Галка Никитина считалась большим оригиналом. За те два с половиной года, что Артур провел в институте-академии, мало кто из сокурсников вызывал такое живое любопытство, как эта достаточно эксцентричная и уходившая с головой в любую работу особа. Не то чтобы она привлекала его как женщина; просто само ее поведение, манера держаться, непредсказуемость в поступках, — всё это не могло не обращать на себя внимания. Галка была активисткой в полном смысле этого слова, потому что того требовала сама её натура – кипучая, порывистая и разносторонняя. Ко всему прочему, увлечения её казались настолько нетипичными и в какой-то степени для женщины экстравагантными, что многие из представительниц слабого пола считали Галку феминизированной дурой, не способной проявить то, ради чего сама женщина вообще существует в природе. Никитина обожала попинать мяч, носясь на равных с парнями по футбольным площадкам; активно болела за «Спартак» и киевское «Динамо» — команды, хоть как-то представлявшие раскольный отечественный футбол на европейских стадионах и делавшие попытки сыграть достойно с западными грандами зеленых полей; регулярно посещала бассейн, а также самостоятельно занималась ушу. Такой винегрет спортивных увлечений обильно сдабривался пристрастием к рок-музыке и кроссвордам. Последнее служило в институте притчей во языцех и темой для плоских анекдотов. Например: идет экзамен, Никитина держит ответ без проколов и получает «отлично», после чего достает из-за пазухи «шпору» и восклицает: «Эврика! Никак не могла найти ответа на вопрос в кроссворде: как же называется предмет собачьей экипировки. Оказывается – «натюрмордник...»
При всём при том сама Галка не была лишена привлекательности: в меру удлиненное лицо, красиво посаженные слегка раскосые карие глаза с шикарными ресницами, цыганские брови вразлёт, не нуждающиеся в эпиляции, прямой греческий нос, щеки немного впалые, рот большой и выразительный при утонченных губах. Артур, имеющий привычку находить у многих черты сходства с известными артистами или политиками, считал, что Никитина очень напоминает лицом популярную в 80-е годы рок-звезду Крисси Хайнд, особенно когда улыбается. Галка по этой части не скупилась, одаривая собеседников улыбкой, свойственной только ей – ослепительной, таинственной и немного хитроватой. У нее были крупные зубы, но без намека на «лошадиность»; они казались в меру хищными, и это как раз странным образом делало улыбку сатанински привлекательной, как это часто встречается у немолодых, но еще востребованных для ролей кинодив.
Было бы неправильным считать, будто данная характеристика выявляет эдакого «черта в юбке» (которую, кстати, Галка почти не носила, вполне довольствуясь символическими продуктами эмансипации – брюками, джинсами и летом шортами цвета хаки). Женское ей отнюдь не было чуждо. На праздничные студенческие вечеринки и дискотеки она являлась в изумительных платьях, говоривших о её безукоризненном вкусе, чем затмевала многих признанных красоток не только изофакультета. А умело нанесенный макияж и вовсе заставлял сокурсников столбенеть и пускать слюнки вожделения. Случилось так, что однажды Генка Усольцев, ее однокурсник и штатный юбочник, в один из таких вечеров побожился в мужском кругу, что Никитина от него никуда не уйдет, и он всенепременно пополнит свой донжуанский послужной список. Никого не подпуская к ней весь вечер, он взялся под конец провести свою даму куда она пожелает. После этого факультетный Казанова недели две не появлялся на занятиях, старательно избегая знакомых и всячески маскируя красиво посаженный под глазом бланш и ссадины на подбородке. Галка как человек тактичный не стала афишировать событие и лишь загадочно усмехалась в ответ на намеки.
Как это часто бывает, про нее ходили всевозможные сплетни: и что она лесбиянка (никто не видел, чтобы у Галки был хотя бы мимолетный роман с мужчиной), и что втихаря балуется марихуаной и прочей «дурью», и что в свое время она отбывала срок в колонии; однако все они на поверку оказывались липовыми и не имели под собой никакой почвы.
Артур в студенческие годы поддерживал с ней достаточно тесные контакты, но при этом их взаимоотношения никогда не заходили дальше приятельски-деловых. Во-первых, такой тип женщин его вкусам не отвечал, во-вторых – сама Галка не давала повода для сближения на интимной основе. С ней было интересно как с личностью деятельной и разноплановой – и только. К тому же Никитина обладала редким качеством хорошо помнить сказанное и не отделять его от выполненного; на нее всегда можно было положиться в ответственный момент. И ко всему прочему, выкладывать свои проблемы, да и просто трепаться «за жизнь» с ней можно было, сколько душе влезет, не опасаясь отговорок типа «у меня мало времени» или «пора закругляться». Тактичность и уважение к собеседнику не позволяли ей первой напоминать о делах насущных (если таковых и впрямь не предвиделось).
Её организаторские способности и добросовестный подход к любому делу нередко шли вразрез с творческими планами, однако, в конце концов, послужили тому, что Галина Аркадьевна Никитина сделалась отныне значительной в своих кругах персоной. Занимая должность заместителя руководителя изостудии, она, как уже упоминалось, состояла в худсовете при Союзе художников. И, судя по всему, это не предел...
Что же касалось её профессиональных качеств, то, насколько Артур мог судить по вузовским годам, Галкины работы реально отражали сущность её натуры: в них чувствовались те же стремительность и экспрессия, чрезмерность в некоторых образных деталях, высвечивание тематической сути откровенно яркими тонами. Вероятно, такой подход и облегчал восприятие посторонних, давал возможность быстро раскусить композиционный замысел; но для Артура подобный метод казался откровенно упрощенным, — исключал присутствие некоего таинства, способного завлечь, очаровать, околдовать...
И вот теперь к этому человеку, безусловно, во многих отношениях нужному и компетентному, он решил обратиться за помощью и советом, а по возможности и ухватить быка за рога, — в случае Галкиного одобрения какой-нибудь из его работ. К тому же при изостудии должна была находиться и столярная мастерская или что-то в этом роде; изготовлять подрамники необходимых размеров – тоже не последнее в живописи дело, и посему заиметь там знакомства нисколько бы не помешало. Правда, раскошеливаться в случае чего придется, а деньжат уже, что называется, под завязку...
Переулок Добролюбова находился от Жуковки в получасе езды, если не считать затраченное на ожидание автобуса время. Запыленный «ЛАЗ» тормознул возле аптеки, за которой следующим зданием розовел кинотеатр «Авангард». Сие учреждение, как и большинство его аналогов в городе, за последние годы испытывало вполне характерный для себя кризис, работая исключительно в убыток – из-за малой посещаемости и низкопробного репертуара. Чтобы как-то выжить, администрация сдавала в аренду различные помещения здания, вплоть до подвала и кинобудки, — явление, типичное для нынешних времен. Изостудия, в которой работала Галка, снимала на паях с частным салоном красоты «Элегия» небольшую пристройку, служившую некогда буфетом и игровым залом и расположенную слева от главного входа. Вездесущий евроремонт разгородил соседей-арендаторов ламинированной звуко- и теплоизоляционной стенкой, дабы студийный многокрасочный производственный хлам не отпугивал состоятельную клиентуру на другой половине.
Артур без особого труда разыскал нужное ему помещение и постучал в дверь с табличкой: «Филиал областной ассоциации прикладной живописи и графики».
— Да-да! – раздался за дверью Галкин отклик.
Несмотря на еще сравнительно раннее время (около пяти вечера), кроме Никитиной, в зале больше никто не трудился во благо прикладного искусства. Здесь было гораздо чище и аккуратнее, чем в мастерской Вадима Семичастного: стенды и плакаты расставлены по углам, мольберты, пюпитры и столы не загораживали проходов, паркетный пол не уподоблялся парковой аллее в период листопада – всё подметено, прибрано и сложено по местам. Галка вышла навстречу с приветливой усмешкой на лице и чашкой дымящегося кофе в руке.
— Еще раз привет... Проходи вон к тому столику...
Артур прошел в указанном направлении, положил на столик свой груз, а сам уселся рядом на табуретку.
— А я и предположить не мог, что твое рабочее место совсем недалеко от моей загородной резиденции, — заметил он, внимательно оглядывая студию-филиал.
— Что поделаешь, Арти. Мир тесен, — ответила Галка, присаживаясь на край столика и потягивая из чашки. – Вообще-то основное мое рабочее место теперь – на Черняховского, в Доме работников искусств. Худсовет отнимает кучу времени: заказы, совещания, отчетные материалы, оргвопросы, внешние связи... Иногда просто крыша едет – только успевай носиться по кабинетам и обивать пороги.
— Подай в отставку и назначь преемника. Хотя бы в моем лице, — улыбнулся Артур.
— Ты знаешь, иногда похожая мысль нет-нет, да и посетит. Разве только теряется весь смысл того, чем занимаешься. Спросишь, почему? Очень просто: в нашей глухомани одиночке-кустарю рассчитывать не на что. Никакая номенклатура его даже за порог не пустит, будь он хоть Рафаэлем. Другое дело – имея хорошие связи или, на худой конец, личный, так сказать, должностной статус. Как вот у меня... – Она ухмыльнулась и поставила чашку на подоконник. – Без надежд на перспективы к чему тогда стремиться в этой жизни? Ведь это просто существование, Арти... Замкнутый круг...
— Согласен. – Артур повозился на стуле и откашлялся. – Я с полгода назад тоже к такому выводу пришел. Понял, что напрасно когда-то на полпути в сторону отчалил. Променял взращиваемый в себе идеализм на прагматику современности и подался в халтурщики. Как видишь, ненадолго. Врождённое творческое начало своего не желает отпускать.
— Каешься, грешник... – Никитина понимающе рассмеялась. – Здесь, между прочим, ты не одинок в своих духовных блужданиях. Таковы реалии нашего бестолкового времени: высшие потребности души затмеваются думами о хлебе насущном, и происходит жёсткий культурный отбор. На плаву остаются только самые преданные делу... Ты, кстати, не обращал внимания, что как раз в неспокойные времена талантливых людей становится больше?
— Это ты к чему клонишь? Что именно теперь следует ожидать всплеска творческой активности?
— А разве не так? Погляди, что кругом творится: в музыке – сплошное многозвучие и многоголосие; в кинематографе – только успевай ТВ-программами щелкать; книгоиздательства завалены опусами новоявленных литераторов, как...
— Галк! – взмолился Артур. – Ты что, уверена в гениальности всех этих попугаев с микрофонами, бумагомарателей у принтеров и мыловарщиков на киностудиях? Ведь если верить твоим словам – получается, что грядет еще один Ренессанс.
— И вовсе не то я имею в виду, сын мой блудный. Сейчас и слепому с глухим понятно, что основная масса всего этого сброда рассчитана на переваривание желудка: вкусил, проглотил и через какое-то время испражнил. Я просто хотела сказать, что среди этого обязательно будет пробивать себе дорогу и что-нибудь по-настоящему ценное, толковое, не заштампованное условностями, что ли... Непонятно говорю?
— Оригинальное – ты это имела в виду? Но ведь сама по себе оригинальность – еще не признак безусловного таланта. Хотя, конечно, уже и не посредственность. Только всё это вовсе не значит, что непременно снизойдет гений.
— Конечно, нет. Наш Рубик-кубик – яркий тому пример. Но зато много ты гениев или хотя бы людей талантливых знал, скажем, лет двадцать-тридцать назад, когда считалось, что все жили в относительном благополучии?
— Ну... если хорошенько порыться в памяти, можно вспомнить... Тарковский, к примеру... Рихтер, Бродский, Барышников... Правда, все они свалили от такого благополучия на Запад, в пасть Мамоны.
— А в живописи?
Артур задумался.
— Знаешь, — проговорил он после минутного молчания, — мне как-то не приходило в голову отыскивать подлинный талант среди тогдашних кумиров. Трудно сказать.
— А знаешь почему? Художникам перекрывали кислород, как никому другому. Заставляли не творить, а выполнять заказы свыше. Разве что пейзажисты не могли пожаловаться на ущемление. Но и их старались держать в черном теле.
Артуру такое мнение показалось сильно притянутым за уши, однако он не стал возражать, хотя бы потому что не хотелось затрагивать наболевшую для многих тему. Ему самому не однажды доводилось проклинать твердолобость и ханжество некоторых благодетелей искусства в былые времена.
— А один мой знакомый из Перми, — продолжала Никитина, — как-то признался, что Ленина может начертать с закрытыми глазами, — до того его заэксплуатировали совдеповские чинуши на эту тему. Понимаешь, Арти, если творения музыкантов и киношников можно хоть как-то временно сглазить или заставить забыть, то с живописью всё гораздо круче. Картину могут или упрятать подальше, или уничтожить совсем. И с идеологической стороны почти всегда можно к любому рисунку придраться: что то-то и то-то символизирует, какой смысл заложен в основу композиции, есть ли воспитательные функции, соответствует ли работа духу времени и так далее...
Артур понимал, что, разговаривая с энтузиастом, не грех было бы в целях политкорректности в чем-то ему в споре и уступить. В конце концов, если человек бывает в хорошем смысле одержим, зачем ему ставить, пускай даже и с добрыми намерениями, пускай даже и словесно, какие бы то ни было контраргументы. Тем более что Галка была во многом права: живопись очень часто служит своего орда индикатором текущих макрособытий в жизни. Блеклые и заштампованные полотна, даже если они и созданы заведомыми мастерами, как правило, свидетельствовали о соответствии жития-бытия, внушившего автору подобные творческие помыслы (или же домыслы, если исходить из уровня профессионализма и законопослушания).
— Знаешь, Галк, я в полемике не силен, — скромно заявил он, когда Никитина слегка подустала от философствования и решила заварить себе еще чашечку, — особенно когда имею дело не с дилетантом. За последние годы мне не раз приходилось убеждаться в том, что лучший способ кому-то понравиться с корыстной для себя целью – это не выказывать компетентности в спорных вопросах и терпеливо предоставлять высказываться любому, кто только это пожелает. Разве что при этом не казаться слишком участливым и наоборот – равнодушным. Короче, золотая серёдка расположит к тебе практически любого, при условии, что этот «любой» является спецом в каком-то вопросе. Или, на худой конец, считает себя таковым.
— И к чему ты всё это клонишь? – улыбаясь, поинтересовалась проницательная Галка.
Он попытался скрыть ответную улыбку, но это не удалось. Да, дипломат из него паршивый.
— Не буду тебя долго интриговать, тем более что ты и сама уже давно обо всём догадалась. Еще, наверное, когда я позвонил тебе. Так?
— Не забывай, Арти, что я все-таки женщина, а уж что касается наших догадок, то они могут быть весьма разносторонними.
— Извини, не учел. Должен был принять во внимание, что ты не только эксперт по оргвопросам и искусствоведению отечественной глубинки. А то бы приволок сюда корзину с настурциями. Дамочки за перегородкой посваливались бы с кресел от зависти.
Галка тихонько рассмеялась и присела на краешек столика.
— Ладно, будем считать, что дивертисмент прошел успешно, можно приступать к основному действию. Здесь, как я понимаю, — она аккуратно коснулась рукой свертка, — твои рукотворные дерзновения последних лет. Верно?
— Не совсем, — вздохнул Артур. – В том-то как раз и дело, что последние годы я был настолько далек от всего этого, что остается только удивляться, для чего опять захудожничал. Долго растолковывать, да и ты сама, наверное, кое-что уже слышала. И от меня, и от третьих уст.
— Вообще-то да. Не буду компрометировать некоторых граждан, но про твои мытарства наслышана не единожды... Выходит, все эти работы ты выполнил совсем недавно?
— Именно так.
— Что ж, похвально. – В ее интонации проскользнуло не то чтобы удивление, а скорее вежливое недоверие. – В былые времена ты был не настолько плодотворен. Если, конечно, здесь есть что-то законченное, а не только наброски и зарисовки.
— Нет, Галк, я специально отобрал то, что уже не требует доработок. Разве что отлакировать и подрамить, но это уже, как говорится, внешние детали. Мне сейчас важно другое: имеет ли смысл горбатиться над холстами дальше, или я все-таки зря трачу время и силы, былого уже не воротить. Понимаешь, что я имею в виду?
— А что тут непонятного... – Галка оторвалась от столика и подошла к ближайшему стенду. – Ты хочешь, чтобы твои теперешние работы оценил своим проницательным оком такой непререкаемый авторитет и знаток в своей области, как ваша покорная слуга. А если еще учесть приближающуюся областную выставку, то и замолвила словечко по поводу блудного сына, не успевшего разбазарить свой талант в поисках ухватить от жизни смачный кусок пирога...
— Вам бы, мэм, в британской разведке отчеты кропать, а не живопись тиранить! – прорычал Артур. – И везет же мне в последнее время на проницательных и дальновидных граждан, особенно женского пола!..
— Самое удивительное, — продолжала в пространство Галка, — это то, что Галина Аркадьевна Никитина, будучи членом худсовета, уже имела по этому поводу некоторые директивы в отношении молодых гениев, а именно: изыскивать по возможности новоявленные дарования и способствовать их творческому продвижению по мере скромных своих сил.
У Артура внутри екнуло.
— Ты не шутишь? – недоверчиво покосился он на члена худсовета.
— Ни в малейшей степени. Вот только тебе, Арти, сильно обольщаться не советую. Наши столпы разработали некий возрастной ценз, по которому в каждой прожитой категории будет как бы забронировано энное количество участников выставки. Чем старше, естественно, тем меньше шансов для участия.
— Что за бред! – воскликнул Артур. – Это же не распределение грин-карт в американском посольстве. И кто изобрел этот кретинизм, если не секрет?
— Всё дело здесь вот в чём. Разработан совместный проект, согласно которому ассоциация художников обязуется в целях обмена опытом и сотрудничества с некоторыми филиалами ЮНЕСКО в Европе содействовать международному развитию...
— Можешь не продолжать, — перебил Артур. – Песенка до тошноты знакомая и старая, как Ноев ковчег. Разве не помнишь, как в институте точно такие же куплеты зам декана Порфирьев насвистывал? И кто потом за границу «обмениваться опытом» катил: кумы, сваты, братк;... Рубинштейн еще тогда целую петицию отгрохал, подписи собирал, хотел с ней чуть ли не в Москву шуровать, революционер...
— Помню. Только здесь немножко по-другому. Курирует все эти дела госпожа Мартынюк из муниципального отдела культуры. Не слыхал про нее? Еще при Горбачеве возглавляла областной центр общественных связей и народного контроля, лично с первой леди была знакома. Так что кумовство тут едва ли проскочит, пускай уже и времена не те, как и руководство.
— Ладно. – Артур тоже поднялся. – Не будем затрагивать влиятельные сферы. Я человек маленький, на лавры глобального масштаба претендовать не собираюсь. Мне б токмо любимым дельцем пробавляться, да кусочек хлебушка с этого поиметь. Если, конечно, местный культфонд не побрезгует уделить моему художеству самую малость своего драгоценного времени и укажет дальнейшую судьбу моим прожектам. Авось найдутся добрые люди и подсобят...
— Слушай, а ты еще кому-нибудь показывал свои опусы? – уже без улыбки спросила Галка. – Мое мнение может оказаться чисто субъективным, тут надо действовать не в одном направлении, а постараться еще кого-то подключить, и как можно больше голов.
Он пожал плечами:
— Пару месяцев назад собирался показать Семичастному, да не вышло. Забросали его заказами, потом сослали в командировку, после которой он ушел в отпуск. Нежится сейчас в Евпатории... А так – знакомая одна парочку этюдов видела. Сказала, что пишу изумительно, только ведь она не спец, да и сама понимаешь – кто из хороших знакомых станет тебя критиковать всерьез.
— Верно, — согласилась Никитина. – Лучшая оценка делается, как правило, людьми беспристрастными. Вроде меня, — опять улыбнулась она. – Ладно, оставляй свои рулоны здесь, я постараюсь их все изучить в ближайшие дни. Хотя, конечно, не ручаюсь, что это послужит тебе отправной точкой. Ты ведь в глубине души на это рассчитывал, так ведь?
Артур засмеялся.
— Откровенно говоря, что-то похожее внутри шевелилось. Хотя сама понимаешь, выстраивать какие-то планы заранее, да еще в моем положении, было бы уж слишком... неполиткорректно, что ли.
Галка тоже рассмеялась:
— Тебе скромности не занимать, Арти. За этаким неуверенным в себе юношей ощущается, между прочим, колоссальный заряд творческой энергетики, перед которой не устоит ни один бюрократ. Если еще это отобразится на полотнах – боюсь, нашему брату придется иметь бледный вид... Короче, звякнешь мне через пару дней, — добавила она уже на прощание. – Домой или сюда. Ладушки?..
* * *
Артур позвонил Никитиной через три дня. За это время он довольно основательно изучил в деталях многострадальную кандауровскую вазу, разглядывая ее во всевозможных ракурсах: с рассвета на лоне природы, днем ставил на подоконник, ближе к вечеру снова аккуратно заворачивал в полиэтилен и направлялся в заброшенный яблоневый сад, расположенный в полукилометре от дома. Дни стояли преимущественно солнечные, благодаря их погожести Артур досконально проверил различные вариации игры светотени в твердой прозрачной среде, если таковой можно было считать полуфальшивый ильменский хрусталь. Он с удивлением открыл, что в зависимости от времени суток оттенки и степень трансформации солнечных лучей во внутригранных проекциях могут варьировать(ся) по каким-то непонятным ему, но несомненно существующим и не подлежащим сомнению оптическим законам. И теперь, вспоминая (а зрительная память у него была отменной) цветное фото в атласе-путеводителе у Матвея, он мог с полной уверенностью считать, что снимок был сделан именно в вечерние часы, при закате. Десятки мелких подтверждений и всевозможных нюансов, подмеченных в процессе изучения игры спектра, не оставляли в том никаких сомнений.
Однако приступать с ходу к такой сложнейшей работе было, пожалуй, еще рановато. Артур понимал, что полной идентичности задуманного ему не в состоянии перенести на полотно. Надо было обязательно потренироваться, начав с промежуточных набросков, своего рода попытаться нащупать, поймать цветовой контраст, лежащий в основе самой композиции. Для начала, конечно, неплохо было бы «потренироваться на кошках», т.е. изобразить нечто подобное зарисовкой с натуры и по возможности сфантазировать в выборе цветовой мозаики. Аллочкина ваза подверглась всестороннему прицельному обстрелу с разных позиций (обладай Артур способностью к телекинезу, она давно раскололась бы на мелкие стекляшки) и перенесена в разных проекциях на ватманские листы. Нечто подобное осуществляют чертежники, когда проецируют задуманный объект видом спереди, сверху и с одной из сторон. Разве что в данном случае масштабность и соблюдение пропорций не играли первостепенной роли.
А вот дальше и заключалась вся сложность – как передать на бумагу естественность и достоверность игры света. Очень было важно не переборщить при выборе оттенков, вернее – не сделать так, чтобы их оказалось на картине слишком много, иначе могло исчезнуть ощущение реальности; и в то же время скудность гаммы, столь характерная именно в зимних пейзажах, могла всю работу «умертвить» — сделать ее блеклой, потухшей, непривлекательной. Световое преломление в прозрачной и многогранной среде должно было казаться по замыслу Артура одновременно и чудом-следствием, и явлением-причиной.
Две проекции с вазы улетели в дворовый контейнер для мусора; три другие вроде бы представляли частично какое-то подобие возможного природного чуда. Временно отложив их в сторонку, Артур пошел звонить Галке. Спускаясь во двор, он вдруг вспомнил, что за эти три дня начисто позабыл об Ирине. А она как раз должна была прилететь из очередной командировки, цветущая и сияющая, как само лето. Однако сейчас было не до нее...
— Привет, Арти, — отозвалась Никитина, когда он позвонил ей в студию. – Ты куда опять пропал?
— А что, так много времени прошло с последней нашей встречи? Ты же сказала – подай голос через пару дней.
— Пара – это сколько? А сегодня четвертый пошел... Да, кстати: денежка у тебя какая-нибудь при себе имеется?
— А что? – настороженно спросил он. Вопрос о деньгах, понятное дело, за последнее время не мог не настораживать. Вакансия детсадовского сторожа туманно маячила где-то к ноябрю, а до тех пор никаких материальных поступлений в личный бюджетец как будто не предвиделось.
— Ну как что! Надо же твоим работам придать товарный вид! Хочет участвовать в выставке, а подготовить всё как следует для этого...
— Постой, Галк, я что-то не возьму в толк... Разъясни поконкретнее, что ты имеешь в виду, говоря про выставку.
— Ты, Арти, похоже, совсем отупел, сидя в своей конуре. В прежние времена тебе не нужно было вдалбливать такие простые истины, как необходимость текущих расходов и готовность к неожиданным поворотам судьбы. Разве это не главные постулаты современного деляги-творца?
— То есть ты хочешь сказать, что я могу рассчитывать на представительство в Лебедевке? – уточнил Артур, затаив дыхание и подняв очи к небесам.
— Сильно губу не раскатывай. Для начала просто имей в виду, что мазня твоя, да и не только твоя, — лишь толокно, сырец, который будет проходить через несколько, возможно десятки инстанций, и неизвестно еще, доползет ли хотя бы в полуфабрикатном виде куда ему положено – на конкурсную комиссию...
Ох и дохн;ло на Артура столь давно позабытой плесенью номенклатурных кулуаров! Комиссии, выставкомы, конкурсные бюро, арбитражные, исполнительные, консультативно-вспомогательные, организационные коллегии... Как в свое время становилось дурно, когда волей-неволей приходилось обивать пороги этих видимых и невидимых структур, чтобы оформить даже такую, к примеру, хреновину, как авторское факсимиле – вещь при некоторых обстоятельствах кровно необходимую. Здесь также, как и повсюду, воспетому еще Гоголем чиновнику грезилась скрытая опасность, нет, не государству, — в первую очередь тому, что составляло (а иначе что же еще?) его, чиновничьей душеньки, собственное затхлое благополучие. Какие-либо подвижки или колебания извне спокон веков заносили дискомфорт в общую гармонию канцелярщины, и начиналась застарелая и опостылевшая своей предсказуемостью война частника с государством в государстве – сложнейшим механизмом якобы для защиты сего государства, на деле – защищая себя с его помощью. От кого? От тех, кто этот механизм, а попутно и государство кормит и прикрывает собой от врагов. Очередной замкнутый круг...
— Ты что заснул? – Голос Никитиной на другом конце провода слегка встряхнул его. Кажется, она поняла, что Артуру наскучило выслушивать про оргвопросы, и потому решила закругляться: — Короче, хватай сколько есть шекелей и подкатывай сюда, на Добролюбова. Кое-что тебе и в самом деле надо подготовить, если хочешь иметь виды на участие в выставке. – И трубка запищала.
Артур вздохнул. Похоже, финансовый кризис, несмотря на все изощренные попытки отодвинуть его как можно в более отдаленное будущее, все-таки начинал подступать вплотную и уже протягивал костлявую лапу с намерением ухватить за глотку. Однако упускать представившуюся возможность – значит, лишать смысла то, ради чего этот кризис может настать: тернистая неприятность, если ее на время отодвинуть, сделается отнюдь не исчезнувшей, а как бы рассеянной и постоянно о себе напоминающей. А дело ни на йоту не продвинется. Стало быть, надо идти на риск – выгребать из кубышки остатки и лететь на крыльях навстречу terra incognita.
Да и на что он рассчитывал, в конце концов? Ведь кроме него больше никто не станет пробивать то, что создано чужими руками. Еще спасибо, Никитина существует в этом мире. Да и то, не знай она Артура, класть ей с пробором на его прожекты. Что там директивы из культотдела! «Тебе еще повезло, — уверял он себя, роясь дома в шкафу и пересчитывая оставшиеся на жизнь купюры, — что всё так складывается на сегодняшний день. Есть Галка – не последнее лицо в этих делах; есть худстудия и мастерская, где всё к твоим услугам; есть, на худой конец, Вадим с его халтурами... Без всего этого вообще не имело смысла щемиться с кистью и палитрой в зубах куда бы то ни было, да еще без диплома. И ты еще чем-то недоволен! Носом крутишь, когда говорят о конкурсных комиссиях и исполнительных коллегиях, а сам не разучился пока лаптем щи хлебать. Ты что хотел – я, дескать, живописец, мое дело у полотна творить, а уж всё остальное пускай другие бомбят? Так они и разбежались тебя на руках носить: и Вадим, и Галка, и выставком, а может, и Ирина Злотникова в придачу. Ведь признайся, задница: где-то в глубине души ты и на ее поддержку рассчитываешь? Особенно после халтуры с «Крузенштерном...»
«Ладно, рискнем поторговаться, — решил он немного позднее, когда уже сидел в автобусе. – Это в том случае, если действительно что-то можно будет с божьей помощью пропихнуть. По крайней мере, на пару-другую плашек для рамки еще наскребу. Ну, а если дело примет иной оборот – скажем, работы имеют реальный шанс, — тогда валяй, братец, на полную катушку, не жалей «капусты». Тот не рискует, кто не пьет денатурат...»
Раздираемый противоречивыми думами, он выскочил на Добролюбова и снарядом ворвался в студию.
Там его ждал небольшой сюрприз: еще один бывший институтский знакомый Семен Леопольдович Рубинштейн.
Это была натура кипучая и по-своему экстремистская, отчего на факультете его часто называли не иначе как Леопардычем, а иногда и Троцким. Для ближайшего же окружения, во избежание ненужных эксцессов, он оставался просто Сёмчиком. Экстремизм Семчика не простирался дальше кулуарных пароиспусканий словесного порядка, а также статичного участия в демонстрациях и митингах различного толка. Последнее, правда, несколько стушевалось, когда после одной из таких акций протеста против чего-то (возможно, сам Семчик толком и не ведал, против чего), веселые омоновцы едва не проломили ему по случайности черепную оболочку, и факультетный Троцкий с новоявленным швом на лбу несколько либерализовался и швырять камнями из толпы перестал. Однако фиги в карманах по адресу всевозможного руководства заворачивать не разучился. Вадим рассказывал, что и по сей день его репутация радикала-теоретика еще пока не утихла, разве что вследствие творческой занятости на политику времени стало уже не так хватать, как при студенчестве...
Сама же художественная позиция Рубинштейна в плане концептуальном заметно отличалась от политической. Насколько Артур помнил, в качестве перманентной Музы Семчику служила абстрактная Прекрасная Дама, разве что в отличие от Блока, поклонение имело особенности не просто академического свойства. Проще говоря, Рубинштейн был клиническим бабником. Именно потому недавно развелся уже в третий раз, несмотря на сравнительно молодой возраст – ему не было еще тридцати. И все-таки служение портретному женскому образу как стержневому направлению в своих изысканиях не могло не вызывать определенного уважения. Вадим уверял, что прежние тривиальные восклицания его при виде смазливой девицы («какая мордаха!» или «фэйс – полный откат!»), сослужили ему полезную службу в качестве преамбулы к отшлифованию собственного художественного стиля. Вдохновляясь очередной пассией, Семчик принимался совершенствовать ее на полотнах, что, конечно же, со временем позитивно сказалось на его профессиональном статусе. Теперь, по слухам, он имел состоятельную клиентуру и постоянные заказы от различных частных и юридических лиц.
Таким образом, былая рубинштейновская мордахиада уступила место отточенному профессионализму, — несколько однобокому, зато разноликому и, надо признать, увлекательному. Особенно если учесть пигмалионовские пристрастия «Леопардыча».
Высокого роста, очкастый, со слегка всклокоченной темной шевелюрой и тонкими усиками, Рубинштейн восторженно приветствовал Артура в студии, выскочив ему навстречу:
— От имени всех живописцев города выражаю полный восторг при встрече с Левитаном наших дней! Рад, что блудный сын всё ж таки воротился под сень родной стихии.
— Здравия и долгих лет продолжателем идей Крамского! – не остался в долгу Артур, пожимая протянутую руку. – Надеюсь, городской бомонд еще долго будет восторгаться портретами первых красавиц в своих особняках и виллах.
— Мое ремесло, Арт, никогда не переведется. Ведь оно создает то, чего не могут дать другие. Оно создает иллюзию бессмертия. Ну, или неувядаемой красоты, что для дам во все времена примерно одно и то же.
Галка, потягивающая в сторонке из традиционной чашечки кофе, для которой подобные сентенции являлись пустым словоблудием, особенно если они исходили от Рубинштейна, тихонько посмеивалась и разглядывала одну из Артуровых работ, пришпиленную к планшетной дощечке. Это была та самая березовая рощица, которую он изобразил с натуры в апреле. Неужто именно она среди остальных рисунков способна восприниматься всерьез? Странно...
— Видишь, Арти, насколько упала в оценке серьезная живопись, — с иронией заметила она. – Односеансные халтуры с приукрашенными ложными добродетелями в наши дни стали считаться чуть ли не классикой, в то время как подлинное мастерство затушевывается и не берется в расчет. – Она кивнула в сторону дощечки.
– Я уже говорила нашему Гейнсборо, что истинный талант со временем не может окончательно захиреть. Он, как хорошее вино – чем дольше выстаивается, тем лучше усваивается.
— Галюня! – отпарировал Гейнсборо, погрозив ей пальцем. – Не затрагивай моего профессионального престижа в присутствии дилетанта (Артур усмехнулся: апломба и нахальства Семчику было не занимать). Будь ты мужиком, отдубасил бы от души. А так... Разве что увековечить тебя на холстине, чтобы в благодарность пересп... тьфу, чуть не скаламбурил... чтобы перестала чирикать не по делу, черт нас всех побери!
Галка и Артур расхохотались.
— За чем же дело стало! – нараспев произнесла она. – Почту за честь пополнить ряды твоей клиентуры – но только в качестве натурщицы, без совмещения с наложницей.
— С тебя я возьму плату борзыми щенками, — пробормотал Семчик и с ходу обратился к Артуру: — Ты и в самом деле решил поразить свет этой приторной сыромятиной? – Он ткнул пальцем в сторону его березового этюда.
Никитина не дала тому времени для обдумывания колкого ответа и вмешалась:
— Это не он, а я так решила. Ты плохо разбираешься в тонкостях выставочной политики, портретный Казанова. Здесь вопрос не эстетического, а скорее стратегического толка.
— Это как? – захлопал глазками под стеклами очков Рубинштейн. Артур тоже с недоумением уставился на нее.
— А еще корифеями себя возомнили, салаги акварельные! Я не хочу сказать, что работа имеет какую-то ценность, хотя кое-какие достоинства и есть. – Галка качнула головой на рисунок. – В некоторых случаях выставлять картины с березняками – все равно что завозить песок в Каракумы. Этим наша живопись сыта по горло. Но в данном случае может, подчеркиваю – может сработать фактор обратной симпатии в восприятии картины. Вся соль заключается во времени года...
— Ты что-нибудь понял? – Семчик уткнулся очками в лицо Артуру. – Я – ни хрена.
Тот продолжал вопросительно рассматривать Галку. Смысл ее высказывания пока не доходил и до него.
— Разъясню по-пролетарски, — терпеливо продолжила она. – Грядет на носу осень-матушка, большинство из нас ее приход, как правило, не особо радует. А многие из участников выставки будут стараться выдавать на-гор; свежак – в основном как раз из осенней тематики. Это уж как пить дать, - половина работ будет мозолить глаза осенними нарядами и листопадом. А когда чего-то слишком много – непременно жди инфляции, разве не так?.. А тут некто Балашов с его апрельской рощицей, — да это же просто бальзам на душу! Особенно если учесть, что в комиссии будут люди в основном немолодые, для которых приход осени ассоциируется с сыростью и похолоданием, и, стало быть – с ревматизмом, остеохондрозом, артериальным давлением и еще бог знает чем. Ну, и кроме того, осень – она всегда напоминает о возрасте, еще одном прожитом годе и тэ-дэ... Я, конечно, не настаиваю на полной своей правоте, но психологический расчет здесь может и должен сыграть не последнюю роль... Ну, что скажете, воины холста?
— Стратег! – в почтительном восхищении Семчик не без иронии зааплодировал. – Тебе, Галюня, не у мольбертов загибаться, а в частные детективы идти. Комиссар Мегрэ – просто мокрый суслик рядом с тобой.
Артур обдумывал Галкины практические доводы. Да, кое-что рациональное в ее рассуждении имелось. Однако полагаться на исключительно подобные аргументы было, разумеется, верхом дурости. Ностальгия по весенним денечкам должна нести в себе подспорье в качестве собственно художественных достоинств работы. В противном случае можно недооценить вкусы и чаяния участников комиссии, и голый расчет на психологию запросто обернется провалом... Нет, здесь надо попробовать заставить себя взглянуть на конкретное изображение другими глазами, поскольку Никитина, как видно, едва ли даст то, чего ему в эти дни не хватает больше всего – опять же беспристрастной оценки его работ. Черт бы забрал этого Троцкого, приплелся в самый неподходящий момент! Теперь, еще чего доброго, придется разыгрывать из себя всамделишного дилетанта, грешившего на досуге зарисовочками ; la prima...
— Не страдай, человече! – Рубинштейн трепанул его по плечу. – Галюня теперь в верхах имеет такой вес, что любую детскую мазню выдаст за шедевр Пикассо. Попомни мое слово: через какой-нибудь десяток годков будем с гордостью вспоминать, как когда-то учились в одно время с нею...
— Очки не расколоти, — осадила его Галка. – Ты бы лучше своих «мордахинь» в порядок приводил, если хочешь на комиссию попасть. А то будет, как в позапрошлом году: ходил павлином и бахвалился, что его новый проект затмит всех остальных, а когда пришло время – оказалось, что он так проектом и остался, и незачем было...
— Ладно, ладно! – замахал руками Семчик. – Будем сейчас историю ворошить... Лучше помоги человеку уверенность обрести. Как-никак старался, видно, что не с открытки перелицовывал... – И он вышел из студии, полный решимости творить дела.
— Галк, — неуверенно обратился к Никитиной Артур. – Ты и в самом деле считаешь, что эта березовая идиллия может представлять для кого-то интерес? А не будет ли тут перегиба? Рубин, по-моему, в чем-то прав: это какая-то приторная сыромятина. Я ее и с самого начала, еще когда снова начал писать, всерьез не воспринимал. Просто в качестве раскатки, что ли, послужила тогда...
Галка внимательно на него посмотрела.
— Настоящий художник, — начала она с такой интонацией, будто читала лекцию, — должен быть еще хотя бы немного философом. Нужно помнить, что нередко происходит такое явление, как переоценка ценностей. Что в данном конкретном случае мы при себе имеем? Целую кипу работ, выполненных в разные отрезки времени. И если рассматривать их в ретроспективном порядке, то прогресс налицо, причем заметный даже лицу непосвященному. Я даже могу определить, Арти, в каком порядке ты их шлепал (Артур усмехнулся при этом выражении), хотя на оборотных сторонах и проставлены даты. И конечно же, этот березняк, — она ткнула пальцем в дощечку, — ни в какое сравнение не пойдет вот, скажем, с этой работой...
Она достала из рулона один из листов и расправила его на столике. Это была зарисовка на деревенскую тематику, выполненная Артуром с месяц назад, когда он вырвался на природу после недельного марафона по разгрузке цемента. Именно на эту работу он рассчитывал скорее, чем на какую-либо другую: она писалась легко, вдохновенно и при удачных сопутствующих обстоятельствах – хорошей безветренной погоде, отличном настроении и нужном сочетании тонов, форм и пространственности. Коровы, пастухи, костровой дым, туман – всё как бы взаимно дополнялось и придавало общий смысл, в то же время внося некий фактор условности, нечеткости ассоциативного восприятия, что волей-неволей заставляло не просто разглядывать рисунок, но и задумываться о чем-то второстепенном...
— Вот, посмотри, Арти... – Галка отцепила от планшетной доски березовый этюд и положила его рядом на столе. – Создается ощущение, что их писали разные люди. Или, во всяком случае, в разные эпохи с промежутком в несколько лет. Но не это главное. Вся суть в том, что у тебя сильно развито засилье личной концепции, своего рода экспансия собственного творческого амплуа. Даже в такой безобидной, на первый взгляд, теме. И если в березовой роще показано просто очарование весны и распускающейся зелени, то здесь, — она ткнула пальцем в изображенное пастбище, — явно ощущается нечто... закрытое, что ли. Я не знаю, как правильно выразиться, Арти, но, по-моему, в твоих работах угадывается сложный смысловой подтекст. А это многим может не понравиться.
Артур слегка ошеломленно уставился на свою деревенскую пастораль. Уж такого он явно не мог ожидать: чтобы его, убежденного реалиста как в жизни, так и в художестве, причислили ни с того ни с сего к выразителям непонятно чего. Или это Галка просто ерничает, стремясь забавы ради его озадачить. На нее это не похоже.
Он сглотнул и проговорил:
— Знаешь, если всё это так, то напрашивается другое: послать куда подальше свой внутренний потенциал и с легкой душой бомбить мазню типа «мама мыла раму». Или, скажем, «Красную Шапочку и Серого Волка».
— А вот это у тебя как раз и не выгорит, — убежденно сказала Никитина. – Ведь ты всегда был принципиальным сторонником усложненных вариаций, добавляя в свои этюды и натюрморты некую подсознательную концептуальность, нечто большее, чем просто выразительность и гармоничность.
— Впервые слышу.
— Может быть. Неосознанное стремление уйти от шаблонности у многих воспринимается как само собой разумеющееся, если, конечно, оно исходит из глубин натуры и не рассчитано на позерство, как, например, у нашего студийного Казановы. – Галка оглянулась на дверь. – Ты думаешь, он по делам куда-то ушел? Загляни к соседям в дамский салон... Увы, Арти, теперь всё труднее становится отличать оригинал от подделки. Я имею в виду не только искусство.
— Стало быть, ты считаешь, что мои работы реально отражают мою внутреннюю суть? – с недоверием поинтересовался Артур.
— А это имеется почти у каждого. С оговоркой, что художник работает на полной отдаче и вкладывает в свою картину максимальное, что может. Видишь, в чём парадокс? Ст;ит толковому спецу копнуть поглубже, чем того требует запрос толпы, как его начинают обвинять в отрыве от действительности. Такое, как у тебя здесь, — она снова ткнула пальцем в рисунок, — могут позволить себе только признанные мастера, создавшие себе имя.
Ему вспомнилась фраза студента Семичастного: «Старик, будь проще – и к тебе потянутся массы…»
— Вспомни школу, — продолжала Галка, раскладывая на столике другие его работы. – Разве 15-летний балбес в состоянии как следует понять и оценить Достоевского с его психологизмом и теорией силы духа? Ему подпихивают чуть ли не насильно этот потусторонний для него бред, от которого его будет потом всю жизнь воротить... Не каждому дано увидеть и прочувствовать то, что может быть скрыто в самой сути творения. А в живописи с этим делом еще сложнее: здесь нет словесного пояснения того, что же хочет показать автор. Чем проще картинка, тем вероятнее, что на нее обратят внимание. Опять-таки, если внешних впечатлений в ней предостаточно.
— Ну, что касается Достоевского, то не раскручивай он в своих романах своего фирменного внутреннего напряга, то никогда бы его не подсовывали под нос каждому школьнику. Без этого его бы очень скоро забыли, — попробовал возразить Артур. – Я себя, конечно, не ставлю в один ряд с ним, только скажи мне, Галк – где ты усматриваешь вот здесь, например, нечто скрытое в подтексте? – Он взял в руки еще один свой рисунок.
— А ты, когда приступал к этой работе, замышлял просто запечатлеть это природное явление или хотел попутно углубить тему? – Галка перешла в атаку.
Да, вопросец был интересный. Конечно же, слишком примитивно было считать, будто он взял да и просто зарисовал с натуры симпатичный с виду родничок – этакий символ живого и гуманного начала в природе. Композиционная идея здесь присутствовала, и не одна. Прежде всего хотелось показать незыблемость и цикличность жизненных процессов, изобразить, как, невзирая на всевозможные препятствия и сложности (в виде камней, зарослей и лесного полумрака), прозрачный малыш весело и настойчиво пробивается к свету и на свободу. В чем проявлялись они, весёлость и настойчивость, да и есть ли они здесь, ощущаются ли незримо, неким внутренним оком? Этого Артур не мог сказать. Возможно, ему просто казалось так, но будет ли еще кто-то испытывать похожее? Может, как раз именно здесь и заключается то самое, о чем ему только что втолковывала Никитина – подтекст и внутреннее углубленное осмысление увиденного?
Он вспомнил, как, случайно обнаружив это место еще в прошлом году, невольно поразился одновременно как простоте, так и сложности выбранных природных ходов в их естественном начинании. Грани между простым и сложным здесь не было и не могло быть; они словно бы переплетались и ненавязчиво предлагали Артуру самому порассуждать о субъективном и абстрактном, конкретном и обобщенном, завершенном и бесконечном, — словом, втягивали в постоянную философскую дискуссию о природе и сути вещей и явлений. Казалось бы, ничего загадочного в обычном источнике воды не могло быть, однако нечто завораживающее и притягательное в том месте заставляло невольно предполагать, будто совершается некое таинство, что-то вроде сказочного обряда, проникнуть в суть которого простому смертному не дано. Родничок притягивал к себе подобно маленькому пушистому зверенышу, и в то же время непонятным образом приводил в замирательное состояние, словно в недрах земли, откуда он появлялся на свет, таились неведомые силы, пославшие его разведать, что находится по эту сторону Царства.
За прошедший год этот источник влаги и вдохновения слегка окреп и раздался в размерах; следы лесных обитателей вокруг него говорили о том, что метафизика здесь не коснулась братьев меньших, и они используют его со спокойной совестью и без оглядки (в переносном смысле). Артура не переставало удивлять, что, находясь в такой близости от человеческого жилья (примерно в километре от станции Тарутино), место не подвергалось варварским нападкам хозяев природы. Весь этюд прошел за три дня, и если бы не комариная экспансия, можно было бы его еще хорошенько подправить и кое-где приукрасить для пущей выразительности.
Однако, судя по всему, работа и без того получилась, раз Галка нашла в ней пускай даже и не совсем то, что он пытался внутренне отобразить. А может, в этом как раз и заключается весь корень: субъективность и разнообразие мнений в оценке того или иного творения только возвеличивает его, особенно в глазах самого творца. Пожалуй, над этим стоит поразмыслить...
— Насчет углубления темы ты уж точно права, — наконец ответил он. – Имея в качестве натуры простой лесной родник, нужно было крепко подумать, что он должен собой символизировать, и в каких целях...
Но тут в студию ворвался Рубинштейн. Его очки слегка съехали вниз, отчего внешняя карикатурность их хозяина пополнилась еще одной деталью, вернее, двумя: черные глазки, косящие в разные стороны, делали его похожим на полинявшего дикобраза, растревоженного близостью соперника.
— Фрэшин ньюс, господа! – заверещал он. – Срочно собираем весь свой ноу-хау и мотаем в ДК молодежи. Там собирается весь цвет городского бомонда. На повестке дня решается окончательный вопрос о независимой ассоциации.
Артуру уже приходилось слышать про ассоциацию из уст Вадима. Сия организация никак не могла вылупиться из яйца, высиживаемого уже не первый год не только молодыми и охочими до живой работы художниками, но и смежными с ними специалистами – скульпторами, резчиками, зодчими и даже архитекторами. Конечно, не бог весть какую важность могла она в такое время представлять, однако здесь вполне реально проглядывалась лазейка проявить себя вопреки чиновничьим кордонам и засилью уже сделавших карьеру и почивавших на довольно шатких и увядших лаврах мэтров из худсоюза. Последние имели вес в муниципальных органах, всячески загораживая дорогу молодым талантам, как это принято во все времена. Стоило кому-либо из этих упырей ткнуть пальцем в неугодную ему сторону, как властьпредержащие моментально перекрывали там кислород. Зато персональные выставки, роскошные павильоны и загородные особнячки сыпались на головы раздобревшим бездарям ежегодно и безосновательно. Само собой, прильнуть к такой кормушке мечтали многие, отсюда и рвение амбициозных тружеников не только кистей и полотен занять в ней достойную нишу. Примечательно, что активную поддержку возможному творчески активному синдикату оказывала Церковь, а это по нынешним меркам уже считалось существенным подспорьем, — как финансовым, так и социально-общественным. Артуру почему-то не верилось, что эдакое свободолюбивое детище сможет не только встать на ноги, но и самостоятельно обосноваться на прочном для себя месте в культурной иерархии хотя бы общегородского масштаба. Слишком уж часто за последние годы ему доводилось слышать о неудачах той или иной структуры, загубленной на корню и не сумевшей пустить ростков «благодаря» диктату существующего истэблишмента. И все же он искренне желал всех благ и удач этому творческому эмбриону в его начинаниях. Ведь в таком случае и его собственные притязания обретали какую-то надежду, что он не будет обойден вниманием. Ведь быть не может, чтобы истинный талант проявлялся только в признанных властями структурах.
Никитина со вздохом, в котором Артур уловил помимо сознания чувства долга и некоторое облегчение, заметила:
— Если дело, как и в прошлый раз, ограничится снисходительным похлопыванием по плечу и туманными заверениями в скором рассмотрении всего этого в верхах, я запущу пепельницей Хохрякову в рожу.
— А говоришь, что я экстремист, — довольный, поддел ее Рубинштейн. – Я просто учусь, набираюсь опыта, когда работаю бок о бок с тобой, Аркадьевна.
— Ой, да перестань шваброй махать, бога ради! – в сердцах воскликнула Галка. – Ты же прекрасно понимаешь, что я имела в виду. Этот зажравшийся бурундук специально отодвигает время и место учреждения ассоциации, чтобы с помощью таких же трутней, как и сам, втихаря ее задушить еще до появления на свет.
— Это я понимаю, — примирительно ответил Семчик. – Только как сделать, чтобы худсовет, а с ним и муниципальный отдел не плясали под дудку свинорылых чинуш? Можешь ты сказать? Нет. Значит, остается пока что запастись терпением и не зарываться по пустякам.
— Тогда можешь сразу возвращаться к своим «мордахиням» и шлепать на ксероксе объявления, как это делал три года назад и продолжаешь.
— Почему это?
— А потому, что худсоюз на днях выдвинул проект, в котором частное лицензирование облагается НДС в размере двадцати процентов от объема выполненных работ. Не ручаюсь, что губернатор его утвердит, но поскольку интересы здесь поставлены муниципальные, в интересах чиновников, то зацепка, скорее всего, будет охотно подхвачена. Как-никак, дополнительная кормушка областным чинам. И если раньше ты шлепал свои портреты будучи членом худсоюза по договору, то в ассоциации будешь выкладываться и за лицензию, и за выставленные или проданные полотна. Разве что халтурой прокормишься.
— Что творится! – Семчик в отчаянии схватился за свою и без того взлохмаченную голову. – Где мы живем! Когда же здесь можно будет спокойно работать, чтобы тебя не обгладывали со всех сторон? Вот уж поистине: кто не работает, того не едят... И где управа на этих троглодитов в галстуках?..
— Ты можешь причитать сколько угодно, от этого легче не станет, — хладнокровно ответствовала Галка. Затем повернулась к Артуру: — Извини, Арти, что так выходит, но ты сам видишь, как распинают сразу на нескольких крестах. Хочешь – не хочешь, а рвать когти надо, потому как не для себя стараемся... А то если желаешь, поехали с нами? Там, может, и знакомых кого встретишь.
— Точно! – поддакнул очкастый мордахианист. – Внедряйся в инфраструктуру, раз решил заново посвятить себя художеству. Сам видишь, сколь нужны высококвалифицированные кадры для общего представительства и усиления фракции в городской Думе. Шутка, конечно, только я бы на твоем месте не стал долго раздумывать. Так как?
— Вообще-то ему сейчас не до этого, — улыбнувшись, прервала его Галка. – Тут проблемы локального характера – своего рода поиск самого себя не только в искусстве, но и в этом мире вообще. А когда встает подобный вопрос, то всякие политические и корпоративные склоки кажутся мелочными, мышиной возней на фоне храма. Или я не права?.. Арти, что ты как воды в рот набрал!
— Просто из скромности пытаюсь вам не препятствовать совершенствоваться в ораторском искусстве. А оно вам сегодня ой как может еще пригодиться.
Галка с Семчиком расхохотались.
— Вот это уже на тебя похоже! Теперь ты прежний, колкий на язык студент Балашов, которого даже приват-доцент Ломейко остерегался подначивать... Однако время не терпит. Ты, Арти, делай заказ на рамки, не нам тебя учить этому, и оформляй рощу, пастушков и родничок для первого раза, и чтобы всё было на должном уровне. Вот тебе запасной ключ от мастерской. — Галка вынула из стола и протянула Артуру небольшой фигурный ключ от врезного замка на дверях. – Будешь уходить – сдашь вахтеру у парадного. И чтобы через неделю эти три работы были полностью готовы. Якши?
— А остальные? Забрать назад?
— Нет, тоже пусть пока остаются здесь, изучу как следует на досуге. В любом случае у тебя дома им уже не место. Согласен с этим?
— Пожалуй.
— Ну, а мы, — Галка вздохнула, — как всегда – на самом передовом рубеже. Пошли, Робеспьер, нас ждут Гайд-парк и римский Сенат...