При лице Петра Великого одно время состояли денщики из дворян, и
звание их приблизительно соответствовало флигель- адъютантскому;
но затем, при том же государе, денщиками стали называть служителей
из менее способных нижних чинов, состоявших в постоянном (а не
дневном только) услужении при офицерах и чиновниках. В 1713 г.
было определено число денщиков, которое полагалось каждому
генералу и офицеру; число это с течением времени изменялось, а в
1871 г. денщики вовсе исключены из штатов, в которые взамен того
вошли безоружные рядовые для назначения из их числа денщиков.
В 1881 г. название «денщики» отменено, и приказано впредь
назначать генералам, офицерам и чиновникам прислугу из общего
числа строевых нижних чинов. Прислуге этой все довольствие
производится на одинаковых основаниях с прочими строевыми
рядовыми.
В иностранных армиях офицерам также полагается казённая
прислуга. В Германии все генералы и офицеры имеют право на 1
человека в качестве казённой прислуги; однако эти нижние чины
(Officiersburschen) обязаны являться на некоторые учебные занятия,
от которых вполне освобождаются только состоящие в услужении у
офицеров, имеющих верховых лошадей. В Австрии каждый офицер имеет
право на 1 человека казённой прислуги (Officiersdiener); то же и
во Франции.
(Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-
Пб: 1890—1907.)
«Денщик» в нашей армии слово непристойное, к употреблению непригодное, и даже в мыслях не допускаемое, как и, к примеру, слова «барин» и «слуга». Хотя, скажем, слово «господин», само по себе постыдное в обществе порядочных людей, всё чаще в наше время выходит из подполья и, не стесняясь, разгуливает в речах даже тех, кто считает себя человеком вполне приличным. Впрочем, в те времена, когда проходил срочную службу Леонид Плюхин, подобные единицы речи, представляющие собою «звуковое выражение отдельного предмета мысли», употреблялись лишь как насмешливые, или уничижительные. Никому бы и в голову не пришло назвать солдата (и уж, тем более, себя самого) денщиком. Да и не нужны были слуги подобного рода ни офицеру, ни генералу в повседневной армейской жизни. Другое дело, в условиях полевых лагерей, или на армейских учениях, когда командир любого ранга выше головы загружен решением боевых или учебных задач. Кто-то же должен приготовить дров для печи, растопить её своевременно и поддерживать в ней огонь, принести посуду для «эксклюзивного» ужина, и раздобыть для той же цели (спереть в столовой) подобающую подобному ужину закуску. А с утра вымести мусор и прочие последствия этого, редко осуществляемого в одиночестве, ужина из командирской «будки» ¬– своеобразного домика на колёсах, которые изготовлялись из КУНГов списанных машин или прицепов. А после, когда весь личный состав, стойко перенося все тяготы воинской службы, отдаётся боевой подготовке, солдат, исполняющий подобную, прямо скажем лакейскую, работу, имеет возможность сладко прикорнуть на командирской постели. Именно эта привлекательная возможность и породила, видимо, целую популяцию человеческих особей, мечтающих пополнить ряды армейской челяди. Для обозначения названия этой категории солдат использовалось обычно простое слово «боец», безобидное и всем понятное.
– Ты мне выдели бойца потолковее, – говорил командир дивизиона командиру батареи, и тот понимающе кивал: так точно, мол.
И выделял, разумеется, не из соображений «толковости», а скорее по принципу ненужности, или непригодности «экземпляра» к боевой работе.
Поэтому, при первых словах подобного командирского требования на губах Лёни Плюхина начинала змеиться незаметная постороннему глазу хитрая улыбочка тайного превосходства над окружающими. Ибо Лёня не зря, наставленный ещё «на гражданке» мудрым дядюшкой, с первых дней службы приложил все силы, чтобы получить назначение водителем контрольно-проверочной машины (Ка-Пэ-Эм), которая, как правило, не участвовала в выездах на боевую подготовку. Оттого Лёня не сомневался, что его кандидатура в «бойцы» будет в первых рядах.
Командир первого дивизиона подполковник Мочалов был человеком нетривиальным, хотя и с удовольствием пьющим, и в силу своей самобытности простых слов не любил, а так как дело было в Западной группе войск, в Германии, он вместо слова «боец» употреблял вычитанное где-то и понравившееся немецкое слово Officiersburschen.
И вот этим самым Officiersburschen при командире первого дивизиона при выходе в зимние лагеря стал Лёня Плюхин. Дальнейшая служба Лёни сложилась бы вполне благополучно, если бы не одно несчастное свойство его неугомонного характера, которое многие ошибочно принимали за леность. На самом же деле в пытливой душе Лёньки непрерывно пульсировала некая рационализаторская жилка, стремление любое, даже самое лёгкое дело сделать ещё легче. Свойство это, порождающее порой великих изобретателей, в силу обстоятельств жизни и совершенно индивидуалистического, эгоистического применения Лёньке впрок не шло и постоянно порождало все его неприятности. Требования подполковника Мочалова к своему Officiersburschen были просты. Тепло, чистота, своевременность, безотказность и незаметность. После лёгкого ужина в офицерской столовой подполковник любил посидеть с приятелями где-нибудь в палатке санчасти, общаясь с медсестрой Тонечкой (Антониной Сергеевной, супругой майора Фоменко, заместителя командира по вооружению), приятной женщиной, умеющей задорно хохотать даже над самыми глупыми шутками. Потом приятели ходили по лагерю, проверяли порядок в палатках младших офицеров, надеясь «застукать» их за распитием спиртных напитков и провести реквизицию, то есть принудительное отчуждение (изъятие) имущества, принадлежащего частным лицам. После исполнения всего перечня командирских обязанностей приятели следовали в «будку» Мочалова, где к этому времени их должен был ожидать стол, уставленный свежим хлебом, вскрытыми банками тушёнки и рыбных консервов (подполковник любил бычков в томатном соусе). Тут же должны были присутствовать очищенные лук, чеснок, кроме того – солёные огурцы, квашеная капуста с мочёными яблоками. Обязательно – чистые гранёные стаканы, чайник с горячим чаем, сахар, ложки, вилки и прочая мелочь. Приветствовалось сало, но, учитывая трудности денщицкой жизни, отсутствие этого продукта прощалось.
За несколько дней Лёнька вполне освоился с новой профессией, нашёл ходы в столовой, освоил тайные каналы доступа к продуктам, завёл необходимые связи с пронырливым народом из сферы продовольственного обеспечения, знал, когда, как, и с минимальными затратами личной энергии раздобыть дрова, а то и уголёк для начальственной печи. Умудрился даже установить связи с пожилым хитроглазым немцем из деревни на краю полигона, у которого можно было выменять обожаемые немцами советские рыбные консервы на вполне приличное спиртное. Поэтому в те редкие вечера, когда приятельская компания не могла самостоятельно раздобыть столь необходимый для товарищеской пирушки продукт, подполковник Мочалов с упрёком и надеждой обращался к Лёньке:
– Плюхин! Лёня! Ну, ты Officiersburschen, или хвостик от морковки?
– Понял! – восклицал Лёня не по-уставному, и уже через несколько минут доставал из собственных припасов и ставил на стол парочку бутылок Kristall, Kasoff, а то и прекраснейшей Das Korn.
Эти почти ежевечерние пирушки плавно перетекали в ночь, компания не стеснялась пошуметь, поорать и посвинячить. Лёня при этом, уже окончательно забытый, мог спокойно прикорнуть в убежище хлебореза, поделившись с тем какой-нибудь вкусностью с командирского стола. Словом, жизнь налаживалась, служба удавалась и порою казалась мёдом. Надо было только успеть до начальственного пробуждения принести чайник с россолом, а при его отсутствии – с холодным чаем для командирского первичного опохмеления, растопить печь, навести порядок, удалив остатки пиршества, да ещё выковырять многочисленные окурки из-под лесенки, приставленной к входу в будку. А это было занятием трудоёмким от того, что Лёня из-за рационализаторских побуждений уложил пространство перед входом камешками средней величины, дабы облегчить мытьё полов в «будке», учитывая слякотную немецкую зиму. А ещё из-за привычки хмельной компании швырять окурки прямо в приоткрытую дверь, под приставленную лесенку. Да и растопка печи отсыревшими дровами в промозглую германскую зиму была делом непростым. Но тут Лёня приспособился – у приятелей своих, механиков-водителей за сэкономленные командирские объедки получал полный армейский чайник соляры, а с её помощью растопка проходила быстро и без усилий. Хотя после нескольких имевших место несчастных случаев подобный способ растопки был строжайше запрещён, на подобные запреты умные люди, коих в наших вооружённых силах подавляющее большинство, внимание обращать не привыкли. Зато все эти «доподъёмные» труды с лихвой окупались свободными часами после начала учебных занятий, часами неги и полного «расслабона».
Однако счастье не бывает вечным, и тут главное – продлить его как можно дольше, не разбить ладью удовольствий о рифы случайностей. Увы! Если бы Лёня не пытался упростить себе разжигание сырых дров в командирской «буржуйке», если бы не устилал камешками выход из «будки», если бы не облегчал для себя процесс выковыривания окурков из вышеупомянутых камешков – тогда корабль его счастья ещё долго лавировал бы между грозными скалами войсковых уставов… Увы…
Случилось так, что однажды начальственная пирушка затянулась до трёх часов ночи, и за это время Лёнька три, или даже четыре раза вызывался к подполковнику с требованием ответить на вопрос, не является ли он морковкиным хвостиком. По этой причине выспаться ему не удалось. Прикорнув кое-как в четвёртом часу ночи, при попустительстве хлебореза, в прицепчике для хранения хлеба, лишённом окон, в полной тьме, овеянной душистым хлебным духом, Лёнька проснулся под разносящиеся по лагерю зычные крики: «Подъём!»
Охваченный ужасом, плеснув себе ладошкой в лицо воды из бочки, Officiersburschen помчался к месту исполнения ратного долга. По счастью, переутомлённое службой начальство изволило почивать, однако недовольное во сне мычание и периодически пускаемые в атмосферу командирские ветры пророчили скорое болезненное пробуждение, чему способствовал холод, воцарившийся в нетопленой «будке». Кое-как запихнув в печь жалкие остатки дров, Лёнька обильно полил их из чайника соляркой и с облегчением перевёл дух, глядя, как ретиво занялся огонь в чугунной утробе, выпускающей из себя жидкие клубы белого дыма. Быстро, с привычной сноровкой убрал со стола, для ускорения процесса просто выбрасывая мусор в дверь под лестницу. Задвинув чайник, сапоги, носки, командирскую портупею подальше под кровать, принялся споро выметать сор, с опаской поглядывая на грозящего вот-вот проснуться подполковника. «Уф-ф-ф», – громко перевёл дух боец, удовлетворённо оглядывая наведённую чистоту, и вытирая лоб тыльной стороной ладони.
Теперь предстояло как можно быстрее навести порядок перед входом, но это было уже не так опасно, потому что дверь находилась в метре от земли, а потому предстоящее поле сражения не попадало сразу в поле зрения начальства, даже если оно бы изволило проснуться. Не закрывая двери, дабы остатки дыма свободно уплывали подальше от командирского носа, Лёнька убрал в сторону лестницу и начал выковыривать множество окурков и тот мусор, который он повыкидывал со стола и с пола. Настроение у него поднялось, опасность, казалось, миновала. Но тут Лёнька бросил взгляд на «буржуйку» и по слабому багровому отблеску, видимому сквозь отверстие в дверце печи, понял, что это прожорливое чудовище начинает задыхаться от голода. Бросив всю несрочную работу, Лёнька помчался к кухне за дровами. И надо же было так случиться, что в эту самую минуту измученное ночными подвигами начальство проснулось, терзаемое головной болью и ощущением неубранного курятника во рту. Со стоном подполковник перегнулся через край кровати и стал шарить по полу жаждущей рукою. Нащупал, наконец, ручку вожделенного чайника, и с самозабвенной жадностью, припав к живительному соску, начал пить крупными глотками, дёргая кадыком, всё более выражая счастье небритым лицом. После пяти-шести глотков на посветлевшем лице его появились первые признаки сомнения, которые после десятого глотка сменились удивлением, глаза его расширились, стали огромными, но оторваться от живительного источника он всё не мог себя заставить.
Лишь выхлебав половину содержимого большого армейского чайника, подполковник оторвался от соска, дабы перевести дыхание, и тут только, обнюхав чайник, ощутил терпкий запах солярки.
– Officiers..! Officiersbu… Офиц…тьфу… холера!! – заревел он на весь лагерь. – Боец!! Морковка, хвать твою перехвать! Плюххххххин!
Тут приступ рвоты накатил на истерзанный организм военачальника и, с трудом удерживая в себе содержимое собственной утробы, он кинулся к распахнутой двери «будки», не обратив внимания на отсутствие лестницы, заблаговременно убранной в сторону торопливым Лёнькой.
Это был пикирующий полёт, достойный самоотверженных асов бомбардировочной авиации. Подполковник летел головой вперёд, одновременно фонтанируя из пасти почти реактивной струёй. Лицом он проехался по Лёнькиным камешкам, скользким от командирской струи, и с окровавленной физиономией, залепленной к тому же атрибутами ночной пирушки, был срочно доставлен санитарной машиной в военный госпиталь, откуда и был выписан через три недели в удовлетворительном состоянии человеком плавным и улыбчивым благодаря успокоительным препаратам.
Этот срок, а возможно и превосходные препараты, применённые военными медиками, спасли Лёньке жизнь, но не спасли его служебного положения. Карьера Officiersburschen рухнула в самом своём расцвете.
Не зря в народе говорят: «Жизнь как луна: то полная, то на ущербе».
Ну да ведь: счастье покидает, а добрая надежда никогда.