дрянь этакая?! – напустилась на неё Калерия Михайловна. – Ну ты у меня узнаешь!
- Да как же? – отчаянно всхлипывала девушка. – Как вам завсегда варю, так и сварила! Вы ж сами меня за кофий-то хвали-и-ли! – зашлась она в плаче.
В это время на кухню вошёл Трифон с ворохом каких-то свёртков.
- Слёзки-то утри, красавица, - заметил он горничной, сбрасывая всё на кухонный стол.
- Вы только не сомневайтесь, Трифон Савельич, она будет на-казана, - пылко пообещала Калерия Михайловна.
- Не за что её наказывать, - сказал Трифон.
- Да как же не за что? Их сиятельство ведь же недовольны остались.
- Их сиятельство всегда недовольные, ежели им кто кроме меня кофий варит, - заметил управляющий. – Так что переживать нечего, тем боле что сам он давно об этом забыл. Лучше давай я тебя научу, радость моя драгоценная, и тогда это будет твоя обязанность. А то у меня и без того дел хватает. Давай, помогай.
Они быстро распаковали свёртки, в которых обнаружился целый арсенал невиданных прежде на этой кухне предметов: какие-то диковинные медные кастрюлечки с длинными ручками, затейливые ручные мельницы, особой формы ложечки, наконец, загадочного назначения металлический ящик на ножках и с двойным дном. После этого в ряд выставились красивые деревянные коробочки, благоухающие дивными ароматами.
- Сейчас я тебя выучу, - пообещал Трифон горничной. – Научишься, и все дела. Ты только смотри повнимательней.
Сзади выразительно покашляла Калерия Михайловна.
- Я думаю, - сказала она назидательно, - надо бы ещё кого-нибудь обучить, хотя бы моего лакея. Откуда девке бестолковой такие премудрости освоить.
- Какая же она бестолковая, - улыбнулся Трифон девушке, которая дёрнулась от слов дамы – видать, не впервой обижали. – Выучится, и всё будет в порядке.
- Но уж во всяком случае я за ней всегда приглядывать буду, как ей кофе их сиятельству варить, - пообещала Калерия Михайловна. – Я не могу допускать безответственных действий.
- А вот этого-то не надо ни в коем случае, - обернулся к ней Трифон, строго сдвинув брови. – Если так за человеком следить, у него из рук всё валиться будет. Пусть вообще к ней никто не подходит, когда она это делать будет.
Дуняша благодарно посмотрела на управляющего, а даме ничего не оставалось, как подчиниться.
А Хомский в это время сидел на маленьком пляжике, глядя на текущие перед ним струи лесной речушки. Его стреноженный жеребец пасся на лужке неподалёку. Стояла благодатная тишина, изредка нарушаемая кукованием кукушки.
Вот так закроешь глаза – и кажется: сейчас заколыхаются ветки ракитника, и выглянет лесная красавица, и взглянет лукаво…
Где ты, Ольга?
Надо же, сколько воды утекло – а он её не забыл.
Интересно, какая она теперь? Увидеть бы.
Или нет? Что прошлое-то бередить?
Неожиданно раздалось тоненькое тявканье, и, скатившись сверху, маленькая собачонка принялась яростно его облаивать.
- Чего шумишь? – спросил её князь. – Тебе чего, места мало?
- Кука, перестань! Перестань, тебе говорят!
Он обернулся – и на мгновение у него перехватило дыхание: на краю обрыва появилась девушка. Время кинулось вспять? – но тут он понял, что она ещё очень юная, девочка совсем. Увидев перед собой незнакомого человека, девочка ойкнула и попятилась.
- Чего боишься-то? – сказал князь. – Вон у тебя какая защитница громогласная.
Девочка молчала, с опаской глядя на незнакомца, но крепилась, чтобы не убежать.
- Ты кто? – спросил её Хомский. – Как звать-то?
- Я… - девочка немного заколебалась, а потом выпрямилась, сверкнув глазами, и с гордостью выпалила: - я Анфиса Тимофевна!
- Вот оно как… - и тут он вздрогнул от пронзившей его догадки, - а отца твоего, случаем, не Тимофеем Дороховым кличут?
- Да, - девушка растерялась, - а как вы догадались?
Он пристально посмотрел на неё… глаза его потухли. Помедлив, спросил:
- Ну, а… мать твоя… что, здорова?
Девочка с удивлением посмотрела на спрашивающего:
- Да мамка-то уж три года, как померла.
- Умерла?! Ольга… умерла?
- Да… - девочка смутилась: ей показалось, что незнакомый собеседник при этих словах как-то болезненно напрягся.
- Вот оно что…
Он опустил голову, задумался. Потом пристально поглядел на девушку, вздохнул и как-то очень мягко сказал:
- Ну, что ж, Анфиса Тимофевна, не буду тебе мешать.
И, повернувшись, навсегда покинул маленький пляж.
Анфиса с удивлением глядела ему вслед.
* * *
Ксеничка направлялась в будуар, когда услышала позади голос:
- Ксения Фелициановна, если не ошибаюсь?
Этот вопрос, прозвучавший учтиво, нёс в себе, казалось, скрытую усмешку. Вдохнув, она обернулась и оказалась почти нос к носу с приехавшим вчера таинственным родственником.
Потупившись, барышня сделала книксен, чувствуя, что розовеет помимо воли. Впрочем, уже вчера, когда тот только вошёл в гостиную, сердце невольно – «а-ах!» - так и сжалось: Фёдор Дмитрич сильно действовал на всех без исключения женщин, что и говорить.
Вот и сейчас, кидая исподтишка взгляды на стоящего перед ней человека, Ксеничка не могла не чувствовать некую начинающуюся парализацию собственной воли. Вроде, и красавцем не назовёшь, и стать не богатырская… а так и тянет, обмякнув, пропасть в омуте этих слегка насмешливых глаз.
Справиться со стремительно усиливающимся головокружением помогло появление мамаши. Калерия Михайловна присела в глубоком реверансе:
- Ваше сиятельство, счастлива приветствовать вас. С возвращением столь долгожданным! Позвольте объяснить вам причину нашего в вашем доме присутствия.
Слегка небрежный кивок в сторону дамы, казалось, говорил: ну, давай, давай, рассказывай…
- Ведь это мы не сами по себе – это ведь ваш покойный батюшка - царствие ему небесное! – попросил меня приехать на склоне, если так можно выразиться, своего существования. Чувствуя, как слабеют силы его, он написал мне: Калерия! Хоть и дальняя – но мы родня. Вы остались одиноки после смерти твоего супруга – тут дама всхлипнула и приложила к глазам платочек, - ах… мой незабвенный друг… - так вот, вы одиноки, да и мы с моим сыном Алексеем, после исчезновения моего старшего, горячо любимого сына, всей моей надежды и опоры – - да, да, князь, именно этими словами он мне писал! - так будем скорбеть вме-сте! Дадим друг другу поддержку! Прошу тебя, приезжай и пусть крыша моего дома окажется спасительным кровом для всей на-шей осиротевшей семьи.
Она перевела дух и с беспокойством воззрилась на Хомского. Тот, выслушав эту тираду с абсолютно бесстрастным лицом, произнёс:
- Весьма признателен, сударыни, за заботу о покойном батюшке, и в особенности - о моём брате. Не сомневаюсь - ваше присутствие здесь действует на Алексея благотворно.
В дверях показался вчерашний напыщенный лакей, провозгласил:
- Ваше сиятельство, завтрак подан!
Хомский, наклонив голову, жестом пригласил дам проследовать в столовую.
* * *
Уже три недели, как исчез управляющий Дорохов. Последний раз видели, как он вышел из своего дома и вроде бы пошёл на па-секу, которая находилась через рощицу. Но на пасеке его не видели.
Приезжал исправник, походил, порасспрашивал народ, но бестолку. Уехал. Так всё и повисло.
Князю Фёдору доложили об этом происшествии незамедлительно по приезде. Он вызвал к себе Трифона и велел тому погодить баловаться с девками, а сначала выяснить, что же произошло.
Чего исправнику не удалось за неделю, этот разобрался уже к вечеру. Хомский в кабинете просматривал бумаги, когда двери отворились, и Тришка ввел Дрона, крепко держа его за руку.
- Та-к. И что это значит?
Староста, с трудом удерживаясь на ногах, бессмысленно водил глазами по сторонам: он был пьян.
- Говори, - Трифон подтолкнул его в спину.
Дрон икнул, покачнулся и вдруг рухнул на колени, с размаху ударившись несколько раз лбом об пол:
- Всё скажу, как есть! Тебе, батюшка, всё скажу!
Хомский присел на краешек стола:
- Ну-ну, давай, слушаю.
- Это я Лютого из дому выманил, - не поднимая головы, глухо произнёс староста. – Я обещал ему сказать, кто был полюбовником его жены.
Князь был недвижим, как само изваяние.
- Это ведь Лютый, аспид, её со свету сжил... Лада… ведь я по ей с малолетства сохнул… да никогда, ни словом… чтоб тольки не догадалась… как же он её бил, вражий сын… а она-то, голубка, всё терпела, никому не жалилась… безвинно страдания претерпевала…
Он замолчал, тяжело дыша. Было слышно, как жужжит муха под потолком. Князь смотрел на него пристально, сощурившись.
Дрон встал, вдохнул:
- Как на духу, признаюсь. Заманил я его обманно - ведь никакого полюбовника и в помине не было, завлёк на заимку, что за Волчьим логом. Когда он в избушку-то зашёл, я дверь поленом подпёр да и запалил. У меня уж всё соломой обложено было. – Усмехнулся мстительно: - рваться пытался, да какое там! Так и сгинул Лютый.
По-прежнему царило молчание. Староста опустил голову и глухо произнёс:
- Как пламя сруб-то охватило, как он стал кричать: ну, что ж, смотрите, мерзавцы, как умирает суворовский солдат! – поглядел твёрдо в глаза князю: - кажную ночь энтот крик слышу…
- Мерзавцы, говоришь? Так ты не один, стало быть, там был?
Дрон дёрнулся, на его лице промелькнуло мгновенное выражение досады, но он тут же справился с собой и уверенно произнёс:
- Как есть, один был. Никого со мной не было. Один виноват.
«Врёт», - понял князь. «Ни за что не выдаст» - подумал Трифон.
- Зовите исправника, всё покажу.
Хомский подошёл к окну, стал в него смотреть.
- Значит, так, - произнёс, не оборачиваясь, – поедешь далеко, за Уральский хребет. Там заводишко дядьки моего, что теперь мне достался. У них старшой на руднике по пьянке в карьер свалился, шею себе свернул. Ставлю тебя на его место. Но запомни: если когда-нибудь, где-нибудь, хоть по пьяной лавочке, хоть как – ещё кому-нибудь признаешься, пеняй на себя. Ты всё понял?
Дрон повалился в ноги:
- Всё понял! Всё, батюшка, как есть, всё.
- А теперь ступай.
* * *
Но долго в Холмах князь не пробыл: слишком уж оторвался. Приезжать, конечно, будет, но лишь на какое-то время, не больше.
По совету Трифона поставил нового управляющего, из зажиточных крестьян. Чтобы воровал всё же в меру, приставил к нему помощником его недруга, с которым тот воевал из-за межи. Себе взял камердинером Фильку, лакея довольно ленивого, но брившего, как бог. Калерию Михайловну, страшно боявшуюся, как бы их отсюда не выселили, попросил приглядывать за хозяйством, можно сказать, назначил в экономки, чем невероятно согрел душу пожилой дамы. В сердце же Ксенички навеки поселил жгучее смятение.
Трифона родителей уж давно не было на белом свете. В кузнице теперь всем ведал старший брательник Гордей; двое других ушли в рекруты. У старшого, знамо дело, уже была своя семья, с кучей деток, всё, как положено. Всем были привезены подарки и, что самое главное, Тришка дал брату денег на новый дом.
К зиме хозяин и управляющий отбыли в Петербург.
* * *
Проживши долгие годы в стране с совершенно иным мировоззрением и глубоко погрузившись в её культуру, князь Фёдор, вернувшись домой, многое увидел совершенно иными глазами.
Оба они – и хозяин, и слуга - многому, очень многому научились на Востоке.
Багаж был велик, и не только знаний – они привезли с собой массу восточных диковин, предметы утвари, изделия художественных ремёсел, восточные благовония, пряности… И, въехав в унаследованный особняк, князь Фёдор с упоением стал обустраиваться.
Трифон был ему наипервейший помощник. Обладавший от природы необычайно цепким умом, этот сын простого кузнеца умудрился за годы странствий усвоить такое количество знаний, что другим для этого не хватило бы жизни. Открывшиеся у него феноменальные лингвистические способности оказались лишь частью щедро одарённой натуры простого деревенского мальца. Одновременно он умудрился освоить немало из богатого опыта восточной медицины, постиг тайны пользования восточных ядов, благовоний и пряностей, и даже воспринял кое-что из восточной философии. Возвращаясь с хозяином на родину, он ехал с умением и желанием помогать людям, как тому обучили его мудрые учителя.
Князь тоже многому там научился.
Женитьбу Хомский отложил когда-нибудь на потом. Но вмешалась судьба.
В те времена, когда князь Фёдор, вернувшись из своих дальних странствий, в задумчивости фланировал по Петербургу, император Николай Павлович как раз давал отставку своей фаворитке – волоокой красавице Надежде Сумароковой, пленившись быстро-глазой Варенькой Яковлевой. Но для этого следовало пристроить поднадоевшую пассию в хорошие руки, то есть, выдать замуж за приличного человека, чего та, разумеется, заслужила. Появление на петербургском небосклоне такой яркой звезды, как Хомский, оказалось весьма кстати. Поэтому на одном из балов государь в обычной для него снисходительно-грубоватой манере заметил:
- Тебе, Хомский, остепениться пора. Довольно по свету скакать. Женись-ка ты.
Князь насторожился. Привычки Николая пристраивать надо-евших любовниц были хорошо известны. А тот продолжал:
- Смотри, как хороша фрейлина Nadine Sumarokoff! Чем тебе не невеста? Бери ее с моим благословением. - И устремил на князя победный взгляд. Хомский замер.
Они смотрели друг на друга, эти два ровесника. И каждый из них припоминал момент случайной встречи, когда юный Хомский, торопящийся с компанией отчаянных повес навстречу очередному приключению, столкнулся в коридоре дворца с великим князем Николаем – самым неинтересным в блестящей когорте братьев Павловичей, в те времена смотревшимся медведеобразным увальнем, ведущим добродетельное, размеренное существование со своей тощей немкой-супругой.
А Николай вспомнил тот взгляд слегка насмешливого сожаления, вместе с полупоклоном брошенный вскользь спешащим князем – любимцем, несмотря ни на какие проказы, государя. Сожаления, вызванного тем, что вместо манящих приключений в ночной столице этому господину предстоял ещё один скучный вечер в компании матушки-императрицы и добродетельной жены.
А вот теперь посмотрим, кто у нас тут первый самец!
Лица находящихся вокруг приближенных выражали высшую степень верноподданического восторга. Фрейлейн Сумарокова стояла тут же, с торжествующей улыбкой глядя на князя. Она и впрямь была чудо как хороша, со своими пышными белокурыми волосами и роскошными плечами в низком декольте бального платья.
У князя потемнело в глазах. Он и так давно отвык от этого высокомерного тыканья, а уж это… Ему, рюриковичу, подбирать объедки за этим Рома-а-ановым?! Ни за что! Но что делать? Отказаться открыто – лучше бы и не пробовать: Николай злопамятен, и это всем хорошо известно. Хомский глядел на императора, чувствуя, что пауза недопустимо затягивается. Вот уже навост-рившие уши окружающие придворные кивают с одобрительными улыбками, нимало не сомневаясь в исходе. Требовался решительный выход.
- Красота mademoiselle просто ослепляет, – поклон в сторону дамы, - а ваш совет, государь, бесценен. – И, помедлив немного, вздохнул с грустью: - Как жаль, что я уже помолвлен.
Взгляд царя мгновенно переменился: из покровительственно-свойского стал колюче-стеклянным.
- Вот как?! Впервые слышу.
«Не удивительно, для меня самого это новость».
- И кто же эта счастливица?
«Господи, что же придумать?! Скорее! А! Знаю».
- Нынче днём я просил руки дочери моего бывшего полкового командира полковника Стрешнева.
- Нашел. Это что ещё за партия? Мезальянс совершеннейший. Что в обществе-то скажут?
- Говорить будут всегда, - Хомский сверкнул любезнейшей улыбкой.
- Говорить-то можно по-разному, – государь смотрел на князя пристально, недружелюбно. Он всё ещё не верил, что добыча ускользнула. – Да и кто тебе это разрешит… А ты вот-ка что мне скажи, князь Фёдор. – При этом лицо царя стало нехорошим. – Вот тебя носило по свету столько лет. А что было бы, коли всё пошло б по-иному? Что было бы, если б ты четырнадцатого де-кабря был в Петербурге? Поди, пришёл бы на Сенатскую, а? – и он уставился на Хомского своими глазищами. Знаменитый взгляд, наводивший священный трепет языческого ужаса на подданных. Такой трепет, что как легенду, рассказывали историю одного незадачливого офицерика, который, задремавши по неосторожности на посту, скончался на месте от разрыва сердца, когда, проснувшись, увидел направленный на него взгляд проходившего мимо царя.
Краем глаза Хомский увидел, как стоящие рядом придворные побледнели.
Он помедлил, затем, спокойно взглянув прямо в глаза императору, произнёс:
- Неужели вы полагаете, ваше императорское величество, что я стал бы присягать вашему брату Константину Павловичу? – и был в его голосе очень лёгкий налёт дружественной фамильярно-сти: мол, разве ж можно сравнить…
Однако, видимо, в его словах таилось и что-то ещё, потому что они произвели совершенно неожиданный эффект. У Николая вдруг порозовели скулы, а в глазах на мгновение мелькнуло какое-то совершенно не свойственное ему выражение. Впрочем, поскольку оно исчезло достаточно быстро, никто так и не успел понять, что же это было. Ну не смущение же?! Однако почти мгновенно император вновь стал самим собой.
- Что ж, в находчивости тебе не откажешь. - Взгляд Николая был тяжёлым и неприязненным. - Ну-ну, Хомский. Что ж, ладно. Женись. Разрешаю. – И, повернувшись спиной к князю, государь удалился, более его не замечая. Стоящие рядом придворные, сме-рив Хомского взглядами с ног до головы, последовали за ним.
Имя, молнией мелькнувшее у Хомского в мозгу, принадлежало некоей молодой особе, которую он едва знал. Не так давно он столкнулся на Невском с бывшим командиром, вышедшим ныне в отставку. Этот безупречный служака, с честью доведший свой эскадрон до Парижа, был человек добродушный, болезненно-честный. Офицеры его уважали, солдаты любили. Князь был рад встрече. Старик тоже ему обрадовался, пригласил в гости. Он жил на Васильевском, в темноватой квартире с отсыревшими уг-лами. Представил своих детей и свояченицу. Сын Михаил, прыщавый молодой человек, поздоровался с князем чрезвычайно заносчиво. Дочь Павла, чахлая петербургская барышня, настоящая «бледная немочь», впрочем, довольно миловидная, не поднимала опущенных долу глаз. В руках, конечно, «Новая Элоиза». Побеседовали о какой-то ерунде. Приехал как-то ещё, повспоминали со стариком былые годы и Бонапарта. Барышня кротко разливала чай, слегка розовея, когда к ней обращались.
И вот теперь придётся на ней жениться.
«В сущности, это может оказаться не так уж и плохо, - размышлял князь Фёдор по дороге домой, после того, как его предложение было смятенно принято потрясённой от неожиданности семьёй. – Она юна, жизни не знает. Я смогу вылепить из неё то, что нужно мне. Жениться-то ведь все равно надо – без потомства же нельзя. А она довольно мила. И тиха – вот что главное. Тоща, конечно, да это дело поправимое. Отвезу ее в Холмы, там на молоке тела-то поднаберётся. Детей нарожает – вот что важно. А остальное – какая разница-то?»
Ну, а вопиющий мезальянс этого союза даже слегка подзадоривал: вот вам, господа хорошие, чихал я на ваши светские условности.
Вернувшись к себе вечером, объявил управляющему:
- Трифон, я женюсь.
Тот помолчал немного, потом сказал:
- Главное – потом не пожалей, хозяин.
ТЕМА ВОЖДЯ. ПРОТИВУСЛОЖЕНИЕ
Контрапункт, исполняемый первым голосом во время спутника, называется противусложением.
Павла Валерьяновна Стрешнева, в замужестве княгиня Хомская, имела приятную внешность, такую, чтобы сказать: «да, она мила», но достаточно невыразительную, чтобы тут же забыть о ней. Неплохо начитанная, обученная музыке и рукоделию, она, будучи от природы весьма скромно одарена, имела одно ценное качество: невероятное упорство в достижении поставленной цели и недюжинную силу воли, позволявшую добиться успехов там, где, казалось, им и взяться неоткуда.
Так, например, она прилежным трудом овладела техникой живописи акварелью и темперой, и даже переплётным делом – когда в свете вдруг вошло в моду дарить собственноручно переплетённые альбомчики. Всё, что требовало кропотливого труда, аккуратности и сосредоточенности, подчинялось не знающей поблажек воле ежедневных обязательных отработок.
Но особо милым её душе было искусство плетения кружев. В их доме в квартире над аркой жила немолодая кружевница, бывшая крепостная, у которой когда-то и заказали для маленькой Лины первый в её жизни личный – а не чей-то там переделанный! – кружевной воротничок. На долгие годы сохранилось в душе девочки чувство восторженного трепета, которое охватило её при виде таинственного царства извивающихся ниток, плетущих прихотливые узоры, позвякивающих коклюшек, разбросанных повсюду мотков шёлка, поблёскивающих атласных лент, и, главное, - многочисленных коробочек с разноцветным бисером и стеклярусом, вызывающим желание погрузить в него руки и перебирать, ощущая кожей шелковистый поток. Ей страшно захотелось научиться этому ремеслу. И она всеми силами стала упрашивать няню, выводившую её на прогулку, позволять ей забегать к кружевнице хотя бы ненадолго.
Няня девочку любила. И приводя её к соседке, с которой приятельствовала, умилённо наблюдала, как маленькие пальчики её подопечной ещё неумело, но старательно пытаются расправляться с коклюшками. Уже вырисовывались первые успехи; несколько усилий – и появился на свет собствен-норучно изготовленный маленький цветочек, довольно-таки кривоватый и с лепестками разного размера, но свой! Радость ребёнка не знала меры и, гордая, она показала своё достижение дома.
Боже, какой тут поднялся крик! «Как такое тебе могло даже в голову прийти! – кричала тётя Маргарита. – Хочешь рукоделием заняться? – пожалуйста, вот тебе пяльцы и крючок для вязания – то, что подходит для благородной барышни. А ты?! Что ты выбрала? Это же ремесло, удел простолюдинок! Чтобы это было в первый и последний раз! Ты позоришь свою семью!»
Надо ли говорить, что няня немедленно получила расчёт. И на её место взяли немолодую чухонку, отличавшуюся немецкой педантичностью и видевшую цель в жизни в непрестанном поддержании внешней чистоты и благопристойности.
Семья девочки в то время состояла из отца, постоянно отсутствующего по делам инженерной фортификации, брата и немолодой тётки – старой девы, взявшей на себя бремя воспитания маленьких детей своей сестры.
Валерьян Андреевич Стрешнев, бывший обедневшим потомком когда-то знатной фамилии, попал в своё время в Конногвардейский полк благодаря протекции дальнего родственника, имеющего связи в Петербурге. На службе он выказал такое рвение, что достаточно быстро поднялся по служебной лестнице и был произведён в командиры эскадрона. Это произошло незадолго до начала наполеоновской кампании. Ещё ранее того он женился на некоей молодой особе, чей отец, в прошлом армейский офицер, многие годы прослужил управляющим в имении князей Шереметевых.
Несколько лет спустя по окончании французской кампании, Валерьян Андреевич, понимая, что хочешь – не хочешь, а отставка близка и денег никаких он так и не наработал, службу окончательно не оставил, но вместо гвардейской лямки начал тянуть другую: преподавать фортификацию будущим военным инженерам. Эта служба неожиданно увлекла.
Что же касается матери маленькой Павлы, то с ней произошла следующая история. Родивши с небольшим перерывом двух де-тей, она вдруг прониклась отвращением и брезгливостью к собственным своим крохам и стала непрестанно говорить о том, насколько невыносимо получившей воспитание даме, созданной для возвышенной жизни, заниматься такими низменными плебейскими вопросами, как пеленание и кормление вечно орущих младенцев. Вид собственных очаровательных бело-розовых малюток вызывал у неё отвращение, преодолеть которое она не смогла. Если сына иногда ещё она сажала на колени, то к дочери не прикасалась даже тогда, когда девочка стала ходить и всё пыталась залезть матери на ручки. А спустя некоторое время возвышенная особа перестала выходить из своей комнаты, и пришлось позвать врача, который, не медля, поместил её в клинику, где супруга доблестного командира и скончалась через несколько лет, забыв напрочь мужа, детей, своё имя, но твёрдо помня, что она подполковничья дочь.
Когда мать увезли, девочке было только три года. Отцу ничего не оставалось делать, как пригласить к себе жить свояченицу. Старшая сестра его жены Маргарита была не замужем и глубоко презирала человечество, оказавшееся недостойным её утончённой натуры. Конкретно это выразилось в том, что майор Яков Францевич Пёрышкин, не распознав, что именно с ней он неиз-бежно должен был соединить свою судьбу и идти рука об руку до могилы, вместо этого выбрал себе в жёны это серенькое ничтожество Верочку Суханову. Поселившись в доме зятя, тётка, будучи особой с большими амбициями и крайне религиозной, активно взялась за важное дело воспитания племянников, справедливо полагая, что теперь, когда её младшая сестра выбыла из игры, сама судьба ведёт к тому, что в дальнейшем Маргарита заменит её в этом доме полностью – не только как тётка детей сестры, но и как жена её вдовца. Было абсолютно же ясно, что её пригласили сюда именно с этой дальней целью.
Она уверенной рукой заправляла в доме, любовно поглядывая на зятя и спокойно ожидая, когда, наконец, он откроется ей. Но время шло, а тот даже и не догадывался, чего же от него так ждали. При этом прямому по натуре служаке никогда и в голову не приходило, как трактуется в непостижимом для него смысле каж-дая его, самая невинная, фраза, каждый жест.
Уйдя с головой в инженерные задачи, полковник ничего не замечал вокруг, лишь с удивлением отмечая время от времени, что дети-то, оказывается, растут! Он был наивным, честным и очень добрым человеком. И, самое главное, он продолжал так горячо любить свою несчастную жену даже после её кончины, что не мог и помыслить о возможности союза с кем-либо ещё.
Когда после смерти его супруги прошло достаточное количе-ство времени, и свояченица однажды осознала, что признания ей так и не дождаться, разочарование оказалось очень сильным. Судьба ещё раз подтвердила: человечество, действительно, за-служивает только презрения. Но она возвысилась над собствен-ной юдолью, решив отныне все силы посвятить тому, чтобы племянники её, выросши, оставили неизгладимый след в истории.
Воспитание детей строилось исключительно на запретах. С раннего детства маленькая Павла, или, как звали её дома, Pauline – Лина твёрдо знала: существует самое страшное, и это называется «грех». Не тот, маленький, грех, когда без спросу конфетку съела, а большой, настоящий, которого простить нельзя. Ей было всего пять лет, когда у них на дворе играли свадьбу рябой Митька, служивший в кухмистерской, и кругленькая розовощёкая Глаша – швея из модной лавки напротив. Девочка украдкой (тётя не одобрила бы интереса к развлечениям «народа») наблюдала из окошка, как весело плясала невеста в простеньком, но очень шедшем ей платье, украшенном скромным букетиком ландышей, как, подкручивая усы, следом за ней вприсядку шёл жених в но-вой поддёвке и смазных сапогах, как весело пели гости. Засыпая, она грезила о том, как когда-нибудь и у неё тоже будет свадьба и обязательно к платью своему она приколет такой же букетик – это ведь так красиво!
Рано утром, ещё засветло, Лина неожиданно проснулась от громкого вопля во дворе. Выскочив из постели в одной рубашке, она подбежала к окну и с ужасом увидела такую картину: вчерашний жених с помятой злой физиономией тащил за руку рыдающую простоволосую швею, громко крича при этом «ах ты гулящая!» и ещё что-то совсем непонятное. При этом он время от времени поворачивался к ней и бил короткими страшными ударами в лицо, уже обильно залитое кровью. А изо всех окон домов выглядывали заспанные лица прислуги, показывающие на это пальцами и издающие какой-то особый, утробно-издевательский смех. Показавшееся вчера таким красивым платье было порвано, а висевший на одной нитке букетик оторвался при очередном ударе и упал в лужу. Не выдержав этого ужаса, девочка с рёвом опрометью бросилась к себе и забилась в кресла. Тётка, наблю-дающая сцену с удовольствием (сама-то была о-очень добродетельна!), услышав плач, схватила девочку за руку, подтащила к окну и, с силой удерживая её лицо так, чтобы та не отворачивалась, а продолжала лицезреть ужасную картину, стала говорить со злорадным удовольствием:
- Смотри, смотри, вот он, грех-то женский. Вот она, погибель. Запомни, запомни хорошенько, что видишь, на всю жизнь запом-ни. Один только раз страстям поддашься – и с тобой так-то будет. А ей это только начало. Будет, будет грешница гореть в геенне огненной!
На всю жизнь сохранилась в душе Лины кошмарные воспоминания об этом дне. Конечно, в тот момент она не могла понять, что же произошло. Много позже, когда она подросла, и ей хватило духу задать вопрос, что же всё-таки это было, - нет, не тётке, конечно, а одной очень милой даме, матери её подруги (та была очень передовых взглядов и разговаривала с девочками на такие темы, на какие больше никто не говорил), получила она такой ответ:
- Милая деточка, эта женщина – падшая, она виновна в прелюбодеянии. А, ты ещё не знаешь, что это такое. Конечно, ты ещё девочка совсем, и тебе не положено знать, но я скажу. Скажу, потому что кроме меня, объяснить тебе некому. А надо знать, чтобы самой, не дай бог, не оступиться. Это означает, что она, не вступив в брак, позволила себе забыться настолько, что лишилась чести. Таким женщинам, - тут на лице её проскользнула брезгливая гримаса, - разумеется, не место среди порядочных людей. Если она была ещё не окончательно падшей, то, безусловно, утопилась. Если же нет – то попала в дом для таких же, как она, падших женщин.
- Но если она любила?
- Любовь?! Никакая любовь не должна помешать держать себя в руках. Просто надо уметь управлять своими чувствами. И вообще, запомни: любовь хороша только до замужества. После этого – всё, к сожалению, такая мерзость! Чего только не приходится терпеть бедным женщинам ради детей! Но надо. Другого пути выполнить свой материнский долг нет. Мужчина же по своей сути – увы! – всего лишь натуральный зверь.
Из всего сказанного, а также из многого другого – всего, что ей приходилось слышать, видеть, чувствовать – сформировалось в душе Лины следующее: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя давать волю своим чувствам. Если же позволишь себе распуститься хотя бы чуть-чуть – погибель неизбежна.
Однако эти уроки пали всё же на благодатную почву: и так мало эмоциональная, Павла превратилась постепенно в существо с полностью извращенными взглядами на природу отношений между мужчиной и женщиной. Стоило естеству чуть-чуть приподнять в ней голову, как тут же включалась железная воля, подавлявшая «это неприличие». А «приличие» было самым главным, потому что больше всего она боялась показать недостаток осве-домленности в светских правилах. Женщина истинно светская никогда не думает об условностях поведения: они для нее естественны как кожа, тогда как стремление подчеркнуть свою светскость – первый признак низкого происхождения.
В тот год, когда посватался князь Фёдор, в семье безмолвно уверились, что Лина останется старой девой: ей исполнилось уже двадцать два года, а при отсутствии особого приданого это было приговором. Нельзя сказать, что женихов не было вовсе: одно время возник студент, обучавший брата и глядевший восторженными глазами на барышню, затем помаячил титулярный советник, чувствительно певший романсы Титова и приносивший букетики фиалок. Но вердикт, вынесенный непреклонной тётушкой, гласил: нам это не подходит, поэтому сначала один, а потом другой тихо исчезли. Хотя сама барышня-то и не возражала бы, да кто её спрашивал.
Между тем время шло, а надежда выйти замуж таяла. Тётка продолжала петушиться, уверяя, что всё впереди, но Лина, осознавая всё больше, что время уходит безвозвратно, постепенно прониклась неприязнью к диктаторше, и эта неприязнь рано или поздно грозила перейти в ненависть.
Да уж как тут не возненавидеть – когда однажды в зеркале она увидела, что кожа на её висках как-то усохла и побледнела. Вот оно! Кому она теперь нужна – перестарок? И всё из-за тётки! Жизнь кончена!
Но тут-то и свалился на свою голову Хомский.
Князь Фёдор уже достаточно усвоил восточную философию, согласно которой ход судьбы надо принимать таким, как он есть. Поэтому, размышляя о превратностях судьбы, приведших к неожиданной женитьбе, он полагал, что это может только оказаться к лучшему. Он не сомневался, что сумеет взрастить в своей супруге не только преданную подругу и мать своих детей, но также и нежную и умелую любовницу.
Нет, он отдавал себе отчёт, что такое барышня. Конечно, с ней на первых порах обращаться надо осторожно, приучать потихоньку к особенностям супружеских отношений. Целомудренной девушке не так-то просто перейти в новое качество, в особенно-сти, если она какое-никакое, а воспитание получила. У этих барышень в голове не пойми что творится.
Но того, во что это выльется, он и помыслить не мог.
В первую брачную ночь всё выглядело забавно: когда он вошёл в спальню, его молодая жена лежала в глубине постели, под балдахином, вытянувшись, как струна, руки по швам, как в строю, глаза закрыты. На тумбочке горела одинокая свеча. Откинув одеяло, он увидел, что на ней длинная ночная рубашка из плотной ткани, полностью закрывающая тело до шеи. Рукава то-же были длинные.
- Ну где ты там у меня, - сказал он с грубоватой нежностью. – Дай-ка я на тебя посмотрю.
Он сел на край ложа.
- Глаза-то открой. Да не бойся ты так. – Он смотрел на неё с улыбкой – эта картина забавляла.
- Я не боюсь, - сказала она, не раскрывая глаз. – Делайте всё, что надо, я потерплю.
- Нет, девочка, - покачал он головой, - ну что ты. Я же не насильник, я хочу, чтобы и тебе, и мне – нам обоим было хорошо. Ты только доверься мне, и вот увидишь – всё будет просто замечательно.
Он стал развязывать ей тесёмки ворота. В эту же минуту она резко села в угол и прижала руки к груди.
- Нет.
Он видел, что она как сжатая пружина.
- Ну хорошо, - сказал непривычно для себя самого мягко. – Хорошо, раз ты так боишься, пока не буду. Не будем спешить. У нас с тобой уйма времени.
Он стал ласкать её, пытаясь избавить от напряжения, но все его поцелуи вызывали у неё только странное беспокойство. И вдруг она стремительно высвободилась из его объятий и соскочила на пол.
- Что случилось? – не понял он.
Она подошла к окну и, откинув занавеску, постояла там некоторое время, затем вернулась.
Улёгшись обратно, произнесла:
- Я готова.
Эта ситуация повторилась, и ещё. Он почувствовал, что наливается злостью. Но мысль о том, что первая ночь – это сильное потрясение для невинной девушки, и что ему всё же следует запастись терпением, заставила сдержаться.
- В чём дело? – спросил он, стараясь, чтобы голос не звучал слишком резко. – Что не нравится, сударыня?
- Вы можете делать со мной всё, что вам нужно. Я же не сопротивляюсь.
- Нет, так не пойдёт.
Он встал и вышел из спальни. Прошёл в кабинет, достал коньяку, выпил, закурил трубку. Посидев какое-то время, успокоился и вернулся.
- Послушай, я же не хочу насильно – из этого не выйдет ничего хорошего ни мне, ни тебе. Пожалуйста, доверься мне. Не убегай только.
Князь уже порядком распалился. Его молодая жена продолжала находиться в его объятиях, как окаменелая кукла, сжавшись внутри и мысленно твердя «Господи, помилуй»; в самый неподходящий момент он это услышал.
- Сейчас не время для молитв, - почти прорычал он, чувствуя, что ещё немного – и уже не сможет сдержаться. – Давай-ка, я тебе налью чего-нибудь покрепче – это тебе поможет.
- Что?! Что вы сказали?! – на него обратились потрясённые глаза порядочной женщины, не верящей своим ушам. – Вы… вы хоть понимаете, что вы говорите?! Да за кого вы меня принимаете?
- Так. Вот что, Лина, я тебе скажу, - голос уже звенел – он сдерживался из последних сил, - Тебя извиняет только твоя невинность и полное отсутствие опыта. Давай так. Если ты меня не хочешь, то я уйду спать в другую комнату. Если же ты хочешь, чтобы я остался, то изволь вести себя по-другому.
- Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. – Это было сказано не мужу, но стенке.
Он аж плюнул и ушёл. Спал в эту ночь у себя в кабинете на диване.
В течение первых же нескольких ночей брака князь дошёл до исступления. Ну не был он зверем. И не мог иметь дело с бревном бесчувственным. И пытался изо всех сил пробудить эту чувственность в жене. Относя её холодность за счёт девичьей робости, он постепенно приучал её к новой жизни, был терпелив и ласков – всё было тщетно. Нет, кое-чего он всё же добивался-таки иногда! Да только в тот момент, когда чувственность хоть чуть-чуть поднимала голову в этом обездоленном существе, Лина тут же опрометью бежала в будуар и, упав на колени, начинала истово твердить про себя «господи помилуй» - и так до тех пор, пока зародившаяся в ней маленькая живая сущность не издыхала окончательно. Тогда она с достоинством возвращалась в опочивальню, по которой, как тигр в клетке, расхаживал её мало-помалу впадающий в бешенство супруг, и произносила коронную фразу: Я готова, вы можете делать со мной всё, что вам угодно. И вот тогда уже он, впадая в совершеннейшее исступление, хватал её, как кот кошку, за загривок и действительно делал с ней всё, чего только хотел.
Да, она была готова, но к чему? – к насилию со стороны супруга. Именно это ей и было нужно, поскольку обеспечивало комфортность существования и, что самое главное, - собственную святость в своих глазах, роль страдалицы, терпящей гнусную похоть мужа-зверя, - ту роль, к которой она готовилась.
И хоть тресни.
Несколько раз мелькала мысль: врезать, чтоб очухалась. Но не мог он ударить женщину! не мог! Да и даже если в какие-то мо-менты рука и тянулась всё же к бледной щеке, сразу всплывало воспоминание – о пощёчине, данной его матери отцом на его дет-ских глазах. И он тут же отдёргивал руку.
«Надо ещё потерпеть», - думал он, - «даже змею можно приручить терпением и лаской». И всё продолжалось по-прежнему.
Но смириться с этим – разве возможно?!
Так начался кошмар, преследовавший его долгие годы. Он, могучий мужчина в расцвете лет, с богатейшим опытом – и не может найти ключика к собственной жене?! Он совершил в своей жизни столько безумств ради любви, а сколько женщин теряли из-за него голову, забывая всё – долг, семью, честь! Что ж с ним-то сталось?!
И никакой опыт не позволил ему уразуметь, что именно сопротивление тем чувствам, которые он так терпеливо пытался пробудить в супруге, и было её целью!
И ведь ни с кем не поделиться даже! Только попробуй заговори, да хоть с самым лучшим приятелем – тут же поймаешь на себе оскорбительный взгляд: мол, ясно всё с тобой, ты просто не можешь удовлетворить собственную жену. Ну уж нет! Лучше стерпеть что угодно, только не это. Никогда и никому – ничего тут не поделаешь, придётся всю жизнь носить это в себе.
Много позже, уже расставшись с Павлой, князь с изумлением узнал, что, оказывается, был вовсе не одинок. Многие браки, представлявшиеся идеальными союзами, на деле были лишь вы-веской, скрывавшей отсутствие каких-либо отношений. Чета могла прожить многие годы, не сблизившись вообще ни разу, и не иметь потомства по одной-единственной причине – сохранения супругой своей девственности.
А жена его, между тем, проводила последовательную политику дрессировки своего мужа так, как ей наказала перед свадьбой почтенная матушка её ближайшей подруги, к тому моменту успешно уже пристроенной за секретаря посланника России в Бельгии. Выходя замуж, Лина специально приезжала к ней посоветоваться: ей было понятно, что тёткиных наставлений здесь будет недостаточно. И та дала на редкость дельный совет – она искренне была привязана к подруге дочери, и очень хотела помочь. Она сказала так:
- Линочка, милая моя, тебе чрезвычайно повезло. Но теперь ты должна запомнить главное. С самого первого момента, с первого же дня ты должна бросить все силы на то, чтобы убедить своего мужа в том, что по-настоящему-то повезло - именно ему, что каждая минута, проведённая с тобой, должна им восприниматься как драгоценный подарок судьбы. Если сумеешь поставить себя так, а я думаю, что сумеешь, - тогда будешь вертеть им как захочешь. Ты девочка умная, а мужчины по сути своей очень наивны и верят в то, что им вкладывают в головы женщины. Сделай так, чтобы он за счастье почитал тебе ручку поцеловать. Но только не откладывай ни на минуту. Упустишь начало – не выйдет ничего потом.
Так она себя и повела. И первоначальные уступки со стороны князя, которые на деле были лишь доказательством опытности и мудрости её супруга, приняла за доказательства правильности своего пути.
* * *
Между тем жизнь шла своим чередом.
Время, в которое он вернулся, было тревожное: война с Персией была в разгаре. Собственно, именно это обстоятельство и заставило князя в своё время поторопиться с возвращением. Об этой стране, через которую ему пришлось – да не проезжать, а буквально проползать – ничтожным погонщиком в турецком караване, у него остались сильные воспоминания.
А ещё на горизонте уже маячила война с Турцией…
Он прогуливался по Невскому проспекту, когда услышал за спиной голос:
- Глазам не верю. Ты ли это, князь Фёдор Дмитрич?
Хомский обернулся. На него смотрел человек средних лет с проницательным взором тёмных глаз.
- Я, я, кто же ещё, Иван Петрович, - улыбнулся князь.
- Смотри-ка ты, признал! А я-то думал…
- Признал, конечно, как же тебя не признать. Ну, здравствуй, друг незабвенный.
Человек, которого он встретил, был его давним знакомым Иваном Липранди – личностью со всех сторон совершенно замечательной. Пушкин ещё не написал с него своего Сильвио. Отважный воин, лихой дуэлянт, гуляка и бретёр, Липранди во времена пребывания победоносного русского войска в Париже проявил себя с совершенно неожиданной стороны. За долгие времена наполеоновских походов этот город, заниматься которым его собственному императору было недосуг, стал средоточием преступников всех мастей, что уже привело жителей на грань отчаяния. Липранди же, которого поставили во главе управления полицией Оккупационного корпуса, в кратчайшие сроки восстановил порядок, призвав на помощь казаков, один вид которых наводил почти мистический ужас на отщепенцев. Именно тогда и пересеклись впервые пути этих двух человек – когда пришлось захватывать опасную вооружённую банду, почти что воинский отряд по численности. Операция была проведена блестяще, за что сам Иван Петрович получил медаль, а Хомский – благодарность от командования. Сейчас на бывшем подполковнике одежда была уже штатской, и со стороны трудно было догадаться о его славном прошлом.
- Ну тебя и не узнать, - рассматривая со всех сторон старого знакомца, сказал Иван Петрович. – Может, пойдём, выпьем по поводу встречи?
- С удовольствием!
Они зашли в старинный винный погребок – излюбленное ме-сто встреч офицеров гвардии.
- Где ж тебя носило, князь? – спросил Липранди, когда они выпили по стакану замечательного кларета. – Про тебя чего только не говорят…
Когда Хомский вкратце обрисовал маршрут своих путешест-вий, он присвистнул:
- Вот это да! Мне про такое ещё слышать не приходилось… ну и опыт у тебя – просто бесценный. Слушай, а что ты теперь собираешься делать? – его глаза заинтересованно блеснули.
- Что делать? По правде, сам не решил.
- А что в полку?
- В полку изумились, ведь там давно решили, что я благополучно помер. Пока дали отпуск на приведение дел в порядок.
- А что потом? Вернёшься?
Хомский в сомнении покачал головой:
- Скорее всего, попрошусь в отставку. Видишь ли, Иван Петрович, я больше не хочу, чтобы мной командовали: - поди туда, сделай то-то.
- Ну, боюсь, совсем без этого не обойтись – конечно, если ты не собираешься вовсе службу оставить, - как-то осторожно заметил собеседник.
- Вовсе не оставлю, так, как когда-то мой родитель в деревне поселился, поступать не хочу.
- Да и не надо бы, - раздумчиво сказал Иван Петрович. – Такие знания, такой опыт… надо бы ещё послужить. Или… кажется, с царствующей фамилией ты не слишком в ладах?
- Какое это может иметь значение, - сердито отвечал князь. – Я русский офицер, не фамилии служу – отечеству.
У Липранди в глазах промелькнуло одобрение:
- Это ты дело говоришь. Ну, а коли так… Знаешь что, приходи-ка завтра ко мне в Департамент. Я ведь… тоже из полка ушёл. Но службу не оставил. Там и поговорим. Похоже, могу предложить тебе кое-что дельное.
Это кое-что дельное оказалось ничем иным, как предложением заняться разведывательной деятельностью на Востоке, что представляло чрезвычайную важность в виду назревающей войны с Турцией. А сам Липранди, как выяснилось, определён государем и военным министром графом Чернышёвым как лицо, разрабатывающее стратегию всей внешней разведки Российской империи.
- Я подбираю людей сам, и, поскольку, как ты понимаешь, Фёдор Дмитрич, главное в этих делах – это ревностное соблюдение полнейшей секретности, их имена известны только мне. Предлагаю тебе вновь, как и в давние времена в Париже, поработать вместе со мной. Ты для меня человек проверенный, а теперь, при твоём опыте, - просто бесценная находка. О твоём участии буду знать только я. Хотя…, - тут он задумался: - учитывая важность сферы твоих действий, возможно, имеет смысл, чтобы ты был напрямую связан с военным министром, минуя меня. Может, я поговорю об этом с Александром Ивановичем?
Хомский покачал головой:
- А может, не надо, а? Я бы предпочёл действовать через тебя.
Липранди с усмешкой глянул князю в глаза:
- Ну конечно, лучше, чтоб, в случае чего, расхлёбывал я. Ладно, шучу. Не хочешь, как хочешь. – Он помолчал. - Ну, а поскольку для всей этой деятельности требуется благовидное прикрытие, то вот что, мне кажется, следует сделать в твоём случае. Насколько я помню, тебя в своё время очень хвалил Тормасов как картографа и даже хотел забрать в свой штаб. Вот это и будет твоей официальной деятельностью - картография. Под этим предлогом ты будешь куда угодно уезжать, и никакой комар носа не подточит.
Лицо его посерьёзнело, и он сказал:
- Отныне, князь, ваша жизнь будет разделена пополам. Одна сторона – это обычная жизнь человека, заполненная семьёй, свет-скими обязанностями, обычным служением. Но будет и иная - тайная для всех. И в этой её части будет и смертельный риск, и необходимость мгновенных решений, от которых, возможно, будет зависеть не только ваша собственная судьба, но и судьбы государств. С такой ношей справится далеко не каждый. Но ты – сможешь.
* * *
Познания, приобретённые Хомским за время странствий, действительно оказались совершенно бесценными: он это прекрасно понимал. И теперь перед ним открывалось невиданное поле деятельности. При этом у него вовсе не было желания кому-либо мстить – никого он не собирался отыскивать, чтобы воздать за перенесённые мучения. Это в детстве хотелось отомстить Дорохову. Теперь же, с высоты собственного жизненного опыта, мщение представлялось каким-то ребячеством, недостойным взрослого человека.
Если бы он вернулся сразу после турецкого рабства – нет сомнения: обязательно посвятил бы свою жизнь мести тем, кто сделал его рабом и помыкал им вволю. Но судьба терпеливо вела его такой тропинкой, какая завела совсем в неожиданную сторону.
Эта тропинка привела когда-то Хомского и Трифона в величественную горную страну Тибет. К тому времени им уже удалось вернуть себе свободу, но возвращаться домой они не спешили, решив: раз уж попали в дальние края, так надо посмотреть, где и как люди живут. Неисповедимый путь следования привёл их в один из уединённых буддистских монастырей. Когда они там оказались, как раз заканчивалась осень, перевалы закрыло снегом, и надо было устраиваться на зимовку. Им отвели келью, вырубленную в сплошной скале, где на полу из мебели лежала пара циновок.
Критически поглядев на них, Хомский решил, что здесь станется околеть от холода, но, как оказалось, в пещере круглый год стояла одна и та же температура, привыкнув к которой, можно было существовать достаточно сносно.
Трифон, конечно, заговорил на одном языке с монахами очень быстро, и, хотя эти наголо бритые люди в ярко-жёлтых одеяниях по преимуществу хранили молчание, прошло совсем немного времени, и он уже вёл с ними какие-то богословские беседы.
Иноземцы попадали сюда редко и практически никогда не задерживались: суровый быт был невероятно тяжёл для проживания, однако эти новоявленные постояльцы, неведомо откуда взяв-шиеся, без малейшего неудовольствия употребляли скудную пищу в виде тибетского чая «ця» и жёстких лепёшек из растёртых ячменных зерён; не поведя бровью, участвовали в любых самых грязных работах. И заслужили тем самым себе уважение со стороны братии.
Нет, оба они – ни Хомский, ни Трифон - не стали адептами этой религии. Князь вообще не был склонен к философии – он всегда оставался прежде всего человеком практического дела. Но знакомство с абсолютно новым мировоззрением, системой философских взглядов, столь разительно отличающихся от европейских, не могло не повлиять на его натуру. Поэтому желание мести, не утихавшее в нём с момента пленения – смешное, детское желание – и ушло естественным образом. Мстить? После того, как несколько лет твоей жизни прошли в кандалах? Он только теперь с остротой понял, что, лелея в груди мысль о мести, продолжал бы эти кандалы – невидимые – носить. Нет, строя планы мщения, он только б доказал, что по-прежнему несвободен. По-святив себя разрушению, ведь, прежде всего, человек разрушает свою душу. Ну, положим, ты отомстил. А что дальше? Дальше-то что? Хочешь, не хочешь, а огонь мести выжжет тебя изнутри. И тогда вопрос: а кому мстил-то? И всплывает неизбежный ответ: самому себе.
А жизнь-то – господи, как же она прекрасна! – и даже там, где раньше казалось невыносимым – всё предстало, как ликующая радость существования – когда вновь стал хозяином собственной судьбы. Ощущение счастья самого повседневного бытия на этой благословеннейшей земле вскипало в жилах, как пьянящие пу-зырьки шампанского, наполняя душу безудержным желанием – просто жить. Жизнь, ты прекрасна!
Какое бы зло ни нанёс тебе кто-то – забудь, и чем скорее, тем лучше.
А вот когда забудешь окончательно – вот тогда-то врагу тво-му отомстит сама судьба, и сделает это намного изощрённее, нежели удумает человек – мститель.
Новое дело оказалось именно тем, в чём так отчаянно нуждался князь Фёдор. Вернувшись в отечество и погрузившись в ту же среду, в которой он столь долго существовал до своего отбытия на Кавказ, он вдруг с глубоким разочарованием понял, как же ему это стало тягостно и скучно – обычная военная служба человека его круга, все эти бесконечные манёвры, муштра и парады. Как, в общем-то, примитивно существование, когда масса сил и умст-венной изобретательности тратится всего лишь на поиски того, как убить время. Подобное времяпрепровождение уже начало казаться ему скучным и до его знаменательного восточного стран-ствия, а уж с этим опытом за плечами – и вовсе бездарным. Ему отчаянно хотелось найти точку приложения собственных сил и возможностей; смутные ощущения бродили в нём.
«Для чего-то же был я рождён? Ведь не только для того, чтобы быть вывеской красивого мундира? Уж если на войне с Бонапартом не убили – стало быть, ещё что-то сделать должен в жизни. Что-то, что сделать могу только я».
И вот теперь это дело нашлось
Разведка была, есть и будет всегда. Без неё войн и смертей было бы значительно больше.
И хотя холодность к правящей фамилии, так разнообразно повлиявшей на его судьбу, никуда не исчезла, не это определяло его мысли. Кто-то правит – ну и что? Сегодня тот, завтра этот. Но держава-то одна, как ты её ни назови, хоть Московией, хоть империей Российской. И ради неё ты должен хоть из кожи вон, но сделать всё, что должно. Потому что это – твоя, а не чья-нибудь там, земля. Исхоженная твоими предками. Родившая тебя.
Ведь и в плену, да и потом, в странствиях по свету, он вспоминал эту землю – и не парады с балами, а совсем другое – её запахи. Сначала весной – просыпающейся после зимней спячки земли, затем - клейких распускающихся весенних листочков, потом, уже летом - нагревшихся на солнцепёке спелых ягод земляники… И, конечно же, неповторимый запах морозного ветра, кидающего охапки колючих снежинок в лицо ездоку, мчащемуся по бескрайнему заснеженному полю…
Надо было объехать полземли, чтобы понять, что дома лучше всего – просто потому, что это твой дом.
* * *
Между тем супруга его, наконец, забеременела, но когда это произошло, то выносить плод она не смогла.
Тому было несколько причин, связанных с анатомическими особенностями её фигуры. Но пользовавший её модный врач не был столь осведомлён в том, что было известно любой повивальной бабке, обратиться к которой, конечно же, было недостойно положения княгини (с точки зрения этой самой княгини, конечно).
Для того чтобы её утешить, потребовались подарки – разумеется, драгоценности. И тут только князь Фёдор смекнул, что и его супруга тоже способна на кое-какие чувства: при виде самоцве-тов глаза её загорались, на вечно бледных щеках появлялся румянец, и в благодарность даже претензии мужа на ложе воспринимались более благосклонно.
Ему это было дико и непонятно. Он считал, что если женщина продаёт свою любовь, то она уже не может считаться порядочной. Но не в семье же собой торговать! Он всё уговаривал себя: ну потерпи, скоро она изменится, не может не измениться. Есть же у неё, в конце концов, плоть, которая не может не пробудиться.
На иные особенности жены Хомский не слишком обращал внимания, поскольку женские истерики в те времена считались делом обыкновенным.
Представление об окружающем мире, сложившееся у Лины, напоминало восприятие человека, от природы лишённого цветного зрения. Сам человек при этом видит и различает тончайшие оттенки бело-серо-чёрного – такие, каковых в живой природе, быть может, вовсе и не существует – и жизнь свою кладёт на изучение этих различий, не подозревая о том, что в одном случае их создаёт холодная сине-зелёная гамма, а в другом – пламенеющий пурпур. Не ощущая за формальным различием бездны, такой человек погружается в кропотливое изучение возникшего в его моз-гу мёртвого отпечатка живой жизни, принимая при этом случайное совпадение теней за триумф своего вычислительного мозга.
То, как легко она вышла замуж, говорило ей лишь об одном: об её необычайных достоинствах, сразивших с ходу даже такого завидного жениха, могущего выбирать кого хочет. А раз так, то и нечего с ним церемониться, никуда он не денется, её муж. Теперь оставалось покорить высший свет. Это было совершенно необхо-димо: Лина была крайне амбициозна, и всегда имела достаточно воли для достижения поставленной цели. Кое в чём это давало превосходные результаты. Так, в самом начале её новой жизни, поморщившись пару раз от её дурного французского, князь нанял ей учителя, и в весьма короткий срок Лине удалось достичь заметных успехов благодаря фантастической усидчивости, с лихвой компенсирующей недостаток природных способностей. После этого, запрезирав свою тётушку, так и не добившуюся хорошего прононса в течение всей своей жизни, Лина никогда не отказыва-ла себе в наслаждении тонко поиздеваться над неудачливой старой девой, каждый раз с виртуозной точностью нащупывая наи-более уязвимую точку в её душе и нанося именно по ней неожиданный, сильный и очень болезненный удар. Это мщение той, что тиранила её в детстве, сделалось для неё насущной потребностью жизни, одним из самых утончённых удовольствий, компенсируя в какой-то степени неумение получать удовлетворение от супружеской жизни.
И тем не менее истинно сильный и великодушный мужчина не может не испытывать по отношению к той, кого из девушки сделал женщиной, чувства некоей жалости. Был даже момент, когда они сидели за завтраком после ночи, показавшейся князю не со-всем безнадёжной, и он, глядя на синие круги под глазами жены, а порыве ласки, стал с улыбкой вкладывать ей в рот кусочки на-мазанного маслом калача. И ему показалось, что что-то живое затеплилось в её глазах-льдинках… увы…
* * *
Первое отсутствие князя продолжалось более полугода.
Для всех – он отправился в путешествие в Африку. На самом же деле это был Восток, где инкогнито, в чалме или феске, слив-шись с толпой, вместе с неразлучным Трифоном, он, разом вспомнив свой богатый опыт, умудрился за краткий срок сделать столько дел, сколько его предшественники не успели и за годы.
Задание было таково: найти и обезвредить человека, долгие годы сознательно выдававшего своих же соотечественников воюющим с ними персам. Этим человеком был казак, затаивший злобу на несправедливости, которые он претерпел от командования (а эти несправедливости были!), из-за чего, решив отомстить, сознательно перешёл на сторону Аббас-Мирзы. Желая выслужиться перед своим новым государем, этот казак хладнокровно предавал своих же земляков, наблюдая впоследствии ужасные мучения их под пытками и ещё более мучительную казнь. Предателя следовало отыскать.
Казак уже прочно обосновался на новой родине, изменил имя и обзавёлся даже двумя жёнами. Замаскировался он очень хорошо: ему было понятно, что возмездие будет следовать за ним по пятам. Его случайно обнаружил Трифон, который услышал, как тот случайно выматерился на базаре, когда его толкнули. Ухо у Тришки отличало тончайшие оттенки, и он не мог не уловить, кроме самой фразы, ещё и характерное для выходца из оренбургских степей звучание речи.
В тот же день об этом узнал Хомский. Они беседовали на постоялом дворе, не боясь, что кто-нибудь их услышит: уже давно хозяин и слуга в разговоре между собой использовали язык, на котором практически никто больше не мог разговаривать. Это странное наречие никому не известного племени, в котором им выпала судьба прожить довольно долго, позволяло без всякой опаски вести беседы в любом присутствии. И, конечно же, у них была система условных обозначений, способная запутать даже в совершенно невероятном случае, если б кто-то всё же о чём-то догадался.
Поэтому они разговаривали спокойно, не боясь посторонних ушей. Теперь, когда стало ясно, что заросший курчавой бородой владелец большого дома, стоящего в стороне от города и обнесённого рвом с водой, на самом деле – их соотечественник, следовало проникнуть внутрь. За домом была установлена слежка, и очень скоро обнаружилось, что одна из жён страдает болями в почках и ищет на рынках какие-то травы. И этим-то и решено было воспользоваться.
Трифон в первых путешествиях по Востоку времени даром не терял. Помимо того, что он умудрился освоить все попутные языки и кухни, он очень глубоко и серьёзно постиг множество секретов восточной медицины. Жажду этих знаний он осознал тогда, когда на его глазах совершенно оторванные от цивилизации люди с невероятной быстротой подняли на ноги его хозяина, попавшего в жестокую переделку. Ум у слуги всегда был пытлив; очень быстро освоил он секреты таинственных лекарей (или, ско-рее, шаманов). Позже Трифон уже целенаправленно стал искать возможности поучиться лекарским приёмам у восточных знахарей, коли уж здесь очутился. И усилия его не пропали даром. Ему удалось найти хороших учителей, и – не скоро, конечно! – шаг за шагом он кропотливо стал эту мудрость постигать. Он настолько в этом преуспел, что даже при желании мог бы стать лекарем одного раджи, который предложил ему эту должность с очень хо-рошим жалованьем.
Поэтому когда ему потребовалось представиться восточным врачом, проблем не оказалось. Ну а уж сымитировать любой акцент для него было – пара пустяков. И так на правах тибетского медика он с лёгкостью проник в дом недоступного ни для кого предателя. Вдобавок надо было ещё дополнительно убедиться, что это - именно он.
Когда предатель обнаружил обман, было уже поздно. Трифон – здесь он уже действовал сообща с Хомским – выманил его из дома и отдал в руки бывших его соратников, которые вывезли предателя на родину и доставили в станицу на казацкий суд.
* * *
Ко времени возвращения князя Фёдора в Петербург после восточного вояжа княгиня скупила столько нарядов и побрякушек, что не хватило даже значительной суммы, щедро им оставленной.
Павла не могла не чувствовать, что, хоть волей судьбы она и оказалась носительницей громкой фамилии, это ещё не дало ей права занять полагающееся место в светском обществе. Знать приняла её холодно, что было не удивительным, ведь все дружно считали её выскочкой. Муж мог бы ей помочь; но почти сразу возникшая между ними трещина воспрепятствовала этому. И хотя посещать балы и прочие великосветские мероприятия было непременной обязанностью в их положении, светские выезды Лины не слишком-то были часты. Муж во дворец вовсе не рвался и пользовался любым предлогом, дабы этого избежать. А госу-дарь, несмотря на то, что зорко присматривал за своими приближёнными и всегда замечал чьё-либо отсутствие, эту фамилию яв-но старался не замечать.
А когда Хомский отсутствовал в Петербурге, то княгиню попросту игнорировали. Приглашения на приёмы и великосветские балы ей то присылали слишком поздно, а то и вовсе забывали прислать. Своими собственными знакомствами Павла Валерья-новна ещё не успела обзавестись до отъезда супруга, а в его отсутствии так и не смогла. Она не смела признаться самой себе в этом, но ощущала, что терпит катастрофическое поражение.
Но чем больше она это ощущала, тем сильнее было желание доказать, что это не так - прежде всего самой себе. А как доказать? Да прежде всего иметь такой гардероб и такие драгоценности, которые затмили бы наряды самых именитых светских львиц.
Это был единственный способ самоутверждения, доступный её пониманию. То, что по одёжке только лишь встречают, а провожают-то по уму, как-то не приходило ей в голову, хотя могла бы догадаться, что второе всё же важнее. Петербургский высший свет вовсе не был собранием высокородных тупиц, и искусство быть там на плаву требовало многого, помимо светских навыков, - если не глубоких знаний, то, по крайней мере, определённого уровня образованности и умения вести словесную дуэль. А манеры того общества, где до сих пор приходилось бывать Павле, бы-ли совсем иные, но это удалось понять не сразу. Воспитанной в сознании собственной исключительности свежеиспечённой княгине пришлось пережить не один болезненный укол самолюбия, прежде чем признаться самой себе: блистать пока никак не получается.
Кроме того, одного мелькания на балах было недостаточно; присутствие в театральных залах было не менее важным. Здесь, казалось, было проще: дальняя родственница князя – светская дама, бывшая замужем за обер-шенком при императорском дво-ре, понимая свои кровные обязанности, постоянно приглашала Павлу к себе в ложу. Императорские театры об ту пору расцвели невероятно: государь сам был заядлый театрал, и на поддержание уровня покровительствуемого им искусства денег не жалел. Александринский театр блистал великолепнейшим созвездием имён; ну, а уж что касалось оперы и балета – мало с чем можно было сравнить. Французские и итальянские хореографы, постепенно перебирающиеся в щедрую и приветливую Российскую империю, находили здесь свою вторую родину, и не жалели творческих сил, закладывая основы будущей славы русского балета. А в опере каждый сезон вереницей проходили самые знаменитые примадонны и премьеры мировой сцены, да и своя плеяда была прекрасна.
Но Павла, - увы! – театра не любила, особенно музыкального. Конечно, как любая барышня своего круга, она играла на фортепьянах, но занятие это не слишком жаловала ввиду совершенного отсутствия природных способностей. Старательно посещая первое время своего нового положения оперу и музыкальные вечера, она маялась, со скуки пересчитывая свечи в шандалах, но откровенно признаться, что не любит музыку, конечно, никогда бы себе не позволила и держала лицо что есть сил. Но поскольку приходилось иногда отвечать что-то на реплики, касающиеся спектаклей, то скрыть степени своего невежества она не смогла.
Как известно, лучший способ обороны – это нападение. На первых порах какая-то крохотная точечка в глубине души, видимо, не оставляла Лину в покое, вызывая смутное подозрение: а правильно ли я веду себя? Точечку эту следовало подавить, и как можно скорее. Но как? Да очень просто! Из-за кого эти сомне-ния? Из-за мужа? Значит, он-то и виновен во всём.
Так начались скандалы. Теперь оказалось, что если бы не муж-извращенец, повергающий несчастную в пучину разврата, в бездну порока, если бы не жертва, которую она принесла, выйдя замуж не по своей воле, то она вела бы совсем другую жизнь – чистую и безгрешную. При этом как-то забывалось, как она ликовала, узнав, что станет княгиней, как составляла список, какие платья где заказать, какой мебелью обставить комнаты в соответствии со своим вкусом. Нет, это было прочно забыто, зато поминался некий студент, к которому якобы и питались истинные чувства, так жестоко растоптанные «неким порочным исчадием ада, нарочно выбравшем себе беззащитное создание, чтобы во всевластии своём измываться, как над последней из крепостных».
Понимая, что никто помочь ему не сможет, Хомский всё же попытался очень осторожно, намёками, посоветоваться с супругой обер-шенка. Но как только намекнул, в чём дело, разговор тут же был прекращён с советом «понимать, что в таких делах жен-щина всегда права, супруга создана для того, чтобы дать ему потомство, а за этим следует обращаться к дамам иного сорта».
Что он и сделал – и достаточно скоро. Поразмыслив хорошень-ко, нашёл единственно верный выход в том, что сложилось в его жизни сейчас. Он отвёл жене левое крыло своего петербургского дворца, велев им и ограничиться, а на его половине не маячить. В расходах ввёл в рамки. Себе для отрады сердца взял на содержа-ние подающую надежды молодую певицу – контральто, пленявшую глубоким взором тёмных очей, опушённых необычайно гус-тыми ресницами. Купил ей дом, тут же превратившийся в сущий бедлам, где круглые сутки двери не закрывались, шастали актёры всех возможных антреприз, цыгане, кто-то пел под гитару, кто-то читал стихи, кто-то спал на диванчике, свернувшись калачиком… Лакеи воровали внаглую, нимало не стесняясь, но в любой момент каждому пришельцу находилось, чем закусить, ну, а уж выпить – само собой, чего душа изволит. Хомскому было тепло и уютно под этим кровом, Маша была девушка своеобразная, но добрая и сочувствующая, а в любви – горяча и ненасытна.
Изредка, конечно, приходилось отрываться от такого дивного уклада, чтобы посетить постылые стены собственного жилища. А иногда – очень, очень редко! – вспомнить и о том, что, может быть, удастся обзавестись, наконец, потомством. И тогда он открывал дверь на половину супруги, в тайной надежде, что эта особа, к которой давно исчезли все эмоции, кроме гадливости, может, наконец, понесёт.
Он долго искал, но всё же нашёл положительную сторону своей женитьбы. Правда, только одну: правитель Николай Павлович больше уже не сможет навязать ему свою постылую пассию.
* * *
Иногда, правда, были попытки что-то изменить.
«А что, если сейчас взять и двинуть чем-то тяжёлым, чтоб она упала и испустила дух?» - подумал Хомский, исподлобья глядя на жену. Они случайно оказались вместе за столом: к князю на завтрак заехал один отбывающий в Персию дипломат, и княгиня, прослышав об этом, вошла якобы случайно. Дипломат ей разул-бался (на несведущих Лина всегда производила впечатление нежной хрупкости и беззащитной женственности), и она тут же уселась за стол. Впрочем, с деловыми разговорами у них уже бы-ло покончено; и сейчас, когда гость ушёл, а Лина допивала кофе, князь вдруг представил себе, как замечательно можно было бы использовать стоящий на столе массивный кофейник червонного золота – дядюшкино наследство. Помечтав так немного, он, сам вздрогнув от реальности представленной картины, всё же вернулся на землю и решительно сказал жене:
- Знаешь что, давай-ка разводиться.
Лина (улыбки дипломата придали ей уверенности в себе) подняла брови и довольно высокомерно спросила:
- Разводиться? Но почему? Разве вас что-то не устраивает?
- Именно: что-то, - холодно заметил князь, – ты правильно поняла.
- Но я вовсе не хочу.
- Послушай. Я тебе отпишу имение в Орловской губернии. Оно ведь тебе очень нравится, не так ли? Возьмёшь туда свою обожаемую тётю, и живите, как хотите. Дядюшкино имение – настоящий дворец, парк регулярный с партером, чего тебе ещё? Да и доход даёт хороший, ты будешь богатой женщиной. Очень богатой.
- А я и сейчас не бедна. Зачем мне что-то менять в своей жизни?
«Вот прямо сейчас бы и убить».
- Послушай, ты можешь уразуметь, что я хочу иметь настоящую жену? Я хочу иметь рядом с собой женщину, которая делила бы со мной супружеской ложе.
Павла побелела от ярости. Весь столь долго наращиваемый лоск слетел с неё в одно мгновение. Вскочив со своего места, она прошлась по комнате, нервно раздувая ноздри. Остановившись перед князем, произнесла звенящим от ненависти голосом:
- Супружеское ложе. И у вас поворачивается язык произносить эти слова в моём присутствии? Супружеское ложе! Когда я шла под венец, полная радужных надежд, могла ли я помыслить, что ждёт меня впереди?!! Супружеское ложе!!! Нет, это совершенно невыносимо!
- И что же тебя ждало? – прищурившись, осведомился князь. – Что же ждало тебя, кроме обычных отношений между мужем и женой?
- И вы называете это обычными отношениями! Эту пучину разврата, в которую вы пытались меня ввергнуть!
Ссора привычно вкатывалась в давно выдолбленную колею. Обычно воздевание рук к небесам, призывание в свидетели божественных заступников и провозглашение небесной кары, которая неотвратимо падёт на голову страшнейшего из грешников, то бишь князя, продолжалось, в зависимости от лининого вдохновения, от четверти часа (малое выяснение отношений) до часу и доле. Правда, обычно Хомский решительно уходил, хлопнув дверью, гораздо раньше финала спектакля. После чего мадам княги-ня, чтобы утешиться, удалялась к себе перемеривать драгоценности, а князь шёл пить водку, зная по опыту, что любые попытки ответа с его стороны лишь удлинят время солирования и увели-чат количество употребляемых им чарок.
Но сейчас что-то было не так. Но она поняла это не сразу.
- Что ж, натешились вы хорошо. Все годы жизни со мной вы успешно демонстрируете все мерзости, которыми вы так хорошо владеете. И теперь, когда вы убедились, что вам не удалось заставить меня свернуть с истинного пути – нравственности и чистоты, вы решили безжалостно вышвырнуть меня вон. Я понимаю, ждать мне нечего. Зачем, зачем, ну зачем я дала вам своё согласие и пошла за вас? – в безутешном горе заломила она руки. – Зачем я променяла свою жизнь, пусть скромную, но честную, полную глубокого чувства к чистому благородному человеку, на эту золотую клетку? Зачем мне всё это нужно, вся эта мишура, если я нахожусь во власти тирана, чудовищного в своей жестокости?
Этот приём князь изучил уже достаточно хорошо. Но в этот раз он прореагировал на слова жены не так, как она привыкла.
- Да и действительно, зачем? И не надо! Давайте же разведёмся.
Что-то совсем новое появилось в глазах супруга, и Лина вдруг почуяла опасность. А князь продолжил:
- У меня есть прекрасный повод – ваше бесплодие. А потом идите к своему студенту, корнету, ротмистру, кому хотите.
Вселенская скорбь моментально исчезла:
- И не надейтесь! У вас ничего не выйдет! Мы женаты менее трёх лет, а бесплодие считается после пяти.
От такой осведомлённости Хомский даже оторопел:
- Вам, сударыня, уже известно, сколько лет бесплодия требуется для развода?
- Конечно! – княгиня перешла в наступление. – Я не такая дурочка, как вы полагаете! И вам не удастся ничего предпринять! Вы сами выбрали меня – а уж выбор-то у вас был! И, тем не менее, лучше-то не нашли! Я останусь вашей женой. И не смейте обвинять меня в бесплодии! Что значит: нет детей?! Сами виноваты: как я могу понести, если вы перестали ко мне приходить? Или весь ваш пыл уходит на бесчисленных наложниц?
Она торжествующе посмотрела на мужа, чувствуя весомость своих аргументов.
Но нужного впечатления они не произвели.
- Сядь, - сказал князь жёстко. Жена, вздрогнув, покорно села. Такого голоса у мужа она ещё никогда не слышала. – Сядь и выслушай, что я тебе скажу. Человек женится для того, чтобы у него была семья – тебе это в голову не приходило? Семья бывает разной. У одного дома – куча детей – у тебя их нет. У другого, быть может, детей и нет, зато рядом – искренне любящая женщина, настоящий друг, с которой можно поделиться всем. С тобой – нельзя. Ещё у третьего, может, жена дарит радость разделённой любви так, что на остальное вообще наплевать. У тебя этого ничего нет, ничего! Ответь: зачем ты мне тогда нужна?
Павла приоткрыла было рот, но ничего не произнесла. Князь продолжил:
- Мы с тобой венчаны, да, это так. Вспомни, в чём ты клялась у алтаря. Я понимаю: в тебе не было ко мне никакого чувства, ко-гда ты стала моей женой, но ты и не попыталась его развить. А следовало бы, раз уж согласилась! У меня тоже не было к тебе чувства, что греха таить. Но я сделал всё, что мог, и этого ты не можешь отрицать!
- Вы… не любили меня? – голос Лины дрогнул. – Но зачем тогда… - ей вдруг стало страшно, и она не смогла продолжить фразу.
- Зачем тогда я посватался? – князь катал по столу кусочек хлебного мякиша. – Хочешь знать? Изволь, я скажу. Я не хотел тебе этого говорить никогда, но придётся – для того, чтобы ты уразумела, наконец, сколь мало для меня значишь. У меня просто не было иного выхода, когда император Николай Павлович – отец наш родной, – последние слова он произнёс с непередавае-мым выражением: - решил сплавить за меня свою надоевшую фаворитку. Хорошо, а? Мог я на это пойти? Вот я и сказал, что помолвлен, а потом уже назвал твоё имя – просто потому, что больше ничего не пришло в голову в тот момент. Пришло бы в голову другое имя – назвал бы его. И – только по этой причине! – ты стала моей женой. Теперь тебе ясно? – и в ярости швырнул скатанный шарик так, что тот ударился прямо о ненавистный лоб.
Павла сидела с искажённым лицом. Сейчас она испугалась не на шутку. А князь продолжил:
- Что, каково тебе это слышать? Мало приятно, я понимаю. Но ты заслужила. Такая жена, как ты, мне не нужна. Поэтому давай всё же разводиться – пока не поздно. Я обещаю: у тебя будет всё, чего только ты ни пожелаешь. И ты сможешь выйти замуж за кого захочешь – денег, каких я тебе дам, хватит, чтобы содержать любого понравившегося тебе мужчину.
Это была уже не просто опасность – это был крах. Всё, что угодно, но только не это!
Павла низко опустила голову, закрыла лицо руками, выражая позой глубокое потрясение. Посидела так, потом, медленно разжав руки, опасливо взглянула исподлобья; взгляд был полон слёз.
- О, боже! – произнесла она шёпотом. Безысходное отчаяние звучало в голосе. – Князь Фёдор Дмитрич! Супруг мой! Боже, что же я наделала! Нет, только теперь я понимаю, что наделала! И как, как мне убедить вас, что всё это – лишь неопытность души, не ведающей, что она творит!
Она поднялась со своего места, подошла к мужу и опустилась перед ним на колени:
- Я понимаю: вы уже мне не верите. И всё же: дайте, дайте мне ещё один шанс. Только один! Вы увидите: я стану другой! Теперь, когда мне стала известна эта ужасная тайна – клянусь, я сделаю всё, чтобы вы с полным правом назвали меня своей супругой! Прошу вас, заклинаю хотя бы памятью моего отца – ведь он был вам действительно дорог, я знаю!
Её отец – действительно, этот аргумент был очень веским.
- Хорошо, Лина. Я даю тебе ещё один шанс. Но помни: только один!
Он поднялся и вышел, обойдя стоящую на коленях женщину, лицо которой было спрятано в ладонях. Но не увидел, что, когда за ним затворялась дверь, она посмотрела ему вслед, и удовлетворённая усмешка скользнула по тонким губам.
* * *
После этой беседы Павла на время поджала хвост. Игра оказалась чересчур опасной – похоже, что, у её долготерпеливого мужа терпение может когда-нибудь и лопнуть, и она столкнётся с чем-то совершенно непредвиденным…
Она перегнула палку в том разговоре – это стало ей ясно очень быстро. Нет, она, конечно же, ни в чём не виновата, да и всё, сказанное ею, - правда: сам ходит налево, сколько хочет, кроткая жена молчит; что он себе воображает? что уж она и слова не скажет? – но всё же следовало быть осторожнее. А то, что она узнала по поводу собственного замужества – в любом случае, теперь уже это не имеет никакого значения. Раз женился, значит – всё. Жена - одна и навсегда. Она ещё подумает над этими его словами, но наверняка на этом можно будет сыграть. Постепенно она здесь всё, всё-о приберёт к своим рукам, дайте время.
Правда, иногда всё же в душе её нет-нет, да и проскальзывало непонятное для самой чувство – какого-то сомнения, что ли, в собственной правоте. Ненадолго, конечно! Но это жалкое чувство следовало истребить беспощадно. Она знала совершенно точно: она абсолютно права. Поэтому, чтобы поддержать в себе эту уверенность, Лина стала вести дневник. Она знала: пройдут годы, быть может, десятилетия, и кто-нибудь дальний, какой-нибудь потомок прочтёт её строки – и ужаснётся, какие же страдания пришлось перенести этой кроткой жертве – а ещё от того, какие же бывают на свете исчадия ада, считающиеся столпами общества!
Из дневника княгини Павлы Валерьяновны Хомской:
«Сколь велики и ужасны страдания юной неискушённой души, вынужденной влачить дни свои не там, где ей предписано быть – не среди чистых помыслами и поступками людей, а в пучине мерзкой гнуснейшего порока, в коей судьба предписала пребывать мне.
Страдания мои поистине безмерны. Кто бы мог представить, что меня ждёт, когда с убором невинности на светлых власах своих и с блистающим невинностию взором входила я под кров этого дома, обернувшегося гнусным вертепом – этим узилищем недостойного разврата?
Что, ну что знала я в беззаботной юности своей, полной благочестивых помыслов и обращённой к Тому, кто взирает кротко на нашу земную юдоль?
Не знала я тогда, каковы могут быть люди, когда под личиной не токмо благопристойности, но и покрытого уважением известного всем имени может таиться такой порок, о каковом и не слыхивал никто из достойнейших людей, окружавших меня с рождения.
Батюшка мой, почтеннейший и достойнейший человек, отец семейства и доблестный воин, что он мог знать о том, с кем делил когда-то тяготы боевых будней, сражался, не жалея живота своего, с коварным противником, не подозревая, что истинный ворог находится рядом?
Впрочем, я должна простить отца – он знавал моего мучителя тогда, когда тот выказывал только свои хорошие качества (даже у самого закоренелого преступника есть хорошие черты!) Да и война с неприятелем имеет то свойство, что пробуждает патриотические чувства и вызывает прилив добродетелей. Наверное, это было так и с моим будущим мужем, поскольку иначе мой до-тойнейший отец не смог бы к нему расположиться.
Впрочем, теперь, когда я побывала в родовом его имении и имела возможность узнать от близких соседей о его юности, многое стало ясно перед моими глазами.
Тот, кому судьба была уготована стать моим супругом, обладал порочными наклонностями уже с раннего возраста. Ещё невинным ребёнком – как ни невозможно себе представить мужа моего невинным! – выказывал он дикие и необузданные черты свои. С содроганием узнала я, как, всего четырёх лет от роду, прокусил он руку почтеннейшего батюшки своего – всеми уважаемого увенчанного славой храбрейшего суворовского офицера, как дерзко противоречил мудрости уважаемого управляющего своего отца – бывшего храброго суворовского солдата Дорохова, с честью несущего службу свою, и подбивал слепых в своём невежестве дворовых к опаснейшему неверию в своих благодетелей.
И это было только начало этой порочной жизни! У меня темнеет в глазах, а перо дрожит в судорожной руке, когда я вспоминаю о той веренице поступков порочного поведения, когда, перебравшись в столицу, сей недостойный человек с головой кинулся в пучину разврата.
Нет, я не могу даже подумать об этом, ниже написать!
До сих пор с содроганием вспоминают достойные люди все те мерзости, которые творил будущий мой муж. Пьянство, карты, кутежи с… впрочем, нет, здесь я умолкаю.
(Ещё бы не умолкнуть – ведь кутил-то в те времена он с самим великим князем – родным братом царствующего императора! А что можно испытывать к таким людям, как не трепетность и восторженное верноподданническое почитание?)
Но и этого оказалось ему мало! Видимо, недостаточно ещё мерзостей сотворил сей человек в своей гнусной жизни. И для совершенствования своего в богопротивных делах отправился в путешествия – только ради того, чтобы научиться новому разврату! Такому, каковой ведают лишь язычники. И столь в этом преуспел, что даже и язычники возвели его в титул верховного владетеля своего, одарив несметными богатствами.
(Откуда она это взяла – самой было непонятно. Но ей понравился сей стилистический оборот, заметно украшавший её писанину).
О Всевышний! Дай силы мне, дабы противостоять в благодати мерзейшим помыслам врагов рода человеческого!»
Так писала она, движимая достойным желанием: разоблачить перед изумлёнными потомками человека, благодаря которому она, нищая бесприданница, вошла в высшее общество, став богатой и знатной.
Когда год спустя после их женитьбы скончался тишайший её папаша, супруга попыталась принудить князя взять в свой дом «несчастную тётушку, чтобы кроткой было куда приклонить голову», но тут уж Хомский встал насмерть. Купил старухе домик на окраине Петербурга и, как истинный тиран, позволил появляться ей в своём доме только в его отсутствии.
Брат Лины к тому времени благополучно отбыл за границу учиться в Гейдельбергском университете – на деньги князя, разумеется.
Проницательный Трифон почувствовал неладное быстро. Разумеется, он помалкивал, но однажды, видя, как его хозяин, выйдя от жены с вылезающими от бешенства из орбит глазами, хлопнул с ходу большую стопку коньяка, не выдержал и сказал:
- Проучил бы ты её, хозяин, хорошенько. – Трифон после со-вместных странствий получил привилегию говорить хозяину «ты», - А то и вовсе бы прогнал.
Князь сказал с горечью:
- Что она, не в ней дело. Она то, как её воспитали. Я сам, Тришка, во всём виноват. Это трусость моя проклятая.
У управляющего от возмущения засверкали глаза:
- Трусость?! Да что ты, барин, говоришь. Трусость. Если кто при мне тебя трусом посмеет назвать, я с ним знаешь, что сде-лаю?
- И всё-таки это трусость. И надо иметь мужество в этом себе признаться… Видишь ли, если б я тогда прямо сказал этому Романову, что не хочу жениться на его, м-м, протеже, то это было бы смелостью. А я этого не сказал. Ещё и радовался собственной находчивости, будто в этом цель жизни: удачно ответить!
- Так это была бы не смелость, а безрассудство. Что бы он с тобой сделал. Царь-то у нас крут.
Трифон был единственным человеком, посвящённым в тайну истинной причины женитьбы князя.
- Чего бы ни сделал. Куда ни кинь – струсил я. Смелость в бою – одно, а в жизни – совсе-ем другое. А теперь что – расхлёбывать надо самому. А жена – это тебе не крепостная, которую захотел – и с глаз долой. Теперь только понимаю, как влип. Ну что ж. Сам виноват.
Вздохнув, Трифон направился к дверям, но на пороге задержался и спросил:
- Это, конечно, не моё дело. Но я всё же спрошу. Неужели, хозяин, ты ей вручил…
- Успокойся, нет, - бросил князь Фёдор. – Конечно же, нет. Сначала была мысль, всё ж жена. Но что-то удержало, решил повременить. А потом больше такой мысли не возникало.
- Значит, хозяин, у тебя всё ещё впереди, - подытожил управляющий.
* * *
У Трифона сердце за барина болело давно. Он был босоногим мальчишкой, когда ещё издали начал присматриваться к княжи-чу, вызывавшему у него чувство горячей симпатии.
В семье кузнеца никто себе лишнего сболтнуть не позволял – выжить во времена господства Тимофея Дорохова было непросто. Кузнец Савелий – Тришкин отец – был неразговорчивый мужик, с которым старались не связываться даже гайдуки Дорохова – после того, как один из них, Аким, решивший вытянуть его за что-то нагайкой по спине, получил такой удар, что отлетел в угол кузни. Он попытался было вновь полезть, но кузнец сказал ему нечто такое, после чего Аким больше к нему не подходил.
Тришка был вторым сыном в семье (всего сыновей было четверо); с раннего детства все приучались к работе в подмастерьях у отца, но он особого старания не выказывал. Его всё время тянуло куда-то – сам не понимал, чего хочет. Случилось так, что его заметил княжич, приблизил себе. В те времена каждому отроку благородного семейства с младых ногтей приставляли мальчика-казачка, судьбой которого становилось отныне вечное служение своему барину. Не был исключением и княжич – рядом с ним находился такой Ерошка. Но он был не слишком далёк умом, поэтому княжич, когда пришла пора отбыть на военные действия, решительно сменил его на сына кузнеца. И не пожалел о том никогда!
Это было время, когда князь жил в Петербурге. Служба его требовала нахождения в столице, поэтому он прочно обосновался в унаследованном им дворце. Этот огромный особняк, когда-то любовно отделанный его дедом так, чтобы понравиться царст-венной покровительнице, сам Хомский не слишком жаловал, но супруге его нравился чрезвычайно. Одно её огорчало: упорное нежелание князя вести соответствующую ему светскую жизнь. А тот, растеряв за годы отсутствия близких по духу людей, сторонился нынешнего общества, при дворе старался бывать нечасто, хотя и полагалось. Нет, разумеется, вывозил жену в свет, но у себя приёмы устраивал довольно редко, хотя положение обязывало. А возникший вокруг него ореол вольнодумца и «оригинала» способствовал тому, что великосветская публика приняла такое положение вещей.
И ещё: свет так и не принял его супругу. Прежде всего, потому, что она так и не научилась вести себя достойно своему титу-лу, то была излишне манерна, то слишком скована. Определённая отстранённость и лёгкое пренебрежение по отношению к себе, чего она не могла не чувствовать (объяснявшиеся в первую очередь, не забытой дерзостью князя у государя, да и явным мезальянсом этого союза, разумеется) напрягали её ещё больше. Советы мужа, редкие, но дельные, она почему-то рассматривала не как попытку помочь, а как желание уязвить, и поэтому принимала в штыки. Впрочем, поскольку отношения между супругами испортились очень быстро, то и советы эти закончились быстро тоже.
В светское общество она, конечно-то, вошла. Как не войти – с таким громким именем. Всегда находится куча людей, гораздо ниже по положению, которых – хлебом не корми! – да только дай восторженно припасть к стопам сильных мира сего. Не нашлось недостатка и почитателей у Лины, но этот круг её вовсе не радовал. Да и в самом деле, то были люди мало значащие, в основном какие-то уже состарившиеся или овдовевшие помещицы, ищущие знатного покровительства и ради этого готовые на всё.
Да и кружок сей продержался вокруг Павлы не слишком-то долго. Здесь ведь по преимуществу были люди, которым посто-янно что-то требовалось – то способствовать, чтобы любимое дитятко записали при рождении в тот или иной полк, то протолкнуть скорее прошение в нужную сторону, то племянника вызволить из долговой ямы… Поэтому не потребовалось слишком много времени, чтобы эти люди поняли: здесь им никакой помощи не дождаться, потому что новоиспечённая княгиня не только не знает, что, кому и как, но и ни при каких обстоятельствах помогать не будет никому. И действительно, ей доставляло удовольствие, сначала с сочувствием выслушать просительницу, а затем с холодным злорадством отказать.
После одного-единственного визита в Холмы, князь Фёдор решил вовсе не привозить жену в родовое гнездо. Сойдёт и орловское имение, которое у него самого никаких особых эмоций не вызывало, а вот супруге понравилось чрезвычайно. Поэтому на лето Павла выезжала туда, а Хомский, даже при всей своей занятости, всегда находил время заглянуть в заволжские края.
В Холмах текла обыденная жизнь. Бедная Ксеничка спустя полгода после женитьбы князя неожиданно заболела тяжёлой формой лихорадки и в одночасье скончалась. Калерию Михайловну этот удар превратил в старуху; однако, едва придя в себя, она посчитала своим долгом отныне приложить все свои силы к тому, чтобы эта усадьба, оказавшаяся последним приютом её дочери, стала процветающим и идеальным хозяйством. В доме порядок был заведён давно, всё шло установленным чередом. Так что никакой дополнительной женской руки и не требовалось. Несмотря на то, что в те времена крепостных не считали за людей, в доме князя им жилось гораздо вольготней, чем где-либо ещё. Времена Тимофея Дорохова давно канули в Лету. Князь же всегда относился к дворовым как к детям своим, и они твёрдо знали: хозяин их справедлив. И хотя теперь он возвращался к родным пенатам крайне редко, за порядком следить успевал – с помощью Трифона, конечно.
Но отлучки делались всё длительней.
В Петербурге – когда бывал наездами - князь почти перестал бывать дома. Очень радовала Маша, оказавшаяся толковой и ум-ной – вдобавок к незаурядному дарованию. Попасть на сцену благодаря богатому и знатному покровителю – это был, увы, неизбежный путь для начинающей артистки, но никакая протекция не поможет, если талант отсутствует. Здесь же очевидно было не только яркое, мощное дарование, но и удивительная преданность своему искусству, высокое служение сцене. Очень быстро благодаря не только природным данным, но и фантастической работоспособности она заняла место ведущей солистки императорской оперы, и даже завистники не могли не признать – это целиком её собственная заслуга. И у Хомского теплело на душе, когда он видел, как расцветает этот дивный талант, чувствуя глубокую радость, что хоть как-то способствовал его восхождению.
На жизнь же супруги он практически махнул рукой, не давая себе труда вникать в повседневную жизнь собственного дома.
Неожиданное происшествие показало, насколько он был неправ.
Однажды князь, вернувшийся домой раньше обычного, вдруг услышал приглушённые звуки плача, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери буфетной. Открыв её рывком, обнару-жил за ней заливающуюся горькими слезами горничную Катю, приставленную им к княгине. Увидев барина, девушка торопливо стала вытирать слёзы одной рукой, как-то неестественно пряча другую.
- А ну-ка, покажи, что у тебя там, - потребовал князь.
На лице горничной отразился ужас, но прекословить хозяину она не посмела и робко протянула дрожащую ручонку, покрас-невшую и распухшую, с явными следами ногтей.
- Говори, кто это сделал.
Он, конечно, сразу понял – кто, но должен был это услышать. Девушка с ужасом глядела, боясь раскрыть рот.
- Она не скажет, - раздался сзади голос незаметно подошедшего Трифона.
Князь рывком обернулся:
- И давно это происходит?
- Давно уж.
- Почему ты раньше мне этого не говорил?
Трифон пожал плечами. Лицо его стало отчуждённым.
- Крепостные жаловаться не привыкли.
- Что ты несёшь? – взорвался князь. – Трифон, разве ты не зна-ешь, как я отношусь к людям? Я мог ли когда-нибудь предста-вить, что в моём доме творится такое?!
- Толку-то что? Вы – баре, между собой всегда договоритесь.
- Да неужели ты так обо мне думаешь, что я допущу, чтобы в моём доме так обращались с прислугой?
- Ну не допустишь. Ну, а уедешь? Тогда ещё хуже будет за то, что пожаловались.
Князь с минуту смотрел на всхлипывающую девушку, на хмурого управляющего, потом резко развернулся и стремительным шагом прошёл на половину жены, чувствуя, как в нём закипает бешенство. Когда он вошёл, супруга его вожделенно любовалась купленным утром браслетом с аметистами.
Князь молча подошёл к ней, выхватил украшение и швырнул в угол будуара. Затем, коротко развернувшись, дал пощёчину.
Ахнув, Павла выпрямилась с мученическим выражением первой христианки на арене Рима.
- Изверг. Какой же вы изверг, – произнесла супруга потрясённым шёпотом.
- Как ты посмела издеваться над прислугой?
- Что? – она даже не сразу поняла, о чём он. А осознав, с презрением патрицианки, вынужденной обращать внимание на грязную рабыню, произнесла: – Прислуга?! Подумаешь, крепостная! Я – барыня, что хочу, то и делаю.
- Ну а я – барин не только над дворней, но и над женой тоже. Давай-ка я тебе руку-то тоже изуродую?
Она вскрикнула и отпрянула.
- Только попробуйте. Я… я пожалуюсь государю.
- Что?! – князь даже развеселился. – Давай-давай, жалуйся. А если я тебя до этого просто возьму да задушу? По-моему, давно пора.
- На каторгу пойдёте.
- Ну тебе-то уже будет всё равно.
- Чего… чего вы добиваетесь подобными действиями?
- Я уже ничего не добиваюсь, - он покачал головой. – Просто сейчас у меня, наконец, лопнуло терпение. Всё, хватит. Ты немедленно покидаешь мой дом, а я подаю на развод.
- Я никогда не соглашусь на развод, - горло сжало кашлем, но голос был твёрд; тон становился всё уверенней; она быстро овладевала собой и переходила в нападение: - Какая у вас может быть причина? Что детей нет? А я-то тут при чём? Вы что, не можете, что ли, женщину обрюхатить? Или заразились чем у своих девок? Подадите на развод – я про вас такую всем правду расскажу – во-век не отмоетесь!
Тут у Хомского в глазах потемнело так, что лишь по случайности дело не закончилось смертоубийством.
Он схватил её за шею и сжал, и Лине стало ясно: вот он, конец. Подержав некоторое время, разжал руки и швырнул женщину на оттоманку. Она упала ничком, уткнув лицо в подушки.
Схватив за волосы, приподнял её голову.
Каким-то свистящим, совершенно незнакомым голосом произнёс:
- Если ты. Ещё только раз. Попробуешь мне угрожать. Я не о том, что ты что-то кому-то скажешь – ты просто не успеешь. Знаешь, какие у меня средства есть? Только запах вдохнёшь – и на-всегда калекой обратишься. Будешь колодой лежать, пока кондратий не хватит. Ты очень глупа, Лина. И, кажется, так и не поняла, что такое твой муж.
Он смотрел на неё сверху вниз, а глаза были такими, что немедленно стало ясно: и впрямь убьёт.
Вот только теперь она испугалась по-настоящему. Поняла, что шутки кончились. Надо было срочно спасать положение. Поэтому, упав лицом на шёлковую обивку дивана, стала тихо плакать.
Он отвернулся, сказал брезгливо:
-Да не бойся, жить будешь. Но только больше уже не здесь. Давай-ка, собирайся и уезжай. Хочешь – в Париж, Рим, но жить теперь будешь только за границей. И чтобы к России даже и не думала приближаться.
- Я в Спа хочу, на воды.
- Вот-вот, в Спа, Баден-Баден, к туркам, к чёрту на кулички… Содержание будешь получать исправно, но лишь попытаешься вернуться – пеняй на себя.
* * *
События в жизни никогда не распределяются равномерно. И именно на следующий день после разрыва с Линой судьба преподнесла Хомскому новый сюрприз.
Иван Петрович Липранди на сей раз вызвал князя на разговор на какую-то вовсе неизвестную ему квартиру. Для того, чтобы туда попасть, пришлось пройти через несколько сквозных дворов, и в углу одного из них подняться по наружной лестнице, но когда князь Фёдор открыл, наконец, нужную дверь, то оказался в громадных апартаментах, явно когда-то бывших роскошными покоями. Проходя по пустынной анфиладе, заставленной старинной мебелью, он с изумлением обнаружил дремлющего в одном из кресел старого-старого человека в колпаке, казалось, столь же запылённого, что и предметы обстановки. В доме стояла полнейшая тишина.
- Садись, Фёдор Дмитрич, - стоящий возле окна Иван Петрович указал ему на кресло возле столика с малахитовой столешницей. Эта комната носила следы небрежной приборки.
Хомский сел. Липранди какое-то время посматривал на князя, как бы пребывая в задумчивости. Наконец, решился:
- Во-первых, поздравляю тебя. За последнюю твою поездку и её результаты ты награждён орденом святого Георгия третьей степени.
Хомский наклонил в знак признательности голову, но лицо его осталось непроницаемым. Он уже имел этот орден, среди прочих полученный в кампании двенадцатого года. По тому, чего он сделал сейчас, награда ему следовала гораздо выше.
- Благодарю.
- Ты подожди благодарить. – Липранди тяжко вздохнул. – Видишь ли, я ведь подал рапорт на награждение тебя орденом Александра Невского, и к этому всё и шло, ты же сам понимаешь…
Князь по-прежнему хранил молчание.
- Ты знаешь – когда я делаю представление на своих людей, то имею права их имена при этом не называть. Чернышёв их от меня не требует, да и не требовал никогда. Но на Александра Невского я до сих пор никого не предлагал. Государь император, к которому Александр Иванович пришёл с докладом, поинтересовался, кто же это такой у него достойный. При этом он ни в малейшей степени не сомневался, что именно этот орден и надо дать! – с жаром воскликнул говорящий, затем, взглянув на князя, произнёс вполголоса: - до тех пор, пока ему не было названо твоё имя.
На лице Хомского не дрогнул ни один мускул.
- В общем… не любит он тебя, Фёдор Дмитрич. Как услышал твою фамилию - в лице переменился. Отказался подписывать указ. Чернышёв говорит, хорошо, что хоть Георгия дал.
- Что ж, я не красная девица, чтобы он меня любил, - пожал плечами князь. - Ну что ж теперь делать, - он слегка улыбнулся, - переживу как-нибудь.
- Это ещё не всё, что я должен тебе сказать, - Иван Петрович бросил испытующий взгляд на князя. – Ну, в общем… - он замолчал; чувствовалось, что ему трудно произнести дальнейшее.
- Да ты уж договаривай, Иван Петрович, договаривай - прищ-рился Хомский.
- Государь хочет, чтобы мы приостановили работу, - покраснев, сказал Липранди, - сначала приостановили, а затем и вовсе свернули. Говорит, теперь уже такая сеть не нужна.
- Что?! – Хомский не верил своим ушам: - Он хоть понимает, что говорит?
- Понимаешь, - чувствовалось, что Иван Петрович переживает: - мы сделали много, очень много. Но теперь-то что? Турок победили, персиян на место поставили.
- На редкость удачно поставили, - ледяным тоном сказал князь, - особенно это видно по судьбе несчастного господина Грибоедова. И всё это произошло почему-то как раз после того, как меня вынудили отозвать моих людей из Тегерана. А ты забыл, как я предупреждал тогда?
- Что делать, - вздохнул собеседник, - здесь англичане нас переиграли.
- Переиграли. Правильно, переиграли – как раз после того, как нам было велено из Персии уйти.
- Ну, голубчик, - развёл руками Липранди, - что ж ты хочешь. Начальство есть начальство. Его слово - последнее. Мы с тобой обязаны ему во всём подчиняться.
- Жаль только, что оно не понимает, что иногда надо бы и тех, кто этим занимается, спросить, - угрюмо заметил Хомский. – Хотя я подозреваю, что всё решено было свернуть после того, как его императорское величество узнали о моём в этом деле участии. Есть у меня такая нехорошая мысль.
Иван Петрович метнул в него быстрый взгляд и тут же глаза отвёл. Князь усмехнулся:
- Вижу, что прав.
- Знаешь, как мне за тебя обидно, - отвернувшись к окну, глухо произнёс собеседник. – Я-то ведь знаю, какой ты специалист. А теперь всё пойдёт псу под хвост…
- Да я-то что, - досадливо махнул рукой Хомский. – Я-то переживу уж как-нибудь. Мне за другое обидно: на произвол судьбы всё бросить. Ведь сколько сил вложено! И всё – зазря?
Липранди молчал.
- Вот оно что… Скажи, пожалуйста, а не является ли всё это просто выведением меня из игры? – прямо взглянув в глаза собеседнику, спросил князь. – А на деле – как шло, так и останется?
Липранди замялся:
- Понимаешь ли, сейчас, когда война закончилась, наши интересы уже не требуют такого размаха. Мне приказано свернуть работу. Только свернуть. Но это не значит, что…
Хомский усмехнулся:
- Это значит одно: теперь там вовсю развернутся подданные британской короны, хоть это они там понимают?
Липранди вздохнул:
- Я всё изложил Чернышёву. И он со мной согласен, но частично. По-моему, они слишком успокоились после Туркманчайского договора.
- В общем, ты меня сюда позвал, чтобы сообщить, что в моих услугах держава больше не нуждается, - утвердительно произнёс князь Фёдор. – Ладно, Иван Петрович, не переживай ты так. Сделать ты всё равно ничего не можешь. А что до государя импера-тора и господина военного министра… ох, как они неправы. Не ценит наше начальство, что имеет, ох, не ценит…
- Ещё как не ценит! – взорвался Липранди. – Такая расточительность! Привыкли: Россия – страна безмерная, бездонная… это вам не Европа маленькая, там каждый чих на счету. А ведь глядишь, года два пройдёт – всё будут лепить заново.
- Но тогда уж без нас, - Хомский решительно встал. – Ладно, не переживай ты так. Проживём как-нибудь.
Хомский ушёл. Липранди подошёл к окну. Из-за высокой спинки вольтеровского кресла послышался скрипучий голос:
- Зря, всё-таки, Ванюша, ты не объяснил молодому человеку, что к чему в наших палестинах. А то смотри, как он переживает.
- Он бы ещё больше переживал, если б я сказал всю правду.
- А вот тут ты ошибаешься. Не так обидно тайному агенту остаться не у дел, как то, что его работа пошла коту под хвост. Так что он только порадовался бы, зная, что его дело вовсе и не пропало.
- Владимир Петрович, разве же я мог это ему сказать? - с горячностью сказал креслу Липранди.
- Никки, к сожалению, не всегда бывает достаточно сдержан, как следовало бы. Что поделаешь, он ещё молод и не понимает, что для государственных интересов приходится подниматься выше личных обид. Не дорос он пока до бабушки. Екатерина Алексеевна таких прихотей себе никогда не позволяла, несмотря ни на что. - Незримый собеседник помолчал, потом добавил: - А у этого юноши ба-а-льшие возможности. Не в отставку его надо, а использовать как можно больше. И при этом беречь, как редчайший фолиант.
- Не представляю, кем его заменить.
- А ты не спеши. Подожди, вот улягутся страсти, выжди время и потом опять привлечёшь. Только уж впредь об этом никому не докладывай. Ты же имеешь на это право.
- А как же я ему-то потом объясню, что и без него всё работало?
Из-за спинки послышался смешок:
- Ох, и молод ты ещё, Ваня. Неужели ты не понимаешь, что он и сам это поймёт, и очень скоро? Может, уже и сейчас догадался.
* * *
Вернувшись домой после резко изменившего его судьбу разговора, он, чувствуя боль и нестерпимую досаду, стремительными шагами нёсся по анфиладе парадных комнат, резко остановившись посредине так называемой фарфоровой гостиной – любимым детищем княгини.
Вот что ему не по нраву, этому Романову? Что я перед ним на цыпочках не тянусь? Окружил себя лакеями – и доволен? Холуёв-то и так всегда в избытке вокруг сильных мира сего, да только по-настоящему сильный правитель всегда приближает к себе сильных людей, зная, что лишь от них будет настоящий толк. Вон покойная императрица Екатерина Алексеевна – каким блистательным созвездием государственных мужей окружила свой трон! Вот ведь как надо править!
Неужели же император не понимает, что я, как человек, воспитанный в понятиях чести, первейшим своим долгом почитаю служение Отечеству? И, следовательно, тому государю, кто нынче им правит.
Но я – служу, а не прислуживаюсь. И долг свой выполняю честно. И достиг многого – очень многого, значительно больше своих предшественников. И ни при каких обстоятельствах никогда ничего не сделаю во вред своей державе, даже если правящий ею властитель мне не слишком симпатичен. Неужели же это непонятно?!
Он думал всё это, в нарастающем раздражении беспокойно расхаживая по собственному дому, и когда остановился и огляделся, то выяснилось, что он находится как раз в малой фарфоровой гостиной.
В то время только-только зарождался стиль бидермайер, и Лина, всегда чутко держащая нос по ветру, декорировала одну из гостиных исключительно в соответствии с ним. На консолях стояло множество изделий майсенского фарфора, а князя буквально корёжило, когда он лицезрел эту бюргерскую помпезность с толстощёкими ангелочками и пастушками.
И вот теперь он стоял посреди этой самой гостиной, затравленно обводя глазами весь этот кошмар. И вдруг заорал, как ненормальный:
- А-а! Да пошли все…!!! – и, схвативши какую-то статуэтку, швырнул её об стену что было сил. Статуэтка разлетелась на мел-кие осколки. Остановился, ещё раз присмотрелся к расставленной коллекции, и тут глаза его злорадно сверкнули.
Выплеснувши из себя ярость, он успокоился совершенно. Теперь можно было и позабавиться.
На маленьком столике были расставлены чугунные шахматные фигурки, сделанные на его уральском заводе. Князь примерился и теперь уже рассчитанным движением метнул тяжёлого коня прямо в пухлую физиономию жеманно улыбающегося пастушка. Наклонив голову, полюбовался результатом и взял ладью.
Доносящийся из-за закрытых дверей грохот разбиваемого фарфора был таким, что сбежавшиеся лакеи в ужасе тряслись, однако войти не решались. Позвали управляющего. Трифон подошёл к дверям, прислушался:
- Давно бьёт-то?
- Да уж… давненько.
- Поди, скоро закончит. Скоро уж цацки-то все выйдут.
И, действительно, наконец всё стихло. Послышался хруст: князь шёл по битому слою. Выйдя из гостиной, поглядел на стоящую в ожидании толпу и удалился с безмятежным спокойствием на лице.
- Рты закрыть. Всё убрать, - коротко приказал Трифон и поглядел вслед своему хозяину с горячим одобрением.
* * *
После такой сцены захотелось отвлечься. Экипаж ещё не распрягли, и уже через четверть часа князь вошёл в гостиную, где актёры перед спектаклем сели перекусить. Маша была наверху; он поднялся. Но когда вошёл в кабинет певицы, то увидел сле-дующую картину: Маша сидела за ломберным столиком вместе с Иваном Федотовым, молодым и очень одарённым басом, недавно дебютировавшим с оглушительным успехом. Они держались за руки, и у обоих был такой счастливый вид, что всё стало сразу ясно.
- Та-а-ак, - протянул князь Фёдор.
Маша вспыхнула и сказала:
- Уж ты прости меня, Фёдор Дмитрич. Полюбила я.
- Полюбила, это хорошо, - князь подсел к столу. Бас смутился, но машиных рук не выпустил.
- Не бойся, Ваня. Князь – он добрый, он простит.
- И… давно? – спросил миролюбиво Хомский.
- Фёдор Дмитрич, ты обо мне плохо не думай. Я тебе не изменяла. А Ваня… да мы только вот сейчас, перед твоим приходом объяснились.
- Вот оно что.
- Ты даже не сомневайся, я девушка честная. Нынче же из твоего дома уйду. Вещи вот только соберу – и уйду.
- Уйдёт она. А мне что прикажешь с этим домом делать? Мне-то он на что?
- Чего захочешь, то и сотворишь. У меня права в нём оставаться больше нет.
- Вот что, Марья Власьевна, я тебе скажу, - встав, решительно произнёс Хомский. – Я этот дом для тебя покупал, стало быть, он твой. Опять же все твои друзья привыкли сюда приходить – что же, их теперь выгнать, что ли? Нет уж, голубушка, изволь и дальше двери для них открытыми держать. И чтобы никому отказа не было. Вот с этим условием я его тебе дарю.
Маша подошла к князю, взяла его за руки, заглянула в глаза:
- А-а… родимый ты мой… да ты-то как же? Неужто тебе не обидно?
Князь улыбнулся:
- Я, Маша, так и так Петербург покидать собираюсь. В Москве буду жить, свой нынешний дом продам. Это хорошо, что именно сегодня ты Ивана нашла – не так тяжело будет мне с тобой рвать. Так что прощай.
Маша прижалась лицом к его рукам:
- Прощай, Фёдор Дмитрич. Будь и ты счастлив когда-нибудь так, как я теперь.
* * *
Мадам княгиня выехала за границу с тем, чтобы остаться там навсегда. Длинная вереница подвод с нарядами сопровождала её. Это был фактический разрыв всех отношений, кроме одного: официальный развод не состоялся. Хомский советовался по это-му поводу со своим поверенным, который объяснил, что, для то-го, чтобы развестись, требуется разрешение Священного Синода, а он это разрешение даёт только в трёх случаях: доказанного прелюбодеяния, безвестного отсутствия супруга не менее, чем пяти лет, а также осуждения за тяжкое преступление.
- В вашем случае, - сказал этот опытный сутяга, - наилучшим выходом из положения будет, уж позвольте быть с вами откровенным, если за границей у неё будет связь, которую можно будет доказать.
- Хотелось бы на это надеяться, - горько заметил князь, - да только для этой дамы маловероятное обстоятельство.
И он был абсолютно прав. Так и не поняв сути супружеских отношений, его жена пришла к твёрдому выводу об их греховности. И не допустив «греха» в браке, теперь, имея повод гордиться собой, навсегда закрыла для себя эту дверь.
Из дневника Лины:
«И вот результат моих страданий! Всех жертв, что я принесла на алтарь этого чудовища, почему-то принимаемого за человека, а на самом деле являющегося сосудом всех мыслимых и немыс-лимых мерзостей! Теперь, когда я отдала ему всё, я выброшена на обочину жизни, чтобы влачить жалкое существование вдали ото всего, что было дорого, что составляло всю суть моей жизни!
Конечно, зачем я ему теперь! Он окончательно отказался от добродетельной жизни, от того пути, который открывался для не-го, как и для всякого грешника, ибо Господь наш всегда надеется разглядеть хоть крупицу добра даже в той душе, чернота коей не-проглядна…
Но душа моего мужа погублена окончательно. И теперь, когда я буду вдали, я, которая единственная могла бы спасти его от геенны огненной, путь его окончательного падения предопределён. Ибо грехи его ужасны. За все годы я имела возможность убедиться, что ни разу он не переступил порога святого Храма, ни разу не держал поста, и даже ни разу не перекрестил лба своего.
Разнузданность его распространялась до такой степени, что он не срамился устраивать оргии под крышей дома, где в тот момент находилась супруга.
С какой готовностью он внимает самым злобным наветам на меня, лишь бы говорили обо мне плохо!
И его не останавливает даже выходящий за рамки всякого приличия тот факт, что, удаляя меня из своего – моего! – дома, он тем самым неоспоримо свидетельствует свою порочную связь с той девкой, в угоду коей принесена в жертву моя добродетельная жизнь.
Ибо теперь нет никакого сомнения, что та, кою он приставил ко мне якобы как горничную, на самом деле является его наложницею, которая должна была за мной приглядывать, чтобы научить тем развратным приёмам, с помощью которых овладела она моим беспутным мужем.
О, как я была непорочна! как наивна! когда не разглядела в притворно-услужливой прислуге ловкую субретку, не упустившую случая войти в расположение своего пресыщенного барина, нашептав, вне всякого сомнения, ему ложь о его невинной супру-ге.
Теперь только – увы! слишком поздно! - стала я понимать, как давно велась вокруг меня недостойная игра, как плелись искусно сети интриги. Как многое теперь выглядит в другом свете…
Что ж, теперь мне это всё будет безразлично – и эти бесконечные девки (мало ему его содержанок на стороне – видимо, я так мешала своим присутствием, а теперь у него развязаны руки, и ничто уже не остановит святотатца в осквернении целомудренного супружеского ложа), и наглый клеврет управляющий, беззастенчиво манипулирующий не только прислугой, но также и своим хозяином и в дому, а равно и за его пределами, для удовлетворения собственных интересов…
Теперь, когда со всей ясностью постигла я, какова же по своей сути мерзость того, что именуется «супружескими отношениями», совсем по-иному гляжу я на тот столь скорбный урок, каковой получила я в раннем детстве. Я до сих пор не могу вспомнить без содрогания пережитой ужас, вызванный у меня видом особы, пытавшейся под покровом чистого церковного брака сокрыть своё падение.
Когда перед моими глазами вновь предстаёт эта картина, то, как выглядела эта маленькая лгунья, то первое чувство, испыты-ваемое мною – это всё же жалость, ибо нельзя не пожалеть чело-веческое существо, подвергаемое избиению. Но затем я отдаю себе отчёт, что, увы, эту кару она заслужила в полной мере, ибо если женщина могла по собственной воле согласиться на это без брака, то имя ей – тварь презренная. Так что остаётся только преклоняться перед мудростью людей, да, жестоко, но справедливо обошедшихся с этой падшей, ибо это должно было явиться грозным предупреждением для всех тех, кого можно было ещё спасти.
Как хорошо, что теперь все мерзости для меня остались позади.
Теперь, наконец, смогу я вести жизнь чистую, непорочную, заполненную непреходящими добрыми делами, коим намерена посвятить остаток дней своих.
А злодею своему я прощаю всё по-христиански. Быть может, и его когда-нибудь пронзит чувство безмерной вины своей, и пробудится глубоко спящая совесть, и поймёт он, каким сокровищем обладал, и что с ним сотворил».
Князь Фёдор вздохнул с облегчением.
«Ладно, там что-нибудь придумается, - подумал он. – Время покажет. А сейчас следует прийти в себя».
Он незамедлительно вышел в отставку и решительно продал осточертевший петербургский особняк.
Вот так была перевёрнута последняя страница очередной главы его жизни.